Текст книги "Хора на выбывание"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Бросьте, – махнул рукой президент, – оба мы с вами безобидные чудаки.

– Не очень безобидные, – прыснул журналист, – вы только послушайте, что мне пришло в голову…

Теперь Лоринков отчаянно трусил и потому беззаботно смеялся. Толпа на площадке у фонтана уже ревела, требуя бесплатной колбасы. Где-то на углу ошалевшие прохожие рвали из рук друг у друга советские рубли. Толстенные пачки. И где они их только достали, с тоской подумал Лоринков.

– Сказки, сказки, вечные сказки, – задумчиво бормотал он, набрасывая пальто. – А вот у меня все по-другому. Сначала ты перестаешь верить в Рождество. Потом ты не веришь в Новый Год. Следом за этим идет утрата веры в Бога. Наконец, ты перестаешь верить в любовь.

Домыслив эту незамысловатую сентенцию, журналист вышел во двор Дома Печати и взмахнул рукой. Редакционный грузовик с бесплатными товарами двинулся к площади. Толпа облепила машину, как тараканы – Бухарестский вокзал.

– Это не со мной, это не со мной, – сквозь зубы выговаривал себе Лоринков, с боем прорываясь к машине, где сотрудники газеты устанавливали палатку.

Потеряв часть рукава и пуговицы на пальто, обозленный журналист все-таки добрался до редакционной машины, где взял мегафон и принялся уговаривать толпу:

– Отойдите назад! Все получат все! Но – в очереди! Отойдите!

Под ногами полицейского оцепления сновали юркие старушки. У прилавка они плакали, брали свою долю товара, после чего сбрасывали его в каком-то, ведомом только им месте, и возвращались назад, чтобы, плача, взять колбасы еще.

– А вы-то что здесь делаете? – заорал журналист, увидав в толпе лицо другого президентского советника, Скачука.

Тот лишь виновато взмахнул над головой пустой авоськой и пачкой советских рублей, и попытался развести руками, но это у него не получилось. Неподалеку группа студентов отбирала камеру у оператора московского телеканала.

Жизнь била ключом.

Толпа содрогнулась, и Лоринков очнулся уже на мокром асфальте. Изловчившись, он встал и оказался прижат в машине.

– Колбасы! Обманули! Аа-а – а!!!! – орали со всех сторон.

Редакционный автомобиль уезжал, сопровождаемый градом камней – из-за давки акцию прекратили. Грязно выругавшись, Лоринков вывернул наизнанку изорванное пальто, содрав с рукава повязку с эмблемой редакции. Также он улыбнулся, что сделало его практически неузнаваемым: Лоринков не умел и не любил улыбаться, и улыбки его смахивали скорей на гримасу.

– У этого лицо знакомое! – завопил пожилой жлоб, ухватив журналиста за плечо. – Кажись и он народ дурил!

– Я?!

Лоринков вырвался и настиг пытавшегося скрыться фотокорреспондента своей же газеты, не догадавшегося снять повязку (перед акцией он заставил надеть такие повязки всех в редакции, – «мы же одна команда»). Повалив бедолагу, он стал пинать того в живот, приговаривая:

– Вот кто народ дурит, вот кто народ дурит!

Фотокорр тихонько подвывал и не понимал, что происходит.

Люмпен, вообразивший, что нашел собрата по несчастью, подбежал в Лоринкову, и, обняв его за плечи, тоже принялся пинать фотографа.

– Все равно у него скоро 35-дневный отпуск, – устало сказал себе Лоринков, выбравшись из толпы.

На следующий день акцию газеты обругали все средства массовой информации. Лоринков лениво огрызался, но главное было достигнуто: все, даже оппозиция, замечали, что за бесплатной колбасой пришло в пять раз больше народу, чем на антикоммунистические митинги к Рошке.

ХХХХХХ

«О людях во власти, – вернее, в режиме, закрывшем, подобно грозовым тучам солнце свободы, воссиявшей было над нашей республикой, – говорят уже сами их фамилии. Вчитайтесь: президент ВоронИн, премьер-министр ТарлЕВ, министр экономики ЗбруйкОВ…»

Рубряков раздраженно отшвырнул газету «Литература ши арта», автор передовицы в которой (с весьма патриотичной фамилией Дабижа) тактично обошел фамилию «РубрякОВ», и «ОсипОВ», которые оба состояли в партии Рошки. Газету Рубрякову, по его просьбе, выписал цыганский барон.

