Текст книги "Искатель. 2009. Выпуск №11"

Автор книги: Владимир Лебедев

Соавторы: Александр Юдин,Сергей Саканский,Владимир Жуков,Василий Щепетнев,Леонид Панасенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Леонид Панасенко
СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ

Еще ни разу в жизни он не был так счастлив.

Все сошлось, сладилось как нельзя лучше. В конторе – порядок. Наконец пришли деньги, а откуда и как, это никого не касается. Дом – полная чаша, жена довольна жизнью, что с женщинами бывает крайне редко, дети – здоровы. Что еще, спрашивается, надо нормальному среднему человеку? Да, он осознает, что не блещет умом и не достиг особых высот, он знает десятки соблазнов, которые недоступны ему и будут недоступны его детям, – и тем не менее счастлив. Потому что знает всему цену и предел. Он сравнительно молод, Бог дал ему здоровье, достаток, это прелестное юное создание, которое сонно дышит сейчас ему в плечо. Впрочем, какая чепуха. Никто ничего; ему не давал. Он все сделал сам, сам достиг, добыл, завоевал. И если благодарить за это, то не Бога, не удачу, не случай – себя! Только себя.

Он улыбнулся во тьме, чуть приподнялся на локте, губами нашел плечо возлюбленной, изгиб ее шеи. Умопомрачительно! Такие шеи он видел только раз в жизни, когда случайно забрел в; картинную галерею и долго тревожно разглядывал портреты старых мастеров, силясь понять: что в них не так? Люди как люди, померли давно все, а что-то волнует, особенно образы женщин… И когда он месяца три назад наткнулся в пыльных и прокуренных коридорах конторы на свою Фею, то прошел бы, конечно, мимо, не засветись ему из тумана забот и обыденности эта нежная белая шея. Он заговорил с девушкой, узнал, кто она и из какого отдела. Потом без всякой задней мысли стал ловить ее в коридорах офиса, шутить, немножко заигрывать, но – не более.

Откуда-то донеслась музыка, и он посмотрел в сторону задернутого шторкой иллюминатора. Там холодный апрельский океан, плавающие льды и никогда еще не виданные им раньше айсберги. Там, впереди, – Америка. Великолепная, сверкающая страна, чем-то похожая на их гигантский непотопляемый лайнер. Там, впереди, еще неделя, а то и две, праздника, а здесь… Здесь – главное. Его девочка, его находка, бриллиант, найденный на мусорнике жизни.

Он вспомнил свое нежданное и несколько необычное объяснение в любви.

Он уже давно купил за несколько тысяч монет каюту второго класса на самый большой в мире пароход, который готовился отправиться в свое первое плаванье из Саутгемптона к берегам

Америки. Он забросил дела, предвкушая Самый Большой Праздник своей жизни. Он упивался сознанием своего благополучия, отчетливо в то же время представляя, что после путешествия предстоит обычная рутинная жизнь, со своими проблемами и каверзами, но то предстояло потом, потом, а сейчас – Отдушина, Праздник!

В этом эйфорическом состоянии, уже сложив вещи и отдав последние распоряжения, он обходил свою контору, прощался, выслушивал восторги и пожелания, кое-кому обещал сувениры, и тут, как всегда в коридоре, наткнулся на белошеюю девочку.

Он взял ее руки в свои, громко и весело заговорил и вдруг умолк – у него даже во рту пересохло, а язык онемел, будто от наркоза.

Он впервые увидел то, чего не замечал месяцами. Как трогательно струится по ее открытой груди тонкая серебряная цепочка, как уходит основание крестика в мягкий сумрак ложбинки…

– Что же нам делать? – неизвестно у кого спросил Он. – Понимаешь, малыш. Вот я смотрю на твой крестик и вовсе не думаю о Боге, не могу о нем думать. Я мысленно выцеловываю твои прекрасные груди, прижимаюсь к ним глазами, покалываю и щекочу их ресницами. Бог об этом, кстати, знает и давно простил меня.

Девушка молчала. Она прикрыла глаза, и он вдруг отчетливо понял, что его слова ей нравятся, что она их переживает как действие и что если он сейчас не скажет ей все, то потом будет иначе – хуже или вовсе плохо.

