Текст книги "Топорок и его друзья"

Автор книги: Владимир Кобликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Летающий кот

Пришел ласковый вечер. Двор обильно полили из шлангов. Запахло мокрым асфальтом, зеленью. Темнота разбудила ночные цветы.

Дом смотрел во двор множеством окон. Но вот одно из них погасло, потом еще, еще... Только два окна на пятом этаже дольше всех упрямились, но и они, наконец, сдались и потухли.

Весь вечер Лютика мучило какое-то странное предчувствие. Обычно она быстро засыпала, но сегодня долго ворочалась, вздыхала и даже пила успокоительные капли.

В полночь Лютик услышала за окном странные звуки. Она вскочила с постели, подбежала к окошку и застыла на месте. Перед окном летал орущий кот.

– Ааааааа! – закричала, обезумев от страха, Лютик и попятилась в глубину комнаты.

Кот на секунду, затих, а потом заорал с новой силой:

– Мияяяяяяя-вууу!

Наткнувшись на шкаф, Лютик больно ударилась. Боль немного отрезвила ее, и она бросилась к телефону вызывать милицию.

В это время кот залетел в окошко, и Лютик вновь душераздирающе закричала:

– Аааа!

В квартирах стал зажигаться свет. Полусонные люди высовывали головы из окон, желая узнать, что за крики раздаются. Дом ожил.

Лютик доползла до телефона и позвонила.

– Дежурный лейтенант Киреев слушает, – ответили ей в трубке.

– Мимими...

– Да, да, милиция. В чем дело?

– Ле-ле-ле-тающий кот за окном.

– Вы что, гражданка?

– Пппп-п-равда летает и... и кричит... Сппппасите!

– Ложитесь спать, гражданка, а то еще летающая тарелка привидится.

Но милиционерам все-таки пришлось выехать на вызов Лютика, потому что летающий кот напугал еще нескольких человек и телефон звонил беспрерывно.

Наряд возглавил сержант Дроздов.

Как только милицейская машина въехала во двор, кот, парящий под окном Лютика, вдруг завопил истошным голосом и взмыл вверх.

– Гляди-ка, правда, летает! – поразился сержант Дроздов и приказал: – Прожектор!

И тут же яркий упругий луч, скользнув по стене, поймал кота, висящего на веревке. Луч побежал вверх и обнаружил на краю крыши, у невысокого барьерчика, человека. Подняв кота на крышу, этот человек освободил его от веревки и отпустил на волю, а сам на четвереньках заторопился к чердачному окошку, но оно было заперто.

Во дворе к этому времени собралось уже немало жильцов. Один из них ехидно и громко заметил:

– Теперь попался, голубчик.

– Гражданин, спускайтесь, – приказал старший милицейского наряда сержант Дроздов. – Спускайтесь... Не валяйте дурака.

– Мяяяу, – жалобно отозвался с крыши кот.

Все засмеялись.

А человеку на крыше было не до смеху. Он все еще искал путь к спасению: метнулся туда, сюда, подбежал к вентиляционной трубе, заглянул в нее.

– Бесполезно, – сочувственно произнес Дроздов и еще раз пригласил: – Спускайтесь, гражданин, спускайтесь.

Ленька Рыжий (это был именно он) махнул сокрушенно рукой и пошел к пожарной лестнице. Прожектор услужливо освещал ему путь. Как только Ленька ступил ногой на асфальт, сержант Дроздов взял под козырек и привычно сказал:

– Сержант милиции Дроздов. Ваши документы, гражданин.

– Нет у меня еще документов, – мрачно ответил Ленька Рыжий и нахохлился.

«Во глубине сибирских руд»

Настал день отъезда. Автобус уходил очень рано, и Топорок никак не думал, что кто-нибудь из приятелей выйдет провожать его. Но во дворе Топорка поджидали обе команды. Ребята холодно поздоровались с Ильей Тимофеевичем и Еленой Фоминичной, а Федю окружили и в дружеском кольце повели по улицам к автовокзалу...

За несколько минут до отхода автобуса ребята выстроились в шеренгу, а Топорка поставили лицом к строю. Ленька Рыжий сообщил решение двух команд назначить Федора капитаном сборной двора. Закончил свою речь Рыжий словами, которые произнес срывающимся голосом:

– Капитану нашей сборной физкульт-привет!

