Текст книги "Топорок и его друзья"

Автор книги: Владимир Кобликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Перед вечером дождь прекратился, но тучи все равно гуляли низко над землею. Лопушок наловил рыбы. Разожгли костер, сварили ужин. После еды пили чай с сухарями, а потом сидели возле костра.

Митя, поглядев на тучи, тяжесть которых ощущалась даже в сумерках, сказал, что опять пойдет дождь.

– А грозы не будет? – поинтересовалась Лариса.

– Кто ее знает. Может, и будет: душно... Лих с нею, с грозою-то. Если гроза будет – еще лучше.

– Почему? – удивился Топорок.

– Скорее дождь кончится.

– А если дождь еще на день зарядит, что тогда делать будем? – озаботился Лопушок. – Косить или в шалаше загорать?

– Сам об этом думаю. Давай вместе мерекать.

И братья стали «мерекать». Рассуждали они вслух, как заправские мужики-косари. Лопушок стал опять таким, каким его впервые увидел Топорок: серьезным, деловым, рассудительным. Федя невольно вспомнил, как они познакомились, как Ванюша учил его строгать доску. Это время показалось далеким-далеким. Топорок прикинул, сколько времени они знакомы. Совсем немного. А у него такое впечатление, что они с Лопушком друзья всю жизнь... Топорок задумался, глядя на огонь, и не слышал, о чем говорили дальше братья Зеленовы. Топорок думал о том, что вот скоро кончатся каникулы и ему придется возвращаться в город, возвращаться одному, а Лопушок и Лариса останутся в Ореховке. Федя даже вспомнил, как герой одной книжки мечтал о том, чтобы все близкие, дорогие друг другу люди жили вместе. Но так ведь не бывает. Жизнь разбрасывает людей по разным городам и селам, по разным уголкам земли. А людям хочется быть вместе. Теперь-то Федя на каникулы всегда будет приезжать в Ореховку, а может, и Лариса с Лопушком приедут к нему в город. Редко они будут встречаться!.. Хорошо, что люди придумали письма.

В прибрежных кустах раздался хлопок, напоминающий выстрел над водой. Выстрел повторился... Залаяла собака.

Эти выстрелы и лай почему-то очень обрадовали Лопушка. Только что он был тихий, задумчивый, а тут вдруг оживился и стал выжидающе смотреть в сторону, откуда раздавались выстрелы.

– Кто это стреляет? – спросил Топорок.

– Да не стрельба это, – пояснила Лариса. – Пастух кнутом хлопает.

– Небось, висляевский пастух стадо домой гонит, – сказал Митя.

– Точно, – подтвердил Лопушок. – Дядя Вася со Злодеем гонят.

– Со Злодеем? – удивился Топорок.

– Собаку его так зовут. Собачка – во! – Ваня даже глаза закрыл от восхищения.

– Никогда не слыхал, чтобы собак называли так.

– Да он с холминкой, – заметил Митя с усмешкой и посмотрел на Лопушка.

– Сам ты с холминкой! – ощетинился весь Ваня. – Дядя Вася умней всякого умного. Знаешь, сколько он всяких книг прочитал? Он уже сто раз мог стать профессором.

– А чего ж не становится? – подзадорил Митя.

– Не хочет.

– Не хочет? Скажет тоже! Чтобы профессором стать, надо пять институтов кончить. А твой дядя Вася только академию кончил и пошел в пастухи.

– И пошел, и пошел! Он природу любит. А захотел бы и профессором без твоих институтов стал бы... Циолковский институтов не кончал, а повыше всяких профессоров будет.

– То Циолковский! Он, как говорится, – гениальный самородок.

– И дядя Вася – самородок... Знаешь, какие он рассказики пишет. Во!

– Самородок! Скажет тоже. Дядя Вася – пастух деревенский.

Лучше бы этого Митя не говорил. Всегда добрые Ванины глаза вдруг вспыхнули злостью, он сжал кулаки и пошел на брата. Митя отскочил в сторонку и засмеялся. Он был явно доволен, что разозлил брата. А чтобы еще сильнее распалить доверчивого Лопушка, он торопливо сказал:

– Нормальный человек не назовет собаку Злодеем.

– Ах, так! – Ваня бросился на Митю.

– Спасите! – притворно вскрикнул Митя и сгреб Лопушка в охапку.

