Текст книги "Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве"

Автор книги: Владимир Бараев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

ТЕАТРАЛЬНЫЕ СТРАСТИ

В комнате Казакевича долго горел свет, он что-то читал перед сном. Бестужев, возбужденный спором, невольно продолжал мысленно полемизировать с ним, и сон никак не шел к нему. Тогда он стал обдумывать план воспоминаний, решив начать их не с восстания, а с рассказа о себе и своих братьях, о том, что побудило их выйти на площадь, вывести за собой войска. Но как же много предстоит тогда описать – и детство, и Кронштадт и службу в Архангельске.

Кстати, когда Казакевич попросил его помочь в организации театра, он чуть было не согласился, ведь примерно в таком же глухом гарнизоне, в Архангельске, где он служил более трех лет – с 1819 по осень 1822 года, он посвятил театру три долгие зимы, близкие по тем широтам к полярным ночам.

Бестужев прибыл туда сухим путем под командованием капитана первого ранга Руднева. Ходил в плавания по Белому и Северному морям. Однако главной задачей 14-го флотского экипажа, в составе которого прибыл он, была подготовка к встрече императора Александра, решившего первым из всех государей после Петра Великого посетить Архангельск, чтобы укрепить этот форпост России на Ледовитом океане. Город не имел тогда особого значения ни в торговом, ни в военном отношении. Удаленность от столицы, отсутствие ревизий, полная бесконтрольность привели к тому, что порт стал одним из худших в России. Полусгнившие причалы, не чиненные со времен Петра, отсыревшие, обомшелые амбары, кишащие крысами, которые обнаглели до того, что и средь бела дня перебегали дорогу людям. Портовые лиходеи с нахальной ухмылкой оглядывали гвардейцев экипажа и их командиров: надолго ли их тут хватит.

Бестужев ехал сюда, как в ссылку. Брат Николай утешал его, мол, настоящему моряку надо познать все, и на всякий случай дал множество рекомендательных писем как к знакомым офицерам, так и к малознакомым купцам.

Отбыв из Петербурга по льду Невы, Ладоги, Онеги, 14-й экипаж прибыл в Архангельск на последней неделе великого поста. Бестужева разместили в отдельной бревенчатой хибаре. Первое, что он сделал, оставшись один, – сжег рекомендательные письма, решив просить перевода в другое место службы. Почти силой друзья-офицеры увели его на бал в клубе, где собрался весь цвет Архангельска.

Среди дам заметно выделялась одна, которую звали Екатериной, Катрин, Кети. Ее муж ушел на корабле, кажется, в Англию и зазимовал там. Катрин же не умела и не хотела скучать. Она была неотразима: хороша собой и вольна в поведении. Кавалеры соревновались за право очередного танца с нею. Однако Бестужев не торопился, чем вызвал легкое недоумение, если не сказать, удивление примадонны. И тогда она сама пригласила загадочного мичмана на вальс. Но и после того он не спешил становиться рекрутом в армии ее обожателей, чем окончательно уязвил самолюбие чаровницы. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не театр, в котором принял участие Бестужев.

Тяга к сцене появилась у него еще в детстве, когда брат Александр привлек и его и Петрушу к постановке своей пьесы «Очарованный лес», которую он написал и поставил в Академии художеств, где служил отец. Это самое первое произведение Саши, к сожалению, погибло после восстания в числе прочих бумаг в пламени камина. Пьеса была большой, в пять актов, со множеством действующих лиц – храбрый князь и княжна, оруженосец и его наперсница, шут и трус, Зломир и добрая волшебница Злата, охотники, черти, русалки. Все это происходило в заколдованном замке, в глубине глухого леса.

Все декорации и куклы нарисовал Саша, а Мишель и Петруша вместе с воспитанниками Академии художеств делали, а затем водили их. Позднее Саша, учась в Горном корпусе, организовал там театр, в котором стал декоратором, костюмером и исполнителем главных ролей. Особенно ему удалась роль Фрица в комедии Коцебу «Пажеские шутки».