Несмотря на то, что Рубрякова называли «серым кардиналом партии», и он не терял надежды все-таки выбраться из заточения в Сороках, депутат никак не мог забыть о своей злополучной фамилии. Слишком она у него была «русской».

Влад устало лег грудью на свой стол в подвале и хлебнул чаю прямо из чашки, не поднимая рук, свесившихся по бокам.

– Что делать? – бормотал он, прихлебывая чай уже носом.

Этому его научили в интернате, где он вырос.

Думать было о чем: рано или поздно его выпустят, это без сомнений, цыганский барон человек незлобивый, а там, в Кишиневе, соратник Юра экстремизмом распугивает людей. Сумасшедшие были по-прежнему с христиан – демократами, но большая часть электората отвернулась. Об этом Влад судил по статьям в «Литературе ши арте», где про митинги писали, что там собираются двадцать– тридцать тысяч человек, а не сто-двести тысяч, как прежде. Значит, думал Влад, на самом деле собирается не больше двух-трех тысяч.

На стену вполз таракан. От неожиданности Рубряков чертыхнулся. Икона в углу нежно погрозила ему пальцем. В зарешеченное окно подвала с мягким стуком падали перезрелые ягоды дикого винограда. Одной рукой Влад подбирал их и давил языком. Другой аккуратно, чтобы не потревожить таракана, взял нож. Насекомое, словно дождавшись этого, юркнуло под плинтус.

Влад встал, взял кусочек мела и поправил счет на стене. Теперь он выглядел так:

«32 убито – 2 спаслись»

Опавшего винограда в подвале было уже по колено. Влад погладил окладистую бороду и, разувшись, начал топать ягоды. Сразу же на пол полилось вино. Пол подвала подтек. Влад слышал, как соседи снизу (у барона был многоярусовый подвал) жадно хлебали вино, сочащееся с потолка. Рубряков лег спиной в вино и, мерно покачиваясь, уснул.

ХХХХХХХ

– Посмотрите на этот туман, милая…

Лоринков отломил кусок влажного хмурого месива, свесившегося над крышей, где он стоял, полуобняв девицу по имени Лилия.

И затем предложил:

– Вы не хотели бы отведать?

– В это время года, – кокетливо дернула она плечом, – туман особенно вреден для горла.

Что-то посыпалось на крышу, где они с Лилией прогуливались.

– Ах, что это? – наигранно взволнованно воскликнула она.

– Не обращайте внимания, – так же банально ответил журналист, – это всего лишь разбились мои надежды. Портье!

Мгновения спустя швейцар с усами до бедер сметал щеточкой в совок осколки надежд молодого человека, что Лилия отведает туман его детства.

– Милый, милый, – приложила она руку к тому месту, где голубая жилка колотила его горло, – ах, неужто все это вам важно, так важно? Этот пот, эти нелепости, это тыкание чем-то в кого-то, ах, милый…

– Право же, – улыбнулся он, – не сходить ли нам с вами на вечеринку?

– А может быть, театр, – спросила она, – в городской театр, где я вчера была с друзьями?

Тут снова раздался звон надежд, которые Лоринков хранил в боковом кармане пиджака.

– В том театре, – увлеченно продолжала она, – дрессированные блохи танцевали танго, дарили друг другу стихи, а потом, о, ужас, совокуплялись. Кстати, милый друг, там я познакомлю вас со своей очаровательной подружкой, Анитой! У нее восемь приемных детей! Какое самопожертвование! Пятерых она отдала в хорошие руки! Осталось еще трое.

– Право, – взял ее под руку кавалер, – отчего бы нам и не сходить в этот театр?

Они, придерживая друг друга под локоть, шагнули под крышу дома, и девица оступилась. Увы, решимости поцеловать ее ему не хватило, – он всего лишь покрепче сжал ее локоть.

– Подлец, – воскликнула Лилия, – вы сделали мне больно!

– Но кислые соусы, – возразил он, – порой подходят к утиным грудкам.

