Текст книги "Хора на выбывание"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Владимир Лорченков
Хора на выбывание

От автора

Зимой и весной 2002 года Молдавию потрясли акции протеста, организованные вечно оппозиционной маргинальной Христианско-демократической Народной Партией. Агрессивное меньшинство, – несколько тысяч студентов и национал-радикалов, – разбили палаточный городок в центре города, перекрыв улицы. Они требовали отставки президента, правительства и парламента и присоединения Молдавии к Румынии. Они протестовали против введения курса русского языка в молдавских школах и против «русификации» страны. Все это вы могли прочитать в газетах. Ничего не добившись, они свернули палаточный городок через полгода и ушли. Молдавия так и не поняла, что же произошло на самом деле. Данная книга представляет собой авторскую интерпретацию произошедших событий, его личную трактовку полугодового противостояния власти и оппозиции, полугодового раскола молдавского общества. Все совпадения имен и событий неслучайны.

Облака масляно таяли за холмом, который из-за расчертивших его садов и огородов похож был на лоскутное одеяло. Юрий сунул ноги в холодную воду Днестра. Во рту у него торчала сигара, купленная в табачном киоске «Ветеран». Этими киосками Кишинев был тогда осыпан, как кожа больного – зудящей сыпью. Принадлежали они единственной табачной фабрике Молдавии, а те, – и фабрика и Молдавия, – были во владении коммунистов. Когда-то, перед очередными местными выборами, Юрий даже велел наклеивать на столбы плакаты с надписью «Горожанин! Коммунистический Ветеран – раковая опухоль нашего города!». Надпись он придумал сам и был очень ею доволен.

– Двойной смысл, подтекст, понимаешь? – говорил он помощнику, глядя из окна офиса своей партии на дом напротив, где жил солист группы «Здоб ши здуб». – «Ветеран» – название киосков коммунистической мафии и «ветеран» – как намек на возраст коммунистического электората. Бум! Чем я не политтехнолог?!

После этого Юрий, довольный, хохотал, а помощник, улыбнувшись, прибавлял громкости радиоточке, транслировавшей государственное радио Румынии. Помощник уже привык обыкновению босса отпускать плоские шутки, – он пускает их в пространство, как плоскую гальку по волнам моей памяти, – и самому же смеяться над ними, словно в опаске, что юмор его не оценят.

Юрий вспомнил об этом и улыбнулся. Сигара из киоска «Ветеран», – семь лей за штуку, – поплыла вниз, к плотине. За ней жадно потянулись одураченные мальки.

– Ботва! Вот вы кто, – сказал им мускулистый Юрий, и потянулся, стоя на валуне.

ХХХХХХХХ

Здесь, в элитном санатории «Маловата» на правом берегу Днестра, Юрий отдыхал на правах председателя парламентской фракции Молдавии. Юрия это тем более радовало, что никакой Молдавии его партия не признавала, ратуя за объединение страны с Румынией. А в перспективе – за полную европейскую интеграцию. Получалось, что отпуск ему оплачивало государство – враг.

Где-то за спиной у него раздался звон колокольчиков. Чуть позже появилось и стадо. Коровы, со спекшимися от жары шкурами, заходили в воду по самое брюхо. Некоторые косились на молодого еще, лет тридцати пяти, загорелого красавца с аккуратной бородкой, стоящего на большом камне, поваленном в воду, но близко не подходили. Юрий, прикрыв глаза, вяло подумал, что не зря коров в индии обожествляют, – у этих животных врожденное чувство такта. Один телок, – видно, еще невоспитанный, – все-таки подошел. Юрий понял это, услышав совсем вблизи сопение, открыл глаза, и ласково похлопал телка по морде.

– Я приведу тебя в Европу, паскуда, – сказал он. – Только вот что мы с тобой там делать будем?

И почувствовал, как в крови его заиграло безудержное веселье. К таким резким сменам настроения в себе Юрий давно привык, – как всякий молдаванин, он был человеком экспансивным. Это проявлялось во всем, но большим образом, – в той затяжной политической борьбе, которую Юрий последовательно вел против всех президентов страны, парламентов (хоть сам в них и состоял), кабинетов министров и общественного мнения. Даже против себя: потому что прекрасно понимал – случись, не дай Бог, объединение с Румынией, там ему места не будет.

