Текст книги "Избранные сочинения. 1. Ошибка живых"

Автор книги: Владимир Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

16

– Окно отворилось с безоблачным стуком...

– Откуда эта строка? Вы ее так тихо и так странно прочитали!.. Что с вами? Вы живы?

– Жив только голос.

– Так вот почему! А я весь превратился в слух, да так и остался, окаменел... Прошу вас, дайте еще несколько строк!

– Что ж, вот они:

 
Из окна упав на плиты,
Небо хладное лежит.
Графини бледные ланиты —
Их мимо светлый луч дрожит.
И с выражением на лице
Его измучившей загробной скуки
Граф протянул к бойнице платок
И вместе с ним дрожащие руки.
Стерев с стекла золотую пыль,
Он оперся на свой костыль.
Его лучи насквозь пронзали,
И стало тихо в мертвом зале...
 

– Ваш голос в темноте почти не виден... А я люблю поэзию, знаете. Помню, Острогский однажды сказал: «Только о двух вещах и интересно разговаривать: о поэзии и о Колыме...» Поэзия, по-моему, то же ночное кладбище, где тяжелые каменные плиты незыблемы, а над ними все – мираж, и воздух полон призраков, готовых растаять каждое мгновение, и все это облито мерцающим светом звезд...

– Вы, должно быть, правы, потому что у меня вдруг заболело веко.

– Это признак?

– Да или нет. Что-нибудь одно из нет...

– Я превратился в слух, а все превратилось в молчание...

Стало так тихо, что было слышно, как дышат стены...

Помнит ли читатель сестер Марии – Анну и Ольгу, упоминавшихся в самом начале романа? Вот они, в гостиной Витковских.

Окна выходят на улицу. Свет входит с улицы. Четыре стены: первая, вторая и две третьих. Какой-то призрак, какая-то тень, Истленьев? Несколько слабых мгновений зеркало держит его...

Вдруг исчезает...

АННА

Звездные сгустки? Это скопления многих близких звезд в одном месте. Общая фигура их весьма разнообразна: в одних звезды разбросаны, по-видимому, без всякого порядка, в других они рассеяны на пространстве шара, у центра которого замечается особенное обилие звезд, а по краям они реже, наконец, некоторые сгустки представляются правильным диском, внутри которого отдельные звезды распределены довольно равномерно. Число звезд в сгустках тоже весьма различно: от нескольких десятков до многих тысяч.

ОЛЬГА

А как давно эти сгустки известны астрономам?

АННА

До изобретения зрительных труб были известны: Плеяды и Гияды в созвездии Тельца и Ясли в созвездии Рака. После же изобретения зрительных труб число открытых звездных сгустков непрерывно увеличивалось. Вот наиболее замечательные и легче других наблюдаемые звездные сгустки:

Тукан – шарообразный весьма красивый сгусток.

Персей – двойной сгусток, обильный яркими звездами.

Телец – Плеяды; хорошие глаза различают 14 звезд.

Близнецы – очень обильный и красивый сгусток.

Рак – Ясли; легко различается даже слабыми трубами.

Корабль – большой и почти круглый сгусток.

Южный Крест – состоит из многих ярких звезд.

Центавр – самый большой сгусток, более 5000 звезд.

Геркулес – чрезвычайно яркий и красивый сгусток...

ПОЭТ (появляясь)

Простите, я, кажется, прервал вашу ученую беседу?

АННА

Кажется, но не прервали. Откуда вы теперь? Вас так давно не было видно!.. Пишете ли вы по-прежнему стихи?

ПОЭТ

Нет.

ОЛЬГА

А что же вы делаете?

ПОЭТ

Удивляюсь тому, что когда-то писал.

АННА

Пожалуйста, прочтите то, что вас более всего удивляет.

ОЛЬГА

Да, да! Прочтите!

ПОЭТ

 
Устал у камня у воды
У неба около
Стоял вели его следы
На берег озера высокого
Из воды та что из вышла
Он стоял ее и слышал
Тихо волосы и воздух
Тихо темные глаза
В кулаке зажаты звезды
Лучами пронзая и руку назад
Мгновенья долго пролетали
Ее глаза к его огромны
Откуда нож? Он был из стали
Настало быть полоскам темным
Рухнула грудой ресниц и волос
Над нею над ними «о!» пронеслось
Потом нашли два легких трупа
Их схоронили у холмов
И падало отвесно круто
Молчанье каменных умов...
 