– Впрочем, – подумав, согласилась Лили, – вы правы.

Поймав такси в сачок, он уселся на переднее сиденье, а Лилия обмотала колесо одним концом своего белого шарфа, а другой затянула на шее.

– Вы бесподобны! – сказал ей шофер.

Подъехал грузовой транспорт, на него погрузили такси и довезли до самого театра. На двери висела табличка. Она гласила.

«Герой – любовник свалился в жестком гриппе. Посещения сеансов только в респираторе».

– Ах, я, наверное, излишне парадоксальна для вас, мой милый друг, – грустно сказала она.

– Нет, что вы, – бодрясь, натягивал на ее лицо респиратор Лоринков, – мы же друзья, всего лишь добрые друзья, Лили!

Они прошли в фойе. Буфетчицы подавали прокламации к восстанию, а в углу унылый актер третьего ранга продавал газированную воду со словами:

– Отпить подано.

Они уселись в зале, и свет погас. На сцену, пошатываясь, вышел главный герой. Он демонстративно чихнул в зал.

– У вас большая грудь, – сказал Лоринков и довольно засопел.

ХХХХХХХХХ

Лучше быть хулиганом, чем активистом, лучше быть убийцей, чем коммунистом, – протяжно выл с импровизированного помоста известный молдавский певец и поэт Виеру.

На его посиневшую от холода лысину, предварительно покружившись, приземлялись первые в этом году снежинки. Юрий морщился. Народу на акции протеста собиралось все меньше. Приближалась сессия. В интервью местным газетам Рошка говорил, что детям учиться пока не нужно: он, мол, дает им самый важный и главный урок – урок антикоммунизма. Но родители гнали студентов на занятия, – Рошка вам диплом не купит, говорили они.

Решительно выдохнув, Юрий залез на помост, бесцеремонно столкнул оттуда совсем уж промерзшего Виеру, и заговорил:

– Дети мои! Сегодня, я вижу, нас мало. Что ж, безграмотные люди коммунизм не победят! Но только вот что я хочу вам сказать. Пока вы будете слушать на лекциях историю Молдовы, которую коммунисты ввели вместо настоящей истории Румынии, пока продажные преподаватели будут называть ваш румынский язык молдавским, а не…

Через несколько минут речи толпа немного завелась.

– Не трогайте полицию! – кричал Юрий, указывая на переминавшихся с ноги на ногу карабинеров из оцепления. – Полиция с нами! Они вынуждены выполнять приказы плохой власти, но душой они с нами, с нами!..

– …Значит так, – деловито натягивал на руки Илашку теплые перчатки Лоринков, – вы сейчас подойдете к помосту и попросите слова.

Илашку согласно кивал, лихорадочно подсчитывая в уме, сколько зарплат за время его заточения задолжал ему Рошка. Илие был здорово озлоблен на Юрия.

В Кишиневе, после того, как офицеры службы безопасности Приднестровья сдали его на руки местным чекистам, Илашку поначалу только напевал тихонько «Марш славянки», да глупо смеялся. Потом в нем взыграла горячая кровь борца за территориальную целостность республики, и он отчего-то решил кинуть клич, – собирать народ на новую войну. Однако узника обогрели, накормили, и доходчиво, как это умеют делать все в мире карательные органы, объяснили, что делать ничего пока не надо.

Затем у Лоринкова появился гениальный план: столкнуть двух рассорившихся национал радикалов. И вот, сидя в машине Совета Безопасности, журналист давал Илашку последние инструкции перед схваткой.

– Постарайтесь попасть на помост, – скрывая нервную улыбку, говорил он Илие, – непременно на помост. И оттуда уже резаните правду-матку: и про то, как он вашу зарплату отбирал, и спекулянтом его назовите, в общем, говорите что угодно, главное, против него.

– А если будут бить?

– Что вы, – возмутился Лоринков, – вы же символ. Знамя. Борец за свободу. Пострадали от сепаратистов. Нет, вас, кажется, бить не будут.

– Кажется?

– Простите? Я сказал «кажется»? Пардон, оговорился. Конечно, я хотел сказать – вас наверняка бить не будут.

Успокоенный Илашку вышел из машины, и, в сопровождении двух телохранителей, пробрался через толпу к помосту…

– … лятые коммунист…, – Юрий запнулся, судорожно дернулся, но сумел взять себя в руки.

