Текст книги "Другое начало"

Автор книги: Владимир Бибихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Правда, что мы ощущаем только родной язык настоящим. Швейцарская немка, услышав от французской соседки, что та называет сыр fromage, удивилась: Aber Käse ist doch viel natürlicher![206]206
  «Но ведь Käse всё-таки намного естественнее!» (нем.).


[Закрыть] Естественное чувство превосходства своего над чужим плавно переходит в суеверие, когда мы по совести не хотим знать других. Если мы уверуем, что не только наш опыт, но и наши привычки единственно надежны, они замкнут нас в своей тюрьме.

Настоящая и, может быть, единственная проблема различных исповеданий в том, что мы никогда не вправе положиться на произносимые нами слова больше чем на самих себя. Обеспеченность наших символов только нами самими не отменяется памятью о том, какой уникальный смысл мог когда-то    за ними стоять.

2002

Община и общество

1. Уже одевание верующих для похода в храм, приборка в комнате, осанка, тон разговора с домашними и соседями окрашены принадлежностью к литургической общности. Она предлагает соблюдение правил, обычаев, от всем известных и общепринятых до местных, вплоть до манеры поведения. Храм, когда еще только готовятся в него идти, издалека организует целенаправленное движение, придает достоинство, задумчивую собранность, особое состояние ума.

Не все в поведении идущего в церковь будет обязательно подготовкой к храмовому действию.  По дороге в храм знакомые порадуют друг друга поздравлениями с хорошей погодой, с днем рождения. Не запрещено беседовать о житейском, о новостях. Ощущение присутствия окружающих людей будет окрашено празднично, подчинено важности наступающего события общения, более важного чем все что происходит в мире, причем так, что как бы ни были экстраординарны светские происшествия, даже если они делают невозможным собраться в храме, они не только не отменяют важности религиозного собрания, но наоборот его подчеркивают. Во всем происходящем в мире нет ничего такого, что могло бы пошатнуть собранного верующего человека. Чрезвычайные ситуации только подчеркивают центральность того, что происходит на богослужении.

С другой стороны, как именно надо вести себя – не на литургии, а после нее в мире – в разных, и особенно в чрезвычайных ситуациях, конечно, ни расписано, ни предписано быть не может. Отсюда естественное желание реже выходить из стен храма, где привычно поддерживается основательная собранность, во внешнюю среду, которая может расстроить эту собранность. Не всё поведение в миру предписано канонически, не все предписания могут быть исполнены, некоторые предписания не таковы, чтобы с ними все были одинаково согласны. В отношении светской жизни, например политических новостей, у общины – и здесь не имеет смысла различение между общиной и приходом – нет подробных канонических руководств.

Заведомо чужим, недолжным считается конечно преступление, насилие, корысть. Непринятие мирского скандала, неладности, осуждение неблагочестивых мирских приемов из спасаемого храма веры предполагается уже тем, что верующий в них просто не участвует, присоединившись к храмовому действию. Он весь занят богослужением. Но и в другое время, например в группе идущих в храм, ум и тело тоже исключительно наполнены настроением, противоположным мирской суете и тем более преступлению.

Само это настроение уже равносильно шагу вступления в мир. Члены общины идут по улице с важностью, в них очевидно и не может не действовать заразительно настроение «я делаю правое дело, меня ничто не остановит». Уверенность такого настроения действует так, что даже если открыто группа верующих не сделает замечания развязной даме, разболтанным подросткам, она распространяет вокруг себя чинность, порядливость. Группа или отдельные люди, сознающие свою принадлежность к общине, ощущают свою силу. Эта сила знает себя правой и потому ищет для себя выхода. Спонтанно может быть принято решение например навестить знакомую в больнице, ухаживать за родником со святой водой.

2. Когда пусть даже просто несколько пожилых дам, как часто бывает, под руку идут в храм или расходятся по домам, они продолжают быть связаны общей посвященностью. Ощущая достоинство своей правоты, они движутся делать важное, главное дело. Они на своей улице при ярком свете дня представляют устроительное начало, собирающий и организующий центр. Если произойдет чрезвычайное происшествие, да и без него, они, особенно в достаточно большой группе, вполне могут стать ферментом организации власти.