– Пусти! Пусти! – требовал Лопушок. – Пусти!.. Я тебе сейчас покажу...

– Ой, боюсь! Ой, боюсь! – Митя изобразил на лице испуг, а сам крепко держал Ваню.

Клава давно уже стояла, насупившись, и покусывала губу. Она не любила, когда Митя разыгрывает Лопушка. А сейчас ей особенно было не по себе, потому что эту сцену наблюдали Лариса и Федя. Оба они растерялись и не знали, как вести себя.

Клава, наконец, не выдержала, подбежала к братьям.

– Хватит! – тихо и сердито сказала девочка. – Все расскажу матери, бессовестные... Будет тебе, Митяй, дома... Люди на вас, как на дураков, смотрят.

Странное дело! Эти слова подействовали, как вылитый на головы ушат ледяной воды. Братья тут же перестали бороться. Оба засовестились. Лопушок с виноватой улыбкой поглядел на Топорка с Ларисой, а Митя стал оправдываться перед Клавой.

– Пошутить нельзя. Че, мы деремся, что ли?.. Ну, ладно дуться-то. Дурачились же.

Митя хотел обнять сестренку, но она, передернув плечами, увернулась.

...На дорогу выбежала собака. Заметив ребят, она остановилась и насторожилась, приподняв голову.

– Злодей! – радостно позвал Лопушок. Он сразу же забыл про ссору с Митей, исчезла неловкость перед друзьями. Ваня весь просиял. – Злодеюшка! Дружочек мой!

Пес завилял хвостом, но остался стоять на месте. Он то смотрел на Лопушка, то оглядывался на подлесок, поджидая хозяина.

Наконец на дорогу вышел и пастух. На пастухе был надет блестящий черный дождевик. Топорка поразила его походка: усталая, неторопливая и гордая. Он остановился возле собаки и тоже стал смотреть в сторону зеленовского стана. На секунду мужчина и собака выжидающе застыли. И даже на расстоянии угадывалась их любовь, готовность постоять друг за друга.

– Василь Тихыныч! – радостно закричал Лопушок и побежал к пастуху.

Злодей напряг мышцы, пружинисто присел.

– Да это никак Лопушок? – вслух сказал Василий Тихонович. —Точно он. Злодейка, гляди, кто к нам бежит. Узнал? Лопушок это.

Злодей давно узнал мальчика, которого любил так же, как и хозяин. Злодей ждал хозяйского решения.

– Что же ты стоишь, хитрушка? Встречай дружка.

Злодей сорвался с места и стрелой понесся к Ване. Казалось, они сейчас столкнутся друг с другом, но какая-то невидимая сила остановила их. И вот уже Лопушок обнял собаку. Злодей несколько раз лизнул шею, плечи, подбородок Вани.

А потом они вместе побежали к пастуху. И с ним Лопушок обнялся. Злодей же в это время ревниво бросался то к одному, то к другому. Вдруг он заметил коров, которые вышли из перелеска и направились через дорогу к зеленовскому участку. Злодей требовательно залаял и побежал к коровам. Коровы панически кинулись за дорогу, к береговым кустам.

– Чего он на коров напустился? – спросил Топорок.

– За дорогу им сейчас заходить нельзя. После покосов здесь прогон будет.

– Да? А откуда же собака-то это знает?

– Xa! – довольно усмехнулся Митя. – Злодей все знает. Он только говорить не умеет.

– А ты правду сказал, что его хозяин... это самое?

– С холминкой-то?

– Да.

– Это я нарочно, чтоб подразнить Ванюшку. Василь Тихонович – мужик всем мужикам.

В разговор вступила Лариса. Перебив Митю, она сказала:

– Чудаком Василия Тихоновича считают потому, что он кончил Тимирязевскую академию, а остался колхозным пастухом. Должность-то у него в колхозе главного ветеринара, но каждое лето он пасет скот. И не просто пасет, а по своему, курановскому методу.

– Курановскому? – переспросил Топорок.

– Да. Куранов – это его фамилия. И ни в одном другом стаде коровы не дают по стольку молока.

К костру подошли Василий Тихонович, Лопушок и Злодей. Куранов поздоровался со всеми за руку. Подав руку Топорку, он сказал:

– Куранов Василий Тихонович.

– Федя Топорков, – отрекомендовался и Федя.