У самого помоста стоял, недобро поглядывая на него, Илие Илашку.

– Я прошу слова, – выкрикнул он, но Рошка специально закашлялся в микрофон.

Поэтому многие из толпы ничего не расслышали.

– Прошу слова, добрые люди, румыны! – отчаянно завизжал Илашку.

Но Юрий по-прежнему выдавливал из себя кашель. Руками он подавал отчаянные знаки помощникам, чтобы те оттеснили Илашку подальше. Охрана, неверно истолковав намерения босса, принялась тузить Илашку и его телохранителей дубинками. Громко заиграла музыка.

– А пока у нас небольшая заминка у сцены, – заорал Юрий, – мы послушаем песни в исполнении великолепного румынского певца и поэта Григория Виеру!

Виеру, прославившийся в прежние времена циклом душевных стихов о детстве Ленина, у помоста уже не было.

– В чем дело? – тихо спросил Юрий молодого помощника.

– Юрий Иванович, – оправдывался тот, – мы его только на минуту выпустили, а он пошел к Дому Печати, зашел в буфет. А там как раз собралось руководство Союза Журналистов. Упились они. Вдрызг.

– Ничего удивительного, – устало сказал Юрий, следя, как Илашку с охраной пинками гонят к другому кварталу, – ничего удивительного… Есть кто в запасе?

– Жоржетта Снайнаван…

– Это еще кто?

– Новая певица.

– Пусть выходит, – резко велел Юрий, после чего вновь обратился к толпе, – и вновь маленькая заминка (этого Юрий не любил, – заминки превращали шоу в тягучее представление). Вместо Григория Виеру вам споет Жоржетта Снайнаван.

Жоржетта превзошла все ожидания. Глядя в алые глубины ее чувственных, чуть вульгарных, губ, Юрий почувствовал легкое головокружение. Певица, похожая на добротного бельгийского тяжеловоза (таких Юрий видел по каналу «Дискавери») устроила на сцене настоящее пиршество плоти. Постепенно Юрий об Илашку забыл. Только вечером он вписал в блокнот фразу: «У Воронина появился кто-то умный». Поразившись этому факту, Юрий лег спать.

На следующий день Илие Илашку уехал в Румынию.

ХХХХХХ

– Твою мать, – тихо прошептал Юрий Рошка, затаившийся в кустах у забора, сквозь щель в котором он наблюдал за обычным днем концентрационного лагеря, открытого когда-то его отцом.

Каждый, кто увидел бы сейчас апологета объединения Молдавии с Румынией и поборника демократических ценностей, пришел бы в огромнейшее недоумение. На Юрия бал напялен мундир офицера СС. В руках он нервно теребил немецко-румынский словарь, изредка в него поглядывая. Наконец, Юрий глубоко вдохнул и решительно направился к главному входу.

Охранники, ничем не выказавшие своего удивления, молча пропустили его после условного знака, которому Юрия обучил отец.

На стенах бараков висели стенгазеты. Одна из них, датированная двадцатым числом апреля, была посвящена очередной годовщине гауляйтера Бессарабии. Юрий, когда-то выпускавший стенгазеты о Ленине, заинтересовался и начал читать.

– Хлебушка, хлебушка, дай, а, дай хлебушка, – подошел к нему хоть и тощий, но не изможденный подросток.

– Говоришь по-русски? – удивился Юрий.

– Да, – и по-немецки немножко.

– А как же румынский?

– Что?

Размахнувшись, Юрий изо всех сил влепил мальчику пощечину. Охранник на вышке одобрительно улыбнулся. Каким-то чутьем уловив это, Рошка поднял взгляд и обомлел: на вышке, тоже в немецкой военной форме, стоял писатель Ион Друцэ…

Тот лишь подмигнул, показывая: не ты, мол, один, браток, повинность отбываешь. Потрепав сжавшегося ребенка по щеке, Юрий чуть было не дал ему немного мелочи, но вспомнил, что деньги поменялись. Новый комендант лагеря направился к зданию охраны. Ему предстояло первое совещание.

– Твою мать, – шептал Лоринков, тихонько снимая на цифровую видеокамеру замершего от изумления Юрия.