Спонсоры не раз упрекали Юрия в непоследовательности, советовали работать кропотливо, тщательно и неброско: принимать нужные законы, продвигать в правительство своих людей (саботаж, разумеется, но во благо в конечном счете, понимаете?).

Но Юрий, словно ведомый великими противоречивыми силами, то затихал на год – полтора, глядя на мир в оцепенении, то, словно выпив стакан огня, кружил вихрь акций, манифестаций, шумных митингов и бешенных драк. Сейчас, – стоя на валуне посреди игрушечной Молдавии, – он отдавал себе отчет в том, что находится на стыке таких состояний. Внутри у него будто оборвалось. Словно шагнул с вышки в десятиметровую пустоту над хлорированной водой бассейна. Словно руку уже порезал, края раны разошлись, а кровь еще не потекла.

Юрий простер руку, и заговорил:

– Взгляни на меня, румынский народ! Да, румынский, потому что право называть себя теми, кто мы есть, мы, бессарабские румыны, выстрадали депортациями, голодом, оккупацией… Снова мы во власти красных дьяволов! Коммунисты у власти! Мир будто ослеп!

Коровы смотрели на него с недоумением.

Пастух, набивший трубку, сел под ивой, искоса глянув на сумасшедшего, разговаривающего со стадом, покурил, и улегся спать. Ведь все пастухи тоже немного сумасшедшие.

Юрий репетировал выступление на митинге до тех пор, пока солнце не утонуло в Днестре. Наутро пастухи вытащили его баграми, и, обсушив, отпустили с Богом. Так в Молдавии начался новый день.

ХХХХХХХХ

– Молчишь, – спросил президент Энгельса, и, не дождавшись ответа, чокнулся с Марксом. Тот, в отличие от Энгельса, глядел одобрительно.

– А как же, – поймав взгляд Маркса, – сказал президент, – Вино еще то! «Дионис», урожай 1988 года! Лучшего за последние тридцать лет не было.

В кабинет вошел советник по связям с общественностью.

– Ваше высокопревосходительство, – начал он, но президент Воронин перебил:

– Какое еще превосходительство?

– Ваше, – смутился советник, – Ваше высокопревосходительство. Официальное обращение к президенту республики Молдавия. Записано в Конституции.

Президент встал. Он сидел посреди небольшого архитектурного памятника: каменной скамейки, по краям которой скульптор установил гранитных Маркса и Энгельса. Раньше они сидели, обернувшись друг к другу, перед зданием парламента Молдавской ССР. Шутники постоянно ставили между ними бутылку водки. Тогда президент, – а в Советской Молдавии он был главой МВД, – постоянно требовал от подчиненных изловить злоумышленников. После обретения независимости памятник перенесли в глухой парк. Президент о классиках не забыл, – и после того, как в феврале 2001 года его партия коммунистов победила на выборах в парламент, а сам он стал возглавлять государство, – велел тайком принести памятник с Марксом и Энгельсом в свой рабочий кабинет.

– Если я стал президентом страны сумасшедших, – сказал он тогда жене, – как же я могу не быть сумасшедшим?

Энгельс и Маркс в кабинете освоились. Изредка президент с ними выпивал.

– Ну, и что же тебе от нас надо, – спросил он советника, – от нашего высокопревосходительства?

– Ваше высокопревосходительство, – торопливо заговорил советник, – в ближайшие дни оппозиция намечает проведение акций протеста. В центре города. Они могут принять характер неорганизованных. По данным Совета Безопасности, лидер оппозиции, Юрий Ро…

– А то я не знаю, кто у меня лидер оппозиции, – машинально отметил президент.

– ….Юрий Рошка уже разработал ряд мер, которые повлияют на продолжительность акций. Он намерен проводить их не меньше 2–3 месяцев. Повод – включение правящей партией русского языка в программу обучения молдавских школ.

– А то я не знаю, что Рошка лучше меня говорит по-русски, – поморщился президент.

– В частности, политтехнологи Рошки…

– А то я не знаю, что у нас в Молдавии политтехнологами и не пахнет?

– В частности, так называемые политтехнологи Рошки разработали ряд ассоциативных и очень обидных прозвищ первых лиц государства. Прозвища будут повторять на митингах регулярно.