– Дачник? – спросил Куранов.

– Да это же Ильи Тимофеевича сын! – почему-то очень горячо запротестовал Лопушок.

– Вот оно что! – Тяжелый и острый взгляд Василия Тихоновича потеплел и стал ребячливо-доверчивым. – Значит, ты и есть тот самый Топорок, про которого добрая молва по колхозу ходит?

– Он самый, – подтвердил Ваня с гордостью.

– Рад познакомиться, рад познакомиться, – несколько раз повторил Куранов, а потом вдруг спохватился, подозвал к себе собаку и сказал: – Злодеюшка, познакомься с хорошим человеком. Это Топорок. Иди-ка, дай лапу нашему новому другу.

Злодей подошел к Феде, сел и, наклоня покорно голову, подал лапу.

Топорок растерялся и представился:

– Федор Топорков.

Все подумали, что Топорок сделал это ради шутки, и засмеялись.

– Василий Тихыныч, ушицы поешь? – спросил Митя. Он вдруг стал солидным и даже важным. – Ванятка наловил рыбки свежей.

– Спасибо, Митя.

– Поешь, дядя Вась. – Лопушок так посмотрел на Куранова, что тому ничего не оставалось делать, как согласиться.

– Ладно, наливайте, а Злодейка пока постережет.

Злодей, услышав свое имя, поглядел на хозяина.

– Может, и ему ушицы налить? – спросила Клава.

– Не станет. Сыт.

Федя не сводил с собаки глаз.

– Злодей, – позвал Василий Тихонович. Злодей стал строгим, сосредоточенным. Ребят он перестал замечать. Он смотрел на хозяина и ждал. – К стаду, – мягко приказал Куранов.

Злодей сорвался с места.

– Какой он у вас! – с восхищением сказал Топорок, – Как человек. Все понимает.

– Умница.

Василий Тихонович сел к костру и стал есть уху.

– Хороша, – похвалил он искренне. – Весьма хороша. А я еще отказывался. Из окуньков?

– Тройная, дядь Вась. И ершики были, – ответил Лопушок. – Заходи к нам почаще.

– Постараюсь, – усмехнулся Куранов. – Ради такой ушицы десять верст отшагать не жалко.

– Да ладно хвалить-то, – засовестился Лопушок.

– Дождь будет? – спросил Куранова Митя.

– Распогодится.

– Значит, можно косить?

– Косите смело. Ночью, может, еще погремит, а с утра солнце будет. Можете не сомневаться.

Василий Тихонович доел уху, поблагодарил ребят и собрался уходить.

Тут-то Топорок и задал ему вопрос, который давно не давал ему покоя:

– Василий Тихонович, а почему вашу собаку зовут Злодеем? Такая хорошая, умная, а имя какое-то странное.

Василий Тихонович поглядел на Топорка, помолчал и нехотя ответил:

– Так я его назвал в память об одной очень хорошей собаке.

– Расскажите, Василь Тихыныч!

И еще одна страничка из прошлого, или маленькая повесть, которую написал Василий Тихонович

Осенние зори стары и ленивы. Они поздно и долго просыпаются, а то и вовсе пропускают свой черед. И тогда по утрам идут дожди, над землею гоняются холодные ветры и срывают последние листья с яблонь и дуба.

Вася же любил всякую осень. А дождливое, ненастное предзимье всегда напоминало ему детство, сытое предвоенное время, когда живы были его мать и отец.

Осень разгоняла деревенских ребятишек по домам. Первое время Вася подолгу сидел на лавке у окошка, смотрел на улицу. А за окном дождь, ветер, раскисшая дорога... Потом Вася привыкал домашничать, приноравливался к сонливому теплу, к ленивой тишине, к недолгому одиночеству. Вновь возвращалась к нему растерянная за лето привязанность к матери, отцу и маленькой сестренке Нюре.

Вася вставал рано, когда мать начинала топить печку, и бежал, шлепая босыми ногами, за перегородку в кухонное царство котлов, махоток, ведер, мисок, ухватов, садился в угол на крохотную самодельную скамейку и следил, как мать кухарит.

Васина мать думала, что сын приходит по утрам в чулан, чтобы получить зарумяненную пенку, первый блин или душистую шкварку. А он приходил не за этим. Он приходил любоваться матерью. Мать его была статная, рослая и очень напоминала ему красивых барынь на картинках в старинных книжках.