Журналист также был безмерно поражен и немного счастлив. Это было открытие. У лагеря Лоринков уже побывал за день до этого, выследив его чутьем человека, читающего не текст, а подтекст, пьющего не воду, а испарения от нее, слушающего не музыку, а шумы в ней. И потому он знал, как сможет отвлечь охранника на вышке…

Ион Друцэ расстегнул шинель, и достал папиросы. Сюда он приезжал каждые полгода, чтобы честно отработать неделю. Когда-то, давным-давно классик советской молдавской литературы, он связался вовсе не с тем ведомством, с которым должно связываться классикам советской молдавской литературы. С тех пор он, как и многие сотрудники лагеря, подписал контракт до самой смерти.

Внезапно порывом ветра на вышку швырнуло скомканную газету. Ион, большой любитель чтения, взял лист, развернул и засиял от счастья.

На полосе была статья под заголовком «Светоч мировой литературы Ион Друцэ должен научить нас, молдаван, уму разуму!».

Лоринков, сфабриковавший полосу в типографии за четыре бутылки водки и один половой акт с тридцатидвухлетней сотрудницей копировального цеха, тихо засмеялся. Расчет оказался верен. Как и прежде, Друцэ любил себя и свою роль в истории Молдавии. Когда классик окончательно углубился в статью о себе, – а написана она была толково, в лучших традициях балканской журналистики, «если уж ругать, то насмерть, если хвалить, то так же», – журналист тихонько перемахнул через забор и прокрался к бараку. У стены его сидел плачущий подросток и давился куском пареной брюквы.

На стене барака концентрационного лагеря углем была выведена надпись:

Бог – людоед

О том, что было дальше в тот день, Лоринков не рассказывал никому, кроме выдуманного себя, да и то в письмах.

«А дальше, друг мой, ты не поверишь, но… Пишу в настоящем времени. Это и сейчас со мной происходит. Может быть, на самом деле я там?»

Ангел Смерти Азраил, хлопая крыльями, опускается погреть задницу на кирпичную трубу. По ней жирным дымом к Господу спешат заключенные лагеря Аушвиц.

Азраил принюхивается:

– Ну и вонь!

– Греков в расход пустили, пастухов. Не моются, вот и воняют, – бойко отвечает надзиратель Аушвица, легендарная Марта Злаунцвиг.

Чтобы общаться с Азраилом, ей приходится высоко задирать голову, стоя на носочках, и ангел видит ее молочной белизны грудь. На левую, ту, что чуть больше правой (головокружительный диссонанс – отчего-то подумалось Ангелу Смерти), кружась, опускается маленькая снежинка сажи. Интересно, чулки у нее на поясе, или нет – думает Азраил, и встряхивается, как сенбернар, вылезший из-под снега.

– И откуда вы их столько берете? – морщится он.

– Да все оттуда же – из Греции. Шестьдесят пять тысяч греков.

– Венгры пахли получше, – глубокомысленно говорит Азраил, подчищая перья от сажи.

– Да и было их побольше. Что-то около полумиллиона.

– Помню, помню. Они нам все своим гуляшем провоняли. Ласло, хрясло, кесоном.[7]7
  Слова, стилизованные под мадьярские (Прим. автора).


[Закрыть] И жирок их по-другому пах. Чем-то отдавал гусиным сальцем.

Марта звонко смеется.

– Они же на нем почти все свою жратву готовят.

– Ладно уж, – вздыхает Азраил (проклятый Бог, ну что ему стоило дать мне реальную плоть, я бы ей так засадил) – диктуй.

