Текст книги "Избранные сочинения. 1. Ошибка живых"

Автор книги: Владимир Казаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Избранные сочинения. 1. Ошибка живых

Произведения Владимира Казакова почти неизвестны читателю. Несколько его книг вышло в Германии, и это обстоятельство, наряду с весьма скупыми данными о последних годах жизни, привело к появлению легенды об эмиграции и смерти за границей: родился и умер Казаков в Москве (1938—1988).

В книгах настоящего издания представлены основные сферы творчества Казакова – поэта, который тяготел к драме и, следуя совету А. Крученых, «держался прозы». Произведения Казакова – как бы страницы единой книги.

Памяти

Петра Бромирского

Был шар земной

Прекрасно схвачен лапой

                                 сумасшедшего.

Велимир Хлебников

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Последняя вспышка утра осветила бледные лица пассажиров. Поезд мчался неизвестно куда и откуда. Из Варшавы в Москву. Колеса стучали и все никак не могли обогнать туман, который был желтого цвета.

Двое пассажиров сидели напротив друг друга, один лицом глядя на Москву, другой – на Варшаву. Оба молодые люди, тот, который на Москву, был невысокого роста, чернокудряв, какая-то одна постоянная мысль была плотно сжата его тонкими, без кровинки, губами. Он молчал в такт стуку колес. Другой, тот, что к Варшаве, был, напротив, тих, молчалив и неразговорчив. Странное у него было выражение лица. Казалось, он и какой-то другой далекий мир смотрели друг другу в глаза.

Туман мчался, крича под колесами. Наконец, они решили заговорить. Один из них был одет тепло, в меховой полушубок. Другой же – другой же. Вот как они заговорили:

– Что, зябко? – спросил рассеянно тот, что.

– Да, признаться, прохладно. Я не ожидал, что окажется так. Я еще не отвык от Швейцарии.

– От Швейцарии?! Эк вас! Право!.. И что же, вы решили покинуть сию страну, или она вас покинула? А?

– Не знаю, как вам ответить. Я ведь был болен.

И он стал охотно отвечать на вопросы, которые неохотно задавали ему со всех сторон. Он представился, наконец. Сказал: «Владимир Истленьев». У второго нашлось имя: Иван Пермяков. Третий, какой-то странный, все время хотел угодить, но этого всего времени не было.

Тот, что в полушубке, вдруг стал рассказывать. Туман охнул и посинел. Вот его история: он едет. В Москве его ждут на вокзале. Кто? Федор, прокутивший все и оставшийся посредине. (Он назвал еще несколько имен и несколько несчастий). Однажды он вошел в ювелирную лавку... но прежде... но еще прежде – странная женщина шла вдоль безлюдной набережной. Пролетая мимо ее волос, мимо мостов и холодных волн, был ветер. Она шла одна, но казалось. Пермяков бросился вслед ветру и призраку... Колеса стучали, поезд все дальше отъезжал от Варшавы, но к Москве приблизился ненамного. На Пермякове был полушубок, ноги его были обуты в тяжелые сапоги, он хотел улыбнуться, но не захотел. Он так и остался с искривленными в усмешке губами.

Фамилия третьего попутчика, того, что угождал (кому? часам? времени?), была Куклин. Куклин стал лихорадочно перечислять своих детей и рассказывать. Они жили в Москве. Жена умерла, оставив грудного младенца. (Мир умер, оставив что?). Иногда он заискивающе улыбался, и улыбка морщила лицо пьяницы. Ему было лет 60—55. Нос, лиловый от холода, от пьянства и снова от холода. Он заглянул в глаза Пермякова:

– Так это же Эвелина Владимировна Алабова! Так это же... да!

– Откуда ты знаешь?! – вскричал Пермяков.

– А вот и знаю, знаю, знаю! – забормотал торжествующе, – все знаю! Ведь этот ветер – мы как раз с покойным Алхимовым из погребка поднимались, а тут – этот ветер! Ха-ха-ха!..

– Молчи! – крикнул Пермяков. Он был бледен, как смерть, секундная стрелка в ужасе бросилась прочь.

Поезд мчался, Истленьев вдруг закашлялся. Он кутался в дорожный плащ заграничного покроя, капюшон был огромный нескладный, но пассажиры-попутчики уже давно усмехнулись.