Конфузясь, но дружно и торжественно ему ответили обе команды:

– Физкульт-привет! Привет! Привет!

Пассажиры, которые находились на территории автовокзала, заинтересовались и, наверное, подумали, что провожают известного чемпиона. А тут еще крутится Дима Плотвичка с огромной отцовской кинокамерой! Когда Топорку надо было садиться в автобус, его стали обнимать, давать напутствия. Рыжий попрощался с Федей последним. Смутившись, он протянул Топорку записку.

– Тут вот мой адрес. Дом-то ты, конечно, помнишь, а номер квартиры можешь забыть. Напиши обязательно. И еще я тебе одно стихотворение Пушкина переписал. Прочти.

Когда автобус тронулся, Топорок развернул лист тетрадной бумаги и прочел: «Ул. Кутузова, дом 147, квартира 121, Ковалкину Л. С. (Леньке Рыжему)». И дальше без абзацев: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье. Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремление. Оковы тяжкие падут, темницы рухнут, и свобода вас примет радостно у входа. И братья МЯЧ вам отдадут... Не унывай, Топорок».

Федя загрустил еще больше. Все обыденное, привычное в его жизни обрело новый смысл, новую окраску. Федя сейчас с удовольствием бегал бы в магазины, мыл несколько раз в день посуду, выносил мусор – только бы остаться в городе с приятелями, только бы играть в футбол...

Кончился пригород. Дорога запетляла среди полей, а потом выпрямилась и побежала березовой рощей. И в автобусе сразу запахло горьковатой свежестью, чистыми листьями, солнцем и прохладной земляничной росой.

Сначала Топорок почти не обращал внимания на дорогу, на красоту утреннего леса. Потом его внимание привлекло туманное дыхание низины, в котором запутались солнечные лучи. И Феде передалась нежная радость утра. Он стал испытывать необычное чувство. И это чувство было смутно-возвышенным, и в нем смешивались тревога, ожидание необыкновенного, желание сделать что-то очень важное, красивое.

Феде захотелось петь. И он тихо напевал. И будто специально для Фединого настроения все вокруг стало нежно-розовым, а солнце вырвалось из лесу и залило дорогу ярким горячим золотом.

«Тифозныи» бунт
(Глава из прошлого)

Топорок никогда не был в Ореховке. И Храмовых, к которым его вез отец, никогда не видал. Илья Тимофеевич называл их родителями, хотя они были ему совсем чужими людьми. Илья Тимофеевич – воспитанник детского дома. И женился он на детдомовке, у которой тоже не было родителей.

Топорок очень страдал, что у него нет дедушек и бабушек. Он только по книгам и рассказам приятелей знал, как это хорошо быть внуком. Бабушки-дедушки и от наказания спасают, и подарки всякие делают. Только, говорят, и живут для внуков. Так что Федю Топоркова судьба крепко обошла, оставив без бабушек и дедушек.

Феде, разумеется, было не сладко уезжать из города в разгар футбольного сезона. Но где-то в самой глубине души ему хотелось в Ореховку, хотелось пожить в доме стариков, которых папа любил, ценил как настоящих родителей...

Семен Васильевич и Екатерина Степановна Храмовы в начале Великой Отечественной войны спасли жизнь молоденькому лейтенанту Илье Топоркову. Они нашли его осенью 1941 года в лесу, недалеко от своей деревни.

Обнаружила умирающего от ран лейтенанта Екатерина Степановна. Она возвращалась из соседней деревни, куда ходила навещать больную сестру. Шла Храмова лесом, торопилась засветло добраться до дому, потому что немцы в темноте и пристрелить могли. Дорога от дождей раскисла, и Екатерина Степановна старалась идти возле самых деревьев. Шла она, шла и наткнулась на человека, который лежал бездвижно, уткнувшись лицом в землю. «Мертвец!» – подумала Храмова и вскрикнула от испуга.

Обошла с опаской убитого и заторопилась, заторопилась подальше от места, где он лежал. А потом подумала: «А может, живой он? Вроде бы наш... Красноармеец».