КУКЛИН (входя)

Куклин, входя.

АННА (поэту)

Анна поэту.

ОЛЬГА (глядя в окно)

На фоне этого беспредельного неба каким мелким становится всякое безбожие!

КУКЛИН

Да, да, да, вы правы! А какие грозные тучи! Я только что с улицы, и вдруг – ваши справедливые слова...

Темнота появилась вместе с утром. Фонари погасли, и стало еще темнее. Тучи опустились ниже, и стало еще темнее. Стало еще темнее, и стало еще темнее.

В расщелинах туч мгновениями становились видны звезды, кровоточащие густым светом. Тучи с грохотом передвигались, и сверкающие звездные сгустки, казалось, готовы были стечь по водосточному железу на мостовые. Стоял такой скрежет, словно на город надвинулись две ночи одновременно.

Население забилось в свои дома, бездомные забились в свое бездомье.

Сизое удушье туч повисло над Кропоткинской тяжело, по вдруг какая-то безумная звезда взлетела дерзко, как голова Вологдова на его портрете работы Давида Бурлюка.

Только горстка людей металась но вымершим улицам, настигаемая повсюду своими неумолимыми именами: Пермяков, Эвелина, Истленьев, Куклин, Мария, Левицкий...

Н. Вологдов – В. Казакову:

Дорогой Володя,

Если улица в направлении роста чисел – путь без конца, то постарайтесь дойти до № 1, неужели же и его нет? Не верно! Извольте дойти до № 1 и меня успокоить: Это что еще за бесконечность в обе стороны!

Сегодня и у нас был сильный холодный ливень, и град стучал в стекла, как ворон в окно последней «баньки» Хлебникова. Все омыто дождем, но у меня уже старческое зрение и поэтому все краски природы как-то померкли.

Единственный мой выход – в музей на Волхонке, где выставлена немецкая гравюра первой четверти века (из ЭфЭрГе): много тошнотворной экспрессионистской дряни, но есть и талантливые: Лембрук, Файнингер, Марк, Кокошка, Майднер и, представьте себе, Жорж Гросс. И один гений – Пауль Клее: несколько нерукотворных листов, в том числе «Канатоходец» – черная фигурка в воздухе, в тусклолиловой пустоте, на фоне огромного белого креста, которому мог бы позавидовать даже Малевич.

Думаю, что Эрику XXV лучше бы не звонить: к чему этот телефонный разговор глухонемых без жестикуляции.

Та девочка жива и прыгает, обожаемая своими родителями. А Е. М. Р. о выставке ничего не говорит и уже не прыгает.

Скучно на этом свете, Володя. Впрочем, я ошибаюсь.

Н. В.

Окна отступили во тьму, и гости хозяйки остались в сумерках, потом – в сплошной дневной темени...

1-Й ГОЛОС

Вы слышите, как дышат звезды?

2-Й ГОЛОС

Я слышу, как они задыхаются.

3-Й ГОЛОС

Хочется сказать что-то последнее.

4-Й ГОЛОС

Тише! Пусть будет последнее молчание...

Наступило молчание. Оно думало:

– Названия государств устарели. Не пора ли им дать числовые обозначения? Например, была Россия, станет государство № 73 и т. д....

1-Й ГОЛОС

Чей-то страх пополз по моей спине!

2-Й ГОЛОС

Мы – гости. Нас много. А темнота... пройдет.

3-Й ГОЛОС

Как только наступит ночь?

2-Й ГОЛОС

Не обязательно ночь. Может быть, просто наступит.

3-Й ГОЛОС

Они странно говорят, или я странно слышу?.. Если все это – сон, то он снится безумцу.

4-Й ГОЛОС

Если это – уже пробуждение, то это пробуждение мертвеца.

5-Й ГОЛОС

Нет, нет! Это не то и не другое, и не третье! Это – девяносто девятое...

1-Й ГОЛОС (после паузы)

Вы слышите шум? Это ливень!

2-Й ГОЛОС

Какое счастье, что фонари не светят!

3-Й ГОЛОС

Разве нельзя по звуку определить цвет?

ХОЗЯЙКА

Ах, прошу вас! Прошу вас! Не надо об этом! Говорите лучше о звездах, о чае... о чем угодно.

