Текст книги "Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве"

Автор книги: Владимир Бараев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

У КОСТРА

Вечером Бестужев пошел берегом к пьянковским баржам. Подойдя к костру, он увидел, что все ужинают. Митрофан предложил поесть, но Бестужев ответил, что Мальянга накормил всех белужьей ухой вдосталь. Усталые, мокрые от воды и пота рабочие ели торопливо, жадно, как-то по-животному. То и дело поглядывая на Бестужева, они недоумевали, чего он пришел. Видя, что он настроен спокойно, они все же держались настороженно.

Бестужев смотрел на них и думал, до чего же некрасивы все. Но тут же устыдился своей мысли: как еще могут выглядеть люди, которые всю жизнь унижались и на родине, и здесь, в Сибири? Неправый суд, этап, каторга, жестокость охранников и горных мастеров, полная беспросветность сломят кого угодно. Поневоле потеряешь человеческий облик, когда к тебе относятся, как к скоту. И как на них поднять руку?

Даже Пьянков выглядит рабом под бременем власти, которая противопоказана ему и в малой доле. Он честный человек, но командовать людьми, для которых труд – тяжкое ярмо, не в состоянии. Но сможет ли заменить его Митрофан? Почувствовав на себе взгляд Бестужева, тот смутился.

– Ну как, вкусно? – решил приободрить его Бестужев.

– Царская еда, – ответил тот. – Спасибо Мальянге.

– Дикарь дикарем, а как ловко поймал, – сказал Шишлов, помощник Пьянкова, нахальный, развязный мужик.

– Не стоит называть его так, – нахмурился Бестужев. – Тайгу, реки, где он кочует, Мальянга знает почище ученых мужей. Смотрите, как ведет нас, а ведь ни карт, ни компаса! А дай им – тунгусам, бурятам, якутам возможность учиться, они быстро нагонят просвещенные народы.

– Ну уж, – хмыкнул Шишлов, – нехристи, басурмане!

– У них своя вера – поклоняются духам предков, животным, а многие сейчас принимают нашу веру…

– На Ангаре среди крещеных бурят полно шаманов, – перебил Шишлов, – какие из них христиане, если они после церкви камланье под бубен слушают?

– Буряты веками были шаманистами, сразу отвыкнуть трудно.

– То-то и оно! Так что не ровня нам эти ошарашки! Бестужев передернулся при этих словах, но сдержался.

– Отчего ты считаешь себя выше?

– Да я вольный казак, на передовом рубеже Расею от басурманов охраняю!

– Ты вольный казак? Да Мяльянга в тыщу раз свободнее тебя! Да и сколько инородцев теперь в казачьем войске..

– Какие это казаки, – упирался Шишлов, – унтовое войско, и то без году неделя.

– Известно ли тебе, что слово «казак» степного происхождения? Знаешь ли ты, что Селенгинский полк, в котором сражались и буряты, еще на Бородинском поле за Русь стоял?

– Не-ет, – удивленно протянул Шишлов.

– А откуда разные веры? – спросил Митрофан. Мы вот Лунина хоронили, священник неправославный был.

– Католик. А веры разные потому, что всяк народ своего бога имеет. Монголы, китайцы – Будду, татары, турки – Аллаха, но и в одной вере бывают разные обряды, молятся по-разному.

– Много разного люда в Расее, – неожиданно поддержал Пьянков, – и для всех она – Русь-матушка.

– Кому мать, а кому мачеха, – вдруг сказал семейский парень. – Никого так по Расее не гоняли, как нас, староверов, коренных россиян. И царь, и Никон. А сколько в гари погибло, когда мы сами себя жгли. Токо за Байкалом и нашли покой…

Разговор занимался, как костер, вовлекая все новых собеседников, и это радовало Бестужева.

– Говорить с вами интересно. – сказал он, – но что-то ни разу не слышал у вас несен.

– До песен ли? – вздохнул Пьянков. – Не плавание – каторга.

– А может, с песнями и работа лучше пойдет?

– Да нет у нас певцов.