Поборов страх, Екатерина Степановна медленно пошла обратно. Все казалось ей, что лежащий вот-вот вскочит на ноги и закричит: «Попалась!» Но мужчина по-прежнему лежал неподвижно, уткнувшись лицом в холодную грязь. Екатерина Степановна опасливо подошла, склонилась над ним, прислушалась. И вдруг страх у нее пропал. Осторожно приподняла Екатерина Степановна лежащего и перевернула его на спину. Он тихо застонал и опять затих. «Живой! Живой!.. Но что же мне делать с ним? Что же делать?»

Задумалась Екатерина Степановна, а когда очнулась, то заметила, что раненый глядит на нее в упор тихо и тревожно.

– Откуда ты, родненький? – ласково спросила Храмова.

Раненый застонал и закрыл глаза. Потом прошептал:

– Пистолет... Достань... из кармана...

Екатерина Степановна нащупала в кармане шинели пистолет и достала его. Держа оружие с опаской, спросила:

– Чего делать-то с этой штукой?

Раненый снова приоткрыл глаза, поглядел на Екатерину Степановну долгим взглядом и попросил:

– Пристрели... Пристрели, мать.

– Чего? Да ты рехнулся! Пристрели! Еще чего удумал.

Екатерина Степановна в сердцах швырнула пистолет в кусты, приподняла раненого и потащила в густой ельник.

Уложив его поудобнее, она сняла с себя поддевку и подсунула ему-под голову.

– Вот так, милый. Полежи здесь часок-другой. Мы с мужиком придем за тобой. «Пристрели!» Чего захотел! Кто ж я, по-твоему? А? Или я не русская? Лежи и жди.

Но ждать лейтенанту пришлось гораздо дольше, чем обещала Екатерина Степановна, хотя она бежала до самой Ореховки.

Дома она коротко рассказала мужу о раненом и стала торопить:

– Собирайся. Пошли за ним... Чего сидишь-то, увалень?

Однорукий Семен Васильевич, не обращая внимания на горячность жены, долго сворачивал самокрутку, потом закурил и задумался.

– Ну, и человек! – возмутилась Екатерина Степановна. – Кирпич у тебя вместо сердца, что ли? Вставай, тебе говорят!

– Не шуми, не шуми, лотоха. Поспешишь, людей насмешишь. По-твоему делать – и командира погубишь, и себя заодно с ним. Полной темноты надо дождаться.

– Помрет же он.

– Не должон, – уверенно возразил Семен Васильевич и добавил: – Дождичка бы! Ливневого.

– Совсем рехнулся! Дождик-то зачем?

– Чтобы следы смыл. На тележке его повезем. На трех руках-то не донести.

Дождь пошел! Пошел, словно по заказу Семена Васильевича. Удивительного в том ничего не было – осень. Но Екатерину Степановну это поразило.

– Ты, Семен, знать, колдун.

– Колдун, колдун, – согласился муж. – Достань-ка во что переодеть его. Все это в мешок, а мешок клеенкой прикроем. Лекарств вот у нас никаких нет... Водка вместо лекарства сгодится. Где она у тебя?

– Это зачем же ему водка-то? И так еле живой.

– Когда мне руку на финской оторвало, водкой меня сперва отхаживали. Смекаешь?

На дворе стояла непроглядная темь. Даже соседних домов не видно. Казалось, что их здесь никогда и не было. В такую тревожную ночь человеку трудно даже представить, что где-то светит жаркое солнце, что есть большие города, мирно спящие деревни. Думалось, что на всей земле сейчас липкая темь, дождь, ветер.

Каким-то чудом отыскали в этой кромешной мокрой темноте дорогу в лес и молча шли по чавкающей и хлюпающей грязи, шли и толкали тележку, на которой возили прежде только хворост да сено. И не было той дороге конца, а они, даже в душе, не роптали.

Только Семен Васильевич вслух усомнился:

– Найдешь ли, Катерина, его?

– Найду, найду, Сеня, – зашептала Екатерина Степановна, – теперь уж недалеко. От Лыскиного оврага с километр, не больше. Ельничек помнишь?

– Спрашивай!

– В том ельничке и лежит.

Он действительно лежал там, где его оставила Екатерина Степановна. И никаких признаков жизни уже не подавал.