– Послушайте, – сказал он, переходя на «вы» и привлекая ее к себе. Он напрочь забыл, где находится, забыл, что их могут увидеть. – Я послезавтра отплываю в Америку. Я вас очень прошу, умоляю: составьте мне компанию. Я буду ждать вас в порту. Я уже жду.

– Хорошо, – слабо выдохнула Она, и Он, ошалевший от нежданного счастья, помчался переоформлять билет.

И вот его радость рядом, дышит в плечо! И хотя они трое суток подряд пьют шампанское, прекрасные вина и коньяки, хотя их тела не успевают остыть от любовного жара, дыхание ее по-прежнему чисто и невинно, будто дыхание ребенка, а кожа пахнет цветником – так думал он, потому что за свою хлопотную жизнь из сотен имен цветов узнал, к сожалению, только два-три. Так думал он, засыпая и вздыхая от покоя и неги, разлитых в каждой клеточке тела.

А корабль их плыл, стуча в трюмах огромными машинами, сияя огнями всех одиннадцати жилых палуб. По-прежнему гремела и томно вздыхала музыка в его кафе и ресторанах, кружились или уходили друг в друга пары, мужчины курили и играли в бридж, пили, обсуждали мировые проблемы и женские прелести – часть земного мира двигалась от одного материка к другому.

Потом было утро. Они заказали завтрак в каюту, и Она пила шампанское и много смеялась. А еще Она баловалась в то утро и, когда ели десерт, стала губами отбирать у него ягоды с мороженого (он даже не запомнил – какие), и чем это кончилось, даже самый недогадливый или пуритански настроенный читатель уже, конечно, догадался.

Они наслаждались роскошью этого плавучего дворца, побывали во всех его барах и ресторанах, где кутили около двух тысяч человек, и Он показывал ей миллионеров и бедняков-эмигрантов, но старался ни с кем особенно не заводить знакомств, ибо они прежде всего наслаждались друг другом.

Оказалось, что его маленькая фея прекрасно танцует. Он с радостью узнал, что она сладкоежка и боится темноты. Кажется, на второй день он пересчитал родинки на ее теле, каждую поцеловал и сказал, что, будь он астрологом, угадывал бы будущее не по расположению звезд, а по ее родинкам. Еще в один из вечером его возлюбленная в разговоре процитировала чьи-то стихи. Они понравились ему. Он спросил, чьи это строки, и Она стала читать ему сонеты Шекспира, и это было так прекрасно, что Он слушал, затаив дыхание, хотя никогда раньше стихами не интересовался. А еще… Впрочем, это безнадежное занятие – описывать чужое счастье. Будь оно большое или малое, его все равно надо пережить самому.

В тот вечер они ужинали в «Кафе Паризьен» и вернулись в каюту рано.

Он подхватил ее на руки на пороге каюты, закружил, затем опустил на кровать, стал нетерпеливо расстегивать туфельки.

– Я засыпаю, отпусти меня, милый, – сказала Она спустя какое-то время и тотчас уснула, будто провалилась – усталая от любви, хмеля, от ими придуманного и осуществленного праздника, который длился уже то ли четвертые, то ли пятые сутки.

На ней не было ничего, кроме крестика, и Он выцеловал ее всю, душистую и теплую, осторожно прикасаясь губами ко всем уголкам ее тела и в душе удивляясь этим своим поцелуям: ни одной женщины за всю свою жизнь от ТАК не целовал. Напоследок он поцеловал крестик на ее груди и потушил ночную лампу.

Он лег на спину и представил звезды, которые видел на палубе – колючие, крохотные, озябшие – ведь к вечеру так похолодало.

Губы его все еще помнили крестик. То ли по контрасту – металл и тело, – то ли потому, что здесь, на корабле, впервые осуществилось его несколько странное признание в любви, которое он за эти дни повторил – не мысленно, а в постели! – десятки раз, и каждый раз испытывал такое острое блаженство, которое и в сравнение не шло с тем, нарисованным воображением.

Оно было таким большим, всеобъемлющим, что впитало сейчас и их праздник тел, и беспредельность свободы и нежности, и этот крестик, и далекие зябкие звезды, перемешало все, размыло в предсонной неге, и из этого марева пришла вдруг мысль о Боге. Тихая, спокойная, вовсе не соответствующая тем бурным страстям, которыми он жил последние дни, даже не мысль, а молитва, самодельная и наивная, как вздох, как последнее видение уходящего в сон человека.