– Прозвища, – оживился Воронин, – Ну, ну, подробнее?

– Премьер-министр Тарлев, – ранее директор шоколадной фабрики, – назван «Премьером-конфетой», «Шоколадкой», «Сладенький ты наш», «Премьер в шоколаде», «Ананас в шампанском», «Коричневый».

– Ананас, – смеялся президент, – ананас сладенький, ой, не могу…

– Спикер парламента Остапчук, – осторожно продолжал советник, – как вы знаете, руководила рестораном в Оргееве. Поэтому называть ее будут «Поварихой», «Буфетчицей», «Красным пищевиком», «Бабарихой»…

– Пищевик, – взвизгивал президент, – ой, пищевик…

Он уже лежал у рабочего стола и перебирал пальцами паркет. Президент был смешлив. Его высокопревосходительство ржали.

– Наконец, – вздохнул советник, и быстро договорил, – вас, мой президент, называть будут не иначе, как ворона.

Президент стих. Встал, отряхнул пиджак и сказал:

– А вот это уже не смешно. Нет, нет, совсем не смешно. Мне нужно подумать. Ступайте.

ХХХХХХХХ

Бороду Юрий постригал в третью среду каждого октября, – в самый разгар праздника урожая, когда по обочинам дорог в Молдавии высятся горы подгнивших яблок, детвора сшибает почерневшие плоды с ореховых деревьев палками, а опьяневшие винные мошки сотнями гибнут в бочках с киснущим виноградом под открытым небом. Была такая и у Юрия, – она стояла у ивы, в десяти метрах от его дома.

Эту бочку Юрий справил на те деньги, которые полагались ему за «Книгу коррупции», изданную к парламентским выборам, четвертым по счету со дня основания Молдавии. «Книга» содержала фамилии всех политиков страны, напротив которых был напечатан длинный список их злодеяний, преступлений, и прегрешений. Когда Юрия упрекали за то, что его фамилии в книге нет, он, смеясь, говорил:

– А как же фамилия автора?!

Конечно, денег, которые ему дали на выпуск этой книги, хватило бы на сотни бочек. Тогда во дворе дома, – построенного за деньги, выделенные на третьи парламентские выборы, и потому очень просторного – все бочки бы не поместились. Юрий купил одну, – правда, очень большую и хорошую, – а оставшуюся сумму зарыл под ивой, обмотав деньги тряпицей, затем положив их в жестяную коробку, а потом поместив коробку в старом, дедовском еще, кованом сундуке. Правда, зарыл не до конца.

Закапывая сундук ночью, в полнолуние, Юрий смеялся, вспоминая сказку об игле Кощея:

– Заяц, утка, яйцо, – бормотал он.

– Что ты там делаешь? – встала у порога дома жена, – простоволосая, в ночной рубашке до пят. Юрий любил ее так, что по ночам сыпал жене на волосы сухие цветы, и так много, что по утрам она не могла встать. Тогда он на нее ложился, и оттого детей у них было много, несмотря на то, что и Юрию и жене было всего по тридцать пять лет.

– Дерево сажаю, – сказал он жене первое, что пришло на ум.

– Ночью? Ты сошел с ума? – положила она ему руки на плечи, и через полчаса они смывали в бассейне землю, налипшую на его колени и ее спину.

Сундук так и остался закопанным наполовину. Потом жена положила на него коврик, и на сундук, как на скамейку, садились гости, и никому в голову не приходило, что там могут быть деньги.

Несмотря на то, что деньги Юрий любил прятать всегда, недостатка в них он не испытывал с детства, когда жил в большом доме министров СССР (одним из которых был его отец) напротив парка имени Пушкина в самом центре Кишинева. Отец, – видный партийный деятель и убежденный коммунист, – уходил рано, возвращался поздно: о том, сколько стоит хлеб, молоко или мясо, понятия не имел, поэтому оставлял на холодильнике много денег. Позже, глядя, как мертвый отец давится трупом зарезанной гадалки, Юрий вспоминал почему-то водянистое молоко в стеклянных бутылках на кухне по утрам…

ХХХХХХХХ

Как и все грандиозное впоследствии, акции протеста оппозиции начались тихо и как-то даже скромно. Поначалу лишь несколько десятков человек, – самых преданных сторонников партии Юрия, собирали на центральной площади города подписи горожан под обращением «против власти». Подписывались мало: ничто не предвещало десятитысячных митингов, сумасшедших в толпе, многоголосых речевок, исчезновений депутатов и даже столкновений с полицией. Может быть, поэтому, власть и недооценила угрозу. Президенту Воронину, скорее, даже хотелось, чтобы митинги стали многолюднее – ему не терпелось услышать, как премьер-министра будут называть «главной шоколадкой страны».