– Помер!

– Замолчи ты! – прикрикнул на жену Семен Васильевич. – Бери под руки... Так... Поднимай... Кладем.

И снова они шли по раскисшей дороге. И снова им казалось, что вовсе не идут они, а просто месят ногами липкую грязь. И ночь была бесконечно долгой.

...До самого утра отхаживали Храмовы лейтенанта. Раны у него были не очень опасными, но, видно, он потерял много крови, долго голодал и сильно ослаб. Храмовы вымыли его, как могли, перевязали раны, надели на него чистое белье Семена Васильевича и уложили за печкой.

К утру у лейтенанта начался сильный жар. Раненый стал бредить, часто вскрикивал:

– Вперед!.. За Родину!... Бей фашистскую нечисть!

– Надо же, горит как, – пугалась Екатерина Степановна. – И кричит не по своей воле, родимый! Надо же! Не помирает ли он, Семен? А?

– Жив будет. Горит, значит, есть чему гореть. Крик родится —тоже хорошо... Только бы немцы не заглянули... Придут паразиты, а он их встретит словами: «Бей фашистскую нечисть!» Тут-то неувязочка и получится.

– Может, его на Калашников хутор, к дяде Егору? Тот спрячет, сам Гитлер не сыщет.

– Думал я о дяде Егоре, думал, да тревожить парня сейчас нельзя. У него сейчас, видать, самый... этот... Ну, как его называют-то? Во! Вспомнил. У него сейчас самый крызис.

– Чего, самый?

– Самый перелом: то ли жить ему, то ли помереть... Если сейчас к дяде Егору повезем – смерти поможем, тут лежать оставим – жизни поддержку дадим.

– Чего же тогда рассуждать-то?

– А и нечего рассуждать. Надо думать, как от немцев его уберечь. Они живо все вынюхают. И это самое: гешосс. Фирштеешь?

– Ладно язык-то поганить! Говори по-хорошему, по-нашему.

– И сразу расстреляют всех. Понимаешь?

– Конечно, расстреляют.

– А я все же придумал, как перехитрить паразитов.

– Как?

– Фрицы ужас как боятся тифа. Вот я и заболею тифом.

– Господь с тобою!

– Да не по-настоящему. Притворюсь.

– А доктор ихний придет? Что тогда?

– Буду лежать на печке: Жару там хватает. Для верности травки жарогонной выпью. А сыпь-то на животе репейником натру. Да и не придут они: тифа побоятся.

Утром Екатерина Степановна пошла к старосте Петру Селиванову. Петр Никитович Селиванов выслушал Храмову и решил навестить больного соседа. Екатерина Степановна обомлела.

Храмов услышал шаги на крыльце – и на печку. Лежит и живот репьем натирает.

Староста вошел в хату, снял шапку, перекрестился на пустой угол и сказал:

– Мир дому вашему. – Потом поглядел на хозяйку и строго спросил: – Почему иконы не висят? Немцы любят дома, где висят иконы.

– Нет у нас икон.

– Зайди ко мне, выдам на время. Где Семен-то?

– Там, – Храмова указала на печку.

И в это время раненый лейтенант произнес громко:

– Вперед! Смерть фашистским гадам! Вперед!

Екатерина Степановна задохнулась от испуга.

– Эк, как бредит, – староста покачал головою, —Видать, здорово прихватило мужика. Только пусть с печки слезает. При тифе и так человеку жарко, а ты его еще на печку. – Селиванов усмехнулся как-то странно и ушел.

Тяжелая тишина повисла в доме. Храмовы молча ждали, когда придут немцы.

И они пришли очень скоро. Но почему-то в дом к Храмовым солдаты не пошли, а, остановившись на почтительном расстоянии, вбили колы с какими-то дощечками. Вбили и поспешно ушли... Храмовы не верили своим глазам. Наконец, они опомнились. Семен Васильевич приказал:

– Иди-ка, Катерина, погляди, что за штуки они оставили.

Екатерина Степановна, накинув Платок на плечи, вышла на улицу и заторопилась к столбику с дощечкой. Там по-немецки и по-русски было написано: «Тиф».

Храмова облегченно вздохнула и перекрестилась.