И брат Николай, служа в Кронштадте, тоже устроил офицерский театр. Мишель помогал ему в постановках комедий и драматических пьес. Известный оперный певец Василий Самойлов специально приезжал из Петербурга, чтобы полюбоваться игрой Николая, и говорил, цто многим записным режиссерам и актерам следовало бы ездить в Кронштадт учиться у Николая Бестужева ставить спектакли и играть роли.

И вот, идя по стопам старших братьев, Мишель решил организовать театр и в Архангельске. Первый спектакль «Пажеские шутки», хорошо знакомый по Кронштадту, рождался трудно. Бестужев еще не знал, кто на что способен, а сослуживцы встретили его затею скептически: мыслимо ли тягаться с Кронштадтом, там и гарнизон втрое больше, и Петербург под боком. Однако Бестужеву удалось уговорить нескольких офицеров и матросов попробовать себя.

Начав репетиции и поняв, что спектакль возможен, он принялся за оформление декораций, костюмов, научился и стал учить других накладывать грим, делать парики, бороды. И в январе состоялась премьера.

Бестужев взял себе роль колченогого солдата. Старая шинель, седые усы и борода, шепелявая с хрипотцой речь настолько изменили его, что никто не мог узнать в облике инвалида щеголеватого мичмана. И когда зрители стали вызывать актеров, Бестужев вышел, подволакивая ногу и гримасничая, чем снова рассмешил всех, а потом неожиданно скинул шинель, отклеил бороду и представился как режиссер. И тут только зрители узнали его, наградив бурей рукоплесканий. Особенно восторженно аплодировала – Мишель это хорошо видел – Катрин. С той поры он окончательно покорил ее сердце и стал фельдмаршалом среди ее поклонников.

Ему конечно же были приятны аплодисменты, но он подтрунивал над собой: на безлюдье и Фома дворянин. И все же самолюбие его было утешено. Он жалел лишь об одном: никто из братьев не стал свидетелем его сценического успеха. Позднее он, правда, чуть не сыграл роль колченогого солдата и в Кронштадте, где на сей раз уже младший брат Петр возглавил офицерский театр. Но незадолго перед премьерой Мишель перешел из флота в гвардию.

Сколько же воспоминаний связано с театром!

Осенью 1822 года, когда Бестужев вернулся из Архангельска в Кронштадт морским путем вокруг Скандинавии, Петербург потряс скандал в Большом театре. 18 сентября в трагедии Озерова «Поликсена» роль Пирра исполнял Василий Каратыгин, роль Гекубы – Екатерина Семенова, а роль Поликсены – ее ученица Мария Азаревичсва, побочная дочь директора театра Аполлона Майкова, деда известного поэта. По окончании спектакля публика начала вызывать актеров. Семенова вывела с собой Азаревичеву, которая сыграла довольно посредственно, в зале раздалось шиканье, Катенин закричал: «Не надобно их! Каратыгина!» В ложах присутствовали генерал-губернатор Петербурга Милорадович, Майков, князь Гагарин, за которого Семенова позже вышла замуж. Милорадович написал рапорт государю, находившемуся в Вероне. Подумать только – писать о такой мелочи царю за границу! И Катенина выслали из Петербурга.

Столь крутая расправа поразила даже противников Катенина. Один из них пошутил: «Буря разбила его у Гагаринской пристани». А друзей и поклонников таланта Катенина возмутило столь редкое несоответствие наказания проступку. Как же мала, ничтожна перед гневом сильных мира сего личность человека! Даже такого незаурядного, как Катенин. Пушкин писал о нем, что прекрасный поэтический талант не мешает ему быть и тонким критиком. Высоко ценя его переводы, он осмелился упомянуть изгнанника в «Евгении Онегине»: «Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый».

