Текст книги "Рассказы провинциального актера"

Автор книги: Владимир Шурупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Жди! – коротко сказал Седов.

Он, казалось, не замечал раздражения Андрея и напоследок проворчал:

– Плох тот охотник, что ноги трудит для развлечения глаз… Надо, чтоб и пузу весело было…

Он хохотнул и ушел.

Андрей бродил по берегу, скоро потеряв Седова из виду. Вдалеке прошла стая уток, низко спадая к воде, но в его сторону стая не повернула.

Меж деревьев, что стояли на берегу, было много следов, место утоптано, чернело круглое кострище – что-то вроде стоянки охотников, когда западный ветер закрывает протоку плавучим островом. Рядом с кострищем лежал длинный шест – легкая ель, тонкая, очищенная от коры, судя по размерам, завезенная сюда издалека – все местные были толще, но намного короче ее.

Андрей вспомнил свои охотничьи книги, зачитанные с детства, и понял, что здесь охотились с чучелами. Правда, не ясно было, откуда здесь, на голом месте, появятся косачи?

Но не зря же привезен сюда шест?

Он достал из рюкзака одну варежку, набил сухой травой, оттопырил большой палец, надел на шест, а шест прислонил к стволу ели, просунув его между ветвей – он пришелся впору, и варежка приладилась точно к макушке.

Он читал, что косач необычайно сторожек, стремителен и пуглив, но глуп до изумления, сверх всяких приличий – для него такая варежка – живой собрат, усевшийся на вершину ели. А раз сидит собрат, значит, опасности нет, и любой пролетающий просто обязан сесть рядом, поделиться новостями.

Андрей вяло глядел в сторону гор, куда ушел Егор, но скоро увидел облачко дыма, потом до него донесся звук выстрела, а над лесом по склону горы поднялась стая тетеревов.

Стая пошла стремительно вниз, стала разбиваться на группы и исчезать в лесу, но несколько штук летели в сторону озера, по очереди отставали и затаивались, пока не остался один, самый напуганный, все летевший к воде.

Андрей читал, что косачи не любят летать над большой водой, и стал внимательно следить за одиночкой: куда повернет – к нему или от него? Назад он не повернет, там стреляли!

Усталости и след простыл – косач повернул вдоль берега к его сидке, к его хилым елям и соснам!

Он был хорошо виден – все увеличивающаяся черная точка.

Андрей успел сбросить варежку и присесть у комля сосны. Метров за сто косач опустил хвост – шел на посадку!

Свист крыльев – и на вершину ели, что стояла рядом с чучелиной, тяжело и прочно сел косач. Сел так, что вершина стала раскачиваться: елка оказалась жидковатой для такого петуха! А он удивленно оглядывался на странного товарища и вертел головой, словно переводя дыхание.

Тогда, много лет назад, отгремевшая война была еще близка, охота считалась доблестью, как и умение отлично стрелять, да и дичи, казалось, невпроворот! Никому из охотников не приходило в голову, что он может оказаться последним, кто видит живое чудо. И виной тому он сам, вооруженный «Лефаше», «Тулкой», «Винчестером», «Ижевкой»… Печаль «Красных книг» появилась позднее…

Лет двадцать ружье Андрея сиротливо висит на стене, а тогда…

Он так волновался, что первым выстрелом – метров с пятнадцати! – промахнулся. Петух сорвался в сторону протоки.

Зная дальнобойность своего ружья, Андрей отпустил птицу метров на пятьдесят и, тщательно выцелив, выстрелил. Петух тяжело стукнулся о торфяник, несколько раз трепыхнулся с крыла на крыло и затих. Он был хорошо виден среди чахлой травы.

Андрей не двинулся с места, потому что следом летел второй.

Все повторилось, но теперь он не промахнулся – и второй петух, скользнув по ветвям ели, тяжело ударился о землю.

Андрей поставил ружье к сосне и побежал к своим роскошным трофеям, и пожалел об этом – он услышал за спиной сильный свист многих крыльев: целая стая, не замеченная им в азарте охоты, стала тяжело рассаживаться на худосочных деревьях, раскачивая ветви и испуганно озираясь.

Он кинулся к ружью. Стая яростно снялась – страх гнал ее и видимый враг и, когда в руках у человека оказалось ружье, только раскачивающиеся ветки убеждали, что все не приснилось – только что у него на виду сидели царственные птицы, а теперь они исчезли в густом ельнике на другой стороне протоки.

Петухов он уложил в лодку и накрыл брезентом.

Его распирала радость и гордость удачливого охотника, возбуждение охоты еще не покинуло его, но мозг четко отметил, что был один выстрел со стороны гор – значит, в любом случае он «обошел» Седова – двух косачей одним выстрелом не возьмешь!

Теперь этот опытный и скучный добытчик будет посрамлен!