4-Й ГОЛОС

Да, да, о звездах... Да, я согласен... И правда, звездные сгустки...

5-Й ГОЛОС

Сгустки?! Запекшиеся сгустки чего?

1-Й ГОЛОС

Чая?

2-Й ГОЛОС

2-го голоса?

3-Й ГОЛОС

Меня?

4-Й ГОЛОС

Боже!

5-Й ГОЛОС

Бога?!

4-Й ГОЛОС

Да нет же! Я просто воскликнул: «Боже!»... Это какое-то безумие!

5-Й ГОЛОС

Сгустки безумия.

1-Й ГОЛОС

Пощадите же нашу хозяйку! Пощадим ее! Помолчим хоть несколько мгновений...

Наступает тишина, за ней – другая и третья...

2-Й ГОЛОС

Молчание сгущается... То есть, простите, я не хотел...

3-Й ГОЛОС

Я больше не могу! Я буду говорить о чае. Чай – это молчание каких-то сил.

4-Й ГОЛОС

Молчание, не переводимое ни на какой язык.

5-Й ГОЛОС

Ах, мой платок обезумел от собственной белизны!

1-Й ГОЛОС

Это молчание чая или ваш голос?

5-Й ГОЛОС

Мой, мой голос! Пятый.

2-Й ГОЛОС

Нас странное количество! Нас больше, чем меньше.

3-Й ГОЛОС

Нас больше, чем нас.

4-Й ГОЛОС

Боже, какой звук у этого ливня! Кажется, сбывается пророческий цвет чая.

5-Й ГОЛОС

А ведь никто не обращал внимания! А цвет-то, действительно, пророческий!

2-Й ГОЛОС

Мой голос побелел, как платок.

1-Й ГОЛОС

Нет, поверх уже темнеют пятна пророчества.

3-Й ГОЛОС

Прошу вас, не говорите о белом цвете! Ливень услышит.

5-Й ГОЛОС

Разрешите мне, я хочу прочесть вам свою исповедь.

3-Й ГОЛОС

Нам и ливню.

4-Й ГОЛОС

Что? Исповедь ливня?!

2-Й ГОЛОС

Да нет же! Исповедь ливню.

1-Й ГОЛОС

Читайте, читайте, пока молчат фонари!

3-Й ГОЛОС

Читайте, читайте, пока молчим мы!

ХОЗЯЙКА

Вы заглушаете его своим молчанием.

5-Й ГОЛОС

Я начну свою исповедь издалека... из Смоленска... А вы знаете, что пытки на Руси были отменены при императрице Екатерине II? И с тех пор не раз еще отменялись...

4-Й ГОЛОС

Ничего не понимаю! Исповедь или пытка?

5-Й ГОЛОС (в отчаянии)

И то, и другое...

Темное утро сменилось кромешным днем. Темное. Емное. Мное. Ное. Ое. Е. Ое. Ное. Мное. Емное. Темное.

Какой-то человек и какие-то люди укрылись в одной из каменных подворотен. Мимо стремительно пронесся Куклин, как время проносится мимо остановившихся часов. Он думал: «Нет, нет! Я не думал...».

Пермяков, пьяный от ливня и от вина. Гречанка, пьяная от и, и от ливня. Он сказал ей что-то на языке безумных. Она посмотрела на него молчанием, расширенным от ужаса. Голос ливня и голос хлыста.

Левицкий и Мария оказывались вдруг на набережных, и ветер летел мимо них, как встречный безумец.

Время скрежетало над крышами. Все было так жестко и окончательно, что казалось: вспыхни сейчас фонари – и можно будет прочесть мысли часов.

Хозяйка и гости, по-прежнему созерцающие неподвижную темноту. Окна давали так же мало света, как стены...

4-Й ГОЛОС

Мой голос не может найти меня!

5-Й ГОЛОС

Мне не в чем покаяться. Я не совершил никакого греха, настолько большого, чтобы его можно было разглядеть с тех вон небесных звезд. И это меня убивает! Я не смог совершить великого зла, а великого добра не бывает. Я недавно сказал об этом Истленьеву, он побледнел, как покойник. «Так как же быть-то?» – спросил я его и стены. В ответ – молчание... Ну вот, моя исповедь подходит к концу, кончилась. Я отчетливо вижу слово «прощайте!»...

1-Й ГОЛОС

Что, это только мне послышалось или только всем остальным?