По утрам Юрий приезжал на площадь в своем «джипе», и тщательно осматривал место грядущей битвы – так врач вглядывается в покраснение на коже больного, угадывая в нем назревающий фурункул. А чтобы нарыв побыстрее созрел, некоторые его прогревают. Юрий тоже так сделал: и вот на площади был установлен помост, и с него начали петь многочисленные молдавские артисты, которым до сего дня места нигде не было.

– Лучше быть хулиганом, чем коммунистом, – жалобно пел один из них, придерживая руками шляпу на рано полысевшей голове (дул холодный ветер).

А потом пришли сумасшедшие.

Первый, – Илья, раскатывал по городу на стареньком велосипеде, на руль которого укрепил флаг Румынии. Маленький, в залатанных джинсах и с пустым ртом, – зубы сбежали от него девятнадцать лет назад, – он, тем не менее, широко улыбался и наматывал круги по центральной площади. Никто, кроме Юрия, не знал, что Илья – человек ничто, голем. Юрий сам вылепил его когда-то из глины, и вложил в рот магическую записку, после чего Илья встал и начал делать то, что ему говорят. Поверх записки Юрий положил винограднику, чтобы глиняный человек на велосипеде с румынским флагом никогда не отчаивался от жажды.

Вторая, – безумная женщина лет тридцати, в старом черном платке, постоянно танцевала, как только начиналась песня про «Прут, что разделил румынскую землю». И все вглядывалась в лица прохожих и манифестантов, да так внимательно, что тот, кто взгляда не избежал, застывал, как жена Лота. Тогда танцорша подходила к нему и хорошо отточенным движением вонзала в нос несчастного длинный указательный палец пианистки, и, вытащив часть мозга, тщательно слизывала его. Оцепенение спадало, и человек шел дальше, недоумевая, отчего это у него закружилась голова только что.

Третья сумасшедшая, – толстая школьница, – сидела под деревом у здания Правительства и вырезала из бумаги силуэты коней. Ей представлялось, что, когда она вырежет сотню тысяч, они облекутся в плоть и унесут ее в страну, где нет ни бумаги, ни ножниц, а есть лишь юноша, который ее полюбит. Юрий эту школьницу приглядел на Заводской,[1]1
  Кишиневский аналог Тверской (Прим. автора).


[Закрыть] и решил, что ей будет все равно, где вырезать коней. А людям он говорил, что девушка дала обет резать бумагу ножницами до тех пор, пока Румыния не воссоединится.

В общем, сумасшедших набралось немало, и только тогда мистический балаган Юрия, – как он сам про себя называл акции протеста, пошел в гору. Народу на площади стало собираться так много, что они уже останавливали автобусы, и лишь призывы Юрий не давали им переворачивать машины и громить здания. Юрий чувствовал себя пока еще хорошо, – его голем пока не вырос настолько, чтобы из его рта невозможно было вынуть записку с заклинанием. Несколько раз манифестанты пытались прорваться в парламент и правительство. После первых пяти минут стычки Юрий их останавливал. Постепенно страна уснула – ей снился только сон о бессрочном митинге Юрия, – и просыпаться не хотелось даже самым умным.

– У Бразилии есть чемпионат мира, – смеялся Юрий, и продолжал – а у Молдавии есть я и мои беспорядки.

И когда митинги были в самом разгаре, когда Юрий, – сам тому поражаясь, – понял, что он на самом деле мог бы сделать что-нибудь, когда истерия в обществе достигла пика, когда голуби опасались летать над Центральной площадью города, когда Юрий велел манифестантам разбить палатки на этой центральной площади, и объявил ее «зоной, свободной от коммунизма», когда все это случилось, – отец Юрия, пенсионер, долго умиравший от диабета, наконец-то добился своего. И умер. Тогда Юрий понял, что, продолжи он свои бесовские игры в столице, то имидж «христиан-демократа» будет подорван навсегда.