Каждый из группы прихожан, особенно если предполагает пойти к исповеди и к причастию, может думать о своей греховности. Но даже и в этом случае у такой группы вовсе не обязательно прекратится сознание своей собранной силы. Вовсе не обязательно каждый замкнется в себе от сознания себя как первого из грешников. Возможно, до осуждения развязных прохожих, обсуждения политических новостей дело в таком случае не дойдет, однако и в группе, объединенной общим настроением греховности, если она останется здравой и значит не разойдется от стыда глядеть в глаза друг другу, тоже проснется сознание силы единения. Верующая группа, которая нашла в себе другую связь чем довольство правотой исполняемого вместе дела, в равной мере ощущает собранную силу, хотя ей труднее найти для себя применение, скажем, в осуждении светских практик или настроений. Кого пойдут осуждать и исправлять те, кто считает себя хуже всех. Знание своего греха не мешает в то же время помощи другим. Причем мир как раз больше нуждается именно в служении чем в руководстве.

Ужас от своей исключительной греховности не меньше чем сознание своей безусловной правоты ставит верующую общину в независимое положение. Она в своем праве, в глубине своего настроения способна противопоставить себя внешнему рассеянию. Проснувшееся сознание правоты группы, пусть в пространстве, не строго расписанном нормами – в нашем примере на дороге, ведущей к храму, – само себя подкрепляет и проверяет.

Самопроизвольно возникающее движение чувствует перед лицом мира свою прямую, без посредников, связь с духом, с правдой. Конечно, рождающаяся сила группы, спонтанной и часто неожиданной, на своем первичном уровне почти никогда не может себя поставить как институт или хотя бы именовать. Идеологически сложившаяся вокруг духовного начала группа может заблуждаться на словесном уровне, именно от свежей энергии своего единства. Она не может быть умнее чем то, что ею самой наработано своего. Это обычно гораздо меньше чем вековые накопления культуры, отложившиеся в старых социальных и государственных структурах.

Свежая группа одновременно ощущает свою спонтанную правоту и робость перед духовными сверхсилами, которые традиционно ассоциируются с устоявшимися институтами. Их мощь признается, но уступки в самом драгоценном, чувстве общины, почти никогда не делаются иначе как в результате долгого контакта, обычно под давлением крупных институтов. В чем причина этой стойкости малой слабой общины? Ответ Карла Барта: она живая, в отличие от мертвой церкви и тем более государства, внецерковного или сцепленного с мертвой церковью. В упорстве осознавшей себя общины есть здоровый социальный инстинкт, ощущение динамики развития, податливости сложившихся общественных форм.

3. Обычно руководители спонтанных групп считают главной задачей сохранение стойкости перед давлением старых учреждений, неконформизм, сбережение своего не всегда сформулированного чистого начала. Каков на самом деле и как глубоко коренится смысл больших социальных институтов, представляют себе обычно неполно. Не понимают – как впрочем и представители самих этих институтов – их настоящего значения. Часто надеются, что можно свежими силами создать в конце концов сопоставимую с большим обществом величину.

Едва ли это так. Новое образование и старый институт несопоставимы. Они явления настолько разного порядка, что сила общины, какой она ни кажется себе убедительной, не может ставить себя по отношению к большому обществу и его структурам ни критически, ни альтернативно.

Чем увереннее стоит на своих ногах община, тем скорее она осознает достоинство традиционных учреждений, например системы светского и канонического права. Понимание их мудрости, иногда скрытой, откроет путь для интеграции общины в общество и в конечном счете полного сращения с ним. Обновление за счет притока новых сил  неизбежно создаст тенденцию к объединению религии и государства. Живое общественное целое не потерпит раскола между ними. Где церковь не стала государственной, государство будет все больше становиться религией.

Может показаться, что когда возникшая община окружена враждой, ее отношение к среде гонителей будет складываться иначе чем в благоприятном окружении. В сущности однако нет причин, почему в обоих случаях позиция дарения, покровительства, взятия под свою защиту не должна сохраниться в отношении врагов.

Ощущение общиной верующих своего права и достоинства дает ей преимущество. Ее энергия воспринимает традиционные общественные структуры как опустевшие формы, подлежащие замене или обновлению. Обособленность общины и ее замыкание в себе поэтому могут быть только временными. Где проявляется сильное духовное начало, оно будет стремиться охватить окружающую среду. В конечном счете нормой общины не может не стать категорический императив Иммануила Канта: поступай так, чтобы правила твоего поведения были пригодны стать законом для всех. Направление динамики общины указывает таким образом в сторону общества в целом и его государства.

