Текст книги "Как я путешествовал по Алтаю"

Автор книги: Владимир Архангельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

За хариусами

Рано утром я отправился на Бию.

Под порогом Карлагач мне удалось найти маленькую бухту, где вода не прыгала через камни и не разбрасывала хлопьев белой пены. Там я прыгнул с берега на островерхий валун в реке и забросил крючок с червём на струю.

Стоять было неудобно: ноги скользили на мокрой лысине камня, вода неслась так близко и так быстро, что рябило в глазах и кружилась голова. Да и удочка оказалась короткой: я так и не смог подбросить приманку туда, где играли, плескались серебристые рыбки.

Перейти на другое место посоветовала мне пожилая алтайка. Верхом на коне она ехала в Артыбаш. В мягком свете солнечного утра нарядным казался её убор: красное платье, кожаная шапочка с меховой оторочкой и блестящими монистами. На луке седла, крепко прижавшись к матери, сидела маленькая девочка в чёрной плисовой курточке.

Алтайка остановила коня и окликнула меня:

– Здравствуй! Однако, что ж ты, как журавль, стоишь на одной ноге? Этак и упасть можно. А вода, ой, какая холодная! Шёл бы ты к ребятам, они там, за поворотом. Да и удочка у тебя мала. Будешь уезжать – дочке моей отдай!

Я угостил алтайку папиросой и пошёл вниз по реке, к узкой протоке, которая заросла с левого берега весёлой берёзовой рощицей.

У протоки стояли на камнях три мальчика и старательно хлестали удилищами. Рыба клевала. Изредка вылетали из воды челноками пёстрые хариусы, поддетые крючком, и возле берега их сейчас же подхватывали цепкие пальцы мальчишек.

Мальчишки не просто ловили рыбу – они трудились. Нелегко им было размахивать длинным и тяжёлым удилищем из пихты. Держать его приходилось обеими руками, да ещё упираться толстым концом в живот, И всё же мальчишки ловко бросали приманку туда, где была рыба.

А была она только у левого берега, под берёзками. Правый-то берег, где мы стояли, весь был залит ярким горным солнцем. Осторожные хариусы отлично видели нас и сюда не подплывали. А к берёзкам мой крючок не долетал.

Я даже сунулся в воду и, едва удерживаясь на быстрой струе, забрался выше колен. Но меня так обожгло холодом, что я тотчас же выскочил на берег и принялся растирать кепкой окоченевшие ноги.

За два часа я не поймал ни одной рыбки. Мальчишки стали посмеиваться: вот, мол, какой здоровый дядя, а пришёл на речку с лёгким бамбуковым хлыстиком! Да разве тут ловят на такую, прямо сказать, пустячную снасть? И чтобы не слышать, как смеются мальчишки, я уселся в тени, под кедром, далеко от берега.

Но даже у самых насмешливых ребят почти всегда доброе сердце. Было оно и у алтайских мальчишек, которые так здорово таскали хариусов на виду у меня.

Один из них подошёл ко мне, сел рядом и спросил:

– Дядя, а у вас есть удочка?

– Есть, как видишь. – И я показал на удилище, которое не принесло мне удачи.

– Да я не про палку! Вот такая удочка есть? – И он показал на крючок.

– Есть.

– И много? У нас их не купишь.

Я достал коробочку, отыскал хороший жёлтый крючок и дал его мальчишке.

– Эх, какой ладный! – сказал он и провёл жалом по ногтю большого пальца. – А почём продаёшь?

Я сказал, что дарю крючок, денег мне не надо.

Мальчишка набычился, скосил глаза на коробочку, затем глянул в сторону своих друзей и тяжело вздохнул.

Я понял, что надо дать ещё два крючка.

Мальчишка зажал их в кулак, вскочил, поддёрнул штаны и помчался к протоке с радостным криком:

– Удочки! Во! Карабаш! Всем по одной!

Мальчишки пришли пожать мне руку. Они расселись под кедром на голубом коврике из незабудок и что-то поговорили по-своему. Потом засунули руки в сумки, мокрые от рыбы, и одарили меня по-братски хорошими хариусами из своего улова.