– А в Бянкине кто пел? – спросил Бестужев.

– То не наши, а я и не помню, когда пел, – сказал Митрофан.

– А вот эту знаешь? – Бестужев запел глуховатым голосом.

 
Сосватал я себе неволю,
Мой жребий – слезы и тоска…
 

– Так это ж «Узник», как не знать, – ответил Митрофан. – Токо начинается не так.

– Вот и давай, – поймал его на слове Бестужев, тот замялся, а рабочие начали просить Мнтрофана, давай, мол, чего уж там. Тот поежился, потом махнул рукой и хрипло запел:

 
Не слышно шума городского,
За Невской башней тишина…
 

Его поддержали сначала Бестужев, потом и другие.

 
Прости, отчизна, край любезный!
Прости, мой дом, моя семья!
Здесь за решеткою железной
Навек от вас сокрылся я.
 

Песня закончилась, все молчали. Митрофан задумчиво глядел в огонь, смущаясь, что решился петь, но никто не шутил, все задумались, вспоминая свое заточение.

– Славно спели, – улыбнулся Бестужев, – Ну, отдыхайте, а я пойду.

ПАРОХОД «ЛЕНА»

Сняв с мели последнюю баржу, наутро тронулись в путь. Амур стал так широк, что трудно было понять, где берега, а где острова. Но пейзажи утомительно однообразны. Павел и Чурин говорили, что на Ингоде и Шилке гораздо красивее.

– И мне Амур пока не глянется, – согласился Бестужев. – Чего ждал, того не увидел.

Тут Мальянга обернулся и сказал, что снизу идет пароход. Все прислушались, но ничего не услышали.

– Почудилось, Мальянга, – решил Чурин.

– Твоя уши нет, слушай шибче.

И действительно, вскоре за поворотом над деревьями показался черный дым, а затем и пароход. Это было небольшое речное судно, саженей пятнадцать длиной. Бестужев глянул в подзорную трубу и узнал, что это «Лена». Когда пароход приблизился, оттуда крикнули в рупор, нет ли здесь адмирала Бестужева.

– Плывите вниз, я вас догоню, – Бестужев спустился в оморочку, подплыл к пароходу, который пришвартовался к острову. Двое морских офицеров помогли Бестужеву подняться по веревочной лестнице и представились один за другим:

– Капитан третьего ранга Назимов!

– Капитан-лейтенант Купреянов!

– До чего похожи на своих отцов! – улыбнулся Бестужев. – Я знал их еще по Кронштадту. Вот вас, – обратился он к Назимову, – держал на руках, когда вам было три года. А с вашим отцом, – повернулся он к Купреянову, – учился в Морском корпусе…

Изумлению офицеров не было предела, и они с особым почтением пожали руку давнему другу своих отцов, который вполне мог бы стать действительным адмиралом или занять пост, какой доверен отцу Купреянова Ивану Антоновичу – главному правителю Российско-Американской компании.

Капитан «Лены» Сухомлин приказал матросам сойти на берег, чтобы напилить и нарубить дров, а потом сказал Бестужеву, что генерал-губернатор в Усть-Зее гневается из-за задержки каравана. Бестужев ответил, что Кукель с Раевским, наверное, уже там и объяснили причины опоздания. Тут мимо парохода начали проходить пьянковские баржи.

– Вот еще одна эскадра моей флотилии, – усмехнулся он. – Мне хотелось бы отправить с вами письмо.

Сухомлин дал перо и бумагу, Бестужев начал писать.

«Мои дорогие сестры, мой друг Мери, милые птенцы!

Пользуясь неожиданной оказией, спешу сообщить вам, что мое плавание или, лучше сказать, моисеево хождение посуху, задерживается из-за множества мелей. Письма ваши, милые сестры и Мери, несказанно обрадовали меня. Хорошо, что Леля выздоровела и Коля здоров. Еще раз прошу вас, живите в мире и согласии. Обнимаю и целую всех вас, без изъятия.

Вас истинно любящий

М. Бестужев».