«Если ты есть… Там, среди звезд… Если ты в самом деле всемогущий… Сделай так… Сделай так, чтобы ЭТО длилось вечно! Ну, не вечно, я понимаю… Всю жизнь. Всю нашу жизнь. Я не хочу возвращаться домой, в контору. Я не хочу терять ее, Боже. Не хочу ловчить, обманывать, выкраивать пару часов для встреч в гостинице. Я не хочу прежней жизни, Господи! Ни конторы своей, ни города. Дай нам все новое, Боже, продли этот праздник. Если ты всемогущий, разбей, пожалуйста, этот корабль о коралловые рифы и дай нам кусочек рая! Нет, нет, не твоего, я его и даром не хочу. Пусть это будет необитаемый остров. Я все сделаю своими руками, Господи, я умею и люблю работать. Я сложу нашу жизнь на острове по кирпичику, как это делают мастера-каменщики. Мы нарожаем кучу детей. Я позабочусь, чтобы моя любимая денно и нощно носила мое очередное дитя, Боже. Тут твоей помощи не требуется. Ты только разбей, пожалуйста, этот корабль. Ты только продли…»

И только он успел додумать последние слова молитвы, как свершилось чудо.

Он на секунду куда-то то ли нырнул, то ли провалился, а очнулся уже по пояс в воде с возлюбленной на руках. Вот он – остров. Жаркое солнце, пальмы, яркая зелень. «Спасибо тебе, Господи! Я никогда не верил в тебя, точнее, не задумывался над твоим существованием, а ты, оказывается, есть, такой щедрый, великодушный». Как стучит сердце! Остается только разбудить мою новую жену, показать ей рай, который ты нам подарил, и возблагодарить тебя, всемогущий.

Стучали в дверь каюты.

Он щелкнул замком, еще покачиваясь в ласковых водах сна и досадуя, что это был всего лишь сон.

В коридоре стоял морской офицер.

– Мы терпим бедствие, – сказал он. – Обязательно наденьте спасательные жилеты, на себя и на даму, и поднимайтесь на палубу, к шлюпкам. Прошу поторопиться.

– Вы послали сигнал SOS? – обалдело спросил Он, все еще не расставаясь со сном-мечтой и все еще не веря в реальность происходящего.

– Разумеется, – ответил офицер. – Радист передает его беспрерывно. Обязательно наденьте также теплую одежду. Извините, мне нужно разбудить остальных пассажиров.

Он ушел, не закрыв двери.

Наш герой доковылял до постели, стал тормошить возлюбленную.

– Перестань. Дай мне поспать, – слабо отбивалась Она, очевидно, считая, что Он снова домогается любви.

– Да очнись ты! – заорал он. – Мы тонем!

Он потратил добрых полчаса, чтобы поднять ее и заставить одеться, одеться самому и надеть желтые спасательные жилеты.

– Ты все придумал, скажи?! – жалобно повторяла Она, не находя нужных вещей. – Милый, скажи, что ты пошутил. Ты же шутишь, да? Этот корабль не может утонуть – об этом писали все газеты. Зачем ты так шутишь? Я устала. Я хочу спать. Ты же слышишь: все спокойно. Никто никуда не бежит, гудок не воет.

В ее словах был резон, и на какой-то миг, Он сам поверил, что это розыгрыш, выходка глупого или пьяного офицера. Но что-то подсказывало ему не слушать взбалмошную девчонку, а торопиться, торопиться изо всех сил.

Не обращая внимания на протесты и лепет возлюбленной, Он буквально силой вытащил ее в коридор, увидел других людей растерянных, недоумевающих – и понял: правда, они в самом деле терпят бедствие.

На шлюпочной палубе толпились сотни людей, стоял возбужденный гомон. Его возлюбленная наконец поверила в происходящее и тихо заплакала.

Эти слезы вмиг вернули ему способность соображать и действовать. Взглядом делового человека Он мгновенно определил: если сюда хлынут обезумевшие пассажиры из третьего класса, тех шести шлюпок, которые еще оставались не спущенными на воду, конечно же, не хватит.