– Хорошо, – соблазнительно улыбается Марта (все ведь понимает, сучка), и начинает диктовать, – салат «Аушвиц». Ингредиенты: сто тысяч неблагонадежных немцев, девяносто тысяч голландцев, двести пятьдесят тысяч поляков, девяносто тысяч словаков, одиннадцать тысяч французов, два-три католических священника (по вкусу), десятка четыре красноармейцев, четырнадцать гомосексуалистов. Заправка: брикеты спрессованных угольных отходов, негашеная известь (добавлять в конце). Блюдо – огромный ров. Способ приготовления. Сначала обработаем поляков и голландцев. Вынимаем их из железнодорожных вагонов. Два-три месяца томим мясо на строительных работах – от камней и побоев филе становится размягченным и особенно нежным. В это же время французов и словаков помещаем в бараки без питания. Когда ребра будут отчетливо видны с обеих сторон, французов и словаков можно вынимать и сбрасывать в салат, предварительно размозжив головы тяжелым сапогом. Тщательно перемешиваем, посыпаем тонким слоем земли, пропитавшейся кровью (экономные хозяева используют для этого кровь из разбитых голов). Хорошо отбитых поляков и голландцев пропускаем живьем через крематорий, пепел сбрасываем в салатницу. Добавляем все остальные ингредиенты. Поливаем салат негашеной известью. Приятного аппетита, господи боже мой, приятного аппетита!

– М-мм, – причмокивает Ангел, пряча блокнот в сумку, – м-мм, – вкуснятина! Ему очень понравится. До свидания, Марта! Хайль!

– Хайль!

– Друзья мои, – начал разговор Юрий с подчиненными, – надобно признать, что все мы, в силу некоторых обстоятельств, оказались жертвами, гм, некоторой исторической несправедливости. Итак…

– Какой к чертям, несправедливости? Это несправедливость? Если это несправедливость, то что же тогда справелдливость? – горько спросил Клифенко, и выпил водки.

Когда Рошка увидел Клифенко, то едва не потерял дар речь. Клифенко был основателем одной из самых агрессивных русскоязычных общин Молдавии. На гербе общины была нарисована березка. Обычно под березой Клифенко фотографировался во время предвыборных марафонов. И традиционно набирал один процент голосов. Дело в том, что Клифенко не любили, и, пожалуй, больше всех его не любили русские. Средства, полученные из России, тот обычно тратил на издание собственных поэтических сборников (не всегда удачных) и строительство особняков (надо признать, отменных и гармонично вписывающихся в окрестные пейзажи).

Выяснилось, что Клифенко попал в лагерь не из-за грешков родни, как Юрий, а по, так сказать, собственному почину. Когда в 1975 году студент Клифенко пришел в республиканский КГБ с доносом на соседа по общежитию (тот вел аморальный образ жизни – счастливо сожительствовал с будущей женой, которой, кстати, ни разу не изменил ни до, ни после свадьбы), старенький майор грустно улыбнулся, и спросил, готов ли молодой человек сделать все для Родины.

– Да, – не раздумывая ответил Клифенко.

Через полчаса он, глядя на ворота лагеря под Кишиневом, горько сожалел о такой решимости, однако ж, дать обратный ход уже не мог. Это пояснил ему седенький майор, оказавшийся неплохим психологом. В качестве ассистента психолога-майора выступал его табельный пистолет.

– Вход рупь, выход два, – так прокомментировал майор побледневшему Клифенко появление «Макарова» из кобуры с последующим предупреждением о неразглашении государственной тайны.

– Важнейшей тайны, сынок, – сказал тогда майор.

Другой неожиданностью для Юрия стала встреча в лагере с первым премьер-министром Молдавии Мирчей Друком. Тот поначалу бросился Рошку обнимать, но, видя нежелание Юрия к столь тесному контакту, поостыл.

– Ты-то, Мирча, как здесь очутился? – устало спросил Юрий, потирая занывший висок.

– Банально, – бодро ответствовал Друк, – весьма банально. Связь с малолетней проституткой. Фотографии. Видео. Шантаж. Пришлось сломиться.

– Да уж, – хмуро согласился Рошка, – сломиться приходится всем.

И через час после знакомства говорил:

– Необходимо решить, наконец, наболевшую проблему лагеря. Нас шантажируют. Мы – инструмент в руках непонятно кого. КГБ давно уже нет. Нас дергаю за нитки, как марионеток. Шаг влево, шаг вправо, и мы разоблачены. Между тем, господа, это варварство: поддерживать в заключенных иллюзию того, что они живут на все еще оккупированных Германией территориях, и содержатся в концлагере. Предать огласке все мы не можем: не поймут. Необходим выход…

ХХХХХХХХХ

– Девятьсот четыреста пять…

Рубряков задумчиво выписал цифру, после чего бросил в угол подвала мел и присел на корточки, обхватив руками заросшую голову.