Впервые Бестужев услышал о Катенине от своего дальнего родственника актера Борецкого в 1818 году, когда Петербург взволновало столкновение между драматургом князем Шаховским и офицером Преображенского полка Катениным. Поводом к нему стал незначительный, незаметный для многих случай. Начав учиться актерскому мастерству у Шаховского, никому не известный тогда Каратыгин неожиданно оставил его и стал брать уроки у Катенина.

Такое в театральном мире не прощалось. Сколько язвительных насмешек, злых анекдотов услышал Бестужев от Борецкого о каком-то офицеришке, который, не желая угождать никаким авторитетам, «вечно кипел, как кофейник на конфорке». Подумать только – осмелился тягаться с самим Шаховским, кумиром зрителей, актеров, режиссеров. Брат Александр говорил Мишелю, что Катенин действительно вел себя не просто экстравагантно, а сплошь и рядом дерзко. «Мочи нет сидеть с ним в театре, – говорил Саша, – судит и рядит все и всех так, что беги вон… Нет, надо постегать этого театрального диктатора!»– и написал критику на перевод Катенина «Эсфири» Расина. Дело едва не кончилось дуэлью.

В то же время братья Бестужевы знали, что Катенин, превосходно владевший древними и европейскими языками, был незаурядным поэтом и переводчиком. Участвуя в спорах членов тайного общества о цареубийстве, он перевел и опубликовал отрывок из трагедии Корнеля «Цинна» об убийстве римского императора-тирана. Позднее Бестужев узнал, что Катенину принадлежит перевод строк, которые могли бы стать революционным гимном:

 
Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
Мы свергнем и трон и царей.
 

Тайная полиция наверняка была в курсе всего этого. И потому истинной причиной опалы Катенина была не выходка в театре, а вполне определенный образ мыслей.

Только через три года Катенину разрешили выехать из своего костромского имения. Вернувшись в Петербург осенью 1825 года, он не принял участия в подготовке восстания. Но от общества отошел не из-за ссылки. Он перегорел в нетерпении еще во время споров, до высылки.

Вспомнив все это, Бестужев подумал, что не так уж безобидны были стычки и конфликты между драматургами, актерами, зрителями. Сколько скрытых интриг, тайных страстей тлело за кулисами театра! Немногим было дано знать истинные причины перепалок, которые выдавали себя зловещим отблеском в глазах недругов и неожиданными языками пламени на страницах газет и журналов.

Даже в мирном свете свечей, радужном переливе хрустальных подвесок на люстрах и канделябрах, блеске золота и серебра на орденах сановников Бестужеву чудилась опасность.

Вспомнился выход в театр с Анетой Михайловской. Они сидели в пятом ряду партера. Неподалеку оказались Крылов, Ггеедич, Оленин. В креслах ложи сидели Милорадович и Жуковский. Мелькнули сзади них улыбающиеся, подобострастные лица Булгарина и Греча, нашедших повод показаться на глаза вельможам. Бестужеву невольно вспомнились стихи Грибоедова: «Здесь озираются во мраке подлецы, чтоб слово подстеречь и погубить доносом».

И тут в зал вошел брат Саша с автором этих стихов. Элегантно одетый Саша раскланялся с сидящими рядом, послал кому-то воздушный поцелуй, а потом, заметив Мишеля с Анетой, приветливо махнул им. Грибоедов тоже обернулся, привстал, поклонившись с улыбкой, отчего Анета зарделась в смущении – множество лорнетов и биноклей сразу же проследили, с кем это так любезно раскланялись два знаменитых Александра.

Знакомство их произошло летом двадцать четвертого года. Поначалу Саша отнесся к Грибоедову сдержанно, рассказы о дуэли Шереметева и Завадовского, в которой Грибоедов был секундантом последнего, были переданы Саше в черном свете, мол, именно Грибоедов, увезший балерину Истомину к Завадовскому, стал причиной гибели Шереметева и ссылки на Кавказ его секунданта Якубовича. На самом же деле «поджогой» в этой дуэли оказался Якубович. И вот это «храброе и буйное животное», как называли его, поклялось отомстить не только Александру I, но и Грибоедову. Судьба свела их в Тифлисе, как только Грибоедов приехал туда. На этот раз дуэль, к счастью, кончилась лишь легкой раной Грибоедова в левую ладонь. Он долго не мог играть на рояле, а позднее выяснилось, что мизинец бездействует, и Грибоедов был вынужден заказать для игры особую аппликатуру.