Особенно хороша мать бывала по утрам. Полуодетая, румяная от жаркого пламени, быстрая. Вася смотрел на ее ловкие руки и понимал, почему у красавиц в сказках белые рученьки становились лебедиными крыльями.

Мать часто наклонялась к Васе, гладила его, обнимала.

И тогда Вася слышал запах ее волос. Они пахли утром, жарким огнем, дымом.

Осенью отец возвращался домой рано. Вася, заслышав его тяжелые шаги на крыльце, прятался и выжидал, когда отец войдет в дом, разденется. Тут-то он выскакивал из укрытия и, издав воинственный клич, бросался отцу на шею.

И каждый раз отец говорил:

– Так ведь и до смерти напугать можно.

Летом и ранней осенью Вася редко виделся с отцом и матерью. Он пропадал с одногодками в лесу, в оврагах, убегал на речку, купался, катался на баранах. Домой забегал поесть или спрятаться от придурковатого пастуха Николая.

Каждое лето Николай нанимался в их деревню стеречь стадо. И хоть был ленивым, пастушье нехитрое дело знал хорошо, скотину держал сытой. В насмешку пастуха звали женихом. Коварные молодухи заигрывали с ним, а на свидание ходили к другим парням. Не просто так висляевские красотки улыбочки пастуху раздаривали: за эти-то улыбки он от самого края света мог пригнать стадо на полдник к «Горелому» болоту. Обмелевшее и засохшее, оно находилось рядом с деревней.

Никто не знал, где пастух Николай жил зиму. Он приходил в Висляево недели за две до выгона худой и полинялый. От прошлогоднего Николая оставались только водянистые замутненные глаза и хриплый голос. До самого выгона пастух «подряжался». Он ежедневно устраивал торг с хозяйками. Мужики называли эти торги «пастушьими сходками» и не принимали в них участия. Они знали, что бабы сами справятся с пастухом. А что торгуется он, так пускай себе торгуется. Каждый раз перед самым выгоном Николай сдавался и соглашался стеречь висляевскую скотину на прошлогодних условиях. Соглашался, но обязательно сообщал, что покровские хозяйки платили бы в два раза больше. И все, делали вид, будто верят Николаю.

Первый выгон в Висляеве начинался после обеда. Николай долго и много ел: в этот день пастух уже питался хозяйскими харчами. А пастухов и печников в деревнях кормят обильно и жирно. Для них в каждом доме готовят то, чего даже детям не дают. И все потому, что печник может всякую печку сложить, а печка для дома, что душа для человека. Попробуй плохо кормить печных дел мастера! Он тебе такую печь сложит. И снаружи вроде бы будет приглядистая, и внутри все как положено, и тяга, когда мастер пробный затоп сотворит, хорошая, и жаркость есть. А ушел печник и... началось: или дым в избу повалит, или тепло – на ветер. Нет, с печником дружбу из-за харчей портить нельзя.

Пастухов тоже надо кормить по-царски. Пастух из дома в дом ходит и может ославить. А дурная слава – хуже едкого смрада.

Пообедав, Николай выходил на улицу и брал в левую руку пастуший рожок: старый погнутый горн, с вмятинами на медных боках. Пастух облизывал губастый рот, смачивал языком мундштук, долго прилаживал его к левому краю пухлых губ, набирал воздух, как перед нырянием, пыжился и начинал «играть сбор». Правая щека у Николая надувалась, как футбольная камера, и становилась сизо-красной. Постепенно краснели лоб, нос, шея, уши, а глаза делались испуганными, выпученными. И, как глухарь во время весенней песни, Николай во время игры ничего не слышал.

Неистово трубя, пастух честно проходил по всей деревне, не обращая внимания на то, что все уже давно ждали его выхода. Женщины с трудом удерживали на привязи линялых коров. Застоявшись за зиму, коровы ошалело мотали головами, взбрыкивали, словно необъезженные лошади, ревели, терлись о ветлы плешивыми шеями. По улице пугливыми стаями носились блеющие овцы и ягнята. Во всех дворах брехали собаки.

Наконец, стадо выводили за околицу на большую поляну: «обротка снята, и воля дана...»

Несколько дней Николай приручал стадо: бегал, словно угорелый, хлопал кнутом и надсадно и грозно хрипел:

– Куда?! Куда?! Куда, отрава!