Он чувствовал что-то вроде опьянения: ты вырастаешь в своих глазах и знаешь, что и в глазах посторонних ты тоже хорош, и поэтому так нужны посторонние глаза и посторонние восторги в этом захватывающем и остром деле – охоте!

А воображение рисовало ему еще более заманчивые ситуации, ох, как легко воображение удваивало, утраивало, удесятеряло его победы и уносило на легких крыльях охотничьей славы!

Егор вернулся уставший, достал из рюкзака некрупную тетерку в скромном наряде, аккуратно завернутую в папоротниковые листья.

Снисхождение к неудачливости напарника шевелилось в душе Андрея. Он не приставал с расспросами, неторопливо курил – был весом и сдержан.

– А ты в кого шпарил? – спросил Егор.

– В небо! – и Андрей сам засмеялся своей шутке.

– Едем на ту сторону…

– Зачем?

– Там походим.

– Зачем?

– Что же тебе пустым возвращаться? – спросил Егор простодушно.

– А почему нельзя?

– Зачем тогда на охоту ходить?

Как можно небрежнее Андрей откинул край брезента и показал здоровенных петухов. Он хотел видеть Егора ошеломленным, но не увидел и тени изумления.

– Три раза стрелял? – деловито спросил он. – Три.

– Два петуха на три выстрела – нормальная охота.

Ни восторга, ни зависти, ни похвалы. «Нормальная охота» – только и всего. Но не понравилось Андрею, что Егор без надобности снял очки и долго их тер, отвернувшись от него. Показалось москвичу, что не все так просто с Седовым, слышит он, к а к  говорит с ним Андрей, но что-то заставляет его быть сдержанным и показывать безразличие к этим атакам, хоть вовсе они ему не безразличны.

– Можно и домой…

По дороге домой, вернее сказать, по воде домой он изложил теорию «правильной охоты» – если ты мазал больше пяти раз, ты не охотник, а агент по сбыту пороха местного охотсоюза.

Напарник слушал внимательно, что-то разонравилось ему в собственной уверенности и браваде, но что, он не мог себе объяснить.

Так начинался в жизни Андрея Рыка первый театральный сезон – окрестности города он изучил лучше, чем подмостки сцены.

Но прошло время, и он узнал иной мир – мир провинциального театра, где мирно уживалась драма с опереттой.

Звонкая, запоминающаяся музыка, яркие костюмы, горящие глаза!

Все кружится, все влюбляются. Все танцуют и поют. Мужчины в черных фраках. Мужчины в голубых фраках. Гусарские ментики, цветастые рубахи цыган!

А женщины?!

Невозможно описать неистовство портных и фантазии актрис.

Тонны кружев, шелка, косметики, корсетов, вееров – личных! – от прабабушек, чудом уцелевших в нашем суматошном веке и кочующих с особыми мерами предосторожности по провинциальным театрам..

Все скользит, порхает в карнавальном представлении и он, Андрей, в самой гуще, жадно впитывающий все впечатления и совершенно не думающий, что завтра утром, да что там утром – ночью! – сапоги выше колена, ватник и старая кепка заменят ему голубой фрак. Вернее, не заменят: он просто и естественно перейдет из одного прекрасного мира в другой – из сочиненного в реальный!

Рассветная тишина вздыхающего леса, крики его пернатых, жесткие разноцветные мшаники, почти прозрачные тростники, огромные валуны, тысячелетиями шлифуемые ветром, снегом, дождем…

Бесчисленные косачиные стаи и свежий медвежий помет. Тогда хватаешься за ружье, меняешь дробовые патроны на пулевые… И поворачиваешь в обратную сторону, чтобы только не встретиться с низкорослым жестоким уральским медведем…

Серебристая змейка взметывается из расселины скалы перед твоим носом, когда ты лезешь, обливаясь потом, на верх увала, и грациозно замирает в угрожающей позе. Она ядовита, смертельно ядовита, и нужно набраться терпения, чтобы отодвинуться от нее на безопасное расстояние, не пугая резкостью движений – даже резкостью дыхания!

Все это – мир, в котором эхо выстрела только подчеркивает тишину и незаселенность огромной земли двуногими владыками…

Всякое проявление жизни – обыкновенное течение жизни! – казалось ему необыкновенным чудом, полным смысла, содержания, взаимосвязанности. Он все открывал заново, отчего и казалась ему жизнь прекрасной.

Он готов был плакать от расслабляющего чувства радости, видя отчеканенные осенью красные листья осин, и был жёсток и точен, как далекий предок, прихватывая ружье к плечу, соревнуясь с природой в скорости, ловкости, выносливости – выживает, царит сильнейший!

Он страдал, видя смятый ком перьев, недавно бывший в мощном, но грациозном полете изощренно красивой птицей!