Но как только Александр Бестужев познакомился с отрывками из «Горя от ума», он поскакал к Грибоедову и сказал:

– Все наветы пали пред стихами вашей комедии. Сердце, которое диктовало их, не может быть тускло и холодно.

Грибоедов дружески пожал руку Бестужева.

– Очень рад вам. Так и должны знакомиться люди, которые поняли друг друга.

Было это вскоре после знаменитого наводнения. Менее полугода, с ноября по апрель, когда брат Саша уехал в Москву, а Грибоедов чуть позднее – в Киев, длилась эта дружба, но какой горячей оказалась она! Сблизившись с Грибоедовым, Саша сразу же привел его к Рылееву на один из русских завтраков. Кондрат в привязанности ко всему русскому устраивал их довольно оригинально – водка, черный хлеб, кислая капуста, соленое сало. Брата Александра, любившего соленое и кислое, такой стол очень устраивал. Но дело, конечно, не в этом, а в разговорах, спорах.

Михаил Бестужев тоже любил эти завтраки, и как только была возможность, спешил в дружную семью литераторов отдохнуть душою и сердцем от убийственной шагистики. Позднее он встречался с Грибоедовым на квартире Одоевского, который снимал ее в доме Булатова на Исаакиевской площади – целый этаж, комнат восемь. Именно там Михаил услышал впервые чтение Грибоедовым «Горе от ума». Брат Петр, приехав из Кронштадта, уговорил Мишеля взять его с собой. С разрешения автора некоторые стали записывать текст. К ним присоединились и братья Бестужевы.

Когда Михаил долго болел и лежал в квартире Рылеева, Грибоедов навещал его. И тут Бестужев увидел его совсем не таким, каким представлял прежде. Россказни и сплетни о Грибоедове рисовали его как ловеласа, бретера, любителя не столько театра, сколько актрисок. Такое, мол, творил во время службы в армии! На спор въехал верхом на коне на второй этаж дома, где шел бал. И там же, в Брест-Литовске, он якобы забрался на хоры католического собора, где припугнул или уговорил органиста уступить место за клавишами и превосходно сымпровизировал Баха. Отклонение от канонов было сразу же замечено пастором и прихожанами, но прирожденный музыкант и композитор не мог исполнять что-либо без своих вариаций. А в конце службы Грибоедов вдруг сыграл «Камаринскую». И хотя мелодия, говорят, звучала весьма торжественно, величаво, скандала избежать не удалось. К счастью, до Петербурга дело не дошло.

Справившись о самочувствии Михаила, Грибоедов заговорил о брате Николае, о его статьях «Гибралтар», «Об удовольствиях на море», книге «Плавание фрегата „Проворного“». Высоко отозвавшись обо всем, что ему удалось прочитать из написанного Николаем Бестужевым, Грибоедов отнес его к числу редких литераторов, которые не довольствуются одним лишь вдохновением, а используют свои ученые познания, тогда как многие собратья по перу не желают изучать науки.

– Байрон, Гете, Шиллер оттого и вознеслись выше многих, – сказал Грибоедов, – что их гений равнялся их учености.

Когда Грибоедов спросил, пишет ли он и его младшие братья, Михаил ответил, что считает литературу своим призванием, а братья Петр и Павел тоже пробуют перо. И, воспользовавшись случаем, показал свой очерк о наводнении в Петербурге. Грибоедов не стал брать рукопись домой, а начал читать прямо у постели Бестужева. Читая, он то и дело покачивал головой и, закончив чтение, назвал описание потрясающе верным. Тут Михаил узнал, что Грибоедов едва не погиб во время наводнения. И если бы не Одоевский, он не сидел бы сейчас здесь. Когда он спросил, не пытался ли Михаил опубликовать это, тот ответил, что попытка была пресечена на корню: морской министр де Траверсе заявил, что в описании слишком много истины…

– Зачем же было показывать? Надо ставить перед фактом! Впрочем, что это я? – усмехнулся Грибоедов, махнув рукой.

