Текст книги "Как я путешествовал по Алтаю"
Автор книги: Владимир Архангельский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Тузик и Машка
– Вы медвежат не покупали?
Антон Иванович спросил так просто и так неожиданно, словно их продавали на Телецком озере под каждым кедром.
– Только этим и занимаюсь! Сейчас и бегу за ними: дешёвые, на выбор, вон на той полянке! – махнул я рукой.
– Тю! Так я же серьёзно! Хочу живой уголок пополнить. Вам смешно, а у меня эта мысль из головы не выходит. Иду, знаете ли, по тайге и размышляю: залезу потихонечку в малинник, а там – медвежонок. Подкрадусь, схвачу его и унесу. Ловко и просто, как в сказке! Только это, пожалуй, страшно?
– Пожалуй. Уж больно строгая мама ходит по пятам за медвежонком. Вряд ли ей захочется, чтобы её малыш поехал с вами в институт.
– Конечно, конечно! – засмеялся Антон Иванович. – Лучше уж купить, а?
– Это, наверно, обойдётся дешевле.
– Будет случай – узнайте, как это сделать… Медвежонка я увидел на туристской базе. Это был мохнатый маленький Тузик – и неуклюжий и шустрый, с белым ошейником и чёрными бусинками глаз.
Близко от главного здания базы, над озером, стояли две синие сестрички – две высокие, стройные пихты с острыми верхушками и седыми стволами. Выросли они из одного корня, потом разошлись от земли развилкой, но тесно сплели ветви. Этих сестричек огородили высоким забором. Там, в закутке, и жил Тузик.
Еду подавали ему в корытце, свежую воду наливали в большую чугунную миску. После еды он забирался на деревья, обнимая одну пихту цепкими лапами, упираясь в другую округлым, мохнатым задом. На большом толстом суку у него была «постель». Там он и спал, когда хотел, крепко держась за ветки.
Просыпался Тузик по звонку, вместе с туристами; спускался на нижние ветви и глядел в сторону кухни: не несёт ли еду тётя Даша.
Скоро она показывалась с ведром в руках и ласково приговаривала:
– Тузик! Тузик!
Медвежонок вздрагивал, скулил и облизывался. Обняв ствол, он ловко съезжал на землю; бегал по закутку, тыкался носом в колени тёти Даши, лизал ей руки и, засунув нос в корытце с кашей или с супом, чавкал, как поросёнок.
Жил бы он неплохо, но донимали его мальчишки: они не бывали на базе подолгу, но отдыхали здесь день, другой на перепутье. Увидав Тузика, мальчишки залезали на пихту, стаскивали его на землю и начинали возню. На полянке поднимался страшный гвалт, шум, крики, вопли, и дело кончалось тем, что кто-то зализывал раны. Чаще – медвежонок: он вырывался из горячих объятий, не разбирая пути, мчался к закутку и с быстротой белки прятался в ветвях своей пихты. Но и мальчишкам доставалось: Тузик давал им хороших тумаков когтистой лапой то в грудь, то по уху или хватал за палец.
«Не берегут здесь медвежонка, – решил я. – Какой-то он беспризорный. Надо присмотреть за ним, пока не вернётся из похода Антон Иванович. Глядишь, и купит он Тузика».
Я стал разгонять мальчишек и сказал тёте Даше, что буду кормить медвежонка. Умный зверушка через два – три дня уже привязался ко мне. Он позволял мне стоять возле клетки, когда возил носом по корытцу, и даже обнюхивал и осторожно лизал руку, когда я его гладил.
Однажды я ушёл под вечер на Змеиную гору собирать цветы и травы для гербария. А в это время появились на базе новые мальчишки. Они намяли бока Тузику, загнали его к озеру и бросили в холодную воду. Тузик выскочил на берег, отряхнулся и стремглав бросился в тайгу.
Я узнал об этом, когда вернулся; в сумерках кинулся по тропе в чащу и долго бегал по густым кустарникам. Стало уже темно, когда я увидел Тузика. Он сидел перед муравьиной кучей, разгребал её лапами, с удивлением разглядывал крупных чёрных муравьев, которые запутались в его шерсти, и слизывал их розовым языком.
– Тузик! – сказал я как можно ласковее.