Запечатав письмо, он обнял Назимова и Купреянова, попрощался с Сухомлиным и спустился в лодку. Они стояли у борта до тех пор, пока Бестужев не скрылся за поворотом.

После встречи с ними он думал, что и у него могли бы быть такие же взрослые сыновья, как эти капитаны. Яков Купреянов ехал в Сретенск, чтобы привести оттуда пароход «Аргупь», а Николай Назимов – в Кронштадт, чтобы принять под свое командование военный корвет «Оливуца».

Последний раз Бестужев видел отца Назимова весной 1825 года, когда приезжал в Кронштадт с Рылеевым и братом Николаем. Тогда Мишель уже был штабс-капитаном Московского полка. Собственно, перевод из Кронштадта в Петербург, а точнее, из флота в армию, и был поворотным пунктом в его судьбе. Решение о переходе созрело не сразу.

Сблизившись с другом брата Николая Константином Горсоном, которому посчастливилось побывать в двухлетнем походе к Льдинному материку, Бестужев загорелся мечтой о кругосветном путешествии если не к Южному полюсу, то хотя бы к Русской Америке. Торсон надеялся получить под свое командование новый корабль и взять с собой Бестужева.

Осенью 1823 года началась эпопея с «Эмгейтеном». Всю зиму они провели в холодном здании Адмиралтейства за чертежами и расчетами для нового размещения снастей и вооружения. Коченели от холода, слепли от тусклого света сальных свечей. Утомительные хлопоты по расчету корабля усложнялись из-за противодействия чиновников Адмиралтейства, боявшихся малейших нововведений. Бестужев называл их крысами, которые живут тем, что грызут казенные интересы.

Однако в мае следующего года Морской штаб вдруг начал уделять их работе большее внимание. Оказалось, великий князь Николай Павлович решил совершить вояж с супругой в Германию, а так как для этого ни одного годного корабля не нашлось, морской министр де Траверсе решил ускорить строительство «Эмгейтена». Работа закипела, помимо матросов экипажа, насчитывающего более двухсот человек, на корабле находилось до пятисот строителей.

84-пушечный линейный корабль был подготовлен, как жених к свадьбе. С гордостью и любовью смотрели на свое детище Торсон и Бестужев. Однако незадолго перед плаванием их под каким-то предлогом вызвали в Петербург, а на «Эмгейтен» назначили другого капитана. В это время на корабль прибыл император с великими князьями. Даже им, плохо разбиравшимся во флотских делах, бросились в глаза необычайное устройство и изящная отделка корабля. Брат Петр, присутствовавший при этом, позже рассказал Мишелю, что, когда государь стал хвалить, благодарить маркиза де Траверсе и новоиспеченного капитана за новый корабль, никто не осмелился назвать имен Торсона и Бестужева. А вскоре великий князь Николай с супругой и огромной свитой придворных отбыл в плавание.

Обычно спокойный Торсон на этот раз не мог перенести незаслуженной обиды и заявил начальнику Морского штаба Моллеру, что доложит обо всем императору. Испугавшись возможных неприятностей, тот употребил все средства для успокоения Торсона – произвел его в капитан-лейтенанты, сделал своим адъютантом и назначил командиром морской кругосветной экспедиции.

Получив право обустроить новый корабль и набрать экипаж, Торсон воспрянул духом. Вдвоем с Бестужевым, которого он в числе первых включил в штат, они снова днями и ночами проектировали судно, вычерчивали на карте мира маршруты путешествия, обсуждали кандидатов в экипаж.

Однако дальнейшие события убедили их в том, что и на этот раз Моллер может отступиться от своего слова. 7 ноября 1824 года, когда в Петербурге началось наводнение, император Александр сурово отчитал Моллера за то, что тот не сделал никаких распоряжений. Начальник Морского штаба вернулся из Зимнего дворца в таком состоянии, что Торсон поразился его паническому виду и понял: более всего Моллер напуган не бурей и наводнением, а гневом императора. Под стать ему вели себя и чиновники морского ведомства, которые, действительно, как крысы, сбились на верхнем этаже Адмиралтейства, в страхе и отчаянии наблюдая, как мимо памятника Петру плыли бочки, бревна, трупы утопленников и снесенные крыши домов.