– Жарить не надо, уху сделайте, – посоветовал старший из ребят, худощавый и стройный, черноглазый Илдеш, который тут же разрешил называть себя по-русски Илюшкой. – А завтра приходите с длинной палкой. У Темира есть запасная, он вам даст, – показал Илюшка на мальчика в розовой майке, который подходил ко мне первым.

У меня мелькнула догадка, что дело не только в длинной палке, и я спросил:

– А на что вы ловите? На червя?

– На букашку, на кузнечика. В тайге их много, они и в речку часто, попадают. И хариусы их хватают, – сказал Илюшка. – А червяк не годится, он хорош только весной да осенью. Сейчас на него совсем клёва нет.

– Пёстрое перышко птицы – вот это да! – вмешался в разговор Темир. – От кедровки, от сизоворонки. Получается – как бабочка. Только мы чаще «мушку» делаем: пучок волос с головы привязал к крючку – и готово!

Илюшка весело рассмеялся:

– Однако хариусы любят рыжих. Во всём Артыбаше нет лучше волос, чем у нашего Карабаша! – И он хлопнул по плечу мальчишку в синей полинялой рубахе, с копной русых волос на голове.

Карабаш застеснялся моего пристального взгляда. Он опустил глаза, задрал штанину и старательно стал разглядывать ранку на коленке.

– Я так думаю, что и прозвали его Карабашем просто в насмешку. Карабаш – это «чёрная голова», а он почти рыжий. Ну-ка, давай! – И Илюшка артистически вырвал маленький клочок на темени у Карабаша.

Карабаш зажмурился от боли и почесал голову, но не обиделся. Он сидел, ухмыляясь, и по всему было видно, что он доволен нашим вниманием и готов пожертвовать своей шевелюрой для рыбацкого счастья друзей.

Илюшка откусил кусок нитки, что была у него за пазухой, и привязал к крючку на моей удочке рыжеватый пучок с головы Карабаша. Получилась «мушка», похожая на крохотную метёлочку.

– Вот, глядите! – Он взял удочку и побежал к протоке.

Хариус схватил «мушку» на пятом забросе и через минуту оказался в руках у Илюшки. Мальчишка вернулся к нам, положил рыбу в мою сумку и сказал:

– Коротка ваша удочка, но ловить можно. Главное – чтоб насадка хорошая была. Не найдёте её на берегу – ищите Карабаша. У него этого рыжего запаса на весь Артыбаш хватит!

Мы условились встретиться на другой день пораньше. И я пришёл на протоку вместе с зарёй, до ребят, когда ещё от моих шагов оставался на изумрудной росистой траве широкий, как лыжня, седоватый след.

Утро было прохладное. Бабочки, муравьи и кузнечики ждали, пока не обсохнет трава, и где-то отсиживались в своих домишках. Пришлось и мне, подстелив пиджак, сесть на камень и ждать, слушать шум реки и смотреть, как голубеют и синеют дали.

Мальчишки пришли и удивились, что в руках у меня удочка ещё короче вчерашней. Это был спиннинг, с катушкой и очень длинной леской, и я собирался забрасывать «мушку» в десять, в двадцать раз дальше, чем ребята.

Карабаш услужливо подставил нам свою голову. Мы вырвали у него по три волосинки, сделали приманку и начали ловить хариусов.

Я очень удобно уселся на большом камне, открыл катушку и пустил «мушку» далеко по струе. Метрах в двадцати показался лёгкий бурунчик: это хариус стукнул носом в крючок. Я поставил катушку на тормоз и вскинул удилище. Упираясь, выпрыгивая из воды, сверкая серебром на солнце, шла ко мне крутобокая большая рыбина с тёмной спинкой, вся в чёрных пятнах. Я взял её под жабры, снял с крючка и положил в сумку.

И началась чудесная рыбалка! У мальчишек по одному хариусу, у меня – три. У них – по два, у меня – пяток. Перед моим спиннингом уже ни гроша не стоили удочки-дубины моих друзей-мальчишек. Илюшка поминутно размахивал удилищем и обливался потом, а я сидел на камне и играючи таскал рыбу за рыбой…

В полдень мы ушли с протоки, и я отдал большую часть улова своим изумлённым друзьям, которые ещё вчера были моими учителями на рыбалке.