Он двинулся к ближайшей, на ходу успокаивая свою девочку, уговаривая ее не плакать.

– Перестань. Ничего страшного не будет. Ну, поплаваем немного в шлюпке. Пара пустяков. К нам уже спешат на помощь.

Их остановил офицер.

– Только женщины и дети. Пока – только женщины и дети.

Она заплакала еще сильней, повисла у него на шее:

– Я никуда без тебя не пойду!

– Успокойся, милая, – увещевал Он ее и тихонько подталкивал к проходу, образованному моряками. – Иди! Быстро! Я буду рядом с тобой – вот увидишь.

И она послушалась, божья овечка, как послушалась тогда, в коридоре.

А Он, сориентировавшись, тут же развил бурную деятельность, помогая матросам и офицерам поддерживать порядок при посадке в шлюпки. Краем глаза Он все время следил за одиннадцатой, где была его возлюбленная, держался рядом. И когда одиннадцатая двинулась во тьму, за борт, Он с ловкостью зверя скользнул через матросский кордон, обжигая ладони, спустился по канату на корму шлюпки и тут же попал в объятия своей ненаглядной. В общей суете, в калейдоскопе освещенных иллюминаторов, мимо которых опускалась шлюпка, его поступок оказался незамеченным.

Потребовались гребцы – и Он пробился через толпу к веслу. За ним во мраке ночи тенью последовала его спутница.

Они гребли от корабля – огромного, сверкающего огнями, чей нос уже несколько опустился, и трудно было поверить, что этот плавучий город может сейчас уйти под воду. Среди причитаний, вздохов, шепотков, истерических выкриков Он уловил слово «айсберг» и удивился: как же они не почувствовали удара ледяной горы?

И тут Он вспомнил свою ночную молитву – и ужаснулся.

– Господи, – зашептал Он, судорожно работая веслом, – ты все перепутал. Где остров, где коралловые рифы?! За бортом – ледяная вода. Там смерть – за бортом. Что ты наделал, Господи?! Разве о том я просил тебя?

Шлюпку вдруг резко качнуло. Возлюбленная, отпустившая на миг его локоть, вскрикнула и упала за борт. Он бросил весло, прыгнул вслед за ней и тоже вскрикнул – обожгла ледяная вода.

Боже! Где она? Вот! Вот она! Глаза закрыты, но дышит. Очевидно, испугалась или перехватило дух от холода.

– Эй, помогите! – закричал Он, потому что тень шлюпки уходила в ночь. – Подберите нас!

Затем Он отчаянно затряс возлюбленную:

– Греби руками и ногами, слышишь! Мы окоченеем в этой воде. Шевелись!

От корабля донеслась музыка, и Он подумал, что сходит с ума. Нет, на шлюпочной палубе видны крохотные фигурки оркестрантов. Это они сошли с ума. Они играют «Ближе к тебе, Господи». Куда уж ближе!

– Помогите! – снова закричал Он и поперхнулся случайной волной. Взлетела осветительная ракета. В ее призрачном свете Он увидел рядом с ними десятки людей, барахтающихся в ледяной воде, шлюпки – несколько поодаль.

Поддерживая голову возлюбленной, чтобы не захлебнулась, Он поднял очи к небу и зашептал: горячо, исступленно, истово:

– Спаси нас, Господи! Отдаю тебе наши души и помыслы. Отдам все деньги всю жизнь свою на восхваление твое. Сжалься над нами! Спаси хотя бы ее.

Подлая волна опять плеснула в лицо.

Он чуть не захлебнулся. Откашливаясь и плача от ужаса и отчаяния, Он гневно крикнул небу:

– Не слышишь?! Где же ты, черт побери?!

– Посмотри на себя, человек. Тонешь, взываешь ко мне – и сквернословишь.

Голос был тихий, бесконечно усталый.

Господь – сухонький старичок, от которого исходило слабое сияние – стоял над ними, опершись на суковатый посох. Одет он был в грубый плащ с множеством заплат; вокруг лысоватой головы, будто нимб, светились редкие и, очевидно, очень Легкие седые волосы. Океанская зыбь касалась пол плаща, так как Господь стоял почти по колени в воде.