Вскоре такие знаки были поставлены еще возле двух домов... А через неделю только три дома остались «нетронутыми сыпняком», и немцы решили на время уйти из деревни. Они покинули Ореховку на рассвете. Староста Селиванов провожал их. Подобострастно кланялся, крестился и причитал:

– На кого же вы нас, отцы-родители, покидаете? Что же с нами теперь будет?

– Не плаччь, Пьетр, – успокоил старосту майор Шмюккер, садясь в машину. – Кончался эпидемий, и мы возвратился в Орьеховка. Ауфвидерзейн, Пьетр.

– Видерзейн, видерзейн, господин майор. Видерзейн!

– Бьереги Орьеховка! – прокричал Селиванову майор на прощание из закрытой кабины.

– Это уж не извольте беспокоиться... не извольте беспокоиться.

Накануне шел мокрый снег, а к уходу немцев приморозило.

Машины с солдатами катили легко. Вот и последний грузовик скрылся в лесу.

Цыганское красивое лицо старосты посуровело. Селиванов распрямил плечи и, плюнув вслед машине, гневно сказал:

– Будьте прокляты!

Круто повернувшись, Петр Никитович направился размашистыми шагами к дому под зеленой крышей, взошел на крыльцо и громко постучал. На стук выглянула старуха. Она поклонилась Селиванову.

– Тиф у нас, батюшка, – захныкала старуха.

– Слыхал, – усмехнулся Селиванов. – Да хватит тебе, Прасковья, кланяться-то. Зови старика.

– Так оно того, Никитич, тифный.

– «Тифный!» Все равно зови. Да скажи, чтобы пузо репейником не натирал. Не буду сыпь проверять.

– Чево? – Прасковья открыла рот.

– Иди, Прасковья, иди. Зови Павла.

Вскоре на крыльцо вышел дед Павел, по прозвищу Казак.

Он ничего не смог понять из сбивчивого рассказа жены. Единственное, что уяснил он, это то, что надо срочно выходить на крыльцо к старосте Селиванову. И дед Казак вышел с таким видом, будто староста только что помешал ему отойти в иной мир. И сил-то у него, у тифозного, только и хватило, чтобы выйти ка крыльцо к господину старосте. Дед держался за живот, ноги у него тряслись от «слабости», щеки были втянуты, глаза выпучены.

Селиванов глянул, на деда и захохотал. Смеялся до слез и все приговаривал:

– Ну, Казак! Ну, артист!.. Ох! Сейчас помрет от тифа.

Но дед Казак не сдавался, продолжал быть «тифозным». Сиплым голосом умирающего он спросил:

– Зачем звал-то, господин староста?

Петр Никитович от этих слов сразу смолк и потемнел лицом.

– Хватит, Павел, болеть. Не трясись и глаза не выкатывай – вредно. Ты такой же тифозный, как я староста... Немцы ушли. «Тиф» сделал свое дело... – Селиванов пристально поглядел на своего давнишнего друга. И после этого взгляда дед Казак перестал трястись и выпучивать глаза.

– Ну, што? – холодно спросил он.

– Садись, покурим, – попросил Селиванов.

– Дык, я и постою.

– Не хочешь с предателем рядом сидеть?

– Лежал долго и постоять хочется, – ушел от прямого ответа Казак.

– Ну, постой, постой, – Селиванов закурил. – Никому не должен был говорить я того, что тебе сейчас скажу... Старостой быть мне приказал подпольный райком партии... Тяжело мне, Павел, тяжело. И пуще всего от людского презрения. Ведь и ты меня немецким прихвостнем считал? А?

– Врать не стану – считал.

Друзья посидели, не разговаривая. Пришло запоздалое утро поздней осени, но пришло оно с солнцем. И так давно не было солнца, что они глядели на него как на дорогой подарок природы.

– Посмотри-ка, – сказал дед Казак. – Немцы ушли, и солнышко засветило...

– Засветило. – Селиванов улыбнулся солнцу.

– Слушай, – спохватился Казак, – а кто же у нас первый тиф-то надумал?

– Да Храмов. Зашел как-то к ним, гляжу, а Семен «болеет на печке» тифом.

– Это какой же дурак при тифе на печку забираться ему присоветовал? – возмутился дед Казак.