– Так что же, не вылечили? – спросил его Куклин участливо, и видно было, что смех в нем давится самим собой.

– Так что же, не вылечили? – ждали вокруг.

– Меня лечили в клинике доктора Иогансона, – сказал Истленьев, славный человек! Он был ко мне так добр!.. Уезжая... я взял болезнь с собой... Меня провожали... доктор Иогансон, его семья, пациенты...

– А вы были когда-нибудь влюблены?.. Были?! Да? Что?!. Что я говорил! Ну конечно! Ах, рассказывайте же! Же рассказывайте!..

– Право, я не знаю... это не так...

Куклин, наконец, рассмеялся, дал волю смеху, и поезд рванулся и полетел от его жуткого хохота. Но Истленьев, казалось, не замечал. И сам он казался.

Пермяков хмурился все сильнее, Москва угрожающе приближалась. Одно колесо особенно надрывно стучало. Пермяков окинул тяжелым взглядом скрюченную от холода фигуру Истленьева. Тот так и ехал весь остаток пути в этом тяжелом взгляде поверх плаща с капюшоном.

Однажды, прогуливаясь по Швейцарии, он встретил девочку-калеку, которая сидела на скамье в сквере. Он подошел. Прошло несколько «нет» и несколько «да». Молчание длилось, то возникая, то продолжаясь. Небо над ними высилось, какой-то один луч круто падал вдоль серой стены облаков. Наконец, тишина показалась невыносимой сама себе, она что-то сказала, вымолвила по-швейцарски. Но эти двое не поняли, неподвижно стояли. Девочка поднялась и медленно двинулась. Он двинулся в другую сторону следом за ней...

Куклин вытер слезы, которые еще прыгали на его щеках. Он перевел дух: «Ну и ну! Ну и на!..». Поезд мчался, ошалело гудя и дымя.

Увидя эту женщину, Пермяков увидел. Он слишком долго простоял неподвижно, он слишком долго простоял неподвижно, он. Все изменилось за это время, начиная с, и кончая з. Из погребка поднимались, пошатываясь, люди и шли, натыкаясь на воздух. Ветер без роду, без племени. Река стала стальной, сталь стала речной. Старуха-юродивая вслух молилась неизвестно кому. И этот неизвестно кто не был милостив.

Однажды, бреясь перед зеркалом, Куклин вдруг увидел себя. Он сразу же отвернулся, но зеркало упорно продолжало смотреть ему в спину. Однажды вдвоем с Алхимовым они спустились в погребок. Был поздний вечер, он затянулся, часы огибали какое-то препятствие. Оба были пьяны, обе судьбы лежали рядом. Там, за стеной, шумела река. Медленно сигналя огнями, шли баржи, волоча за собой свинцовые черные небеса. Неведомая никому женщина шла. Она казалась несуществующей – настолько все вокруг нее существовало. Тяжелые темные волосы и ресницы – вот. В погребке становилось все теснее. Двое – Алхимов и Куклин, цепляясь за железные перила, выбрались на воздух.

Пароходство в Камском бассейне возникло в начале XIX столетия. Первым пароходовладельцем был Куклин (однофамилец или однонет?), в 1817 г. построивший на Пожевском заводе (Соликамского уезда) два парохода, один в 36, а другой в 7 сил. Третий пароход его, там же построенный, ходил в 1821 г. по Каме и Волге до Рыбинска. Когда в 1843 г., с окончанием срока привилегии Бердта, сделалось свободным пароходство по всем рекам Империи, пароходное дело начало быстро развиваться. В 1846 г. образовалось Пермское пароходное общество; в следующем году компания Гакса и Тета построила для Пермской пристани пароход в 60 сил. В 1851 г. открыла свои действия Камско-Волжская компания, затем явились общества «Кавказ и Меркурий», «Самолет» и проч. и возникли постоянные пароходостроительные заводы и верфи.

Девочку-калеку звали Мадлон. Молчание выступило из-за деревьев. Истленьев подошел и остановился возле. Возле отшатнулось было в испуге, но девочка сделала знак рукой – все успокоилось. Истленьев хотел что-то сказать, но оказалось, что он уже несколько минут говорит без умолку, и девочка смотрит на него вдаль. Он остановился. Где-то далеко часы никак не могли сдвинуть ночь с места.