Заговорив как-то о «Горе от ума», он мрачно сказал, что вряд ли увидит комедию опубликованной, и неожиданно улыбнулся:

– Однако театральное училище взялось поставить пьесу.

Мишель знал об этом от брата Александра, который бывал на репетициях вместе с Грибоедовым. Как радовались они, видя героев комедии в лицах! Костюмы у актеров были неважные, и Саша предложил для исполнителя роли Скалозуба свой мундир. Однако официальный шпион театра, числившийся реквизитором, донес о репетициях графу Милорадовичу, и тот объявил грозный фирман. Так Грибоедову и не удалось увидеть своей пьесы, даже в ученическом исполнении.

Но все это – репетиции и запрет постановки – было позднее, а в те дни, когда Грибоедов навещал Михаила, они говорили не столько о пьесе или бедах государства, сколько о литературе, музыке.

Странно было слышать из уст этого энциклопедиста, музыканта, знатока пяти европейских, а также персидского и арабского языков, что он не успевает работать и следить за тем, что происходит в науках, изучать их, чтоб не отстать от жизни.

– Время летит, а я еще ничего не сделал для словесности.

– Зачем грешить против истины? – возразил Мишель. – Вы человек Возрождения.

Однажды Грибоедов задержался у Рылеева после того, как разошлись все чужие и остались только члены тайного общества. «Неужели он посвящен в наши дела?» – подумал Бестужев. Споры, разговоры, по обыкновению, шли острые, и когда за полночь дом покинули последние гости, Мишель спросил Рылеева о Грибоедове, а тот коротко ответил: «Он наш». Бестужев обрадовался этому, но тут же выразил обеспокоенность общением Грибоедова с Булгариным. Рылеев ответил, что и его беспокоит эта связь, он даже имел особый разговор, но, несмотря на предостережения об опасности и ущербе репутации, Грибоедов наотрез отказался рвать с Булгариным, дав понять, что общается с ним «из медицинского интереса». Но дело конечно же было не в этом. Странно, но лишь Булгарину удалось опубликовать в «Русской Талии» часть пьесы Грибоедова, разве может автор забыть такое.

Сколько надежд, мечтаний было связано у него с этой комедией, а вместо того он вкусил лишь горькие разочарования. В том, что он еще надеялся увидеть ее на сцене, Мишель убедился после одного эпизода в доме Рылеева. Как-то Анета пришла навестить больного друга, а Грибоедов, сидевший у него, вдруг стал рассматривать ее так пристально, что смутил девушку, а у Мишеля шевельнулась ревность: «Как же можно любоваться ею в моем присутствии?» Однако дело было вовсе не в том. Грибоедов спросил, не собирается ли Анета стать актрисой, и, услышав отрицательный ответ, огорченно вздохнул:

– Какая жалость – такая славная Софья была бы из вас!

Грибоедов уехал из Петербурга в мае 1825 года, но в начале следующего года был арестован на Кавказе и доставлен в Петербург. О том, что он член общества, заявили Трубецкой и Оболенский, но Александр Бестужев и Кондрат Рылеев сумели опровергнуть их показания, в результате чего Грибоедова освободили с очистительным аттестатом. Выйдя на свободу, он чем только мог способствовал облегчению участи Бестужевых. Не без его хлопот брата Александра перевели из Якутска на Кавказ. А затем он помогал там же и Петру и Павлу. Вот почему Петр называл Грибоедова: «Общий друг наш и благодетель».