Они шли следом за мной до Артыбаша и по очереди несли мою чудесную удочку.

И Илюшка сказал:

– Вот накоплю за лето рублей сто, и будет у меня такая же удочка!..

Илюшкины сказки

Второй день мы шли с Илюшкой под парусом по Телецкому озеру и перед вечером увидали посёлок лесорубов – Яйлю.

В одном из домиков, почти у самой дамбы, где пристают катера, какой-то древний дед качал янтарный мёд, отмахиваясь от пчёл большим берёзовым веником.

Мы купили у него котелок мёду прямо с сотами и скоро разбили палатку на берегу залива Камга. Палатка стояла в кудрявом тальнике, вокруг неё росли любимые на Алтае цветы – оранжевые огоньки, или жарки. В тайге эти цветы заменяют и ландыш и сирень. Весной и летом с ними встречают и провожают дорогих гостей. И в каждом доме, особенно где есть девушки, непременно пламенеют букеты этих пушистых огненных цветов.

Я уже хорошо присмотрелся к Илюшке. Он оказался старательным помощником в походе: быстро ставил палатку, легко усвоил кое-какие морские термины. Он правильно «сушил вёсла», держа их гладкими лопастями над водой, пока не было команды «на воду». Ему очень нравилась команда «вёсла на укол». Мы применяли её, когда нужно было оттолкнуться от берега.

Мне лишь казалось необычным, что он почти ничему не удивлялся, хотя шёл по озеру впервые. Перед нами, например, проплывали отвесные скалы, за которые иногда цеплялось красивое белое облачко, – Илюшку это не волновало. Между скалами вдруг появлялась маленькая полянка-елань. Вся она была кумачовая от кипрея, ярко-васильковая от бархатистых цветов шпорника, а Илюшка отворачивался и, что-то мурлыча, глядел на парус.

Удивительно голубое небо было над еланью, а в нём – распластавший крылья орёл. Как давно мечтал я увидеть вот такую картину! А Илюшка сидел на корме, как равнодушный старичок, и не было ему никакого дела ни до орла, ни до красивого неба.

Только неподалёку от Яйлю я понял, что Илюшка не старичок, а мальчишка. Он увидел марала, который казался маленькой коричневой фигуркой под высоким и лысым гольцом, от которого рукой подать до голубого неба. Увидел, свалился с кормы и готов был выскочить на берег и ползти на брюхе среди камней, лишь бы только подкрасться к этому благородному оленю – могучему и недоступному, осторожному и стремительному, с ветвистой короной на красивой, словно точёной голове. И насмотреться, только насмотреться, чтобы все ребята в Артыбаше лопались от зависти, когда Илюшка будет рассказывать о встрече с маралом!

Но красавец марал был очень далеко. И Илюшка только дико свистнул в пальцы, как Соловей-разбойник в старых сказках. Олень повёл рогами – и отвернулся, показав нам белую салфетку на крупе.

– Знаешь, что он подумал? – спросил я Илюшку.

– Нет!

– «Что мне до какого-то Илюшки! И пусть себе плывёт этот свистун в лодчонке, крохотной, как ореховая скорлупа. И пусть внимательно следит за белой тряпкой, за парусом. А то он рассвистелся на всю тайгу, а лодку относит к другому берегу». Шкоты на правую! – крикнул я во все лёгкие.

Илюшка ухватился за верёвку, чтобы подтянуть нижний правый конец паруса и повернуть нос лодки влево.

Ночевали мы в заливе Камга. Илюшка наловил рыбы, и у нас была уха и чай с мёдом.

Мы сидели у костра при звёздах, а потом при луне, которая показалась из-за гор. Илюшка сказал:

– Вот и луна повисла на дне неба.

– Как это – на дне?

– Небо, по-нашему, большой перевёрнутый котёл. Так и во всех сказках говорится.

– А ты и сказки знаешь?

– Да.

– Ну расскажи хоть одну. Ночь такая, что только сказки слушать.

Илюшка сел поудобнее, поджав под себя ноги. Чёрные его глаза лукаво поблёскивали.

– Про сороку, что ли? Сядет она на землю клевать и всё головой вертит: клюнет – и оглянется. Почему это так? Не знаете?