Поглядев на свое отражение в зеркале и в часах, он и там, и там увидел блестящее будущее. Только на часах не было с той же точностью указано время. Пермяков не швырял деньгами, он их отшвыривал. Подорвав кутежами и пьянством когда-то могучее здоровье, он подошел к сверкающему окну.

ОКНО

Вы странный человек.

ПЕРМЯКОВ

Я ослышался? Или вы?

ОКНО

Ослышался, овиделся – это всего-навсего глаголы. А я – окно.

ПЕРМЯКОВ

А нет – вы?

ОКНО

Прощайте, поклонитесь от меня вам.

ПЕРМЯКОВ

Вот загадка! Это я сам с собой? или с собой, но не сам?.. Гм...

Тут в комнату ввалилась толпа гостей. Некоторые из них были ему знакомы. Они любили Пермякова за его щедрость, а не любили – за свою скупость. С ними была дама.

1-Й ГОСТЬ

Что это, ночь или ночь?

2-Й ГОСТЬ

Спросите у них самих!

3-Й ГОСТЬ

Только прошу без шуток и без других доказательств собственного существования!

4-Й ГОСТЬ

Не забывайте, будьте добры, что среди нас – дама. Я первый не забыл.

ДАМА (к Пермякову)

Здравствуйте! Добрый вечер! Я вошла стремительно, окруженная блестящей свитой, одна... Какой-то безумный художник преследует меня последние две-три ночи. О, как красиво безумие при свете фонарей! О!..

ПЕРМЯКОВ

Пожалуйста, садитесь в это вот кресло. Жаль, что я не могу предложить того же самого и безумию.

5-Й ГОСТЬ

Ха-ха!.. То есть, простите, ах-ах!

6-Й ГОСТЬ

Приручить можно что угодно. Даже стену. Гладишь ее, и она – ничего...

ДАМА

Шумя платьем, развеваясь перьями шляпы, я рванулась к зеркалу, но оно обратилось в бегство. А я не побоялась бы выйти против целой армии зеркал!

1-Й ГОСТЬ

Свечи пугливы, и темнота тоже.

ДАМА (к Пермякову)

Что с вами? Вы молчали и вдруг так странно замолчали!.. Кого-то увидели в окне?

2-Й ГОСТЬ

Ну, на этот ответ вы вряд ли дождетесь вопроса...

Куклин обожал своих детей. Он пил, чтобы не сойти с ума от любви к ним. После смерти жены он сгорбился еще сильнее. Однажды он упал и долго лежал на улице. Наступала ночь. Дождь возвращался. Под мостом, согнувшись, стояло хмурое небо. Где-то Алхимов тоскливо подсчитывал, сколько столетий осталось ему прожить для того, чтобы стать тысячелетним.

Поезд мчался прочь от Варшавы. Истленьеву было холодно, железными зубами лязгала ночь... Мадлон – пленница своих темных волос, глаза сверкали, две или три ночи были одновременно... Фонарь закашлялся и погас... Однажды он спросил ее. Она улыбнулась. С тех пор однажды не прекращалось. Детские игры детей...

Пермяков неожиданно сказал Истленьеву: «Чем-то ты мне полюбился! Ей-богу, не знаю чем, но полюбился. Приходи ко мне, не пожалеешь!.. Приходи и ты!» – обратился он к Куклину. Тот чуть не подпрыгнул на своем месте: «Приду, обязательно приду! Эх, да что говорить!..». И он так радостно махнул рукой, что заплакал.

Теперь уже Москва мчалась навстречу им. Набережные взирали тревожно на небо, а небо тревожно взирало выше. Чернела вода.

Был подан чай. Пробило полночь.

3-Й ГОСТЬ

Чай, часы, окна – три времени. И все три не совпадают.

4-Й ГОСТЬ

Чай – из всех самое позднее.

5-Й ГОСТЬ

Часы – самое прозрачное.

6-Й ГОСТЬ

Окна – самое безумное.

ДАМА

Глоток чая, глоток полночи, глоток безумия...

Куклин – седеющий человек лет 55, с маленькими сверкающими глазками, с красным носом, с сумрачным небом над головой. Он был страстным картежником. Огромные выигрыши совершенно разорили его. Он вместе со своею семьей кое-как существовал на мелкие проигрыши.

Часто, прислонясь к парапету набережной, он стоял, шумела вода. В погребок спускались вечерние люди.