КНИГА КОРФА

За завтраком Казакевич вдруг заговорил о междуцарствии и причинах восстания. Видя изумление Бестужева, он сказал, что ночью читал книгу, присланную из Петербурга. При этих словах он протянул довольно большого формата, но не очень толстую книгу. Бестужев увидел золотое тиснение на обложке: «Восшествие на престол Императора Николая I». На титуле помета крупным шрифтом: «Издание третье, первое для публики, Санкт-Петербург, 1857». Быстро пробежав предисловие, Бестужев узнал, что впервые книга появилась в 1848 году, а переиздана в 1854-м, оба раза по двадцать пять экземпляров. Все ясно: написана лишь для царя и его августейшего семейства. Можно ли ждать бесстрастного разбора?

Увидев, как Бестужев заинтересовался книгой, Казакевич неожиданно предложил ему остаться на даче и почитать в спокойной обстановке. И хотя Бестужев стал ссылаться на то, что ему надо бы проследить за разгрузкой и сдачей товаров, Казакевич настоял на своем и уехал в город, оставив гостя на даче.

В предисловии говорилось, что книга написана «по самым достоверным фактам», чтобы «восполнить для будущего историка России такой пробел, которого не простило бы нам потомство».

«Современники стареют и умирают, предания исчезают, в самих свидетелях и очевидцах память былого тускнеет, и к истине, искажаемой изустными рассказами, примешиваются постепенно вымыслы и прикрасы, которые так легко прививаются ко всякому великому происшествию, много занимавшему собою умы».

Иллюзию непредвзятости создавало подробное перечисление материалов, служивших источниками. Помимо записок членов императорской семьи, упоминались заметки «свидетелей и деятелей 14 декабря» генерал-адъютанта Орлова, графа Левашова, Перовского, Засса и генерала Ростовцева.

– «Деятели» 14 декабря! – усмехнулся Бестужев.

Уже в предисловии бросались в глаза раболепный, лакейский тон изложения, передержки, искажения фактов. Искусно подтасованные и замаскированные, они создавали впечатление правдивости лишь для непосвященных.

«„Если буду Императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин“ – так говорил незабвенный Император Николай I утром 14 декабря 1825 года, – писал Корф, – и торжественно оправдалось это первое державное Его слово! Тридцать лет среди благоволений мира и громов войны, в законодательстве и суде, в деле внутреннего образования и внешнего возвеличения Его России, везде и всегда Император Николай I был на страже ея чести и славы, ея отцом и вместе первым и преданным из ея сынов. Человек не может всего; Николай исполнил все, что возможно одному человеку».

Ай да Корф! Ай да Модинька! Как бы отнеслись к этим словам его лицейские друзья Дельвиг, Пушкин, Кюхельбекер, которых извел Незабвенный? Наверняка с брезгливостью и презрением.

Далее Корф начал объяснять причины междуцарствия не борьбой за престол между сыновьями Павла I, а их нежеланием власти. Получалось, что от короны отказывались не только Николай и Константин, но и Александр еще при жизни своего отца Павла I. Для доказательства этого цитировалось письмо Александра от 10 мая 1796 года:

«Придворная жизнь не для меня создана… В наших делах господствует неимоверный беспорядок… грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изогнан отовсюду…»

– Ну чем не наши дни, – вздохнул Бестужев. Далее Александр писал, что исправить укоренившиеся злоупотребления выше сил не только человека, одаренного, подобно ему, обыкновенными способностями, но даже и гения.

Затем Корф привел беседу 1819 года, когда государь сказал Николаю, что Константин с врожденным отвращением к престолу решительно отказывается ему наследовать, к тому же у того тоже нет наследника. «Мы оба видим на тебе явный знак божьей благодати, даровавшей тебе сына, так знай наперед, что призываешься к императорскому сану». Николай, пораженный, как громом, стал в слезах отказываться, мол, никогда не готовился к сану императора.

В 1823 году был написан манифест об отречении Константина и положен в ковчег алтаря Успенского собора в Москве, а копии отосланы в Государственный совет, Синод и Сенат. Обнародовать его Александр не стал, то ли надеясь на рождение своего наследника, то ли щадя самолюбие Константина. Не сообщил он об этом и на смертном одре в Таганроге.