А.И. Шмаина-Великанова. Я совершенно согласна с тем, что вектор указывает в сторону государства. Это в сущности, как бы неизбежно и, отчасти, я, этого тоже касалась, говоря о перерождении общины в структуру, но имеющийся здесь оценочный момент я хотела бы прояснить. Те ценности, которые принадлежат в наших глазах государству: право и традиции, устои – не есть ли они ценности иного порядка, подобно законам природы, в то время как существование общины не есть ли ценность особого порядка, такого, именно, как чуда. И потому, не может ли идти это развитие следующим образом: от общины как падения в государство – до государства как чуда распадения на общины! (Смех в зале.)

В.В. Бибихин. Конечно, я как раз и сказал, что не надо ставить на одну плоскость общину и социальные структуры, – они настолько разные, вы лучше сказали, чем я, – они различаются как дух и природа, и дарение тут только в одну сторону. Опека над государством, опека над социумом; понимание того, что это не сталкивающиеся структуры. Если происходит столкновение, то оно временное.

А.М. Копировский. Скажите пожалуйста, всё-таки нельзя ли прояснить, может быть уточнить термин. Мне показалось, что под словом «община» вы понимаете и общину в таком вот первохристианском смысле слова, та самая хабура Господа и апостолов, и вместе с тем такой уже вполне юридический термин«приходская община», т.е. люди, себя самоидентифицирующие с определенной структурой. В этом смысле есть некоторое противоречие. Что понимать под вашим термином? Вот вы сказали, что, например, община шествует и у неё спонтанно возникает мысль, ну там, скажем, пойти поухаживать за источником со святой водой. Это очень хорошо сказано. Мы правда тут вспомним, что, вообще, источников со святой водой не бывает. Бывает «Святой источник», который вот здесь стоит. Если за таким источником поухаживать, за заводом с водой, то это конечно не функция общины, и никогда никакая община, в первохристианском смысле, не поставит себе задачей – важной и существенной – поухаживать за той или иной водой, в частности, – за такой. Мне кажется, следовало бы здесь это разделить, иначе это, так сказать, вносит некоторое смущение…

В.В. Бибихин. Спасибо. Вы сказали то, что я упустил. Мне не удается провести различие между приходской общиной и общиной как братством. И вообще, больше того, мне кажется, не удастся определить слово община иначе как в контексте общения, литургического общения, которое как раз и создаст то, что я называю словами настроение, тон, достоинство, осанка – новое качество человека, с которым он получает дерзновение, дерзание выйти в мир. Можно пока остаться на том феноменологическом уровне, где к социологическим различениям спускаться пока не нужно.

Л.Ю. Мусина. Я бы хотела сделать замечание по поводу противопоставления непосредственной, спонтанной правоты общины, и, так сказать, большей подлинности институционального как более древнего, более основательного. Мне кажется, только непосредственная правота общины собственно подлинная, потому что она живая. Непосредственность тут критерий правоты. Наоборот, институциональные вещи с их критериями древности, масштаба, опыта в снятом виде часто рушатся очень легко и непосредственной самоочевидной правотой они не обладают. Меня не убедило Ваше противопоставление в пользу институционалий.

В.В. Бибихин. Конечно. Институты имеют начало и конец. Наоборот, новое общины – вечное в каком-то смысле без начала и без конца. Институты рушатся, но именно их крушение создает такие наслоения горных пород, такое природное богатство, которое – оно скрыто – вовсе не сразу бросается в глаза. Новизна общины – это как другое начало по отношению к темной природе государства. Хотя все институты исторически известны, они нуждаются в большем внимании чем кажется с первого взгляда.

Лев Шипман. Вы закончили свой доклад перспективой вхождения, обязательного вхождения общины в государство. Спаситель не вписался в государство… Какова судьбы общины в государстве в свете этого факта?

В.В. Бибихин. Отношение общины к государству только одно, это выход в мир с целью дарить, всё остальное зависит от  дарования дарителя.

Лев Шипман. Но государство придает им определенную форму, которая нужна государству

В.В. Бибихин. Не так-то легко придать форму свежей молодой общине. (Смех в зале.)