Алхимов был шулером и философом. Обе эти страсти, заключенные в таком тесном пространстве, влияли одна на другую, взаимно друг друга облагораживая.

И вот однажды, когда они обнявшись (Кук. и Алх.) поднимались из погребка, странное видение предстало их взорам. Их взорам.

ДАМА

Как странно ночь понаставила эти дома, играя в город! Стремительно идя по улице, я задеваю кого-то, кого – неизвестно. Он следует за мной на незнакомом языке, кругом – без пятнадцати полночь, безумец! Я скрылась во тьме, по его шепот, во тьме фонарей... Такое бывает только наяву или во сне...

2-Й ГОСТЬ

В только!

3-Й ГОСТЬ

Ах, я задремал и не слышал, о чем была беседа! Жаль!.. Мне снился аграрный вопрос. Гм...

4-Й ГОСТЬ

Знаете, когда я пью чай, странное мной овладевает чувство. Знаете, когда я пью чай, странное им овладевает чувство. Мы оба, я и чай – ночеем.

5-Й ГОСТЬ

От слова «ночь»? Или от слова – нет?

4-Й ГОСТЬ

Ах, не от слова!

6-Й ГОСТЬ

Я предпочитаю вино, вино предпочитает кого?

ПЕРМЯКОВ

О, моя утраченная молодость! Где ты, свежий румянец? Где вы, смоляные кудри? Все это – в другом месте. А здесь осталась непоколебимая уверенность в том, что совершу нечто доселе неслыханное. Чтобы одна вечность, умирая, передавала об этом другой. Что это будет, роман или строчка стиха? – не знаю. Но будет!

ДАМА

Уже есть! Вы сейчас так посмотрели! О, боже!

1-Й ГОСТЬ

Шампанского!..

 
Все исчезло, окна тоже.
Остался свет, на тьму похожий...
 

Бормоча это двустишие, Левицкий поднимался по каменной лестнице. Узкие железные перила вели наверх. Ступень за ступенью, железо за железом. О чем? Думал. Ни часам, ни зеркалу не было под силу дать отражение Александра Григорьевича Левицкого. Часы были слишком медленны, а зеркало – слишком оно.

Это был любимец окон, человек блестящий, холодный, однажды башенные часы не смогли пробить полночь под его взглядом. Крепкий чай, лучи окон – он не любил пользоваться своей властью над вещами и над людьми. Он любил пользоваться своей властью над вещами и над людьми. И тогда вы становились свидетелями странных зрелищ. Например: например.

Его появление в погребке смутило завсегдатаев. Они принялись переглядываться и бледнеть. Только двое оставались безучастными ко всему: Алхимов-философ и Алхимов-шулер. Куклин, который медленно тянул вино, глядя через узкое окно на ночное небо, вдруг подавился звездой. Он закашлялся, зачертыхался, но... «Вы-то мне и нужны», – сказал ему внятно Левицкий.

О чем они говорили – неизвестно. Удалось только подслушать кусок ледяного молчания.

Итак, поезд шел из Варшавы. Попутчики все порядком намерзлись, Куклин что-то бормотал себе под нос (лиловый). Вдруг Пермяков сорвался с места и бросился к окнам. «Москва! – закричал он, – Москва!..». И вдруг замолк и забился снова в свой угол.

Действительно, огромная черная дымящаяся Москва громыхала им в уши. Истленьев очнулся, был бледен. Все засуетились. Вся платформа была полна кричащими размахивающими руками встречающими. Ватага пьяных друзей Пермякова особенно неистовствовала...

Все исчезло. Остались только уши и крики.

2

В Москве проживала одна дальняя родственница Истленьева. Даже не родственница, а просто – дальняя. К ней-то и направился Истленьев, хотя Пермяков звал его горячо к себе. Фамилия этой женщины была Витковская. Три ее дочери, молодые рослые красивые девицы, находились в гостиной, когда в дверь позвонил Истленьев. Екатерина Васильевна Витковская не на шутку перепугалась, увидя незнакомое лицо, услыша фамилию Истленьев, увидя швейцарский плащ с большим капюшоном, услыша робкое заикание. На помощь ей пришли две старшие дочери, и Истленьев был благополучно проведен в гостиную.