– И я ему про то сказал. А тиф Семену понадобился для отвода глаз. Раненого он с Катериной выхаживает... Вот тогда я и доложил майору Шмюккеру о тифе в деревне. Он побелел даже и велел столбики с запретными объявлениями поставить.

– Конечно, Петр, ловко мы обошли немцев. А если бы аспиды прознали правду? А?

– Думал я об этом, думал... Передышка нам нужна. Вот так нужна! – Селиванов провел ладонью по шее, – Одиннадцать раненых бойцов один я прячу. Лечим их со старухой... И знаю, что еще многие выхаживают наших. Если по домам пойти, целую роту смело набрать можно.

– Можно, – согласился дед Казак. – Сам пятерых выхаживаю.

– Ну, вот видишь! Ореховка сейчас не просто деревня. Ореховка – подпольный госпиталь. Сегодня ночью к нам придут врачи и принесут медикаменты и осмотрят раненых. Ты будешь сопровождать докторов. Это просьба подпольного райкома партии. Понял? В деревне все по-прежнему должны думать, что я немецкий староста. – Селиванов вздохнул.

Ореховский подпольный госпиталь заработал. Раненых оказалось гораздо больше, чем предполагали Селиванов и дед Казак. К тому же, дед Казак «тайком» от старосты стал раздавать зерно и продукты колхозникам со складов, которые немцы не успели разграбить. Никто в Ореховке и не догадывался, что всей работой подпольного госпиталя руководит староста. Все считали его предателем, а деда Казака – настоящим героем.

Селиванов со дня на день ожидал возвращения немцев. Он знал, что они не забыли Ореховки. Он слышал, что и в здешние края уже стали прибывать каратели.

Однажды утром, когда врачи делали очередной обход, на околице показались мотоциклисты. Селиванов выскочил на улицу раздетый, без шапки и заспешил навстречу фашистам. Мотоциклисты остановились. Селиванов отвесил поясной поклон.

– Староста? – спросил по-русски ефрейтор, сидевший в коляске головной машины.

– Так точно, господин офицер.

– Тиф кончился в деревне?

– На убыль пошел, господин офицер.

– Что значит «на убыль»?

– Многие выздоравливать стали. – Селиванов вспомнил всех, кто умер за последние годы, и добавил: – А девять человек преставились.

– Что, что?

– Девять человек померли.

– Есть умирали?

– Так точно, господин офицер. Четыре старика, две старухи и три младенца отдали богу душу, – Селиванов посмотрел на небо и размашисто перекрестился.

Переводчик передал суть разговора со старостой солдатам. Они жарко о чем-то заспорили, потом затихли.

– Мы приехали делать дезинфекция, но солдаты устали. Ты сам делаешь эту работу. В домах обрызгать полы, стены вот этим... лекарство.

– Слушаюсь. Все сделаю, господин офицер... Может, заглянете ко мне позавтракать? – Селиванов подобострастно улыбнулся. – Жена моя уже поправилась.

– Спасибо, спасибо, – покровительственно поблагодарил старосту переводчик. – Мы должны вернулся в часть. Через семь дней в Ореховку придут солдаты фюрера. Чтобы встречал хлебом и соль.

– Слушаюсь, господин офицер.

Мотоциклисты поспешно укатили.

Петр Никитович стоял посреди улицы раздетый, с непокрытой головой и все отвешивал поклоны.

Не заходя домой, он прошел к деду Казаку и приказал ему собрать врачей на срочное и важное совещание. Вскоре врачи и дед Казак пришли в овраг за деревней, где их ждал Селиванов.

...Через четыре дня темной ноябрьской ночью сто пятьдесят семь красноармейцев во главе с лейтенантом Топорковым ушли из Ореховки. Раненые уходили в лес, где находился подпольный райком партии и небольшой отряд партизан. Русская природа точно в сговоре была с русскими людьми: к утру повалил снег.

Немцы, как и предполагал Селиванов, заявились раньше обещанного. Но в деревне все спокойно, столбики с дощечками, предупреждающими о тифе, были убраны, на деревенском погосте прибавилось девять свежих могил, вся Ореховка пропахла хлоркой. Даже на улице она заглушала запах молодого снега.