Тогда он решил отца на некоторое время задержать на этом свете.

ХХХХХХХХ

Отец перестал быть отцом – на кровати посторонний человек с непривычно бледным лицом, и посиневшими по кромке ногтями. Из петлицы костюма выглядывала роза. Утром Юрий сам воткнул стебель цветка в податливое сердце покойника, после чего неумело зашил порез. Стебель все время заваливался.

– Это потому, что стежки крупные, – упрекнула Юрий жена, вытащила нить и зашила по-новому, легкими, аккуратными стежками.

Грудь отца протерли одеколоном и напялили на покойника костюм с прорезью для цветка. Потом отца тщательно выбрили и протерли лицо лосьоном. Сейчас Юрию казалось, что роза растет.

– Не может быть, пробормотал он, и вышел на кухню. Там, в уголке, на табуретке, покрытой полотенцем, расшитым петухами и солнцем, сидела матушка Мария, молодая еще, крупная женщина.

– Именно так – матУшка, с ударением на «у», – предупреждала его жена. – Самая известная целительница Ясс.

Объявления, в которых матушка Мария обещала всем желающим исполнение любой мечты, Юрий и раньше читал в местных газетах. Он тогда еще поражался тому, что на груди целительницы, свесив голову, висел Спаситель. Нет, он, конечно, был распят на кресте, и в этом не изменил своей давней, и, надо сказать, постоянной привычке, – однако же, у всякого, кто взглянул бы на фото Марии-целительницы, складывалось странное впечатление. Казалось, каждая ладонь Иисуса пронзена крупным соском этой сорокалетней пророчицы (буфера что надо, – отметил Юрий), а ноги Спасителя покоятся в ее глубоком пупке. Тогда, глядя на газетное фото целительницы в откровенно прозрачной блузе, с распятием на груди, Юрий вспомнил, что, согласно индийским канонам, в пупок истинно красивой женщины можно влить столовую ложку масла. После этого Юрий всю ночь экспериментировал с женой, но столько масла в ее пупок никак не вливалось. Зато в ту ночь она зачала ему дочь.

Небрежно кивнув матушке, которая, казалось, никакого внимания на него не обратила, углубленная в подсчет зерен своих четок, Юрий прошел на балкон. В горле у него першило, он ухватился за перила руками и глянул вниз.

– Дамы и господа! – беззвучно сказал он, лишь шевеля губами, – братья и сестры. Матушка Мария являет нам собой яркий образчик классического Молдавского Православия. Ибо что есть молдавское православие? Оно есть Евангелие, помноженное на тысячу и один языческий обряд, поделенное на нормы так называемой христианской Молдавии (которое к истинному христианству, разумеется, отношения не имеет), с элементами европейского вудуизма. Мы поклоняемся христианскому богу, но при закладке здания в деревнях по-прежнему кладут в раствор живого петуха. Мы истово празднуем Пасху, но придумали себе Родительский день, и наивно кормим мертвецов, оставляя на их надгробиях плошки с рисовой кашей. Тьфу, дерьмо, а я вот не хочу, чтобы на мне, мертвом, закусывали! Мы выпиваем на могилах пьющих стаканчик вина, мы оставляем на могилах курящих зажженные сигареты, которые перед тем за двадцатку освятил священник. Еще мы освящаем мобильные телефоны. Наконец, – и в этом я не побоюсь признаться сейчас вам, потому что вас нет, – мы говорим, что исповедуем православие, но зло и желчно отзываемся о Московском патриархе. Видели ли вы где-нибудь истово верующего католика, который от всей души ненавидит Папу Римского и не скрывает этого? А вот в Молдавии такое возможно… Даже целые деревни православных, что оптом крестятся в баптистской церкви, выезжают за это на две недели в Швецию, получают за это продуктовые наборы, – возвращаются в Молдавию и в лоно православия. Тем более странно, что баптисты – миссионеры, позволяют им это. Впрочем, не забывайте, дамы и господа, что миссионеры уже в Молдавии, они уже тоже – наши баптисты, странные баптисты, как и мы – странные православные…

– Что это ты здесь бормочешь? – на балкон вышла жена. На ответ она не рассчитывала – привыкла.