Он вскочил, поднял шерсть на холке, в его насторожённых глазах мелькнуло что-то дикое и злобное. Но не убежал и дал надеть ошейник.
Я стал гулять с ним по утрам, когда туристы катались на лодках по озеру. Тузик семенил за мной на коротких лапах, нюхал цветы, доставал из земли какие-то корешки, гонялся за бабочками. Потом ложился рядом на пахучую траву, нагретую солнцем, и закрывал глаза. Засыпал он сразу, но во сне скулил. А когда я перелистывал страницы книги, поводил ушами и настораживался.
Наконец вернулся Антон Иванович. Он тотчас же пришёл ко мне, и мы пошли смотреть Тузика. Но его в закутке не оказалось.
Мы обыскали все кусты вокруг базы, ходили до поздней ночи по тайге, даже в звонок звонили, думали, что Тузик вспомнит про ужин. Но он не вышел на наш зов из тайги и не вернулся.
Утром мы осмотрели поблизости с десяток муравьиных куч, лазили по такой чаще, что изорвали рубашки, но Тузика не было – он пропал бесследно.
– И что за народ на базе! – сокрушался Антон Иванович. – Ведь погибнет такой беспомощный малыш без медведицы! Ну и оборвал бы я уши тем мальчишкам, которые замучили Тузика!
Но мальчишки набедокурили и ушли. Да и не мучили они Тузика, просто неумело играли с ним.
– Тузик потерялся, но в запасе у нас Машка, – успокоил я Антона Ивановича.
– Какая такая Машка?
– Вон на той стороне озера, в Егаче, у Андрея Силыча. Завтра поедем смотреть её…
На другой день после обеда я нашёл Антона Ивановича в условленном месте, возле лодки. Мы сели на вёсла и пошли через озеро.
Справа шумела Бия. Огромная, почти в километр шириной, она вырывалась из озера, бросалась к порогу Карлагач, ревела и пенилась. Мы боялись, что нас снесёт к порогу, и гребли молча, сильно, часто, и только у самого берега, когда миновала опасность, Антон Иванович спросил, как попала Машка к Андрею Силычу.
Лесник поймал её вместе с Тузиком весной, во время обхода. А старую медведицу застрелил. Возможно, он не стал бы стрелять в медведицу, раз у неё были дети – это не принято у людей, которые любят и берегут тайгу, – но так уж вышло. Повстречались они на очень узкой тропе в ущелье, и зверь не уступил дорогу человеку. Андрей Силыч всё ждал, что медведица образумится и уйдёт. А она оскалилась и пошла напролом. Пришлось стрелять…
Дом Андрея Силыча стоял за посёлком, на отшибе. Его окружали высокие старые кедры и густой малинник.
Хозяина дома мы увидали во дворе. Плотный, широкоплечий, в матросской тельняшке, которая туго обтягивала грудь, он шутя отбивался от Машки. Машка прыгала вокруг ног лесника, как чёрный взлохмаченный шар, и вырывала у него лопату. Он тянул к себе, она – к себе, оба топтались на месте и пыхтели.
– Ну ни дать ни взять два медведя! – толкнул меня локтем Антон Иванович, наблюдая за потешной игрой человека с медвежонком.
Машка вырвала лопату и потащила к дому. Заступ ударил её по пяткам. Она рассердилась и отшвырнула лопату. Послышался резкий звук: железо стукнулось о камень. Машку это позабавило. Она наклонила голову, прислушиваясь, и снова потянулась за лопатой. Но Андрей Силыч слегка шлёпнул её по затылку, и она, огрызаясь, кинулась к дому.
Тут-то мы и столкнулись с ней.
Она с ходу опустилась на толстый, пушистый зад, уставилась на нас, оскалила острые белые зубы и часто-часто заработала ноздрями.
– Свои, Машка! – крикнул Андрей Силыч. – Сколько лет, сколько зим! – Он подошел к нам, пожал руки. – Прошу в хату! С дороги, Машка!
Но Машка и не думала уступать дорогу. Она поплясала вокруг нас, а потом встала на задние лапы и потянулась за шляпой Антона Ивановича. Пришлось цыкнуть на неё, чтобы не совала нос куда не положено.