2-Й ГОЛОС

Я ничего не слышал, я ничего не слышу, я ничего не буду слышать.

3-Й ГОЛОС

Я слышал одновременно два ливня. Который из них монотоннее?

4-Й ГОЛОС

Осторожнее! не наступите в темноте на мой голос!..

Мне всегда стоило огромных усилий делать записи дневникового характера. Несколько раз все-таки сделав их, я кончил тем, что стал просто записывать изредка числа, например: 13 августа... 4 ноября... и т. д. В конце концов забывать события легче, чем их записывать.

Вот некоторые выдержки:

9 июля 66 г.

А. Е. Крученых рассказывал мне о том, как он читал в есенинском кафе стихи. Обычно все поэты перед своими выступлениями подкупали официантов мелкими чаевыми, чтобы они не очень гремели посудой во время их выступлений. Крученых же игнорировал официантов и «читал так, что никакой посуды и никакой дряни не было слышно»... О мастерском и даже колдовском чтении Крученыхом своих стихов я уже не раз слышал от очевидцев...

24 августа 66 г.

Первая встреча с Н. И. Вологдовым... Меня поразил автопортрет М. В. Матюшина, который висел на стене... Н. И. – мне, прощаясь: «Пишите! Вы имеете на это право...»

31 января 67 г.

У Н. И. Вологдова. Читал ему свои стихи... Рассказ Н. И. о том, как он чуть не встретился с В. Хлебниковым у Бурлюков...

15 сентября 68 г.

У Н. И. Вологдова. Я прочел несколько своих стихов. Н. И. читал мне «Казнь Хлебникова» А. Ривина. Эта вещь мне очень поправилась...

9 ноября 68 г.

Н. И. Вологдов – мне: «Как жаль, что вы не знали Хармса!»...

16 февраля 69 г.

Н. И. рассказывал мне, как он привез в Ленинград найденное с помощью Д. Штеренберга лекарство для умирающего К. Малевича...

9 марта 69 г.

Н. И. о том, как он в детстве искупал в луже баронессу...

6 апреля 69 г.

У Н. И. Стихи...

18 мая 69 г.

У Н. И. Стихи. Проза... Н. И. едет к старику А. В. Фонвизину...

13 июля 69 г.

У Н. И. Любимым писателем Д. Хармса был Гоголь... О Б. Пастернаке, о том, как он пригласил их (Н. И. и Тренина) к себе по поводу статьи о нем. Квартира отца-академика, пыль, безвкусица, XIX век. Странная просьба к ним и комплименты обоим. Н. И. жалеет, что не напечатали все-таки эту статью. Позже она пропала...

22 октября 69 г.

У Н. И. Статью о П. Бромирском уже начали калечить в редакции...

31 января 70 г.

У Н. И. Написал мне на экземпляре «Искусства» свои стихи:

 
Жизнь мелькает бестолково
и невзрачно сквозь очки,
на губах томится слово,
в голове трещат сверчки.
 
 
Я болячками закован
(все непрочны старички),
но зато у Казакова
зорки разума зрачки.
 

17

– Входите! Но, пожалуйста, осторожнее. Здесь так темно и тесно, что идти можно только наощупь... Вошли?.. Там, справа, есть кресло – достаточно только протянуть руку. Садитесь в него, так будет удобнее... Вы не скажете, который сегодня час?

– К сожалению, не знаю. Вполне возможно, что сейчас полдень... или уже полночь. Правда, больше всего похоже на без четверти семь... Странно, никто не может обойтись без часов, кроме времени!

– Ах, это очень неясный вопрос! Ведь часовые стрелки приводятся в движение пружиной, а не временем. И, кто знает? может быть, часто бывает так, что стрелки резво скачут вперед, а время стоит на месте, не движется.

– Вы правы. В самом вашем голосе есть какая-то правота... Я шел к вам, было так темно, холодно, и стоял такой скрежет, что я подумал, но не услышал.

– Да, да, совершенно справедливо... Но что это со мной? Я чуть не поранился о твердые кристаллы темноты! Бог мой! Если и темнота будет ранить, то что же будет?.. С вами, надеюсь, ничего не произошло? Вы спокойны?

– Не могу вам сказать, я в темноте не вижу... Должно быть – спокоен. Голос не дрожит, глаза неподвижно стоят на перекрестке темноты и времени... Я вчера был так глубоко задумчив, что пропустил весь день. Когда я очнулся, уже ничего не было.