2000

IV

К III  тысячелетию

1. За идеями глобального свойства люди прячут свою лень, порчу и растерянность от страшного суда. Конечно, такая практика скомпрометировала себя окончательно и бесповоротно. К сожалению, именно она по своей доступности распространяется все шире. История мира определяется между тем духовными достижениями. Правильно видеть их и небессмысленно говорить о них было бы в свою очередь духовным достижением, о котором я могу только мечтать.

2. Все многочисленные взгляды, концепции, теории, занимающие сегодня умы элиты, кажутся мне способными повлиять в позитивном смысле на мировое развитие в следующем столетии. Это влияние становится негативным, когда люди присваивают себе взгляды и теории, боясь войти в них. Мы часто видим, что идеи усваиваются как пища, растворяясь в натуре едока. Правильное соотношение, когда человек переваривается ими, исправило бы положение.

3. Современное человечество конечно готово по своей мощи ответить на вызов глобальной цивилизации. Почему же оно не отвечает? потому что слишком увлеклось перспективой ее создания? или потому что втайне ощущает себя достойным апокалипсиса? Конфликт между этими двумя инстинктами, вызвавший войны ΧΧ века, обострится в новом столетии. Он будет все больше переходить в глобальное противоречие между интересом выживания вида и целью мировой жизни.

Ответы на вопросы журнала «Искусство кино», 2000, №    1: 1. Какие идеи глобального свойства, определявшие мировую историю в ΧΧ веке, кажутся вам скомпрометировавшими себя окончательно и бесповоротно? 2. Какие из многочисленных взглядов, концепций, теорий, занимающих сегодня умы элиты, кажутся вам способными повлиять на мировое развитие? 3. Готово ли современное человечество ответить на вызов, который представляет собой перспектива создания «глобальной цивилизации»? Какие конфликты ΧΧ века сохранят свою актуальность в новом столетии? С какими противоречиями человечеству предстоит столкнуться в будущем? 4. Какие изменения на уровне личности необходимы для выживания людей в условиях единого мира? Какой тип лидера будет востребован в ΧΧΙ веке? 5. ΧΙΧ век, по общему признанию, был веком литературы. В ΧΧ доминирующую позицию занимало кино. Какой вид искусства, по-вашему, станет искусством ΧΧΙ века?

4. Изменения на уровне личности в нормальном случае мало помогают выживанию людей, в хорошем случае вообще со временем перестают ему служить. В ненормальном случае интерес выживания вызывает изменения на уровне личности. Обычно на пути таких изменений встает закон, божеский и человеческий. В России XX века, прикрываясь глобальными идеями коммунизма и капитализма, упрочивается безответственность важного среза общества перед судом. Реальный шанс в XXI веке будет иметь только лидер, укрепляющий безусловную власть нормы.

5. XIX век плохо расслышал то, что говорила ему пророческая литература. XX век сумел немногим лучше понять пророчества своего кино. Искусством XXI века станет, возможно, домашний экран и съемки реальных сюжетов видеокамерой (как «Барака» Рона Фрике), с фоном классики литературы и кино на том же экране.

Другое начало

1. Другое начало, der andere Anfang – слово Хайдеггера в книге «О событии» (Beiträge zur Philosophie. Vom Ereignis). Когда после войны Ханна Арендт посетила дом Хайдеггеров во Фрейбурге, она осталась недовольна его женой, Эльфридой Петри, ее обращением с мужем и в частности тем что десятки тысяч рукописных страниц валяются неперепечатанные и жена не делает ничего чтобы хоть как-то    помочь их сохранению. Что бумаг так много, знали только самые близкие люди. Ученик Хайдеггера, очень хорошо вроде бы с ним знакомый, много писавший о нем, в 50-х годах с осуждением говорил, что от всех лет, пяти или шести, лекционных курсов Хайдеггера о Ницше осталась только одна статья, «Слово Ницше ‘Бог умер’», – вот бесплодие ложно взятого курса, а Лёвитом взят верный. Вскоре после того, как он так сказал, вышел большой двухтомник Хайдеггера «Ницше», а еще через тридцать лет начали выходить сами курсы о Ницше, их много. Но даже знавшие об этих курсах все-таки не знали об этих записях 39-го года о событии и о другом начале; они были впервые напечатаны через полвека. Так не спешит мысль.