В комнате Машка напоминала о себе каждую минуту: шумела ведром под лавкой, скребла притолоку, прыгала на подоконник. Затем схватилась за край скатерти, как только набросил её на стол Андрей Силыч, да так дёрнула, что чуть не сбила очки с носа у Антона Ивановича.
Лесник потянулся за ремнём. Машка понимающе глянула на хозяина, недовольно рявкнула и в три прыжка очутилась за порогом.
Мы вздохнули с облегчением. Самовар поспел, можно было пить чай. Но не успел Андрей Силыч налить нам по второму стакану, как в комнате снова появилась Машка. Она неслышно, мягко прошлась на задних лапах от двери к окну и села возле кадки, где рос фикус.
– Опять что-то задумала, каналья!
Андрей Силыч сдёрнул ремень с гвоздя, но опоздал: Машка выхватила фикус из кадки, кинула его на пол и бросилась наутёк.
Андрей Силыч привычно засунул фикус на место, смёл в кучку землю, сел к столу.
– Четвёртый раз за неделю таскает! И что ей дался этот цвет! И вообще озорует так, что сладу с ней не стало: вчера самовар опрокинула, на днях новые калоши разделала – ну, скажи, начисто! Украинцы говорят: «И нести важко, и кинуть жалко». Так, что ли?
– Вот-вот! – дуя на блюдечко, Антон Иванович глянул на лесника поверх очков.
– Так вот и у меня. Крути не крути, а разлуки с Машкой не миновать – замучился! – Андрей Силыч помолчал и вдруг спросил: – Может, возьмёте её, Антон Иванович? Будет вам такой экспонат, какого и свет не видывал!
Антон Иванович даже чаем поперхнулся: так порадовал его Андрей Силыч. Но ответил не сразу – отставил стакан, снял очки и стал пристально разглядывать свой потрёпанный синий галстук: он думал.
– Предложение заманчивое. – Лицо у Антона Ивановича так и светилось. – Даже на Телецком озере медвежата на дороге не валяются, – он покосился в мою сторону. – Да боюсь обидеть вас: любите вы свою Машку и хотите отдать её сгоряча!
– Люблю! Вот и желаю, чтоб попала она к человеку доброму да обходительному. И ведь какая ласковая у меня Машка, умная! Привяжется к вам – на шаг не отпустит. Берите, не пожалеете!
Антон Иванович подышал на стёкла очков, протёр их концом галстука. Потом надел очки, встал и протянул руку Андрею Силычу. Лесник тоже поднялся, широко занёс ладонь, но хлопнуть ею по руке Антона Ивановича не успел: за окном послышался пронзительный визг.
Мы глянули на улицу. Машка, отвешивая удары направо и налево, гнала мимо дома ватагу ребятишек. Она сбила с ног мальчика в длинных и узких штанах, села на него верхом и больно укусила его за локоть. Мальчик заорал дико, страшно. Машка спрыгнула с него, погналась за девочкой, настигла её, ухватилась зубами за платье, сильно дёрнула и с треском оторвала подол.
Андрей Силыч сжал кулаки и выбежал на улицу. Антон Иванович как-то странно поглядел ему вслед, дрожащими пальцами затянул галстук потуже и крякнул.
– Хороша Маша, да, видать, не наша! – сказал я. – Стоит ли с ней связываться?
– Вот и я так думаю! От горшка два вершка, а уж чёрту сестричка. Андрей Силыч вон какой богатырь, и то замучился. А куда мне? – беспомощно развёл он руками. – И, собственно говоря, на кой ляд мне живой медведь? Пустая затея, блажь!
Ребята тем временем затихли, зато в дело сейчас же вступили голосистые их мамаши. Ну и ругали же они бедного лесника!
Он молча поднял Машку и понёс её в хату. Она прижималась к нему мохнатой мордочкой и как ни в чём не бывало тянулась к его щеке влажным розовым языком.
Андрей Силыч хотел выпороть Машку, но Антон Иванович не позволил:
– Уволь, уволь меня от этого! Не люблю!
И Машку посадили на цепь возле злополучного фикуса, где почти во всю стену красовалась картина-коврик «Утро в сосновом лесу». На картине резвились три медвежонка, их покой охраняла старая и строгая медведица. А под картиной, на дощатом полу, сидела на привязи притихшая Машка – маленькая, с грязно-белым пятном на шее, как у Тузика, и непомерно большая рядом со своими сородичами, нарисованными на коврике.