Стена была исписана данными о погибших от руки заточенного депутата тараканами, и об их удачно спасшихся товарищах. Здесь Рубряков вообще многое узнал о тараканах. Например, он видел, как они рожают. Зрелище было настолько мерзким, что Влад даже не стал убивать отвратительно раздувшуюся самку насекомого, а тихонько отошел в сторону и плакал до тех пор, пока в подвал не зашел цыган, надзиравший за пленником. Тот, как мог, утешил Рубрякова, раздавил тараканиху, и пообещал узнику, что того переведут в другое помещение этажом выше.

Влад находился в темнице уже два с половиной месяца. Глаза его привыкли к полутьме. Он хорошо ориентировался в сумерках и даже как-то попробовал бежать. В тот день он сумел упросить цыганского барона отпустить его с сопровождающим в поле. Там они с цыганом Эйтелой пили вино, стреляли из самодельных арбалетов в жаворонков и бросали колосками пшеницы вслед уходящему в погреб солнцу.

– Отчего тебя так странно зовут? – спросил разомлевший от вина, и потому жаждавший хорошей беседы Рубряков.

– Было дело, – смеялся Эйтела, – к нам приезжал один журналист, писать про цыганский быт. Смешной. При нем барон позвал меня, вот и случилась путаница.

– Это как? – любопытствовал Рубряков, накладывая на тонко нарезанный помидор слой овечьей брынзы.

– Зовут меня Телла. Я как раз шел мимо дома барона, как он высунулся из окна третьего этажа по пояс, оперся руками об землю, и крикнул – Эй Телла! А рядом, как мне позже сказали, был тот журналист. Вот он и решил, что в Сороках живет цыган по имени Эйтела!

– Вот дурак, – довольно осклабился Рубряков, – этот журналист!

– Это точно, – соглашался цыган, – только с тех пор так и повелось, звать меня не Телла, а Эйтела. Он позже рассказ даже про нас написал.

– Хороший?

– Все вранье.

– Значит плохой, – резюмировал Рубряков.

– Наоборот, – не согласился цыган, – раз все вранье, значит, хороший.

– Любите вы, цыгане, сказки.

– Мы в них живем.

Наконец, уставшие депутат и цыган прилегли на покрывало, прихваченное из дома. Доверчивый Эйтела через пять – десять минут ушел в страны сна, а Рубряков, приподнявшись на локте, внимательно разглядывал лицо своего стража. Когда он убедился в том, что цыган уснул так крепко, что им можно стрелять из пушки, то потихоньку пополз в сторону, за поле. Там, близ холма, Рубряков перетер веревки на ногах заостренной линейкой, что он сумел украсть у одного из многочисленных правнуков барона, и побежал прочь. Ему даже страшно не было – так он верил в успех.

ХХХХХХХ

– Эй, добрый человек, – позвал Влад крестьянина, набиравшего воду в колодце.

– Что надо? – недружелюбно отозвался хлебороб, не поворачивая к беглецу лица, в морщинах которого залегла земля Молдавии.

– Добрый человек, это уже не Сорокский уезд?

– Уже нет.

– Ты знаешь, кто я?

– Странный человек, зовущий меня из-за дерева, хотя что ему стоит выйти ко мне поближе, чтобы я разглядел его.

Рубряков вышел. Выглядел он не ахти: порванная рубаха, мятые брюки, обувь, заляпанная грязью. В общем, обычный житель села Молдавии.

– Ну, и что надо? – спросил, наконец, крестьянин.

– Добрый человек, – повторил Рубряков, считавший, что именно так должны обращаться друг к другу добрые молдаване, – добрый человек, я – депутат Рубряков. Слышал ли ты что обо мне?

– Это тот самый, кто называл нас, молдаван, румынами? – неприятно удивился крестьянин.

– Тебя обманули, добрый человек, – покривил душой Влад, – никогда я ничего такого не говорил.

– А я слышал, – заупрямился Ион (так звали собеседника Рубрякова), – как говорили, будто ты хочешь всех молдаван румынами сделать.

– Неправда это! – второй раз отрекся Влад.

– Чем докажешь?!

– Даю тебе честное слово, что никогда я не хотел называть молдаван румынами, – третий раз произнес отречение Рубряков.