– Наверно, боится: у неё кругом враги.

– А вот и нет! Это от павлина!

– Это как же так?

– Точно! От павлина! Давно это было, однако. Решили птицы женить павлина. Он у них начальником был. Кого только ни покажут павлину, всё ему не нравится: синица – мала, кедровка – худа, кукушка – скучна, только и знает своё «ку-ку» да любит яйца в чужие гнёзда класть. Выбрал павлин сороку. Она такая весёлая да развесёлая, знай себе целый день стрекочет.

Женился павлин и решил свою сороку одеть побогаче. Выщипал у себя на груди самые что ни на есть красивые зелёные перья, отдал их жене, чтоб носила на хвосте да на спине. С тех пор и стала сорока чёрная и белая, да ещё зелёная.

Только видит павлин, что жена его по дому ничего не делает: хлеб не печёт, бельё не стирает. Утром улетит куда-то, весь день пропадает, возвращается поздно вечером.

Спросит её павлин рано утром: «Куда спешишь?» – «Куда хочу!» Спросит её павлин вечером: «Где была?» – «Где хотела!»

И задумал павлин проверить, куда это летает его длиннохвостая. Полетел за ней тайно. Видит: села она на помойку возле избы и отбросы клюёт, словно ей дома добра мало.

Озлился павлин и закричал: «И не стыдно тебе? Сейчас же домой лети!» А сорока даже глазом не повела.

Подскочил тут к ней павлин да как стукнет клювом по голове! «Больше, – говорит, – ты мне не жена!»

С тех пор вот сорока, когда в отбросах копается, всё головой вертит и детям наказывает: «Клюньте да оглянитесь, не то павлин прилетит, по голове стукнет!»

– Интересно! У нас нет такой сказки.

– Я и говорил, что из-за павлина, а вы не верили.

Илюшка подумал и задал другой вопрос:

– А почему у бурундука на спине пять чёрных полос? Видели бурундука?

– Видел.

– Почему эти полоски?

– Чтобы он в тайге мог лучше скрываться.

– А вот и нет! Это медведь сделал!

– Ну, ну, расскажи!

– Жил-был медведь, большой и старый. И нашёл он на опушке кедр – толстый, в шесть обхватов.

И семян на нём было мешка два.

Наелся медведь досыта и улёгся под деревом. Под таким-то кедром как хорошо! Солнце припекает, а тут тень. Дождь идёт – под ветвями сухо. Отоспался медведь и решил: «На тот год опять приду сюда осенью. Всем зверям, всем птицам скажу, чтоб семян тут не брали: мой кедр!»

Ну, и сказал. И все в точности его наказ исполнили. А пришёл медведь в другой раз – на кедре ни семечка: неурожай был.

«Эх-ма-а! – вздохнул медведь. – Куда же, однако, податься старому?»

Подумал и пошёл по тайге.

Звери увидали, что медведь не в себе, живот у него с голодухи подтянуло, – и в стороны. Да всё молчком, чтобы не заметил их хозяин тайги. Мало ли что у него на уме, коли он такой голодный!

Один бурундук дурачком оказался. Увидел медведя, до норы не добежал, а уже на всю тайгу крик поднял: «Брык-брык! Сык-сык!»

Медведь остановился да как стукнет себя лапой по башке: «И чего же это я по тайге голодный шатаюсь, когда у этого бурундука семян под землёй на три года припасено! Совсем, старый, из ума выжил! Раскопать!»

И начал копать нору, куда бурундук спрятался. Копал, копал, добрался: целый закром нашёл.

Наелся медведь, добрый стал и сказал: «Где же ты скрылся, хороший хозяин? Вылезай! Я тебя благодарить буду!»

А бурундук затаился. Ни жив ни мёртв, лапками за корень держится, только что дышит, а помалкивает.

Запустил медведь лапу под корень, достал бурундука: «Спасибо, малыш! Слышишь, хозяин тайги тебе спасибо говорит! Да ты хоть улыбнись в ответ!»

А бурундук-то по-медвежьи ни слеза не понимал. Он сидел, глазами хлопал и думал: «Ну, конец мне! Что-то замолчал медведь, сейчас съест!»