Антон Иванович так и не решился сказать Андрею Силычу, что не берёт Машку. Он вдруг засуетился, заморгал и поспешно стал прощаться. Да и лесник, видимо, понял, что не пришло ещё время расстаться ему с этой ласковой и злой Машкой-проказницей…
С того памятного дня мы и потеряли интерес к покупке медвежонка…
Трум! Трум!
На закате солнца началась гроза и прихватила часть ночи.
Молнии полыхали так ярко, что в тёмной комнате я видел секундную стрелку на часах, зелёную от вспышек. Грохот стоял такой, словно горы валились в Телецкое озеро из поднебесья. Дом дрожал, стёкла звенели, будто в них назойливо бился сердитый шмель. Никто не спал в доме: всех напугали близкие, могучие и страшные удары грома.
Я вышел на террасу в полночь. Гроза уже шла вдоль Бии, в привольные алтайские степи, где тучные хлеба давно соскучились по дождю. В чистом небе мерцали зеленоватые звёзды. Золотой пылью отражались они в чёрной, спокойной воде уснувшего озера.
По тропинке от деревни быстро шла девушка с фонарём. Фонарь, покачиваясь, освещал её босые ноги и край юбки. Ноги скользили по мокрой и грязной земле. Девушка иногда вскидывала руки, чтобы не упасть. Фонарь выделывал тогда над тропой какие-то замысловатые петли, освещая её лицо и пушистую копну светлых волос на голове.
В тихом ночном воздухе стали слышны шаги девушки: тяп-тяп-тяп! А когда она подошла ещё ближе, я узнал её и окликнул:
– Что случилось, Дина?
Она вздрогнула и подняла фонарь высоко над головой, чтобы увидеть меня на террасе:
– Пропал Антон Иванович! Ушёл в тайгу перед грозой и не вернулся. Девушки послали меня за вами: мы идём на поиски, да одним-то нам страшно!
Я надел сапоги, и мы побежали с Диной к Артыбашу – маленькой деревушке, где недавно поселились Антон Иванович и его студентки. Тропинка на косогоре вдоль озера была липкая от грязи, и мы просто чудом не разбили фонарь. На пути встретился нам овраг. В топкой грязи там валялись гранитные валуны, круглые, как арбузы, коряги и сучья, которые принёс силь – грязевой поток с гор. Пришлось немало попрыгать.
В деревушке меня и Дину поджидали две студентки с ружьём, и наш маленький отряд не мешкая двинулся в горы, в тайгу.
Тяжело дыша, мокрые от травы и кустов, мы выбрались за полчаса на первый высокий холм и стали кричать. Эхо разнесло голоса далеко по окрестным горам, но Антон Иванович не отзывался.
Дина с фонарём осторожно спустилась в распадок, где вода так и хлюпала под ногами, и полезла на крутую гору, держась узкой тропы в густом подлеске. Мы шли за ней в каком-то золотистом полумраке. Тайга стала гуще и темнее, над нашими головами всюду синели длинные иглы кедров, унизанные каплями росы. Травы полегли от дождя и закрыли тропу, идти стало труднее. Но фонарь верно служил нам, и немного спустя мы забрались на узкий скалистый гребень, где в пасмурные дни обычно проплывали серые, мрачные облака.
Крикнула Дина, крикнули её подруги, крикнул и я. Долго не затихало эхо, отзываясь от каждой скалы в поднебесье: э-э-э! Потом стало тихо. И вдруг где-то справа, чуть ниже нас, послышалось приглушённое: «Ге-эй!» Кричал Антон Иванович, но голос его звучал так глухо, словно шёл из очень глубокой ямы.
Мы пробежали по гребню метров триста, спотыкаясь о камни, и снова закричали, на этот раз хором.
В кустах послышался треск, и мокрый Антон Иванович вырос перед нами: он щёлкал зубами и зябко поёживался. Девушки схватили его и начали трясти. Он молча мотал головой, стёкла его очков блестели в свете фонаря. Наконец он подал мне руку. Рука была холодная, как лягушачья лапа.