Три окна, фортепьяно, что-то и еще что-то вот и вся незамысловатая обстановка этой комнаты. Старшую дочь звали Ольгой, среднюю – Анной, младшую – Марией. Все три были красавицы, дом был старинный трехэтажный с высокими необыкновенно прозрачными окнами.

АННА

Здравствуйте!

ИСТЛЕНЬЕВ

Здравствуйте!

ОЛЬГА

Здравствуйте!

ИСТЛЕНЬЕВ

Здравствуйте!

МАРИЯ

Здравствуйте!

ИСТЛЕНЬЕВ

Здравствуйте!

АННА

Какая странная у вас фамилия! Она от слова «истленье»?

ИСТЛЕНЬЕВ

Да, да, от слова... Вы правы...

МАРИЯ

А правда ли, что вы приехали из Швейцарии? И правда ли, что вы приехали?

ИСТЛЕНЬЕВ

То есть как?.. Я, право... Приехал, приехал!..

Мать и три дочери рассмеялись. Вот возраст девушек: старшей – 24, средней – 21, младшей – 20. Уроки музыки, уроки пения, уроки молчания.

ЕКАТ. ВАС.

Они шалуньи! Не обижайтесь! Расскажите лучше, что вы видели там, в Швейцарии.

МАРИЯ (в сторону)

Хотела бы я знать, что он видит сейчас?

АННА (туда же)

Какой он странный!

ОЛЬГА

Рассказывайте! Рассказывайте!..

Как-то само собой и незаметно произошло, что Куклин стал неотъемлемой частью пермяковской компании.

Народ это все был лихой, мрачный, веселый. Был один необыкновенный силач, у которого одна половина его силы уходила на то, чтобы постоянно сдерживать другую половину. Нельзя было без восхищения смотреть на этого Геркулеса, на его двигающиеся и волнующиеся в вечной борьбе мышцы. Характера он был спокойного, но решительного.

Был еще один, некий боксер, который мало того, что снаружи окутал себя густым слоем легенд, но и еще, сам же поверив им, принимал их внутрь. От этого лицо его то и дело подергивалось нервными судорогами. Он был вечно готов вступить в бой или готов был вступить в вечный бой. Он был отставной военный и умел как-то особенно приятно не возвращать долгов.

Имелся в пермяковской компании также и поэт. Стихов его никто не знал, то есть говорили, что кто-то знал и даже хорошо знал его стихи, но человек этот вот уже полгода как уехал, куда – неизвестно, и ничего о себе не сообщал. Впрочем, поэта это не волновало совсем, он был исправнейшим членом компании, а также хорошим знатоком вин. Увидя как-то под глазом Куклина большой лиловый синяк, он воскликнул: «А я-то все думал, чего это у вас, милейший, на лице не хватает!..».

Были и еще люди, среди них – две дамы. Одна из них уже известна читателю, другая – другая.

Не успел Истленьев раскрыть рот, чтобы начать молчать о Швейцарии, как новый гость появился в гостиной. Оба мужчины были тут же представлены друг другу хозяйкою. Левицкий – сама холодность и любезность, Истленьев – сама лоходность и белюзность.

Разговор как-то все не клеился, вдруг слово «кавалерственная дама» было случайно произнесено. Истленьев оказался удивительно начитанным в этой области. «Кавалерственная дама, – заговорил он, сначала сбиваясь, несмело, чуть слышно, а потом – не сбиваясь и хорошо слышно, – кавалерственная дама – название, присвоенное дамам, пожалованным орденом святой Екатерины малого креста. При пожаловании орденом каждая кавалерственная дама вносила на богоугодные заведения 250 рублей. На обязанности кавалерственных дам лежало. 1. Ежедневно «благодарить Бога за милостивые освобождения, дарованные императору Петру Великому». 2. Ежедневно молить о здравии и благоденствии царствующего императора и всей Императорской фамилии. 3. Каждый воскресный день с этой же целью троекратно произносить молитву Господню. 4. Трудиться об обращении «добродетельными способами и увещаниями, но отнюдь не каким-либо угрожением или понуждениями» – нескольких неверных к православию. 5. Освободить хотя одного христианина из варварского плена...».

Истленьев умолк. Левицкий сказал: «Гм...». Лицо его выразило облегчение христианина, освободившегося из варварского плена. Но лишь на одну тысячную долю секунды. Но лишь.