– Со мной такое случается часто. А знаете, ваш голос действует на меня успокаивающе. Он – не темнее и не светлее темноты... Я иногда спрашиваю себя о чем-нибудь, но так тихо, что не могу расслышать... Вот в этом месте темнота, по-моему, чуть красновата. Отсырела, или это только так кажется?

– Не знаю. Мне кажется, что в темноте есть что-то женское.

– Темнота – существительное женского рода.

– Да, должно быть, это... Странно, я сегодня встретил на улице жениха. Он стоял, облокотившись о темноту – не то призрак, не то скульптура из воздуха.

Я в вашей фразе вижу будущее скульптуры – воздух.

– Ах, я когда слышу о будущем, всегда поеживаюсь, словно оно уже где-то за спиной.

– Так оно, верно, и есть. Поэтому и холод между лопатками... А что жених, он вам привиделся, или вы ему?

– Должно быть, мы оба – кому-то третьему. Потому, что куранты на башне вдруг пробили не количество часов, а их цвет.

– А вы верите людям, которые утверждают, что они видят цветные сны?

– Нет, по-моему, они их после сами раскрашивают... Вы слышали, что Истленьев исчез? И сразу же некоторые стали утверждать, что его и не было вовсе. Не знаю, я как-то встретился с ним в одном из переулков. Он посмотрел, не увидел, но все-таки поклонился очень любезно... Не знаю...

– Да, все это очень странно. Это был удивительный человек. Он мог, например, надеть темноту и исчезнуть... В другой раз, наоборот, он был, я сам это видел, крест-накрест с лучом.

– Я жениху поклонился, он мне поклонился точно так же. Не спутал ли он меня со своим отражением? Ведь часто так бывает... Прошло или не прошло сколько-то времени, мы молча стояли. Он вдруг пробормотал стихи.

– Вы их помните?

– Нет, но все-таки прочту:

 
Ах, ах! Какой витраж!
Я кинул взгляд косой:
Там вдохновения ветра ж
Подули яркой полосой.
Люблю старинную тень храма
И эту веру витражей,
Где алебарды и охрана
И скрежет ржавых ворожей.
Где воздух приклонил колени
На гулких плитах тишины...
 

– А что же дальше?

– Он исчез неожиданно. Лишь в воздухе остался голубой след поклона. Я вскрикнул и тотчас же заснул. Оказывается, все это было наяву.

– Странная история! Я в таких случаях ограничиваюсь тем, что ограничиваюсь тем, что... и т. д. Сегодня, кажется, 27 октября. Я помню одну ночь, звезды глубоко врезались в темноту, булыжный час сверкнул у меня под ногами, я шел. Вдруг несколько минут прошло. Я очнулся, но было рано. Я увидел: фонарь, еще кто-то и Эвелина. Фонарь придвинул к себе каменные стены домов и тяжело огородился ими. Незнакомец был ему по плечо. Он курил на незнакомом языке, на языке исчезнувшего народа, исчезнувшей звезды. Он молчал. Дым поднимался вверх, к звездам. Волосы Эвелины свободно ниспадали. Каждая секунда вспыхивала над ее головой, как призрачная корона. Волосы струились, Эвелина молчала. Кто-то из нас двоих был Левицкий. Потом оказалось, что это был он, а кто был я – этого так и не оказалось... Мостовая прислушалась: что-то невыразимо странное было в воздухе, словно углы тишины совпали с железными углами крыш... Вдруг передо мной остановилось здание...

 
Этот старинный дом —
Память о греческом посольстве.
Гербы чугунные кругом
И даже шпорой на босой листве...
 

Я вспомнил эти строки из «Греческого посольства» и потом другие:

 
Когда-то здесь посол по лестнице сбегал,
Читая «Отче наш» ступеней...
 

Потом другие:

 
Час расставанья близок!
Увижу ль милого посла?
Порой бывал он, правда, низок,
Достоин рифмы был осла.
И эта дрожь, боязнь стилета —
Трусливо-мелочный старик!
И все же мыслями поэта
Напудрен был его парик...
 

– А что же Эвелина?