Убедившись в том, что Моллер и его помощники не в состоянии предпринять что-либо, Торсон приказал Михаилу Кюхельбекеру, Дмитрию Завалишину, Петру Беляеву и другим офицерам и матросам сесть в лодки и вместе с ними отправился спасать людей. Михаил Бестужев находился в то время на башне высокой обсерватории, видел все и написал повесть о наводнении. Но морской министр запретил печатать ее.

Наводнение обнажило гнилость морского ведомства. Бестужеву и Торсону стало ясно, что если оно проявило себя так в борьбе со стихией, то чего ожидать от него во время войны? Флот, как и армию, разъедали те же беды – стремление к внешнему лоску, парадности. Вместо множества экипажей, приписанных к судам, был создан один – Гвардейский экипаж, главной задачей которого было проводить морские прогулки императора и членов его семьи.

Оснащение кораблей, не имевших постоянных экипажей, расхищалось прежде всего теми, кто сторожил их зимой. Многие суда давно не годились к плаваниям, гнили на якорях, но никто не осмеливался списывать их чтобы не уменьшить численность флота. Вся забота о кораблях состояла лишь в том, что каждую весну их борта обновлялись свежей краской. В обучении моряков на первом плане были не навыки судовождения и мастерство морского боя, а фрунт и шагистика. Поэтому большинство офицеров и матросов Гвардейского экипажа плавали лишь по «Маркизовой луже», как моряки называли восточную часть Финского залива в честь морского министра маркиза де Траверсе.

Рассуждая о тяжелом состоянии флота, Торсон однажды заявил Бестужеву, что, прежде чем преобразовывать флот, необходимо изменить государственное устройство. И, доверившись, рассказал ему о существовании тайного общества, которое ставит перед собой эту цель. За годы службы на Балтике и Белом море Бестужев своими глазами увидел все язвы, разъедавшие флот, а во время заграничных плаваний получил возможность сравнить не только состояние флота, но и общественное устройство разных стран Европы и России. Поэтому он был готов к серьезному решению и попросил Торсона принять его в тайное общество.

Весной 1825 года братья Николай и Александр, уже состоявшие в нем, посоветовали Михаилу в интересах дела оставить флот и перейти в лейб-гвардии Московский полк.

ЭКЗЕКУЦИЯ

Нагнав баржи, Бестужев начал обходить их и вскоре добрался до своей, передовой. Мальянга вел караван пре восходно. Глянув на карту, Бестужев прикинул, что на следующий день они, пожалуй, дойдут до Усть-Зеи. Он решил продолжить путь ночью, благо тумана не было, а на безоблачном небе светила яркая луна. Однако на рассвете послышались крики сзади. Одна из шишловских барж развернулась и села на мель, две другие из-за нее тоже зацепили дно.

Вынув пистолет, Бестужев выстрелил дуплетом вверх, что означало: всем стать к берегу. Стаи уток поднялись от выстрелов на ближайших протоках, а из-под яра выплыла утка с выводком утят. «Птенцы появились, – удивился Бестужев, – хотя чего странного – июль, середина лета».

– Ну все, Михаил Александрович, долее терпеть нельзя! – решительно заявил Павел. – Пора наказать виновных!

Бестужев, не отвечая, начал раскуривать сигару. Видя, что он колеблется, Павел сказал, что иначе он слагает с себя обязанности урядника. Чурин тоже поддержал его, судя, мол, по всему, эта задержка обойдется в несколько дней и Муравьев окончательно разгневается.

Все верно, все так, но решиться на наказание Бестужев не мог. Вспомнилось, как, придя в Московский полк, он сразу же запретил не только шомпола, но и палки и розги, которыми вовсю орудовали и прежний ротный командир, и унтер-офицеры. Поначалу солдаты приняли такое обращение Бестужева за слабость, но в конце концов он сумел завоевать их признание и доверие. Именно потому они без колебания пошли за ним на площадь.