Весть о его болезни пришла в Петербург 25 ноября. Николай тотчас поехал к матери, которая сейчас испытывала отчаяние из-за того, что никто не знал об отречении Константина и восхождение на престол Николая может вызвать непредсказуемое.

27 ноября во время молебна в церкви Зимнего дворца за здравие Александра пришло сообщение о его смерти. Мария Федоровна лишилась чувств, а Николай приказал всем присягнуть Константину и сам первый дал присягу.

Корф торжественно писал, что история – не что иное, как летопись человеческого властолюбия. У нас же она отступила от вечных своих законов и представила «пример борьбы неслыханной, борьбы не о возобладании властью, а об отречении от нея!». Но умиление Корфа было лицемерно, как и тогдашнее поведение сыновей Павла I. Не великодушие и не благородство двигали ими, а страх отцовской участи: не удушили бы.

Подробно изложив ситуацию, Корф начал рассказ о заговоре: «Горсть молодых безумцев, незнакомых ни с потребностями Империи, ни с духом и истинными нуждами народа, дерзостно мечтала о преобразовании государственного устройства; вскоре к мысли преобразований присоединилась и святотатственная мысль цареубийства». Оказывается, Александр I впервые услышал о заговоре еще в 1818 году, но сохранил это в тайне. Однако доносы Шервуда и Майбороды, полученные в Таганроге в 1825 году, истощили меру его долготерпения, и государь отправил курьеров в Варшаву и Петербург с приказом захватить главных злоумышленников.

В рапорте начальника Главного штаба Дибича были названы Рылеев и… один моряк, который специально перешел из флота в армию. Узнав себя, Бестужев от неожиданности встал из-за стола:

– Здравствуй, Мишель! Здравствуй, молодой безумец! А вам, Модест Андреевич, спасибо за встречу! Только почему вы не назвали меня? – начав быстро листать страницы, он увидел фамилии Пестеля, Одоевского, Якубовича. А из братьев был назван только Александр. И понял: названы только те, кого уж нет. – Боже мой! Какая гуманность по отношению к живым!

А что же Незабвенный не арестовал Рылеева и его? Ведь он прекрасно знал, что именно Михаил Бестужев перешел из флота в гвардию, фактически став телохранителем великого князя – моековцы дежурили во внутреннем карауле Зимнего дворца.

Как раз накануне получения рапорта Дибича – в ночь на двенадцатое декабря – Бестужев командовал ротой московцев. При смене караульный офицер передал секретный приказ: от вечерней до утренней зари производить смену часовых у покоев его высочества лично самому капитану. Во втором часу ночи Бестужев направился с часовым к дверям спальни его высочества. Он велел солдату идти, не печатая шаг. Однако длинный коридор, освещенный посреди лишь одной лампой, заполнился ритмичным стуком сапог, рослый гвардеец, многими годами службы приученный к жесткоети шага, не мог идти по-иному. Тогда Бестужев приказал ускорить шаг и подошел к дверям спальни быстрее обычного. В щели дверей виднелся свет – великий князь, будущий император еще не спал.

Сходя с круглого коврика, часовой в полумраке скрестил свое ружье с ружьем сменного. Железо резко звякнуло в тишине гулкого коридора. Дверь спальни почти сразу же отворилась, и в ней показалось бледное, испуганное лицо Николая.

– Что случилось? Кто тут? – спросил он дрожащим голосом.

– Караульный капитан, ваше высочество.

– А, это ты, Бестужев! Что ж там такое?

– Ничего, ваше высочество, часовые сцепились ружьями.

– И только? Ну, если что случится, дай мне тотчас знать.