Шел дождь. Эвелина Владимировна Алабова жила в одном из переулков Замоскворечья. Она выглядела тридцатилетней, но на самом деле ей было гораздо не столько. Это ее волосы светло развевал ветер набережной. Это ее шаги. Это е.

Она жила в одном из переулков Замоскворечья, в одном из дней. В один из дождей в дверь постучали. «Войдите!»... Никто не вошел. Свет бесшумно проникал сквозь высокие окна. «Кто вы?» – спросила она невошедшего. За окнами дождь, захлебываясь, бормотал. Мало обращают внимания на влияние, которое оказывают на часы дождь, гроза или туман. Был полдень дождя. Окна стояли лицом. Темные волосы и ресницы, бледное лицо, руки – вот ее внешность. Один из переулков Замоскворечья, где я так часто бродил...

«Замоскворечье? – спросил меня как-то Н. И. Вологдов, – Где вы там ходите?» – «По Большой Ордынке... не редко». – «Большая Ордынка? Мы там прогуливались не раз с Анной Ахматовой...».

Истленьев умолк. Наступила долгая пауза. Седьмой час вышел из сумерек. Между потолком и полом стоял полутемный свет, из него лились высокие окна. Зажглась лампа, и сразу же появились неподвижные тени предметов и движущиеся тени секунд. Лицо Марии неподвижно мерцало.

МАРИЯ (Левицкому)

Вы обещали.

ЛЕВИЦКИЙ (медленно)

Старец Амвросий, мирским именем Михаил, был сыном крестьянина. С малых лет Михаил говаривал матери: «Как вырасту большой, постригусь в монахи, буду железа на себе носить, трудиться Богу». Однажды у его отца обедал приходской священник и за столом рассказывал житие Макария Калязинского. Отрок Михаил слушал внимательно и потом сказал: «И я буду монахом таким же». Чтение Божественного писания укрепило заветную мысль Михаила, – что для спасения души необходимо уйти подальше от суетного мира. И вот в некоторое время он взял свой родной поклонный крест, благословился им и ушел в монастырь к Борису и Глебу на Устье помолиться, как он сказал отцу с матерью, и остаться там навсегда. Несколько лет он жил на послушании, переходя по разным случаям в другие монастыри. Еще усерднее молился он и просил Господа, как спастись ему грешному и неразумному. Во время одного такого моления перед образом Распятия, в теплоте сердечных слез, его осенило святое извещение, и он определил себе жить навсегда отшельником в лесной пещере. Первым помыслом нового отшельника было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в пещере. Он сковал железное ужище, то есть цепь, длиною в три сажени, обвился ею и прикрепил себя к толстому обрубку дерева, который служил для преподобного и мебелью, и добровольною тяжелою ношею при переходе с места на место. Вскоре пришел навестить старца другой такой же подвижник ростовский юродивый Иван Блаженный, по прозванию Большой Колпак. Иван Блаженный посоветовал старцу сделать себе сто крестов медных, чтобы каждый был в полугривенку весом (четверть фунта). Иван Блаженный сам всегда носил множество крестов с железными веригами и со всякими другими трудами, покрываясь большим колпаком, простиравшимся до колен. Старец Амвросий с радостью пожелал исполнить совет Блаженного, но затруднялся тем, что, по бедности, не знал, откуда можно достать столько меди. Блаженный успокоил его, говоря, что Бог поможет, что сказанное им мимо не пройдет. Через несколько дней по уходе Ивана Блаженного некий посадский человек принес Амвросию совершенно неожиданно большой медный крест, из которого, при великой радости, скоро были слиты назначенные сто крестов. Вслед за тем другой посадский человек принес так же неожиданно отшельнику железную палицу – дубинку, около трех фунтов весу. Это было оружие против лености тела и против невидимых бесов. Шесть лет старец Амвросий трудился на трех саженях железного ужища. По истечении этого срока он прибавил еще три сажени, которые получил от одного христолюбца из Углича, Прошло еще шесть лет и у преподобного подвижника прибыло еще три сажени ужища, полученные от некого брата, тоже трудившегося в железе. Таким образом, мало по малу, всего ужища стало девять сажень, в котором Амвросий трудился тринадцать лет. В это последнее время, в том же Борисоглебском монастыре, уже семь лет трудился в железном ужище иной старец, Тихон, но ушел из монастыря он и свое ужище отдал Амвросию. И стало ужища железного всего двадцать сажень. Преподобный обвивался им еще пять лет, до дня своей кончины. Но старец проходил свой подвиг не в одном этом двадцатисаженном ужище. Кроме цепи, кроме ста крестов и железной палицы были еще семеры вериги, плечные или нагрудные, путо шейное, путы ножные, связи поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев медных и железных для рук и перстов, камень в одиннадцать фунтов весу, скрепленный железными обручами и с кольцом, тоже для рук, железный обруч для головы, кнут из железной цепи для тела. Более тридцати лет подвизался Амвросий, обвитый этим железом, отгоняя дремание очей, не давая покоя рукам в непрестанной работе. Он вязал из волоса свитки и клобуки...