– Ну хорошо, – молвил наконец Бестужев. – Разберемся.

Спустившись в большую лодку, они поплыли к соседним баржам, где Павел взял четырех дюжих парней из охраны, и направились к шишловской барже. Когда они поднялись на ее борт, Шишлов и сплавщики сразу поняли, что дело принимает серьезный оборот, и замерли на местах. Хмурые, заросшие лица, лишь русоволосый Кузьма выделяется почти мальчишеским обликом. Вид у него почему-то затравленный, он даже подрагивает всем телом не то от прохлады, не то от страха.

– Кто у вас кормщик? – спросил Павел. Шишлов указал на Кузьму. Тот по-детски шмыгнул носом.

– С каких пор? У вас же другой!

– Вообще-то я, – буркнул бородатый мужик, – но щас его очередь.

– Что ж ты оплошал? – продолжал допрос Павел.

– Да не под силу одному, эвон весло-то какое!

– Так ты был один? – удивился Бестужев. Кузьма кивнул, опасливо глянув на бородача и Шишлова.

– Но у кормы всегда должно быть три человека! – сказал Павел. – А посему виноват старшой. Взять его! – указал Павел на кормщика.

Помощники схватили его и повалили на палубу. Странно, но тот не стал особенно сопротивляться и просить о милости. А когда Павел начал стегать его бечевой, бородач не кричал, не стонал, а как-то глухо, по-звериному рычал при каждом ударе.

Зрелище было отвратительно Бестужеву, он отошел к борту, отвернулся в сторону, но увидел, что Кузьма почему-то считает удары, вздрагивая при каждом из них. Так его же наказали кнутом перед отправкой в Сибирь! – вспомнил Бестужев. Не вынеся содроганий Кузьмы, он вдруг закричал: «Хватит!» Павел удивленно глянул на него и спросил, кого теперь.

– Никого! Ишь, понравилось!

– Да что вы? – обиделся Павел – Скажете тоже…

Парни отпустили бородача, тот встал и, кряхтя и сопя, начал надевать рубаху. Заскорузлая от пота, она сразу пропиталась полосами крови, проступавшей сквозь холстину. Бестужев смотрел и невольно удивлялся мужеству и достоинству мужика. А тот, не глядя ни на кого, пошел к корме. Бестужев обеспокоился, как бы он не бросился в воду. Бородач прислонился к кормовому пню, обхватив его руками, и только тогда обернулся. Во взгляде спокойствие, какая-то решимость и нечто вроде любопытства и уважения к Бестужеву. Нет, в воду не бросится, скорее сам кого-то спихнет.

Тут к барже подошла лодка, в которой сидели Пьянков и Митрофан. Подплывая сюда, они все видели и слышали.

– В следующий раз, – тихо сказал Бестужев, – это ожидает всякого, по чьей милости произойдет задержка. И последнее: Пьянков и Шишлов от командования отстраняются. Вместо них будет Митрофан Турчанинов…

Все с изумлением глянули на нового начальника, а тот от неловкости задвигал желваками, глядя на людей из-под густых темных бровей.

Разгружать товары пришлось не на сушу – берег был далеко, а на соседние баржи. Все, что можно, стали перевозить на лодках, а крупные ящики, бочки переносили на носилках из жердей. Рабочие трудились по пояс, а кое-где и по грудь в воде. Мальянгу, спешившего домой, Бестужев отправил обратно с первой же встречной лодкой, дав ему рубаху и более двух рублей серебром.

ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ

К концу следующего дня сверху показалась какая-то пестрая флотилия. Догадавшись, что это переселенцы. Бестужев предупредил Павла, чтобы никого не подпускали к баржам и никто не покидал их. Тот отчалил на оморочке к нижним баржам.

В лучах закатного солнца быстро приближалась лодка с парусом. В ней поднялся офицер Буйвид, давний знакомый Бестужева – не раз заезжал в Селенгинск. С лодки бросили конец, Чурин поймал и закрепил его.

– Вот не думал нагнать, – сказал Буйвид после приветствия.