– Эвелина? Вам когда-нибудь приходилось в самый разгар ночи наблюдать несколько случайно-утренних секунд? Удивительные мгновения! Потом думаешь, что их не было... Эвелина вздрогнула. Странный наступил миг. Казалось, он был вырублен крышами в ночном небе. Левицкий усмехнулся... Вы его когда-нибудь видели? Он всегда – или до, или после усмешки. Лицо холодное, правильные черты – он всегда похож только на Левицкого...

 
Посол, вас ждет императрица!
В распоряженьи вашем – час.
Как раз успеете побриться,
Или побрить успеют вас...
 

– Но что же случилось?

Оба замерли. Оба – о! Это наступал рассвет. В своем величии он был неумолимо-кроток, как строки Вологдова о Петре Бромирском... И вдруг я ужаснулся! Лицо Левицкого, неожиданно ставшее жестким, медленно сползало с крыш. Все та же усмешка образовывала возле рта железные складки. Узкая железная лестница поднималась к его глазам мимо темной щеки, из которой время выкрошило несколько кирпичей. Поднялся ветер, Эвелина и фонарь стояли, сгибаясь под его напорами. Левицкий холодно смотрел на них. Боковая стена его лица выходила на пустынную площадь, стальные натянутые провода давали голосу Левицкого звук надрывный и хриплый. Он прогудел что-то Эвелине, но она не поняла его, ее глаза шатались под тяжестью светящейся фонарной глыбы. Пять или десять удивленных мгновений Левицкий ждал. Потом, увидев, что он не понят, он стал в отчаянии звать Эвелину, провода гудели, как безумные, железные брови, лязгая, взбирались по судорожному каменному лицу. Это зрелище было таким мучительным, что, казалось, целая вечность была погребена под обломками железных бровей... Эвелина и фонарь бросились бежать, железо загрохотало им вслед, и провода, лопнув, оборвали ужасный настигающий беглецов вой...

– Что это было?

– Не знаю – вот что.

 
Но служба королю —
Она отравленный напиток:
Все ждешь, когда помрешь
Своею смертью иль от пыток...
 

– Быть в темноте в толпе очень опасно. Знаете, могут подменить лицо. Гости расходятся от хозяйки, и у двоих-троих – не свои лица. И зеркала испуганно отражают. Гость, получивший лицо Пермякова, мечется вдоль набережных, пугая камни... Есть удивительно бесстрастные люди! Я помню, Левицкий стоит в толпе и... ничего, холоден, как зеркало. Ммда...

– Его лицо было искажено. Обрывки проводов хлестали по нему, как плети... Странно, что до сих пор не измерена скорость времени!

– Какая-то бешеная неподвижность – так мне кажется. Я однажды видел, как ветер исступленно бился о полночь, но она была неподвижна. И не однажды.

– А я, наоборот, другое видел. Но что – не помню... Одни говорят, что Истленьев исчез, другие, напротив, утверждают, что он все время виден – мерцает на перекрестке ветров... Я осенью всегда начинаю тосковать по весне, сосулькам, безумию. А что Эвелина? Я уже не могу увидеть уличного фонаря без того, чтобы не вспомнить ее и не забыть все остальное.

– Их видели вдвоем с Пермяковым. У него все те же сжатые губы, она же – очень изменилась, и даже у волос появился другой оттенок, будто бродячий фонарь бросил на них юродивый свет. Они исчезли в каком-то доме – мрачное строение, каменно-этажное. Узкие низкие окна пробиты в массивных стенах...

 
Был вкус во всем —
Изысканные пытки:
Колесовать, четвертовать.
И, право, были не в убытке
Спектакль всегда в четверг давать...
 

Свет сквозь эти окна проникает в комнаты, полуживой.

– Вы знаете, с тех пор как я увидел «Городские крыши» Ольги Розановой, я не могу забыть ни себя, ни этого неба, ни этих крыш...

Темнота, испещренная молчанием и голосами гостей...

1-Й ГОЛОС

Где мы?

2-Й ГОЛОС

В сплошной темноте.

3-Й ГОЛОС

Господи! Сколько же могут длиться эти предсмертные судороги?!

4-Й ГОЛОС

Всю жизнь.

5-Й ГОЛОС

Секунда началась и не может никак кончиться.

6-Й ГОЛОС

У меня полон рот звезд! Хоть упражняйся в ораторском искусстве!

7-Й ГОЛОС

Упражняться в искусстве последнего слова?

8-Й ГОЛОС

Зачем оно, если выживут одни мертвецы?..