МАРИЯ

Странно вы рассказывали... почти вслух.

Ночь не заметила, как подошел Пермяков. Он наступил внезапно, как утро. Тот же холодный свет, тот же навстречу окнам.

1-Й ГОСТЬ

Свечи из стройных девушек превратились в горбатых карлиц. Мы превратились тоже.

2-Й ГОСТЬ

В богов, кажется.

3-Й ГОСТЬ

Я – в 3-его бога.

4-Й ГОСТЬ

Со мной уже однажды был такой случай. Даже не такой...

Истленьева, как только он проснулся, кольнула мысль: «Уже утро. Я могу опоздать». И он торопливо стал собираться. Четыре стены, окно, железная койка и стол. Истленьев наскоро выпил чай и вышел.

На улице было рано, часы на башне хмуро показывали половину шестого. Истленьев шел быстрым шагом по одной, потом по другой улице, потом по третьей. Улиц было много, они были еще безлюдные.

Потом стали появляться люди. Истленьев был уже далеко.

Вот, наконец, и то место. Это был переулок, который одним концом выходил на набережную. Истленьев подошел к условленному (с кем? с самим собой?) месту и остановился. Он ждал. К нему никто не подходил.

Переулок был пуст. Со стороны реки прогремело железо. Мимо Истленьева прошла женщина, но ничего ему не сказала.

Оглядев переулок в последний раз, он стал торопиться в обратный путь. Быстро пошел, удаляясь от набережной. Вслед ему на реке еще раз прогремело железо.

Истленьев шел не оборачиваясь, думая только о том, чтобы скорее поспеть домой. Обратный путь занял немало времени.

Наконец, он поднялся на свой этаж, подошел к двери и легонько ее открыл. В комнате никого не было, и все в ней оставалось без изменения. Истленьев присел на железную койку, по вдруг вскочил и стал приводить в порядок табуретку и стол. На это ушло не много времени. Истленьев остановился в задумчивости среди четырех стен. «Что ж, пожалуй, надо опять идти. Я могу не успеть». Он подошел к двери и повернул железную ручку.

Письмо от Куклина – А. Г. Левицкому

Здравствуйте, многоуважаемый Александр Григорьевич!

Долго Вам не писал потому, что не имелось никаких новостей. Наконец, вчера я смог предпринять то путешествие, о котором мы с Вами уговорились. Начал я его таким ранним утром, что была поздняя ночь. Долго пришлось идти по улицам вдоль стен домов, вдоль стен темноты. По мере того как я приближался к окраине, стены ветшали. Набережная и мосты остались уже далеко позади, я стал внимательно всматриваться в номера домов, но, странное дело, ничего похожего на тотномер не было. Много часов прошло в поисках, я совершенно выбился из сил и уже было потерял надежду, как вдруг... Я увидел его. Он (этот номер) висел на стене каменного трехэтажного дома. Справа и слева стояли такие же дома, но этот из них выделялся чем-то, был странным, неизвестно почему. Пропорции окон и стен? Годов и молчания? Не знаю... Я стоял в каком-то оцепенении, и если бы меня в это время спросили о чем-нибудь, то я не смог бы даже сказать: «Что?». Этот номер, нарисованный черной краской на жести, имел надо мной необыкновенную власть. Я стоял очарованный... Ко мне подошла женщина. У нее были темные волосы (не та ли это женщина?) и такие странные глаза (да, это была она), что. Мы стояли друг против друга. Два молчания. Окна начинали рассвет. Черные цифры на жести. Бледное лицо и темные волосы – казалось, сами часы забыли о времени. Не знаю, сколько времени прошло так. Час? Год? Бог? И вдруг она назвала Ваше имя. Странно оно прозвучало... Женщина и молчание, я и я. Я хотел начать говорить, но она, оказывается, уже давно меня слушала. «Да» – кивнула она. Я сказал ей все, о чем Вы меня просили. Крыши забарабанили. Дождь был без стрелок и цифр...