Но вот пастьба окончательно налаживалась. Стадо безропотно подчинялось своему предводителю. Николай теперь не бегал за коровами, а управлял ими ленивым окриком или звонким кнутом. Без подпаска управляться со стадом пастуху помогал его пес Злодей. Про Злодея висляевские остряки говорили: «Умел бы Колькин кобель на рожке дудеть – один, без хозяина, стерег бы».

Николай быстро добрел на пастушьих харчах и становился похожим на откормленного поросенка. Сытость, лень, сон – неразлучные друзья. А тут еще жара. Присядет Николай в тенечек под куст... А когда очнется, коровы уже на зеленях. Потрава. Колхозный сторож тут как тут. Шум на всю деревню. Мало шума, еще и оштрафует пастуха. Когда такое случалось, Николай жестоко избивал Злодея. Пес покорно, без жалоб, переносил удары и все старался вспомнить, где и когда совершил промашку, чем не угодил хозяину.

Взрослое висляевское население не обращало внимания на несправедливое отношение пастуха к Злодею, но ребятишки не прощали жестокости и мстили ему за это. Выкрадывали у спящего пастуха и прятали кнут и горн; насыпали в кисет с махоркой пороху: солили воду во фляжке.

Однажды проказники поставили над спящим пастухом добротный шалаш. А в шалаш бросили кулек с пчелами, осами и оводами. Очень скоро наблюдатели, спрятавшиеся в кустах, услышали истошный вопль:

– Караууууул!!!

Потом шалаш ожил и стал носиться по полю. Наконец, как в сказке, шалаш рассыпался, и на свет появился пастух Николай. Голося одно и то же спасительное «караул!», он бросился бежать к деревне. Бежал, кричал и, как безумный, крутил руками над головой.

Маленький Василий считал, что лето уходит вместе с пастухом Николаем. И проводы пастуха означали для него приход ненастья и стужи.

Перед уходом из Висляева Николай исчезал дня на три в город. Там он парился в бане, накупал себе обнов и непременно – кирзовые сапоги; отсиживал подряд несколько сеансов в кинотеатре; отыскивал на базаре висляевских с подводами и возвращался на денек-другой в Висляево, чтобы покрасоваться на миру. Новая одежда стесняла его, и он скрывал это чувство нарочитым важничаньем. Теперь пастух курил не махорку, а папиросы «Красная звездочка» и угощал девчат ландрином.

Каждый встречный обязательно спрашивал Николая;

– Николай Гаврилович, расскажи, чего накупил в городе?

– Да так кое-что, – отвечал пастух и небрежно сквозь зубы сплевывал на землю.

– Расскажи, Николай Гаврилович, ну, расскажи, – упрашивали Николая.

Он закуривал и будто нехотя начинал подробное перечисление покупок, тех, что были при нем, и тех, которые он якобы оставил «у одного знакомца в городе».

Николай покидал Висляево, когда выдавался погожий морозный день. Кто-нибудь из парней подвозил его на железнодорожную станцию.

До ближайшего лесочка пастух шел пешим в окружении ребятишек. Потом прощался с провожатыми и садился в телегу. У Злодея душа разрывалась в такие минуты. Злодея уводили от висляевской вольной, сытой жизни, от добрых друзей. Впереди у Злодея конура, цепь, клок слежалого сена под боком. До следующей весны ему будут сниться висляевские луга, коровы и, конечно, мальчишки, которые приносили ему за пазухой лакомства, а чаще других его добрый друг, белобрысый, худенький Василий, у которого большие и печальные глаза.

...Последний раз Николай стерег висляавскую скотину на семнадцатый день после начала войны.

Накануне в деревне провожали в солдаты последнюю партию мужчин. Их увозили в город на подводах. В голос плакали женщины. Надсадно голосили гармошки. Васина мать плакала тихо и все глядела на отца, словно хотела наглядеться на него на всю жизнь. Вася жался к отцу.

Военный, приехавший из города за мужчинами, велел всем прощаться... Телеги понеслись по дороге во ржи, поднимая легкую смолотую колесами пыль. Следом за телегами побежали ребятишки. И Вася с ними. Он бежал долго, стараясь не отставать от телеги, на которой сидел отец. Отец несколько раз говорил ему:

– Вертайся, сынок... Вертайся...