– Ну и следопыты пошли! – невольно рассмеялся я, разглядывая трясущегося Антона Ивановича. – И как же это вас так угораздило?
– И не говорите! Оплошал! Но не жалею: насмотрелся, наслушался – будет что рассказать моим милым спасительницам, – жалко улыбнулся он студенткам. – А теперь пошли! На печку бы сейчас да молочка бы горячего: душа тепла просит!
Мы пошли под уклон, часто хватаясь за кусты, чтобы не ехать по скользкой тропе на «пятой точке», как это делают ребятишки, катаясь зимой с ледяной горки. Антон Иванович понемногу отогрелся и начал припоминать, как он заблудился…
Я слушал его и думал, что редко встречаются вот такие люди, которым всё интересно в природе. Ведь ещё с неделю назад, когда мы ехали на Телецкое озеро, он загляделся на полосатого бурундука, который долго мчался по дороге перед машиной. Зверёк был напуган; он задрал пушистый хвост, взъерошил шерсть и сделался большой, как белка. Машина настигла его. Он закружился перед самым радиатором, цыкнул, как птичка, и скрылся за обочиной дороги в траве.
– Трум! – сказал тогда Антон Иванович и чуть не вывалился за борт: так ему хотелось узнать, куда запропастился бурундук.
– Вспомнили что-то, да? – спросил я, на всякий случай придерживая доцента за плащ.
– Так, пустячок! А вообще-то забавен этот зверь бурундук. Бывалые люди говорят, что во время грозы, когда раскаты грома сотрясают горы, тайгу, такой вот бурундучишка садится на камень или на пенёк, закрывает уши лапками и жалобно кричит: «Трум!» Только сам я этого не видел. А проверить хочется.
Отправляясь в тайгу сегодня вечером – погулять, что-то увидеть и записать в книжечку, – Антон Иванович и не вспомнил о том нашем разговоре в пути. Но мысль повидать бурундука где-то таилась. И когда зверёк встретился, всё было забыто: и ночь и непогода.
Правда, поначалу Антон Иванович увлёкся ягодами: заросли чёрной смородины и малины начинались прямо за деревушкой и уходили далеко в горы. Затем на пригорках, в тени, стали встречаться поздние ягодки земляники. Ну как их не сорвать, когда они сами в рот просятся!
Чуть дальше он увидел стаю желтоклювых альпийских галок. «Ка-га-га!» – кричали птицы. Они парили над тайгой, как маленькие орлы, чёрные со спины, зеленоватые на боках, фиолетовые на темени. «Криу! Криу!» – падали они далеко вниз, по-соколиному, и сейчас же легко взмывали над скалами.
Антон Иванович позабыл про ягоды и принялся наблюдать птиц: он их видел вблизи первый раз. Разумеется, он знал, что этих галок любят алтайцы, любят за то, что они совсем не плохо предсказывают погоду. Стоит галкам появиться в низинах тёплым осенним днём, и алтайские чабаны уже начинают перегонять стада с гор на зимние пастбища. Примета верная: уходят галки с высоких утёсов – значит, скоро засвистят по ущельям снежные бураны. А улетят галки в конце зимы из долин высоко в горы – значит, за перевалом уже весна: идёт, красавица, с цветами, с травой-муравой и с тёплыми дождями.
А вот почему галки тревожно кричали сегодня вечером, потом вдруг замолкли и попрятались среди скал, этого Антон Иванович не знал. А знать бы не мешало: они укрылись от грозы.
Антон Иванович вскоре услыхал отдалённые раскаты грома, но почему-то решил, что не грома испугались птицы и что туча может пройти стороной. А тут как раз выскочил из норы под кедром бурундук и начал бегать по полянке.
Он что-то подбирал на земле, тащил в нору; вылезал оттуда, задирал мордочку к небу, свистел и прислушивался. А когда громыхнуло совсем рядом и, цепляясь за ветви кедров, надвинулась чёрная туча, закрывая небо, деревья и землю, шустрый бурундук сделался вялым. Словно нехотя залез он на обомшелый валун, обмяк, вобрал голову в плечи и жалобно крикнул: «Трум!» Гром гремел всё сильнее, и бурундук прижимался к валуну всё крепче; потом приложил лапки к ушам и крикнул ещё раз: «Трум!»