После объяснения названия, «К философии (О событии)», первая фраза книги такая:

Эти Beiträge являются спрашиванием на пути, который впервые только еще прокладывается через переход к другому началу, zum anderen Anfang, в которое вдвигается теперь (в философском сдвиге) западная мысль.

В следующей фразе говорится об истории. Везде в дальнейшем другое начало мысли и истории, мысли или истории равнозначны, равносильны. Семена не обязательно должны быть огромными чтобы из них выросло что-то    большое; важное не обязательно должно быть у всех на виду и светиться на всех экранах. «Божествование Бога богов» совершается во всяком случае не так, чтобы навязывать себя всем, но только это божение, это обожение что-то    весит, потому что только с Богом, во всяком случае не без Бога бытие; только с бытием и через бытиё сущее.

Другое (der andere) начало мысли названо так не потому что оно просто другого вида чем любые иные прежние философии, но потому что ему должно быть уникально другим из-за его отнесенности к уникально единственному и первому началу.

Другое начало другое именно потому, что единственное начало уникально. Никакое первоначало не могло поэтому относиться к началу в смысле принадлежности ему. Только другое начало встает вровень с уникальностью безусловного начала этим своим свойством другого.

Первое начало остается решающим как первое и всё равно преодолевается как начало,

т.е. в своем качестве первого начала. В важном смысле можно сказать заостряя, что настоящее начало может быть только другим, беря настоящее и другое во всех смыслах. Поэтому

самое откровенно трепетное благоговение перед первым началом, впервые раскрывая его уникальность, должно идти рядом с безусловностью отхода (от того первого начала), присущего другому спрашиванию и другому сказу.

И наоборот: никакой поворот к своему невозможен без греков, без их первого начала. Обе вещи должны идти вместе: не увидев, как близки по-настоящему греки к началу (можно слышать в начале зачатие, кон, закон и конец), нет надежды понять другое начала. И опять же: не поняв, что начало – другое, мы не догадаемся, кто на самом деле были греки.

Насколько не-обходимо оказывается размежевание с первым началом истории мысли, с такой же очевидностью спрашивание (спрос) должно само осмысливать только свою нужду и всё вокруг себя забывать.

Только через нужду, свою и острую, мы теперь знаем, дает нам себя знать то, вокруг чего было первое начало, – вокруг Бога и бытия, которые нас оставили. Только вот эта, самая острая нужда, нас теперешних последних может связать и связывает с тем первым началом: нужда в Боге и в бытии. Только через эту нужду мы прикасаемся к полноте божения, Götterung, обожения и бытия. В этом смысле

все начала являются в себе непревосходимо полными. Они изъяты из истории, не потому что они надвременно-вечны. Но они больше чем вечность: прорывы времени, вмещающие для бытия открытость его самоутаивания.

О вечности в этом смысле приходится говорить, что она не над, а под временем.

Хайдеггер снова и снова возвращается к той правде, что большое дело не обязательно должно быть громадным.

Когда еще готовится другое (der andere) начало, то оно таится как большое изменение, и тем затаеннее, чем крупнее происходящее. Продолжает однако царить заблуждение, будто существенный перелом, которые охватывает от самого основания всё, должен сразу всеми же сообща быть осознан и понят и развернуться в массовой общественности. Всегда бывает так, что лишь немногие стоят в озарении этой молнии.

Кончим тут цитирование Хайдеггера. Эти первые страницы его важной книги о событии можно поставить ключом ко всему им написанному. Дело у него всегда идет так или иначе о другом начале, об уникальном начале истории и о другом всякого настоящего начала.

2. В соображениях о нашей оставленности, которыми мы хотели бы с вами поделиться, нет ничего такого, что не прочитывалось бы так или иначе у Хайдеггера. С другой стороны, в них нет ничего такого, что можно было бы отыскать в его тексте. Решив, что все говоримое здесь просто Хайдеггер, читатель будет прав. Считая, что за всё отвечает только говорящий, читатель будет тоже совершенно прав.

Тема другого или нового начала напрашивается в наше время. Сергей Сергеевич Хоружий говорит сейчас о неопатристическом синтезе в России как втором или другом начале мировой мысли, имея в виду историческое и основополагающее значение идей. Анатолий Валерьянович Ахутин пишет о новом начале. Так же ощущает нашу эпоху композитор Александр Вустин.