Где-то на окраине села трижды прокричал петух. Потрясенный Влад, веривший в мистические совпадения, чувствовал, как сильно дрожат у него ноги.

– Даешь слово… – задумался Ион, – что ж, это и впрямь убедительно. Пошли в дом.

Рубряков последовал за крестьянином в саманную хату, где сердобольная хозяйка накормила его. Крестьянин в это время пошел к участковому села и рассказал все о Владе.

– Это же тот самый, за нахождение которого обещали миллион леев! – взволновался сельский Пинкертон, и побежал на почту, звонить.

– Тот самый Рубряков, за которого деньги обещали, – по секрету сказала служащая почтового отделения подруге.

Через полчаса о том, что Рубряков в селе Калфа, знали в Сорокском уезде, что от села – в пятидесяти километрах.

Вечером Влада забрали. Участковому пообещали, что миллион леев придет по почте на следующий день. Ночевал Влад в подвале, где убил своего триста восемьдесят шестого таракана, что и записал на стене мелом. Не дождавшись денег, участковый запил.

ХХХХХХХХХХХХ

– Вот так… Так… А, черт, не так сильно!

– Что это у вас тут происходит?

Недоумевающий президент стоял на пороге кабинета Лоринкова, где тот стоял у стены со слегка приспущенными штанами. Над задницей журналиста склонилась секретарша.

– А вы опять без стука, – грустно констатировал журналист и подернул штаны. – Мне укол делали.

– Болеете? – сочувственно спросил президент.

– Еще как, – хмуро ответил Лоринков и спросил: – А не пора ли нам выпустить джина из бутылки?

– Что это вы штампами заговорили? Вы о чем?

– Да все о нем же. О нашем депутате.

– Есть нужда?

– Да как вам сказать… Он уже своего рода легенда. На прошлом митинге Рошка велел отслужить панихиду по «похищенному и безвинно убиенному красными дьяволе рабу божьему Владу». Опять же, скоро новый марш протеста намечается.

– Перегородят центральный проспект?

– Как обычно. По-моему, нарыв созрел. Рошка, кажется, сам поверил, что Рубрякова нет в живых.

– Что ж, ему же лучше: кассой делиться не придется.

– Так-то оно так, – задумался журналист, – однако у меня к вам вопрос.

– Это еще какой же? – насторожился Воронин.

– Скажите, – проникновенно сказал журналист, мягко взяв президента за руку, – а где вы прячете золото партии?

Секретарша пулей выскочила из кабинета. Минут пять Воронин грязно ругался, а счастливый Лоринков громко хохотал. Это была его любимая шутка. Исключительно для внутреннего пользования, как он говорил, – ведь повторялась она им так часто, что смеялся остроте только сам Лоринков. Воронина же этот вопрос несколько злил. Дело в том, что президент на самом деле не знал, где же золото партии коммунистов МССР, верил, что пресловутое сокровище существует, и в глубине души надеялся его найти. Но о своих подозрениях ни с кем не делился. Как не собирался делиться и найденным золотишком.

– Продолжим, – отсмеявшись, вновь заговорил Лоринков, – на данный момент тема Рубрякова почти исчерпана. Он – мученик. Жертва. Святой. И тут-то мы его вытаскиваем за бороду (согласитесь, уши для этого у него чересчур малы) из нашего сорокского подвала. Дискредитация налицо. Все решают, что Рубрякова спрятали, дабы поднять рейтинг христиан-демократов. Рошка свирепствует и допускает ошибки. Приднестровцы тоже злобствуют: они же обвинили нас в том, что мы Рубрякова убили… В общем, нашего бородатого мальчика пора вытаскивать на свет божий.

– Да, – задумался президент, – наверное, вы правы. Кто займется Рубряковым?

– Да я и займусь, – согласился Лоринков, после чего похвастался, – меня в Сороках любят. Когда-то я написал мистический рассказ о цыганах.

– Хм, – тактично кашлянул президент, и прошел к окну.

Воронин вспомнил, как ему, тогда еще просто председателю фракции в парламенте, пришло письмо от Общества цыган Молдавии с жалобой на некоего графомана, опозорившего всех цыган республики своим, как говорилось в письме «полоумным бредом».