Вася мотал головой и все бежал, бежал. И плакал. Бежал и тогда, когда отстали все ребятишки, когда его обогнала последняя телега, обогнала и скрылась в перелеске...

Усталое и сытое стадо медленно брело к деревне. Стадо нагнали возвращавшиеся из города порожние телеги.

Николай вышел из кустов и остановил последнюю подводу. На ней ехал старик Дмитрий Лукичев, которого несколько дней назад колхозники выбрали своим председателем, вместо Васиного отца.

– Чего тебе? – спросил недовольно Лукичев, осаживая лошадь.

– Дай огоньку... Закуришь, дядь Митрий?

– Можно.

– Отвез?

– Отвез.

Пастух вздохнул и протянул кисет старику.

– Ты-то на войну не собираешься? – спросил бездумно Лукичев.

– Кабы взяли, пошел бы... Дядь Митрий, пастуха заместо меня подыскивай. Мать, небось, с сеструхой глаза проглядели. Письмишко им накалякал и прописал, что скоро домой возвернусь. Война-ить, дядь Митрий, баб напужала. Маманя у меня квелая... Ты замену мне сыщи непременно.

– Мне-то чего искать? Не колхозное стадо пасешь.

– Неправильные твои слова. А колхознички чьи будут? Скажешь, не твои? Твои, дядь Митрий. Ты теперь над ними поставлен. Бабам теперь пупы надрывать за себя и за мужиков. Кому же, как не тебе, бабий енерал, о пастухе кумекать?

– Гляди-ка, каким политиканом стал!

Про себя же старик Лукичев подумал: «Голомудрый, а что к чему, соображает».

Злодей начал будить хозяина, как всегда, на рассвете. Николай спал в сарайчике на сене. Просыпался он трудно и доставлял этим много лишних хлопот Злодею. Собаке приходилось несколько раз за ночь вставать и по звукам, по крику петухов, по запахам трав определять время.

Злодей выбежал на улицу по своим делам, затем снова вернулся в сарайчик и принялся будить пастуха. Для начала стащил со спящего ветхое одеяло. Николай свернулся калачом и спал по-прежнему безмятежно, как ребенок. Злодей тяжело вздохнул. Лай редко будил хозяина. Собаке пришлось взять в зубы штанину и что есть силы тянуть за нее. При этом надо было вовремя отскочить в сторону, так как пастух всегда вскакивал, как ошпаренный, и норовил ударить ногою.

– Холера лохматая!.. Отрава лупастая! – зло захрипел спросонья Николай и начал одеваться.

Злодей ушел на улицу, чтобы не слышать обидных слов. Он ждал хозяина, ловил влажным чутким носом предрассветные запахи и думал о лесе.

Пастух вышел из сарайчика, до ломоты в костях потянулся. Жестоко зевая и зябко ежась от предутренника, он долго не мог приладить мундштук к своим толстым обветренным губам. Потом ему наконец удалось это сделать, и над деревней, спугивая чуткую тишину, заголосила переливами пастушья труба.

Злодей догадался, что Николай решил сегодня стеречь на Сельскрм выгоне, и повеселел. Ему нравился этот старый выгон. Места красивые, а главное спокойно. Трава на выгоне густая и сочная. И коровы, как припадут к траве, так их с места не сдвинешь. На таких лугах пастухам делать нечего.

Когда пасли на Сельском выгоне, Злодей и в лес сбегает, около лисьей норы пороется. А то просто полежит на мягкой траве, подремлет. Дремать на солнышке хорошо. Когда дремлешь, ни о чем не думаешь. А когда просто так лежишь, то все почему-то прошлое вспоминается.

...В молодости Злодей и не думал, что когда-нибудь придется стать пастухом. В молодости и звали его не Злодеем, а Гектором. Жил тогда Гектор в большом городе, в просторной и светлой квартире у доброго хозяина Лукина. Хозяин им очень гордился и каждому новому человеку, пришедшему в дом, рассказывал о своем любимце, показывал родословную, две золотых медали, которые уже заслужил его «благородный Гектор».

Однажды хозяин ушел из дому и больше не вернулся. После этого Зина, жена Лукина, вечерами долго и тихо плакала. От этого на душе у Гектора становилось очень тоскливо, ему хотелось выть и скулить, но при хозяйке он сдерживался. Гектор подходил к Зине, осторожно клал голову на ее теплые колени и закрывал глаза, чтобы хозяйка не видела его слез.