Антон Иванович был счастлив. Он достал книжечку и стал зарисовывать жалкую фигурку на камне. Но вдруг разлилась такая темень, что карандаш ходил по бумаге непослушно. Да и брызнуло вдруг, как из поливальной машины. Голубая молния ослепила. И гром ударил так близко и так тяжело, что Антон Иванович закрыл глаза и схватился за голову, как бурундук. А когда огляделся, зверька словно ветром сдуло.
Теперь Антон Иванович стоял прямо в грозовой туче, среди молний. Огненные стрелы возникали у него за спиной, справа, слева, спереди – возле очков. Гром бил почти беспрерывно. Пушечные его удары подхватывало и далеко разносило эхо. Тайга и горы грозно гудели. Потоки ливня хлынули со шляпы за воротник и холодными струйками побежали по спине и по груди; ботинки наполнились водой до краёв.
В кромешной тьме, при удивительно коротких вспышках света, всё вокруг стало причудливо-страшным: и деревья и кусты.
В ушах шумело, ноги тряслись, и Антон Иванович, почти глухой и ослепший, без сил привалился к кедру:
– Как хорошо! – шептал он. – Какая чудесная гроза! Только не убей, матушка, а то и студенткам никто о тебе не расскажет!
По оврагу, чуть ниже кедра, у которого стоял Антон Иванович, загрохотала вода, словно где-то вверху прорвало плотину. И при каждой вспышке молнии было видно, как мутная лавина мчит далеко вниз обломки горных пород, старые ветки и шишки кедров.
Гроза уже кончалась, когда Антон Иванович понял, что потерял тропу и заблудился.
Конечно, озеро где-то там, куда стремится этот грохочущий поток воды и грязи. Но идти напрямик, по траве, в которой можно утонуть с головой, и по густым кустам, которые цепко держат тебя и больно бьют по лицу, – нет, это свыше сил! А обрывы? Шагнёшь впотьмах – и полетишь в пропасть!
И Антон Иванович решил стоять под кедром до рассвета – коротать в горах холодную летнюю ночь.
Он вылил воду из ботинок, кое-как выжал пиджак, штаны, бельё, оделся и начал притопывать, чтобы согреться. Но по спине проползал холодок, пришлось размахивать руками и даже пускаться в пляс.
«Мокрые не умирают, если двигаются вот так, как я, и не зябнут», – думал он и всё чаще и чаще выбивал дробь ногами. И, подбадривая себя, приговаривал в такт:
– Ну, давай ходи, Антоша, ходуном! Ты когда-то был хорошим плясуном!
Этот весёлый ночной танец в тайге так захватил Антона Ивановича, что он не сразу услыхал наш крик. А когда понял, что зовут его, ответил осипшим и приглушённым голосом, словно из подземелья.
Теперь всё это было позади.
Дина несла фонарь и освещала тропу. Молча слушая смешной, но и печальный рассказ Антона Ивановича, мы двигались за ней цепочкой, поддерживая друг друга на крутых спусках.
На задворках Артыбаша проснулась чья-то собака. Она тявкнула спросонья два – три раза, загремела цепью, громко зевнула и умолкла.
– Вот мы и дома! – сказал Антон Иванович, шагая по улице. – И наговорился и почти отогрелся, а всё же, милые девушки, нужно мне на печь, только на печь! И молочка бы горяченького, ну, хоть стаканчик!
– В своих руках, мигом согреем, – сказала Дина. – А уж в другой раз одного в тайгу не пустим!..
Я взял фонарь, распрощался и ушёл.
Хорошо было идти вдоль огромного и спокойного озера в эту тихую, звёздную ночь. И на душе было легко и радостно: случай в тайге как-то сблизил меня с новыми друзьями. Что они делают сейчас?
Антон Иванович переоделся во всё сухое. Он, наверно, сидит на печке, свесив босые ноги, блаженно щурит глаза от яркого света лампы и говорит, говорит о том, как стоял на вершине горы среди молний. Девушки готовят ужин, хлопочут у керосинки. Они греют молоко для своего учителя, и на душе у них светло: как ни говори, а только ради них совершил он этот маленький подвиг в тайге.