– Ступай лучше к отцу. Матушка Мария уже там.

– А ты идешь?

– Мне нельзя. Только вы – трое.

ХХХХХХХХ

В комнате Юрий встал, как указала целительница, в изголовье отца. Мария зажгла свечку, и сразу же закружилась по комнате с тихим причитанием:

– Ва-лл-леу, валеу…

– Началось? – испуганно подумал Юрий, но целительница, поймав его растерянный взгляд, досадливо объяснила:

– Да нет пока. Руку обожгла.

Потом отошла, достала мел и очертила кровать, на которой лежал старик. Положив на лоб отца медную монету, капнула в рот покойнику горячим воском, и принялась шептать странные молитвы. Юрий почувствовал, что вспотел, но, вспомнил, что окна раскрывать нельзя, – «душа испугается и улетит». В другом углу комнаты испуганно кудахтала курица со спутанными лапами. Целительница стояла уже на коленях. Из потолка комнаты вдруг вышел индийский суккуб Чарела (из тех, что, делая минет, высасывают жизнь), и ласково потрепал Юрия по плечу.

– А ведь, – вслух подумал тот, – отвлекаться от обряда матушке нельзя, иначе проснутся демоны.

Чарела ласково кивнул Юрию и испарился. Глаза у Марии испуганно дернулись, но деньги, уплаченные за обряд, страх демонов и угроза потери репутации заставили ее продолжить. Юрий подошел, чуть отстранено глядя на целительницу, и поднял ей блузу. На слегка отвисшей груди женщины выступил пот. Юрий поцеловал одну из них, и почуял, как горячий сосок прожигает его язык.

Почему они не пробили Ему язык, – думал он, шаря руками по телу дрожавшей от бешенства, но все читавшей молитвы женщины. Почему не пробили Ему язык? Он же мог и на кресте подбивать народ к бунту? А впрочем, – вспомнил Юрий, – Тот не мог делать этого, потому что был христианином, и проповедовал смирение. А я? Я, да, подбиваю народ, ну, или ту его часть, что – моя, к бунту, хоть и понарошку, но подбиваю, хоть меня и не распяли еще на кресте. Хорошая была бы реклама. Ладно уж, – успокаивал он себя, – это вовсе не значит, что я не христианин.

Просто я, – продолжал думать он, – дрожащими руками расстегиваясь, – другой христианин.

Несколько раз матушка Мария сбивалась на обычное бабское уханье – тогда разгневанный Чарела выглядывал из потолка, и Юрий сбавлял темп, чтобы демоны успокоились, женщина собралась с мыслями, и продолжила творить заклинания. Отца для него не существовало. А ведь его и в самом деле нет уже, – смеялся он про себя.

Какой фарс, какой же это все фарс, – продолжал он толкать целительницу, – жестокий и несмешной. Разврат начался еще до того, как я к ней подошел. Еще там, в комнате с полотенцами, расшитыми петухами и солнцем. Вина и совокупляться, вина и совокупляться, – все, что им надо. Все эти обряды, разврат и глупость, дремучий идиотизм. Сейчас мы закончим рядом с телом покойного отца, и я дам ей денег, а она расскажет про сильное противодействие потусторонних сил. Впрочем, будет что вспомнить. Я засушу этот случай и пришпилю его в коллекцию своих забавных воспоминаний.

Быстро перебирая руками, целительница подползла к курице. Юрий не отставал от Марии, хоть и запутался совсем в штанах. Мария, не в силах дотянуться до ножа, просто свернула курице шею, и затем отгрызла птице голову, бросив тушку на постель.

Комок перьев затрепыхался в ногах покойника. Отец полуприсел и устало положил руки на колени. От неожиданности Юрий кончил.

– Ты бы брила подмышки, женщина, – сказал отец целительнице.

Юрий, наконец, понял, отчего не мог поцеловать ее туда.

ХХХХХХХХ

Утром Юлиан принес Анне сирени. Над букетом смеялся весь палаточный лагерь: семья вялых веточек немыслимо разной длины.