И Зина гладила его по голове и приговаривала:

– Остались мы с тобою одни, Гека. Что же это такое?

Когда хозяйка уходила из дому, Гектор начинал жалобно скулить, а иногда тоска так сильно хватала его за сердце, что он не выдерживал и начинал протяжно выть. Как все собаки, он чувствовал то, чего не могли чувствовать люди. Гектор знал, что Лукин никогда не вернется.

Жилось им с Зиной день ото дня хуже.

Однажды в их дом пришел тучный, большелицый мужчина. Гектор сразу вспомнил, что видел этого человека на полевых испытаниях. Большелицый тогда тяжело и с завистью смотрел на него, и Гектору хотелось спрятаться куда-нибудь от этого взгляда, но рядом стоял сильный и добрый хозяин...

Зина провела гостя в столовую и прикрыла за собою дверь. Гектор почувствовал что-то недоброе и ушел в чулан, где хранились хозяйские охотничьи вещи, лег у болотных, пахнущих ссохшейся кожей сапог...

– Гектор, – позвала хозяйка. – Гектор!

Гектор не отзывался, а прижался к сапогам и часто задышал худыми боками.

Зина вошла в чулан, зажгла лампочку и, увидав Гектора возле сапог мужа, горько заплакала, закрыла лицо маленькими ладонями. Она долго качала в отчаянии головой и приговаривала:

– Прости меня, Гека... Прости... Прости. Я не должна была этого делать. Не должна... Но пойми меня, Гека, пойми! Тебе будет хорошо у новых хозяев. Ты будешь сыт. Идем.

Гектор медленно поднялся и побрел в столовую. Большелицый опять, как тогда на испытаниях, тяжело и с завистью поглядел на него, пристегнул к ошейнику поводок.

– Ну что вы так убиваетесь, Зинаида Сергеевна? – спросил он Зину.

– Я не должна была этого делать.

– Стоит ли расстраиваться из-за собаки?

Гектор подошел к хозяйке, ткнулся мордой в колени, а потом первым пошел к дверям.

...У большелицего Гектор прожил около года. Кормили его хорошо. Но он все никак не мог забыть Лукина и Зины и почти ничего не ел. Худел. «Работал» без интереса, вяло.

Новый хозяин кричал на него, уговаривал, а потом начал бить арапником: по спине, по бокам, по голове. Гектор молчал... И это еще больше разжигало жестокость большелицего. И бил он до тех пор, пока не приходила его жена и не отбирала арапника.

Шатаясь, Гектор плелся на свою подстилку. Ложился. Ронял голову на вытянутые передние лапы и лежал, глядя в темноту...

Большелицый перепродал Гектора деревенскому охотнику Захару. У Захара ему приходилось недаром хлеб есть, но он все равно был рад новой жизни.

Гектор привык к цепи и холодной конуре, честно служил Захару, но сердце его по-прежнему долгое время принадлежало Лукину и Зине. Сначала он их очень часто видел во сне, потом они стали сниться ему все реже и реже. И Гектор почти забыл про то, что когда-то жил в городе, в большой и светлой квартире.

Как-то зимою он лежал в конуре и дремал. Вдруг насторожился, вскинул голову. Где же он слышал этот голос? Он не видел женщины, которая разговаривала с Захаром, он не понимал, о чем они говорят, но он уже слышал когда-то этот голос.

– Скажите, это вы купили собаку в городе, у Поливанова? – спрашивала женщина.

– Может, и я, – осторожничал Захар. – А зачем тебе знать про собаку?

Неужели ему показалось? Где он слышал этот добрый голос?

Захар увел женщину в хату. Гектор выскочил из конуры и призывно залаял... А когда она появилась на пороге, Гектор забыл обо всем на свете. Он рванулся к Зине, но цепь, как пружина, отбросила его назад, сыромятный ошейник больно врезался в горло, а Гектор не обращал на это внимания, он рванулся еще раз, еще.

– Гека! Гека, милый! – Зина прижалась щекой к его морде.

– Чудно, – вслух удивился Захар и, посмеиваясь, отошел в сторонку.

– Зачем вы держите его на цепи? – спросила Зина.