Подумал, рванулся из последних сил, вырвался. Только от чёрных когтей медведя остались у него на шкурке те пять тёмных красивых полосок…

Поздно ночью моему сказителю стало не по себе. Оказалось, что он ни разу не ел мёда, да ещё в сотах. И вместе с мёдом наглотался воску. Он ворочался с боку на бок, вздыхал, охал и всё жаловался на боль в желудке.

Пришлось отпаивать Илюшку молоком, которое я достал в избушке лесника. А чуть стало развидняться, мальчишка побежал в кусты, поел какой-то травы, и стало ему легче.

И пока мы собирались в отъезд, передо мной был уже не мальчишка, а маленький старичок, который всё рассказывал про болезни да про лекарства. Водяной перец, гвоздика и пастушья сумка останавливали кровь. Горицвет и кузьмичёва травка применялись от болезней сердца. Белена и дурман успокаивали нервы. А чемерицей и крушиной лечили живот.

– Этак-то ладно, что я про крушину вспомнил! А то бы и сейчас животом мучился, – говорил Илюшка.

Я глядел на этого маленького старичка, и мне даже стало казаться, что сидим мы на такой замечательной полянке, где надо немедленно открывать аптеку. На какую бы травку я ни смотрел, она просто была незаменима в народной медицине.

Но аптеку мы всё-таки не открыли, а погрузили вещи, сели в лодку и поплыли дальше по озеру.

Наше путешествие продолжалось…

Храбрая Санук

Как-то вечером мы сидели с Апсилеем на берегу Телецкого озера.

Заря догорала. Дальние горы казались синими: там лежала дремучая тайга. А горы, что полого спускались к воде, ярко зеленели: их густо закрывали берёзы и лёгкие осинки.

Над нами не вились комары, не жужжали мухи: холодно им в алтайских горах над озером!

Мы сидели и разговаривали про охоту, про медведей. Апсилей был знаменитым таёжным охотником, и его рассказы я мог слушать без конца.

– А между прочим, в прошлом году я только один раз вышел на медведя, да и то по нужде, – сказал старик, набивая табаком маленькую трубочку.

– Что так?

– Дочка с мужем – на лесном кордоне, я – дома, с внучкой. Живём далеко от деревни. Туда, обратно – вот и день прошёл, А с осени до весны в школу ходил. Я удивился.

– Да не обо мне речь, – усмехнулся старик. – Сам-то я давно из годов вышел. Внучку водил, ей-то одной по тайге страшновато. Да и случай у нас вышел прошлой осенью.

– Расскажешь?

Апсилей распалил трубочку, не спеша затянулся. Горьковатый дым табака окутал бронзовое от загара скуластое его лицо. Старик прищурился, вокруг глаз у него легла сетка мелких морщин.

– Рассказать можно. Случай даже по нашим местам такой редкий…

Два года назад внучке Апсилея, маленькой Санук, исполнилось семь лет. И повёл её дедушка в первый класс.

В роду у Апсилея никогда не было учеников. Сам он в молодые годы и не мечтал о грамоте, дочка научилась читать поздно, когда вышла замуж за грамотного лесника. Маленькая Санук была первой школьницей во всём роду, и Апсилей не мог нарадоваться на неё.

Он привёл внучку в класс и все три урока просидел на школьном крыльце со своей неразлучной трубочкой. А по дороге домой всё расспрашивал Санук, что же она делала там так долго.

– Я пять трубок выкурил, а ты всё не идёшь и не идёшь! Десять лет вот так сидеть будешь – ух, какая учёная станешь!

Апсилей водил в школу свою маленькую Санук всю долгую зиму. Потом пришло короткое и жаркое алтайское лето. Девочка подросла, окрепла и стала с осени ходить одна. И хоть была она очень маленькая, но по привычной таёжной тропинке ходила без страха.

Как-то утром отправилась она в школу. Снега в долине ещё не было, но с южных гор, с далёких мои гольских белков, уже дули студёные ветры, а на вершине самой высокой горы – Золотой – уже бушевала злая метель.

Санук шла и слушала, как хрустят под ногами ломкие льдинки, а в густых ветвях кедров цокают проворные дымчатые белочки.