– Ты все время взываешь и взыскуешь, сын мой, – обратился Бог к нашему оторопелому герою. – Напрасно. Я не помощник тебе в твоей беде.

– Почему, Господи? Ты же всемогущий. Что тебе стоит?

Бог грустно улыбнулся:

– Узнай и запомни: не я вас, а вы меня когда-то создали, вера людская. И пока вас, обращенных ко мне душой, было великое множество, я в самом деле был всемогущим. Нынче все изменилось. Никто ни во что не верит. Ни в меня, ни в моих несчастных сыновей, которые разделили свет и тьму, ни в себя. Вот и ушла моя сила. Посмотри: меня уже вода не держит, все нош промочил, а ведь я по ней аки по суше должен ходить. И Христос к вам больше не придет – вы снова предали его и во второй раз убили.

– Тебя?! Не держит?! – Пораженный, Он даже на миг забыл о том, что грозит ему и возлюбленной: максимум через час-спасательные жилеты будут удерживать на плаву два окоченевших трупа. – Что же делать?

– Кому, сын мой? Вам или мне?

– Вам. Нам. Всем нам.

– Спасайте себя сами, дети мои, – сказал старичок и посмотрел на небо. Одинокая звезда посылала оттуда путеводный лучик. – Спасайте свои души – и я приду, я вернусь. А теперь прощай, мне пора.

«Неужели это не бред, не предсмертное видение? – подумал Он, объятый холодом и тоской. – Ведь я не верил! Обращался, повторял привычные слова, обещал все на свете – и не верил. Так, на всякий случай, из-за того что испугался, потерял надежду. А он, оказывается, есть и одновременно его уже как бы нет… Что мы наделали, скоты! И кто, если не он, спасет теперь меня и возлюбленную мою, всех нас?! Кто его спасет?!»

Бог с натугой вытащил из воды сначала одну ногу, поставил ее на невидимую ступеньку невидимой лестницы, затем вторую, и стал подниматься: медленно, придерживаясь за путеводный лучик, то и дело теряя и с трудом находя опору. Видно, и небесная лестница уже едва-едва держалась.

Человеку стало больно и страшно.

Забыв о близкой гибели своей, о возлюбленной, о том, что надо высматривать в ночи тени шлюпок, он мысленно, из последних сил, помогал Господу Богу своему: подставлял плечо, поддерживал, а там, где ступени небесной лестницы подгнили и обломились, не гнушался подставить вместо них ладони свои.

И чем больше он старался, тем сильнее – совершенно неизвестно почему – налегал на свое весло правый гребец седьмой шлюпки, и нос ее уходил влево, туда, где барахтались в воде и во тьме еще не видимые со шлюпки гибнущие люди.

Леонид Панасенко
С МАКОНДО СВЯЗИ НЕТ?

Ему снились беззубые нищие, которые жалобно и просяще открывали провалы ртов. Они хватали его за одежду, мычали, и он, содрогаясь от жалости и омерзения, достал из кармана горсть сахарно-белых, исключительно крепких зубов и бросил нищим… Оборванцы и калеки упали на землю, сплелись в дорожной пыли, подбирая сверкающие фасолины и заселяя ими рты. Он бросил еще горсть и еще. Так продолжалось, пока чей-то властный голос не сказал за его спиной: «А теперь веди их к воде, залечи раны и смой струпья. Они дети твои». Он хотел возразить, что такое под силу только богу, но не посмел и повел ораву к реке, раздавая по дороге коренные зубы тем, кому они не достались. «Не забудь собрать их болячки, – напомнил все тот же голос. – Собери и сожги их. И проследи, чтобы до конца прогорело. Не то они вернутся и опять осядут на людей».

Зазвонил телефон. Кошмар прервался – нищие отступили, растаяли в сумерках спальни. Звонки шли долгие, требовательные, по-видимому, междугородные.

– Алло, – сказал Габриэль, сонно придерживаясь за стену. В трубке что-то щелкало и гудело, будто сюда долетало гудение проводов, бегущих от города через непроходимые заросли и топи, взбирающихся в ночи на горы и пересекающих пронзенные ветром саванны.

– Слушаю, – повторил писатель уже раздраженно. В трубке теперь монотонно шелестело: на другом конце провода шел бесконечный нудный дождь.