(Окончание письма утеряно)

Истленьев неподвижно смотрел в окно. Разрубленное крышами, сверкало ночное небо.

МАРИЯ

Смотрите – Истленьев так глубоко задумался, что это передалось часам.

ЛЕВИЦКИЙ

Ах, Мария! Мария, ах! Если бы вы мне позволили написать вам!

МАРИЯ

Что ж, пишите.

ЛЕВИЦКИЙ

Здравствуйте, Мария! Сегодня я наблюдал начало рассвета: тонкие часовые стрелки легко сдвигали темные груды домов...

МАРИЯ

Вы начитались Куклина.

ЛЕВИЦКИЙ (шокирован)

Да, я прочел... Но что же из этого... Кажется, во мне вас раздражает все... даже сходство с Куклиным...

Тут неожиданно раздался беспорядочный стук в дверь, и вскоре вся пермяковская компания ввалилась в гостиную. Все были пьяны, веселы и настроены угрожающе. Присутствие юных девиц незваных гостей ничуть не смутило. Правда, первое время они еще старались держать себя в рамках приличия. Рамки были хрупкие, тесные, позолоченные. Боксер что есть силы пытался казаться порядочным человеком, выглядывая из рамок, как оживший портрет (кисти Рафаэля?). Геркулес шевелил плечами, руками, успокаивая собственные порывы. Рамки жалобно потрескивали под напором могучей шеи. Поэт много выпил И чувствовал вдохновение. Он стал читать, размахивая животом:

 
Графиня голая стояла,
Пред нею голый мир лежал.
Она хотела прикрыться углом одеяла,
Но я был там, и я не дал...
 

Екатерина Васильевна посмотрела на него с достоинством, и он осекся. Тут и там просовывался лиловый нос (Куклина). Владелец носа то и дело похихикивал, потирал руки, подмаргивал, а то, просто, владел своим лиловым носом, что получалось у него довольно нагло и вызывающе. Пермяков был грозен. Увидя Левицкого, он нахмурился и коротко бросил Куклину: «Кто такой?». Куклин стал угодливо ему шептать что-то на ухо, то и дело посматривая на Левицкого. Увидя Истленьева, Пермяков сначала удивился, потом как-то досадливо повел плечами. Остальных он просто не различал. Остальные были для него безразличной массой.

Между тем, скандал назревал. Окна попятились. Боксер, вперив взор в Марию, думал о том, как бы занять у Левицкого. Левицкий, в свою очередь, был так холоден, что самым теплым в нем было его ледяное молчание. Между тем, боксер мысленно примеривал сумму. «100!» – вдруг выпалил он. Левицкий сделал вид, что не слышит. «100» с наглой усмешкой приблизилось. Неизвестно, что бы тут могло произойти, как вдруг кем-то было произнесено слово «Кант». Может быть, и не Кант, а другое, но Куклину послышалось именно Кант. И вот его (Ку, а не Ка) тщедушная фигурка привлекла к себе внимание всех. Он торопливо заговорил своим слабеньким голоском, обращаясь почему-то именно к Геркулесу: «Каким образом можем мы познавать находящиеся вне нас и от нас не зависимые вещи или предметы? Каким? Этот вопрос, не существующий для наивного, непосредственного сознания...» «Но составляющий главную задачу всякой философии», – холодно, не обращаясь ни к кому, произнес Левицкий. – «Да, да, именно! – обрадовался Куклин, – именно! Этот вопрос ставится и разрешается Кантом с особым глубокомыслием и оригинальностью! Наш ум может познавать предметы потому, что все познаваемое в них создастся тем же умом, по присущим ему правилам и законам...». Неожиданно для всех Геркулес раскрыл рот и резюмировал: «Другими словами, познание возможно потому, что мы познаем не вещи сами по себе, а их явление в нашем сознании, обусловленное не чем-нибудь внешним, а формами и категориями нашей собственной умственной деятельности...».