– А на чем его держать, на веревке?

Она отстегнула цепь. Захар помрачнел, но ничего не сказал.

Лукина стала упрашивать Захара продать ей Гектора. Он не соглашался. А потом, чтобы отвязаться от чудной бабенки, Захар сказал, что может продать собаку не меньше, чем за полторы тысячи.

– Таких денег у меня сейчас нет, – растерялась Зина.

– Раз нет, так не о чем калякать, любезная.

Зина покраснела и виновато посмотрела на Гектора.

– К весне я соберу нужную сумму.

– Соберешь, приходи: я хозяин своему слову. Полторы тыщи – и собака твоя.

– Я приду за тобою, Гека, обязательно приду.

Захар пристегнул цепь к кольцу на ошейнике... У калитки Зина оглянулась и помахала Гектору ладошкой, как машут люди людям.

Он долго стоял и смотрел на калитку. Захар несколько раз выходил во двор, но Гектор не замечал этого, он все глядел на калитку.

– Пшел на место! – ревниво приказал Захар.

Гектор не услышал, что ему приказали.

Захар впервые и больно ударил собаку. Гектор вздрогнул от неожиданности. Он ведь не знал, что люди любовь и преданность к другим считают иногда предательством и изменой.

...Гектор так и не узнал, приходила ли Лукина весною к Захару.

В конце зимы во время охоты он забежал в незнакомый лес и угодил в петлю, приготовленную для зверя. Он слышал, как трубил в рог Захар, но никак не мог освободиться от проволочной петли.

Ему было страшно и холодно, потом пришел голод. Где-то неподалеку выли волки. Может быть, Захар нашел бы его по следам, но поднялась метель... Гектора замело снегом. Стало немного теплее и даже задремалось... Утром он поел чистого душистого снега и снова попытался освободиться из петли, но она еще глубже врезалась в лапы.

Ближе к полудню Гектор услышал мягкое шуршание полозьев и лошадиное отфыркивание. Гектор привстал, высунул голову из-под снега и громко залаял. Он видел, что розвальни, мелькающие за деревьями, остановились, и заскулил... Проваливаясь в сугробах, к нему шел старик в тулупе. В руке старик держал топор.

Старик остановился шагах в двух от собаки и, осмотревшись, спросил:

– Ну, чего скулишь? Иди сюда, – он похлопал рукавицей по колену. – Иди, пес, не бойся.

Гектор подался к старику, но взвизгнул от боли и осел на подтаявший снег животом.

– Так ты калекий? – И старик уже без опаски подошел к нему. Разгреб валенком снег, увидел петлю и присвистнул: – Вот оно что! Эх, человеки, человеки!

Гектор попытался сам идти. Но задние ноги не слушались его. Тогда старик поднял его и понес к саням.

Старик был лесным объездчиком и жил в сторожке.

– Смотри, старуха, кого я тебе привез, – сказал он жене.

– Чего смотреть-то? Собака, как собака. Опять, небось, деньги шальные запулил?

– Из петли вынул. Видать, благородных кровей... Пущай в хате поживет. А?

– Пущай, – старуха равнодушно согласилась, но старик видел, что собака ей понравилась.

Она осмотрела изодранные лапы Гектора. Достала из шкафчика пузатую бутылку с настойкой из трав, намочила холщовые тряпки и обмотала им раны. В глиняную плошку старуха налила густого теплого молока и покрошила в молоко ситного.

Гектор ел деликатно, опрятно. Часто открывался от плошки и благодарно смотрел на своих новых хозяев.

– Видать, и правда благородная, – сказала старуха.

– Знамо, – подтвердил старик.

– Как же кликать его будем?

– Давай Шариком.

– Можно и Шариком.

– Шарик, Шарик! – поманил старик собаку.

Гектор оторвался от еды и завилял хвостом.

– Понятливый.

– Говорят тебе, благородных кровей.

Жил Гектор у стариков в тепле и сытости. Лучше и жизни не придумаешь. А все же не спалось ему долгими ночами. Ворочался он на своей мягкой подстилке и все думал о Лукиной. И все стояла она у него перед глазами: белолицая, худая, в поношенном пальто.

И каждый день Гектор выходил на дорогу и подолгу глядел в ту сторону, где была Захарова деревня... В лесу уже пахло талостью и ручьями...