1-Й ГОЛОС (после паузы)

Наше молчание стоит наших слов – то же косноязычие.

2-Й ГОЛОС

2-й и последний.

3-Й ГОЛОС

Господи! Где же твое милосердие???

4-Й ГОЛОС

Милосердие??? Из этих вопросительных знаков выйдут превосходные крюки для пыток.

5-Й ГОЛОС

Пытки отменены! Разве вы не знаете?.. Я не знаю.

6-Й ГОЛОС

6-ое отчаяние!

7-Й ГОЛОС

Хорошо, что нет бога, а то было бы плохо, что он есть.

1-Й ГОЛОС

Вы меня убиваете вашим 7-ым!

2-Й ГОЛОС

Я убиваю себя своим 2-ым!

3-Й ГОЛОС

Кругом слово «смерть»! Любимое слово живых.

4-Й ГОЛОС

Любимая тайна мертвых...

Наступает пауза, окрашенная шумом ливня...

5-Й ГОЛОС

Чтобы не сойти с ума от всего этого, я напряженно всматриваюсь.

6-Й ГОЛОС

Куда?

5-Й ГОЛОС

В циферблат молчания...

Этот каменный дом поразил Истленьева своими тремя мрачными этажами. Пермяков поджидал его в холодной каменной подворотне. Вход в дом был со двора.

Двое бывших попутчиков по варшавско-московскому поезду не обменялись ни словом. Они молча стали подниматься по неосвещенной крутой лестнице.

Наконец, они оказались. Но до этого были минуты тягостного молчания, когда они медленно поднимались по выщербленным ступеням. Обветшалая сырая стена провожала незнакомца взглядом безропотного калеки. Истленьев думал:

– Как мрачно!..

Как мрачно Пермяков думал! Это тройное безмолвие – Истленьева, Пермякова и каменных стен – становилось невыносимым себе самому. Мучительный стон готов был вырваться из скрюченного железа перил...

ПЕРМЯКОВ

Ну, что? Вот и пришли... Вот здесь...

ИСТЛЕНЬЕВ

Здесь?.. Да, здесь темно...

ПЕРМЯКОВ

Присаживайтесь... Вот стул... этот, кажется, еще держится... А что, легко вы меня отыскали?

ИСТЛЕНЬЕВ

Легко... очень легко... Да я и не искал совсем. Вы ведь мне адрес сами давеча сообщили. Но я не искал. Ноги сами сюда привели. Я еще издали, как увидел этот дом, подумал: «Наверное, здесь».

ПЕРМЯКОВ

Вот ведь как... Только бледны вы очень... Говорите, что спокойны, а сами бледны, как мертвец.

ИСТЛЕНЬЕВ

Да разве я говорил?

ПЕРМЯКОВ

Что ж, мне послышалось?

ИСТЛЕНЬЕВ

Н-нет... тогда бы и мне послышалось... Я устал... да и болен был... вот и...

ПЕРМЯКОВ

Вот и дом этот, к тому же. Да?.. Я знаю... Сейчас про Эвелину хотите спросить? Я знаю...

Пермяков с кривой усмешкой глянул на стены, будто знал, о чем и они хотели спросить.

В комнате ничего, кроме койки из покрашенного железа, стола и двух стульев. Окно было пробито в толстой стене, низкое и узкое, как бойница. Свет проникал в комнату такой слабый и тусклый, что его присутствие начинало щемить душу, словно присутствие неизлечимо больного...

ПЕРМЯКОВ

Помните поэта... из бывшей компании? Я его забыл, а две строчки стихов помню:

 
Удар был шпаги так силен,
Что мир насквозь себя увидел...
 

Каково! А?.. Надо же! «насквозь себя увидел»! Ну и поэт! Ну и «силен»!..

ИСТЛЕНЬЕВ (тихо)

Да... Я помню...

Дверь, ведущая в другую комнату, была плотно затворена. Окно хрупко держало свет, словно мать – больное дитя.

Они замолчали. Истленьев вдруг вспомнил маленькую Мадлон, Швейцарию.

– Было ли это? Или никогда не будет? – подумал он.

Молчание стен и молчание этих двух людей сливалось в одно тягостно-каменное безмолвие...

Подчиняясь молчанию разума, толпа медленно продвигалась в сплошной темноте. Левицкий и Куклин, стиснутые людьми и стенами.