– …так ты приедешь, отец? – неожиданно прорвался мужской голос, словно продолжая прерванный разговор, и в трубке зачастили гудки отбоя.

Габриэль зевнул. Хорошо, что кто-то ошибся номером или на станции ошиблись. Уж лучше подняться среди ночи, чем раздавать во сне зубы нищим и юродивым.

Он не стал возвращаться в спальню, так как не был уверен – заснет ли, прилег в кабинете. Если сон не придет, можно будет зажечь настольную лампу и поработать.

По-видимому, он все-таки задремал. Телефон грянул вновь и вновь напугал, потому что ночные звонки всегда таинственны и означают или беду, или чью-то глупость. Впрочем, чужая глупость тоже беда.

– Вам не надоело? – зло спросил писатель, когда вместо ответа услышал в трубке то ли шелест дождя, то ли чье-то дыхание.

Далекий голос на сей раз принадлежал женщине. Он терялся в дебрях проводов, падал в топи, цеплялся за лианы. Кроме того, его нещадно трепал ветер саванны.

– Прости, отец… – сказала женщина. – У нас один аппарат… На весь город… Все хотят услышать твой голос… опять дожди… Мы послали тебе фрукты… еще корзинку… будем звонить…

Снова зачастили гудки отбоя.

– Очень мне нужны ваши фрукты, – пробормотал Габриэль, досадуя, что эти глупые звонки могут разбудить жену и детей. – В Боготе полно многодетных папаш. Но при чем здесь я, черт побери?!

На удивление самому себе он вновь заснул – крепко, без сновидений, не подозревая, что подсознание недаром приводило нищих и что ночные звонки обернутся удивительными, неслыханными хлопотами.

За завтраком в дом ворвался давнишний приятель Габриэля.

Все понятно, – сказал он, переводя дыхание. – Ты, конечно, еще и не раскрывал утренние газеты?

– Я давно не верю, что газеты еще могут чем-либо удивить мир, – улыбнулся писатель. – К тому же неужели тебя не волнует аромат этого отменного кофе?

– Меня волнует вот эта статья, – сказал приятель. – Завтра ее перепечатают все газеты мира.

Габриэль пробежал текст, снабженный броским заголовком: «Материализация выдумки или эффект «куриной слепоты»?»:

«В бассейне реки Магдалены в труднодоступных тропических лесах обнаружено селение Макондо, точь-в-точь соответствующее захолустному мирку, изображенному в романе нашего знаменитого писателя Габриэля… Имена его обитателей и факты их биографий, история городка поразительно совпадают с выдумкой писателя, который, как известно, прототипом Макондо объявил городок своего детства Аракатаку.

Итак, возникает вопрос: что это? Чудо, материализация выдумки гения или проявление эффекта «куриной слепоты», когда мы порой годами не замечаем того, что находится у нас буквально под носом? В самом деле, разумнее предположить, что Макондо существовало всегда и только наш эгоизм и эгоцентризм застили наш равнодушный взор. Профессор Морис Лавантюр, отрицая полумистическую гипотезу о возникновении Макондо из субстанции воображения, заявил вашему корреспонденту: «Цивилизация в своем слепом бегстве в никуда, которое некоторые оптимисты называют прогрессом, забывала и теряла не только такие захудалые городишки, как Макондо, но и целые страны и народы. В конечном итоге, полное или частичное забвение – наш общий удел. Я не сомневаюсь, что мастер Габриэль, обладающий пером, которое раздевает мир, просто пожалел реальное Макондо и его обитателей и спрятал их за занавесом выдумки. Увы, в природе не существует вечных занавесов. Пал и этот».

В конце статьи автор обещал опубликовать в следующем номере разъяснения их знаменитого соотечественника.

– Что это все значит? – спросил пораженный Габриэль.

– Тебе лучше знать, – развел руками приятель.

– Но ведь никакого Макондо нет! – воскликнул писатель и отшвырнул газету. – Кое-что я, конечно, взял от Аракатаки, но при чем здесь Макондо?

– Надо было хуже писать, – буркнул приятель.

– Что? Ты тоже веришь в этот бред? – изумился Габриэль. – Ну, это уж слишком!