Да, это кризис, но не в отрицательном смысле, а как завязка чего-то    совершенно неслыханно нового. Того, чему названия еще не дано. Я абсолютно отчетливо ощущаю какие-то необычайные перспективы, которым пока еще нет имени. И музыка это предчувствует, она находится в состоянии предчувствия, как у раннего Шёнберга. В этом смысле мы живем в изумительное время для искусства. – Вы себя чувствуете в конце старого или в начале нового? – То и другое взаимосвязано: конец – это и есть начало. Как в какой-нибудь сонате Бетховена происходит сцепление: конец фразы накладывается на начало, и последний такт одновременно является первым. Вот мы как раз попали в такой такт[207]207
  Александр Вустин. Музыка – это музыка // Музыкальная академия. 1996, 3, с. 22.


[Закрыть].

Нужно иметь в виду эти объявления начала. Нельзя забывать и об ожидании Михаила Михайловича Бахтина, что русская мысль по-настоящему еще только должна быть. Хайдеггер высказывался не раз в том смысле, что, ему кажется, он будет по-настоящему впервые понят в России. Для того, чтобы эти ожидания и объявления сбылись, надо чтобы дело шло в России не о начале в России, не о русском начале (русской идее, русском духе, русской личности), а о начале просто.

Современная ситуация позволяет говорить об определенном или, напрашивается такое слово, надежном отношении между нами и Богом. Бог оставил нас. С разных сторон мы слышим о богооставленности. Лучше принять это буквально. Мы оставлены Богом, это очевидно. Очевидно и другое: Бог чудесным образом оставил всех нас, ныне живущих, в жизни и бытии. Бог оставил нас одинаково в обоих смыслах. Вопрос, оставлены ли мы Им потому, что забыл нас, не только не поддается решению, но и не очень существен в конечном счете. То, что Он оставил нас, когда мог бы прибрать к рукам, важнее всего. Хотя бы и забыл, тем не менее оставил в мире. Мы вправе положиться на эту очевидность.

То, что мы, часто или постоянно говоря и думая о богоставленности – сами же повторяя эти слова и произнося явно правду, – не слышим чудесного дарящего смысла оставленности, показывает лишний пример странной глухоты современного человечества к тому, что оно формулирует. Глухота конечно вызвана информационным шумом. Шум как помеха информации преодолевается техническими средствами. Наоборот, информация возрастает в геометрической прогрессии, когда хочет преодолеть свой шум еще большим. Сон мог бы очистить, смыть грязь. Сонный цветной туман другой, он как грязь мифа, как грязь языка, даже как очистительная грязь бахтинской карнавальной ругани. Со сном сейчас произошло то же что со смертью. Смерть обманута, сон обойден, сознание бессонно действует. Среди сплошного говорения мы тонем в неуместности слова, которая хуже глухого молчания.

3. Мы продолжаем расчетливо покорять физические, психологические, акустические пространства. Человечество оставляет много своих следов на земле и на телах. Оно не может их не оставлять в осуждение себе. Мы оставлены Богом, чтобы в свою очередь оставлять свои следы в материи? Не слишком ли велика разница между тем, как нас оставил Бог, и тем, как и что оставляем мы?

Вровень с тем, как Бог нас оставил, было бы только оставление нами мира. Наша очевидная богооставленность в отношении к нему дает, казалось бы, только эту санкцию. И опять по странной глухоте в оставлении мира мы слышим уход от него, а не сбережение его после нас в целости и сохранности. Загадочная глухота перечеркнула для нас всё, что мы слышим, заставив воспринимать нашу собственную речь лишь отчасти, отодвинув от нас широту слова так же, как от нас отгорожены сон и смерть. То, что могло бы по-настоящему задеть нас, отодвинуто в искусство, поэзию, пророчество, библейские древности. Всё главное отгорожено от повседневности, в которой, как радостно сказал упоенный вином новых кризисов высокопоставленный чиновник, «уже не до поэзии», слишком много«практического дела». Черты, которыми для нас отчерчены наши смыслы, темны как сон наяву. Они могли бы быть очищены откровением. На него, как на широту слова, сознания уже не хватает.

В языке, который все больше создает нашу среду обитания – мы живем в условиях, – сейчас нет способа говорить о другом начале. Не хватает чистоты и строгости грани между сном, которому в своей сути принадлежит язык, и явью сознания; между молчанием, основой слова, и речью, которой ткут по этой основе.