Анна, заспанная, отмахнулась от сирени и приподнялась в спальном мешке. Грудь у нее была совсем маленькая, кожа – не чистая, но Юлиан любил ее длинные роскошные волосы до бедер и прекрасные руки. Он был очень молод, – шестнадцать лет, – и потому решил, что любит ее всю. Так и сказал:

– Я люблю тебя, Анна.

Девочка улыбнулась, и взяла, наконец, сирень. По ночам они пока еще только целовались. На большее она не решалась. Так ему казалось, поэтому он больше ничего и не предпринимал, хотя она была бы не против, просто не знала, как намекнуть.

– Где ты их взял? – спросила она его.

– Шел в магазин. У входа сидели двое детей. Одеты были, вроде бы, прилично, а в руках держали эту сирень. Ну, я и спросил, – сколько. Мальчик так важно и сказал, – пять. Я девочку спросил – и твои стоят пять леев? Она важно так, – видела бы ты, – кивнула головой. У меня было восемь леев. Я и спросил – восемь леев за два букета идет?[2]2
  Юлиан совсем недавно прочитал «Над пропастью во ржи», и, находясь под впечатлением книги, пытается говорить в той же тональности, что и ее герои. Те, кто читали «Над пропастью во ржи» в русском переводе, заметят, что это у Юлиана получается плохо. Увы, поскольку хороших переводчиков в Молдавии нет, «Над пропастью во ржи» на румынском языке – вовсе не то, что «Над пропастью во ржи» в русском варианте (Прим. автора).


[Закрыть]

– За ЭТО восемь леев? Ты с ума сошел, – улыбнулась Анна.

Днем они играли в шахматы. Юлиан выигрывал. К палатке подошел пожилой мужчина с фотоаппаратом и присел на корточки.

– Эй, – окликнул Юлиан, – вы из какой газеты? Из какой газеты, я спрашиваю?

Фотограф молча снимал.

– Раз молчит, – зловеще сказал Юлиан, – значит, из русской. Ты, убирайся! Свинья! Русская свинья!!!

Мальчик вскочил и схватил фотографа за полы куртки. Из палаток высовывались головы. Но Юрий и других взрослых активистов партии не было, поэтому из палаток выйти никто не решился. Фотограф не спеша положил аппарат в сумку и рубанул ребром ладони по рукам Юлиана. Тот присел на корточки. Мужчина пошел к кинотеатру. Анна помогла Юлиану встать и они пошли к палатке.

– Сволочь, – сволочь, – повторял он, едва не плача. – Зачем же здесь полиция?

– Вчера мы бросали в полицию яблоки, – тихо напомнила Анна.

– А по ночам они трахаются в палатках, – сказал карабинер из оцепления, парень года на два старше Юлиана.

Оцепление заржало. Они не были русскими. Они были из сел, и, как и все их ровесники, хотели трахаться, но вместо этого их поселили в казармах, предварительно обсмеяв их грязные трусы на медосмотрах, и заставили стоять по 12 часов в оцеплении у палаток, где можно было чудно потрахаться. Вот они и злились.

Вечером Юлиан, – памятуя о том, что устроители акций пообещали им юридическую поддержку, – подошел к трибуне и рассказал помощнику Юрия, как все было.

– Полиция?! – растерялся тот, – полиция…. Нет, сейчас нет… Вы бы и пили поменьше там в палатках, а то у нас еврокомиссия сейчас, имидж надо блюсти… Да бросьте! Не вы, так соседи пьют! Эх, вот бы месяц назад такой случай… Сейчас нельзя. Юрий Иванович дал четкое указание с полицией идти на сближение, подчеркнуть, что душой они с нами… В общем, ступай, ступай.

Уходя, Юлиан слышал, как следующий за ним в очереди говорил:

– Хотят содрать с меня штраф за участие в несанкционированных митингах… А мне сам Рошка обещал меня защитить! Фамилия моя – Секриеру. Студент.

Заинтересованный Юлиан остановился и прислушался. Через несколько секунд в мобильном телефоне помощника громко зазвенел голос Рошки:

– Какой, на хер, Секриеру?! У нас тут Еврокомиссия!

Ночью Анна и Юлиан переспали. После выпускных экзаменов она его бросила. Он решил, что это из-за фотографа.