КУКЛИН

Небо без носа. Провалился.

ЛЕВИЦКИЙ

Это кошмарно. Или, если хотите – да.

КУКЛИН

Я только что от. У нее уже знают.

ЛЕВИЦКИЙ

Она?

КУКЛИН

Бледнее обычного, но не бледнее, чем в прочие необычные дни.

ЛЕВИЦКИЙ

Вот и все.

КУКЛИН

Тут же предложили игру.

ЛЕВИЦКИЙ

Невозможное становится возможным.

КУКЛИН

Кого-то среди нас не хватало. Кого – неизвестно. Он не явился.

ЛЕВИЦКИЙ

Я вас поздравляю, с чем вас и поздравляю.

КУКЛИН

Потом стали появляться числа. Сначала четные, потом нечетные, потом и другие. Стоял скрежет.

ЛЕВИЦКИЙ

Слышу.

КУКЛИН

И вдруг увидели: нет неба!

ЛЕВИЦКИЙ

Оно было нечетного цвета...

Пермяков, Истленьев и время постепенно исчезали в сгустившейся темноте. Истленьев боялся взглянуть на закрытую, ведущую в другую комнату, дверь. На лице Пермякова оставалась все та же усмешка...

– Что, боязно? – спросил тихо он.

– Н-нет...

– Нет?.. А сами весь дрожите, как тогда... в поезде... Да уж что там, я ведь, знаете...

– Знаю...

Пермяков вдруг вытащил из кармана белоснежный платок. Темнота сразу бесшумно заслонила окно. Пермяков заметил невольное движение руки Истленьева.

– Что? – спросил он. Его лица не было видно. Усмешка, казалось, передалась темноте.

– Как вы платок... вдруг достали!.. Я вспомнил сразу...

– Вот и она... сразу... вспомнила... – еле слышно вымолвил Пермяков и как-то странно заговорщически кивнул в сторону запертой двери.

Наступило молчание. Окно угасло давно. Темнота не оставила ни окон, ни стен.

Темнота взяла лицо Пермякова и, покачивая им, смотрела на сгорбившегося на своем стуле Истленьева. Усмешка исчезла, только два глаза, огромные, как безумие, остались на этом лице.

Темнота голосом Пермякова? Или Пермяков голосом темноты? Истленьев вдруг услышал быструю, захлебывающуюся, бессвязную речь.

Начался бред...

Темнота, казалось, сделала усилие, чтобы еще более сгуститься. Невидимые железные крыши со свистом разрубали пространство. Время проникало сквозь стены, как темнота сквозь окна.

Несколько неподвижных голосов прозвучало:

1-Й ГОЛОС

Странно, зеркало, отражая лицо слепого, само остается зрячим.

2-Й ГОЛОС

Так же и часы: спокойно тикают, отражая безумие.

3-Й ГОЛОС

Так же и окна: почернели от ливня.

4-Й ГОЛОС

А мы – побелели.

5-Й ГОЛОС

Но этого ведь не видно.

4-Й ГОЛОС

Зато слышно.

6-Й ГОЛОС

Я не знал, что в темноте можно слышать.

7-Й ГОЛОС

Голоса безумцев!

1-Й ГОЛОС

С 1-го по 7-й.

2-Й ГОЛОС

Мы – заживо мы.

3-Й ГОЛОС

Похоронены вместе со временем.

4-Й ГОЛОС

Если время мертво, то что же тогда эхо?

5-Й ГОЛОС

Скелеты секунд.

6-Й ГОЛОС

Тише! вы заглушаете ливень...

Наступило молчание.

7-Й ГОЛОС

Но что это?!.

Не стало слышно ни звука. Навстречу окаменевшим гостям в окнах появился дневной ослепительный свет. Ливень прекратился так же неожиданно, как и не прекращался.

Когда, наконец, в комнату к Пермякову вошли люди, их взорам открылась следующая картина:

На железной койке лежал в полубессознательном состоянии Пермяков. Он то вдруг начинал бредить, выкрикивать что-то бессвязное, называть странные забытые имена, то затихал.

У его изголовья сидел некто призрачный и, склонившись, гладил прозрачной рукой волосы и лицо больного. Призрак был едва различим в утренних сумерках и казался скорее дуновением болезненного оконного света. Он растаял в воздухе, как только к нему приблизились.