– Такое трудно придумать, – возразил приятель. – Да и зачем? Возможно, произошла ошибка или совпадение, а газетчики поспешили раздуть сенсацию. Во всяком случае, тебе это совсем не нужно. Держись подальше от журналистов. Если в костер не подбрасывать дрова, то он вскоре погаснет.

Писатель вспомнил странные ночные звонки и похолодел. А вдруг в самом деле произошло чудо?! Может, это его создания добивались к нему по телефону из глуши Макондо? Обращение «отец», упоминание о том, что все хотят услышать его голос… Нет, так недолго и рехнуться.

– Как же мне быть? – растерянно обратился он к приятелю. – Вдруг в самом деле все… ожило?

– Ну и пусть живет, – рассмеялся тот. – Твое воображаемое Макондо уже давно обрело реальность в умах читателей… Ничего не изменится. Ровным счетом. Правда, это лишние хлопоты, но ведь выбора, как я понимаю, нет.

Габриэль поднял газету, еще раз пробежал глазами статью. Обычно веселые брови опустились, лицо отразило раздумье.

– Ты знаешь, – сказал он. – Я их боюсь… Не самого факта – чудеса случались и прежде, а их. Ведь это я им дал судьбу – рождение, радость и горе, наконец, смерть. Я для них Создатель, понимаешь?! Если они придут и спросят…

– О чем? – удивился приятель. – Да они должны молиться на тебя. Это судьба всех создателей: принимать благодарности…

– И проклятия… – продолжил Габриэль и посмотрел в сторону телефона.

Вечером явился посыльный с вокзала. Он сказал, что услуга уже оплачена, надо только расписаться на квитанции, затем внес четыре картонных ящика с фруктами и громадную гроздь бананов. За ними с большими предосторожностями была доставлена корзина яиц.

«Значит, правда! – подумал писатель. – Ночью женщина говорила о фруктах. И о корзине упоминала. Значит, все это оттуда!»

Он вспомнил свое Макондо, и впервые смутные опасения оформились в ясную и острую мысль, которая теперь мешала, будто гвоздь в ботинке:

«Я замкнул в книге круг жизни Макондо. В конце романа Аурелиано Бабилонья читает пергаменты Мелькиадеса, в которых заключена история семьи Буэндиа на сто лет вперед. Начинается ураган. В последнем стихе пророчества говорится: «Прозрачный (или призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты, и что все в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды…» Я замкнул круг… Но призрачный город вдруг стал реальностью. Что же произошло? Или Макондо еще не завершило свой путь, или пророчество не сбылось? Может, Аурелиано, поняв, чем кончится ветер, не стал дочитывать пергамент? Тем самым природа дает мне понять, что гибель сущего – не выход. Но, с другой стороны, любой жизненный цикл имеет сбое завершение. Макондо из моего романа исчерпало себя, его возрождение невозможно. Может, это другое Макондо? Десятки вопросов. И главный из них: зачем мне все это? Почему я должен тратить драгоценное время на всяческую дьявольщину и терзать свое сердце бессмысленными вопросами?»

Габриэль не очень вразумительно объяснил жене, зачем он заказал столько фруктов и яиц. Затем заперся в кабинете и попробовал сосредоточиться над последней главой повести. Он написал несколько фраз, зачеркнул их и отложил ручку. Взор остановился на полках, где теснились его книги. Со всего мира слетелись к нему его дети, на всех языках…

Габриэль вспомнил одно из бесчисленных писем. Оно пришло лет пять назад, кажется, из Франции. После привычных благодарностей читатель задавал вопрос, который поразил его: «Ваши герои сплошь и рядом несчастны, а судьбы их гибельны, – писал француз. – Не кажется ли Вам, что Вы несколько жестоки к ним?» Он написал читателю большое письмо, оговорив вначале, что не собирается оправдываться, а затем на двух страницах доказывал: писателя интересует правда жизни, жестокой и несправедливой бывает жизнь, а не человек, изобразивший ее. Я мог еще приукрасить героя, писал он, потому что люблю людей. Но приукрашивать жизнь не посмел бы даже из самых благих намерений. Никогда! Иначе одна ложь поведет за собой другую, и ложь станет бесконечной, как дождь в Макондо.

– Тебе звонят, – прервала его мысли жена.

Он вскочил так резко, что опрокинул плетеный стул.