– Не плавание, Дмитрий Федорович, а мука. Вам-то легче.

– Идем быстро, но бед хватает: люди болеют – животами маются. Нескольких уже схоронили. И с женщинами сладу нет, шестьдесят ссыльнокаторжных. Хотел пристать здесь, да мужики ваши могут передраться из-за них. Так что отправлю баб ниже, а тут стану сам, да и лошадей надо бы выгнать.

– Вот лужок хороший, – показал Бестужев, – становитесь там, а вечером ко мне.

Буйвид поплыл дальше, и вскоре мимо баржи стали проходить плоты. Дети махали руками, приветствуя стоящих на барже Бестужева и Чурина. Прошел плот с лошадьми.

– Гляньте, бабы, какие бравенькие стоят! – послышался крик с очередного плота, накрытого навесом из корья. Из-под него стали выглядывать, а затем и выскакивать женщины.

– В сам-деле бравые! Особенно старшой. Сразу видать – гвардеец!

На шум выбрались рабочие из трюма баржи.

– Мужиков-то скоко! Эй, старшой, пришли их к нам!

– И сам приходи!

За первым плотом – второй, и все в том же духе. Да похлеще. И мужики стали отвечать криками, махать руками.

– Совсем одурели бабы, – усмехнулся Чурин.

– И наши хороши, – сказал Бестужев, видя, как орут, пританцовывают мужики.

Двое охранников бросились к краю плота, отталкивая женщин.

– Прочь, бесстыжие! Креста на вас нет!

Третий плот, возбужденный криками первых, оказался самым шумным. Никогда Бестужев не слышал столь грубых шуток, не видел таких циничных жестов.

Одну из девок на краю плота в сутолоке столкнули в воду. Казак, пытаясь удержать ее, упал вслед за ней, но, испугавшись, сразу же забрался обратно. А девку – то ли она захлебнулась, то ли не умела плавать – понесло быстрым течением в сторону.

Видя, что дело может кончиться бедой, Бестужев с Чуриным спрыгнули в лодку и стали грести к тонущей. Голова девушки уже несколько раз скрывалась под водой. Бестужев едва успел схватить ее за волосы и с помощью Чурина затащил в лодку. Она долго надрывно кашляла, а потом зарыдала, пряча лицо в ладонях.

– Ну будет, будет, – стал успокаивать ее Бестужев, погладив по волосам. Девушка глянула на него и утихла. Ей было лет двадцать пять. Мокрое платье облепило ее стройную фигуру. Она прижалась к его ногам, дрожа всем телом.

– Как тебя звать?

– Елизавета… А вас как величать?

– Михаил Александрович, а его – Иван Яковлевич.

– Разве мы не одни? – удивилась она, глянув назад. – Молод еще по отчеству называться.

И столько неприязни было в ее голосе, что Чурин заерзал на доске и спросил, куда грести.

– К плоту, конечно, куда еще. Как ты сюда попала?

– Долгая история, вот сведет господь, расскажу, а сейчас, извините, дайте я вас поцелую, – пригнув голову Бестужева, она целомудренно поцеловала его в щеку. – Спасли…

– В губы его, Лизавета! В губы! – закричали с плота.

– Ишь, отхватила! Сразу двух завлекла!

– Простите их, грешных, – сказала она, поднимаясь на ноги.

Он тоже встал и подал ей руку. И до того красиво и естественно, просто сделал он это, и так женственно, мягко приняла она руку, что шум на плоту вдруг стих. Все невольно залюбовались давно забытой или никогда не виданной картиной. И хоть он был в простой холщовой рубахе и сыромятных сапогах, а она – в мокром драном платье, казалось, будто благородный принц помогает взойти на корабль прекрасной принцессе. Когда женщина ступила на мокрое бревно плота, он осторожно поддержал ее за талию.

– Merci beaucoup! – вдруг, сказала она.

– S'il vous plait! – ответил Бестужев.

– Parlez vous francais? – удивилась она.

– Vous etes tres gentille, je vous aime bien.