ХХХХХХХХ

– Что это вы делаете, мой президент?

И без того огромные глаза вошедшего увеличились. В кабинете президента его встретила задница главы государства. Тот, стоя на коленях, сверлил в стене, чуть ниже окна, отверстие. Наконец, президент, кряхтя, встал и стремительно подошел к гостю.

– Добро пожаловать в президентский дворец, мой мальчик, – приобняв за плечи гостя, подвел он его к столу. – Садись. Чай, кофе, или чего-то покрепче? Я лично выпью коньяку.

Несколько минут они прихлебывали из чашек, причем президент шумно сопел. Брови вошедшего продолжали оставаться приподнятыми.

– Ну, ладно, – нехотя сказал президент, – это я для мелкашки. Для духового ружья. Только представь себе, позавчера один из этих молодых подонков, которого я бы с удовольствием отстегал вот этим рем… о, черт, вечно забываю, что на мне подтяжки! В общем, один из этих великовозрастных засранцев, показал президентскому дворцу, а вернее, мне – задницу! И моментально Рошка заявляет, что, мол, мне показали «лицо коммунизма»! А?! Чтоб их! Вот я и подумал, – просверлю маленькое отверстие, чтоб не видно было его издалека, и в следующий раз засажу в задницу засранцу, который решит мне ее показать, пластилиновый заряд. Каково? Пластилин я уже достал, – президент хвастливо похлопал по коробке пластилина с яркой наклейкой.

– Дерут втридорога, черти, – тут же пожаловался он.

– Что же вы сделаете, если никто больше не захочет показывать вам задницу? – вежливо поинтересовался вошедший.

Низкий голос с хрипотцой выдавал в нем человека курящего с утра до того, как позавтракать.

– Что делать? – переспросил президент, и нашелся, – подговорим кого-то!

– Это провокация, мой президент, – не поднимая глаз от чашки, сказал вошедший.

Президент с любопытством оглядел его.

– А вот как раз провокациями ты и займешься, – ответил он.

– Отчего? – поинтересовался гость, – Отчего же вы решили, что я для вас займусь хоть чем-нибудь?

– Я следил за твоими статьями. Ты их враг.

– Значит, ваш союзник?

– А как же иначе?

– Как просто…

– Будь прост, – не уловил иронии президент, – и к тебе потянутся люди.

– Вы разговариваете, как дворовой гопник, мой президент.

– А я и есть дворовой гопник, только мой двор – Молдавия. Ты согласен?

– Нет. Я против них, но не за вас.

– Кому это объяснишь? Мне нужны люди, которые без лишнего шума, тихо, без сучка и задоринки, – чтобы чертова Европа не возмущалась, – вынудят этих уйти с площади.

– Вывалите на них тонну дерьма с самолета.

– Идея хорошая, но не пойдет. Европа против силовых методов. Все должно быть тихо.

– А вы вывалите на них тонну дерьма с самолета очень тихо.

– Ты, я вижу, шутник. Так или иначе, выбора у тебя нет. Все, кто против тех, на площади….

– Пошел…., – начал говорить гость, приподнимаясь.

– Автоматически причисляются ими же…

– Ты…

– В число моих…

– В….

– Сторонников…

– Задницу…

– И, конечно…

– Еще раз– подите вы в…

– Я хорошо плачу…

– По рукам!

Президент устало откинулся на спинку кресла и потер висок, занывший от острой боли. Закатное солнце беспощадно жгло его шевелюру. На гостя, стоявшего у двери, упала тень и лицо его перестало быть видно.

– Боги, боги, – пробормотал президент, – что за страшный год Веселье перед бурей…

– Истинно, президент.

– Что есть истина?

– Истина только то, президент, что из мелкашки в задницу отсюда вы не попадете – больно уж велика дальность полета. Но мы что-нибудь придумаем.

ХХХХХХХ

Двое правобережных молдаван, – Анатолий Лянкэ и Никита Зверев, – ловили в Днестре леща на спиннинг. Клев не шел.

– Знаешь, говорил Анатолий, лежа на спине, и подпирая руками низкое небо, – в Кишиневе против коммунистов весь народ, говорят, поднялся. Не хотят в Россию, хотят с Румынией жить.