И вдруг на тропе перед девочкой появился большой бурый медведь.

Может быть, он уже спал в берлоге, но его стронули, спугнули, и он пошёл шататься по тайге. А может быть, медведь просто не нашёл ещё себе места для зимней спячки. Кто знает! Только повстречался он с девочкой, встал на задние лапы, навёл на Санук маленькие чёрные глазки и стал принюхиваться.

Санук не испугалась: медведь в тайге – дело обычное. Дедушка часто стреливал старых, больших медведей, а медвежата каждое лето жили у него в сарае, и Санук играла с ними. Дедушка отправлял их в зоологический сад или откармливал, как поросят. Санук не раз ела зимой холодец из медвежьих лапок. Да и сегодня дедушка дал ей на завтрак вкусный кусочек медвежьего окорока.

Санук видела и таких вот больших зверей, когда ходила с дедушкой по малину, но они всегда уступали дорогу человеку и прятались в кустах. А этот стоит на тропе – и ни с места!

Маленькая Санук храбро шагнула ему навстречу и замахнулась портфелем:

– А ну, уйди с дороги, косолапый! Мне в школу нужно!

Медведь словно удивился и склонил голову набок.

Санук была в короткой тёплой медвежьей шубке, и зверь, видимо, принял её за медвежонка. Но почему этот медвежонок разговаривает?

Он постоял немного, покрутил головой и подошёл к девочке вплотную. Она стукнула его портфелем в рыжую грудь. Зверь вырвал портфель, обнюхал, бросил в кусты. Потом зарычал и легонько стукнул Санук в левое плечо: он играл.

Девочка рассердилась и толкнула медведя ногой. Он заворчал и сорвал у неё с головы лисью шапочку с лёгким серебряным обручем. Зазвенели на шапочке монисты, которые висели на обруче. И медведь стал с любопытством прислушиваться, поводя ушами. Затем бросил в кусты и шапочку.

Так они и стояли: огромный зверь, хозяин тайги, у которого из ноздрей валил пар, и маленькая алтайская девочка, храбрая Санук, глядевшая на медведя исподлобья.

Чем бы всё это кончилось, неизвестно, только девочке стало вдруг страшно: она поняла, что не уйдёт с тропинки этот косматый зверь. А как заставить его уйти, она не знала. Сжалась она в комок от испуга, отвела глаза от зверя и – оглянулась.

Медведь словно ждал этого!

Он раскинул лапы, схватил Санук, горячо дохнул ей в лицо. Девочка закричала… И словно чёрной пеленой закрылись у неё глаза…

Апсилей вздохнул и умолк.

Трубочка его погасла. Дрожащей рукой он достал спички, закурил и повёл рассказ дальше…

Санук пришла в себя и увидела, что она завалена хворостом: медведи всегда делают так, когда готовят себе пищу впрок. Выбравшись из-под кучи ветвей, она бросилась домой без шапочки и без портфеля.

Дома ей сделалось плохо: она лежала в постели, ничего не ела, только пила воду. От неё нельзя было добиться ни слова: она смотрела на дедушку какими-то странными глазами, в которых таился испуг.

Дедушка, догадываясь о чём-то, сходил в тайгу и нашёл возле тропинки помятый портфель и разорванную шапочку Санук. На замёрзшей земле он увидел следы медвежьих когтей.

Когда же внучка встала и всё ему рассказала, Апсилей даже позеленел от злости. Он выкурил подряд три трубочки, собрался, взял ружьё и ушёл.

Старика не было дома два дня.

Вернулся он довольный, раскрыл окровавленную суму, вынул из неё шкуру медведя и два больших тёмно-красных окорока.

– Однако, рассчитался я с твоим недругом, Санук, – сказал дедушка. – Он тут один и шатался по тайге и пришёл к тому месту, где тебя хворостом завалил. Как ты себя чувствуешь? Пойдём в школу?

– Пойдём, дедушка!

И Санук снова всю зиму ходила с Апсилеем.

И пока не подрастёт Санук и не научится с ружьём обращаться, будет её провожать Апсилей каждую зиму до тех морозных и снежных дней, пока не улягутся в берлоги все телецкие медведи…