– Ici, sur L'Amour, j'entends une declaration d'amour. [14]14
  – Большое спасибо!
  – Пожалуйста.
  – Вы говорите по-французски?
  – Вы славная девушка, очень нравитесь мне.
  – Здесь, на Амуре, слышу признание в любви (фр.).


[Закрыть]

– У, стерва! Из-за тебя чуть не утоп! – зарычал вдруг казак и замахнулся на нее. – Прочь от борта, сука!

– Я попрошу вас! – Бестужев произнес это настолько властно и твердо, что казак тут же оробел и опустил руку.

При полном молчании Бестужев с Чуриным отплыли от плота и направились вверх по течению. Женщины провожали взглядами удаляющуюся лодку. Елизавета безотрывно смотрела вслед, прикрыв глаза ладонью, и, когда Бестужев оглянулся, махнула ему. Он тоже поднял руку. Чурин греб молча, сосредоточенно, а потом спросил:

– Интересно, кто она?

– Трудно сказать. Во всяком случае, не из простых.

– Еще немного – и утонула бы. Странно: рев, крики, а сейчас вдруг тишина.

– Отвыкли от человеческого обращения, вот и поразились: оказывается, есть еще оно на свете…

Когда они вернулись к себе, солнце зашло. Туман наплывал на реку вместе с сумерками. Два плота с лошадьми остановились чуть ниже по течению. Огни костров загорелись на берегу. Кто-то отбивал косу на металлической бабке, стук молотка, отражаясь эхом в зарослях на острове, заметался над рекой. Затем послышались взмахи литовок, шорох скашиваемой травы, позвякиванье ботал на шеях лошадей, согнанных с плотов на подножный корм.

А как там дома с сеном? Анай с Эрдынеем обещали накосить, но этого будет мало. Лошадь, две коровы, овцы. Денег много уйдет зимой на покупку сена.

Вскоре к костру Бестужева подошел Буйвид. Бестужев спросил, что это за женщина и как она попала на каторгу.

– Девица Елизавета Шаханова из Екатеринбурга. Была гувернанткой в семье фабриканта, тот стал обхаживать ее, а жениха, инженера, сослал в Верхотурье. Хозяйка выгнала ее, но хозяин продолжал вокруг нее крылом чертить. Тогда фабрикантша поймала ее на улице, вцепилась в волосы. Защищаясь, Елизавета оттолкнула ее, та упала, подняла крик. Ничего страшного не было, но девицу осудили.

– Обычный исход, но еще не кончена жизнь.

– Конечно, в Николаевске выйдет замуж, да и другие тоже.

– Откуда переселенцы?

– Из Забайкалья, – ответил Буйвид и рассказал, что почти все – не по доброй воле. Богатые откупились – нашли вместо себя замену. Но есть и по охоте, из горнозаводских. Положение у них хуже, чем у крепостных – фактически вечнокаторжные. А на Амуре их ждет вольная жизнь. Коров, лошадей, продовольствие получат и денег выдадут.

– Зачем деньги, кругом ведь тайга? – спросил Бестужев.

– Купцы лавки откроют, да и местные племена охотно берут наши деньги, правда, не ассигнациями, а серебром. – Буйвид придвинулся и шепнул на ухо, что везет пять ящиков монет на двадцать пять тысяч рублей.

– Осядут ли переселенцы, не разбегутся ли?

– А кто разрешит? Ни вернуться назад, ни переехать на другое место они права не имеют.

– Но это же по Аракчееву! – воскликнул Бестужев. – Еще муштру осталось ввести!

– Главная задача поселений – обеспечить судоходство по Амуру, дрова, провиант заготовлять, а дай волю, разбегутся.

– А если место неудачно – земля хлеб не родит или ее вода заливает?

– Только с разрешения губернатора. Впрочем, не беспокойтесь, места хорошие, а россияне – народ живучий. Якутию, Камчатку обжили, а Амур и Сахалин и подавно…

Расставшись с Буйвидом, Бестужев подумал, что, действительно, живуч русский мужик, но сколько горя терпел и еще терпеть будет из-за подобных рассуждений!