Как же дрожал Николай в ту ночь и в те дни! Небось из-за быстрых шагов и лязга железа пригрезилось, что пришли за ним. И если бы Бестужев сказал ему, что он арестован, то Николай наверняка бы без сопротивления последовал бы за ним, куда бы ему ни приказали. Спал ли в ту ночь Николай, Бестужев не знал, по в половине шестого утра в Зимнем дворце появился полковник Фридерикс, прискакавший из Таганрога со срочным пакетом от генерала Дибича для передачи в собственные руки императора. Барон Корф живо изобразил недоумение Николая, ведь император Константин в Варшаве, а Николай пока всего-навсего – великий князь. Известия об окончательном отречении Константина тогда еще не было.

«Вскрывать пакет на имя императора – был поступок столь отважный, – цитировал Корф воспоминания Николая, – что решиться на сие казалось мне последней крайностью, к которой одна необходимость могла принудить человека, поставленного в самое затруднительное положение, и – пакет вскрыт!»

Только узнав о пространном заговоре, охватившем всю империю от Петербурга и Москвы до Украины и Бессарабии, Николай в полной мере почувствовал всю тягость положения: не имея ни власти, ни права на оную, он мог действовать только через других, без уверенности, чго его совету последуют. Призвав к себе Милорадовича, распоряжавшегося полицией, и начальника почтовой частя Голицына, который контролировал связь столицы с империей, Николай ознакомил их с рапортом Дибича.

Решено было узнать, кто из поименованных заговорщиков находится в столице, и немедля их арестовать. Милорадович, обещав сделать это, ушел, а позже сообщил, будто никого из них в столице нет. Раздумывая, почему генерал ввел в заблуждение Николая и отказался от арестов, Бестужев понял, что тот вел какую-то свою игру. Видимо, ему было выгодно держать Николая в страхе, и заговорщики, как ни странно, помогали в этом.

Около полудня 12 декабря из Варшавы прибыл курьер с окончательным отказом Константина. «И Николай Павлович заставил умолкнуть в Своем сердце, пред святым долгом к отечеству, голос самосбережения и себялюбия: с душою, исполненною благоговейного доверия к Промыслу, Он покорился его предначертаниям». Манифест о вступлении Николая па престол помогали писать Карамзин и Сперанский.

Что ни страница, то новость! Карамзин, хорошо знавший старших братьев Бестужевых, особо высоко ценил Николая. И вот почтенный, всеми уважаемый историк, оказывается, помогал Незабвенному в составлении Манифеста, а в день восстания его видели на Сенатской площади рядом с императором. Говорят, тогда он сильно простыл, и болезнь ускорила его смерть. А Сперанский был в близких отношениях с Батеньковым, Трубецким. В случае успеха восстания его даже прочили в состав Временного правительства. Как много сделал он для Сибири! Еще больше мог бы сделать для всей России, если бы стал во главе нового правительства! Интересно, какие чувства испытывал он, работая над Маш фестом, ведь он точно знал о готовящемся перевороте при успехе которого с гораздо большим рвением наш сал бы Манифест совсем другого толка?

«Обнародование Манифеста и принесение присяги Николаю было назначено на 14 декабря, – писал Корф, – Все это делалось втайне. Происшедшая перемена (наследника) и день, определенный для присяги, не остались сокрытыми только от заговорщиков. Никто их не знал, но сами они знали все».

Явное преувеличение вызвало усмешку Бестужева. Действительно, они знали многое. Главными поставщиками новостей были Трубецкой, имевший связи при дворе и в кругах дипломатов, и Оболенский – от генерала Бистрома, у которого он был адъютантом. Знали многое, но далеко не все. Кое-что открывалось перед Бестужевым только сейчас, тридцать два года спустя.

Прочитав подробное описание всего происходившего 12 декабря в Зимнем дворце, Бестужев вспомнил, что в эти самые часы он отдыхал после ночного дежурства, но поспать толком не удалось – на квартиру Рылеева, которая превратилась в штаб готовящегося восстания, один за другим приходили офицеры разных полков, а потом прибыл посланный из дома с сообщением, что в Петербург из Сольцов приехали матушка и сестры. Вырваться домой, на Васильевский остров, удалось лишь поздним вечером.