Габриэль ни разу не слышал этого голоса, но каким-то образом узнал его и содрогнулся: в его романе именно Бабилонья завершал жизненный цикл Макондо.

– Здравствуй, Аурелиано, – сказал он дрогнувшим голосом. – Как ты поживаешь?

Он прислушался и, запинаясь, спросил:

– Что с тобой? Ты плачешь?

– Здесь все рушится, отец, – далекий голос Аурелиано прерывали рыдания. – Я на краю гибели. Где мне взять цепь, чтобы приковать сердце, отец?

– Это не ветер там гудит? Ураган уже был? – Габриэль затаил дыхание, ожидая ответа.

– Все перемешалось, отец. Ураганов этим летом было уже три – они разрушили половину Макондо. Все мои друзья уехали. Но это не самое страшное, отец. – Голос Аурелиано прервался опять. – Вернулся Гастон!

– Как?! – изумился писатель. – Ведь он остался в Брюсселе!

– Нет! – выкрикнул с отчаянием Аурелиано. – Он пробыл там неделю и вернулся. Как теперь быть? Я не могу жить без Амаранты Урсулы. Ты же знаешь, отец! Все должно быть иначе! Уж лучше пусть мы погибнем, чем жить врозь.

«Реальность настоящего Макондо не адекватна книжной версии», – то ли с горечью, то ли с облегчением подумал писатель и спросил:

– И что Гастон?

– Он избил Амаранту и грозится проткнуть мне брюхо. Гастон вне себя от ярости. Не знаю, откуда он пронюхал, может, прочел твою книгу, но он знает, что мы жили как муж и жена.

– Чем же я помогу тебе, сынок? – последнее слово вырвалось непроизвольно, и Габриэль крепче сжал телефонную трубку.

– Не знаю, – Аурелиано всхлипнул. – Пусть все вернется. Пусть все будет так, как ты задумал. Ведь ты – наш общий отец. Сделай что-нибудь!

– Жизнь есть жизнь, мой мальчик, – сказал писатель, ощущая в груди смертельную пустоту и усталость. – Она слишком сильна, чтоб подчиниться книге.

– Но я пропаду без Амаранты. Я вновь подслушиваю, как она занимается любовью с Гастоном и вопит, будто кошка. По ночам я терзаю зубами ее сорочку, а от воспоминаний у меня останавливается сердце.

– Возвращение Гастона, возможно, ничего не изменит, – осторожно сказал писатель, прикидывая, как может измениться придуманный им сюжет. – Если у вас родится ребенок…

– Нет, нет! – испугался Аурелиано. – Я совсем обезумел от любви и наговорил тебе Бог знает чего. Я не хочу, чтобы Амаранта умерла, как в твоей книге. Уж лучше пусть живет с Гастоном.

– Ты запутался в своих желаниях, мальчик. – У Габриэля от волнения заболело сердце. – Я не могу изменить ход жизни. Она сильнее нас.

– Дай мне совет, отец, – попросил Аурелиано. – Ничего не делай, только скажи: как мне быть дальше?

– Не знаю, – тихо произнес писатель. – Советы еще никого не сделали счастливей, Аурелиано. Я уже никому из вас ничем не смогу помочь, сынок. Запомни это и передай другим. Вы вышли за пределы сюжета, и я вам больше не… отец. В настоящей жизни мне ничто не подвластно.

Он осторожно опустил трубку и пошел к домашней аптечке, чтобы выпить успокоительное.

– Ты что-то бледный… – заметила за ужином жена.

Габриэль отсутствующе кивнул. Жена еще что-то сказала.

Занятый своими невеселыми мыслями, он снова кивнул, однако невпопад.

– Ты вовсе не слышишь, что тебе говорят, – упрекнула жена. – Полчаса назад в сад забралась какая-то женщина. Мулатка. Она заглядывала в окна и напугала нашего мальчика.

– Надо было позвать меня. – Он пожал плечами и стал задумчиво чистить банан.

– Мальчик закричал – и она убежала, – объяснила жена.

– Тогда и говорить не о чем.

Габриэлю хотелось одного: чтобы скорее кончился этот душный вечер, обещающий грозу, чтобы ночь уложила домашних в постели и он наконец мог побыть один.