Мы оставлены богами. Услышим и другое в нашей справедливой оставленности. Мы оставлены быть странным бытием. В самом деле, каким бы ни было отношение Бога к бытию – оно неизвестно, – не приходится рассчитывать на бытие без Бога. Мы оставлены, приходится сказать, быть заново ничем. Когда в нашем слухе всплывают формулы Бог оставил нас быть, мы оставлены быть ничем, бытие оставило нас ничему, то здесь можно слышать лексику или повторение общих мест. Те же формулы однако ложатся наш повседневный, ежеминутный опыт, о котором уверенно приходится говорить как о нашем собственном. В них можно слышать нигилизм. Но не обязательно.

4. Уверенное знание, что я оставлен Богом, что оно мне дает? Простор головокружительной свободы, не меньше и не больше. Полный этим открытием, я ничего не могу сказать ни о Боге ни о себе. Я возвращен своему одиночеству и не выхожу из глухого молчания. В них достаточно напряжения, чтобы опасаться подготовки к диалектическому или апофатическому скачку. Его делать не обязательно. Воздержимся от него Останемся при самом простом и убедительном, не вводя в действие философскую технику. Оставленность окрашивает наш ежеминутный опыт, например тот, что мы здесь продолжаем делать то, чем заняты. Мы оставлены это делать. Попробуйте не заметить нашей оставленности. О ней будут говорить камни. Как сообщение об оставленности речь мертвых вещей не отличается по сути от разнообразной речи живых.

Другое начало возникает из новости моей нерушимой свободы. Она очевидна, в ней я убеждаюсь ежеминутно. По сути дела она составляет мой главный и постоянный опыт, заслоненный только иллюзиями. Я оставлен на свободе между небом и землей быть, говорить, смотреть, видеть, слышать, т.е. стало быть и не видеть, и не слышать, и не быть, и ничего не говорить. Мое ежеминутное бытие-небытие, слышание-неслышание, видение-невидение оставлено мне Богом и бытием не в том смысле что у меня появляется особое знание о Боге и о бытии и я помню, скажем, видел момент, когда они меня оставили, а в том смысле, что я только свою оставленность каждый раз снова знаю. Могу дотронуться до стола для полноты удостоверения в моем одиночестве. Могу смело это сказать, говорящий камень. – Наверное, я знаю еще, что в другом месте или совсем рядом со мной невидимо для меня ждут и молчат несущие тяжесть, на ком держится мир, терпеливые, говорящие не глухим безмолвием, а неслышным тихим, которое продолжается как пророчество. Их речь остается единственной, которую имело бы смысл слышать, но мне она не внятна.

Мое ничтожество, в котором я оставлен бытием и Богом не чтобы сделать апофатический скачок к знанию о непостижимости или о других свойствах божества, а в том ближайшем смысле что ощупывая себя я в себе никакого бытия и Бога не нахожу, но при том оставлен таким, бытующим в ничто, видящим свою брошеность, – это ничто моей оставленности немыслимый подарок, без усилий с моей стороны дарящий сейчас мне впервые свободу такого отношения к Богу и к бытию, которое полностью зависит от меня. Я ничто и в ничто, но от меня зависит выбрать в моей оставленности – и тут вся разница – свободное отношение к бытию или никакое ничтожество.

Когда Аристотель спрашивает, «чтó бытие? τί τὸ εἶναι;», то дело идет не о понятии. Вопрос τί; задается у него, как и у Платона, о заведомо весомых вещах. Бытие явно нечто. Но какое нечто? Какая вещь или что в вещах, в сущем бытие? Вопрос не наивен, и неверно, что среди сущего не найти бытия. Его там нет и оно есть. Ничего нет без бытия, скажем с Парменидом, и оно неуловимо. Вещи всегда оставлены им. Вещи это то, что оставлено бытием. Человек давно оставлен бытием. Все его дело в этой оставленности. Человек давно не в природе, он в местах конкретности, сцепки бытия и сущего – в изобретении, художестве, в технике как искусстве. Христос место слияния, сплавления Бога и сущего. Мы увидим Спасителя во всяком месте такой сварки, вольтовой дуги. Онтологическая разница – всего лишь схема, обозначающая горизонт, на котором должны быть яснее видны места сплавления.