С завидным аппетитом молодости он пожирал то, что оказывалось под этими перьями, приготовленное женами его новых знакомых. «Дичь лучше всего разделывать руками!» – и от прекрасного петуха оставались тщательно обглоданные кости, сытое довольство и легкие рассказы за столом, как и когда тот был убит…

В этих рассказах обязательно присутствовала роскошная мать-природа, сноровка и удачливость, которые, увы, доступны не всем, а только настоящим мужчинам-охотникам…

В голубом фраке было приятно рассказывать коллегам об общении с суровой природой.

Скатываясь с увалов, было приятно помнить, что после душа будет гримерный цех, костюмеры и изящный, ладно сшитый, а чаще и не совсем ладно, – во всяком случае – нарядный костюм!

Егор Седов не стал для него частью ни того, ни другого мира – только приложением к ним обоим. Егор был зауряден, сер и незаметен. Он раздражал своей старостью душевной, хотя и был старше всего лет на десять.

Главным в неприятии нового знакомца было то, что Андрей пытался понять его, а тот жил тихой невзрачной жизнью, без громких фраз и поступков, не навязываясь, не стараясь удивить и показать себя, словно уже прожил свою жизнь и не нуждается в том, чтобы его понимали и восхищались…

На первых ролях он никогда не был, казалось, и не претендовал на них.

На сцене был мало заметен, хоть и надежен, аккуратен в работе. Он никогда не опаздывал, никогда не забывал реплик, никогда не играл в зависимости от настроения, ни лучше, ни хуже – всегда одинаково профессионально работал.

Стрелял без промаха, но так редко, что мало кому удавалось видеть его в эффектной стойке Зверобоя.

Да и мало кто ходил в его компании на охоту. Попадались новички, но быстро охладевали к нему.

Каждую зиму он долго и старательно делал новую лодку. Одну. Делал, приспособив под верфь развалившийся сарай. И каждую осень свою проверенную, объезженную лодку – продавал.

Актеры театра, не скупясь, злословили о его деловитости.

В городе за его лодками была очередь на несколько лет вперед, потому что он делал за зиму только одну.

В театре и об этом говорили: мол, если уж зарабатываешь топором, – не кокетничай, ведь лодки стоят дорого!

На охоту, в охотничьи сезоны, – а он строго соблюдал правила и сроки охоты, – он ходил как на работу, каждый день. Трехжильный – говорили о нем, но и стожильный не смог бы долго выдержать такую нагрузку. Не меньше двадцати спектаклей в месяц, каждый день репетиции новых спектаклей, и каждую ночь и утро – многокилометровые походы и лазание но горам.

Он казался чужаком в изменчивом и пестром мире театра.

Он не был украшением в подлинном мире природы, так казалось.

Но когда Андрей узнал, что после охоты часть дичи Седов продает коллегам в театре, он стал в душе презирать напарника, оттого сторониться, старался меньше попадаться Егору на глаза, ни с кем о нем не заговаривал, боясь услышать еще большие подробности о заурядности и сквалыжничестве своего коллеги.

Но судьба, словно нарочно, сталкивала их вновь и вновь – и на сцене, и в жизни.

Охотников в театре было мало, и Андрея включили в состав стрелковой команды: в городе был хорошо оборудованный тир, где можно было тренироваться каждый день, была бы охота, вернее сказать – не было бы охоты!

Егор был капитаном, он и пригласил Андрея в команду.

В маленьких городках такие общегородские соревнования становились событием, к ним готовился весь город, и даже на тренировках не было отбоя от болельщиков и знатоков.

Седов терпеливо объяснял Андрею разницу между стрельбой в тире и на охоте, помогал правильно ставить ремень, выцеливать, учил правильно дышать, что оказалось самым важным и трудным.

Только там, в тире, Андрей заметил, что на левой руке у Егора нет указательного пальца, а средний отрублен наполовину.

Рядом с Андреем на потертом мате лежал Степан Денисов, с которым он сошелся быстрее и ближе, чем с Егором, хотя и не был Степан заядлым охотником.

– Топором оттяпал, когда лодку строил? – спросил Андрей у Степана, показывая глазами на руку Седова.

– Нет! – не отрываясь от прицела, промычал Степан, – нет! – повторил он, – следок от войны…

– Заливай! – приподнялся на мате Андрей.

– Зачем? – пробурчал Степан.

– Так что у него с рукой? – не унимался Андрей.

– Партизанил он в войну…

– Партизанил? Сколько же лет ему было?

– Лет тринадцать…

– Сколько? – от удивления Андрей сел.

– Не меняй положение! – проходя, сказал Седов, – трудно дыхание восстановить…

Сам капитан тренировался после всех – ему надо было долго налаживать дополнительные линзы к толстым стеклам очков. Линзы были хрупкими и на хрупких кронштейнах, но результаты стрельбы не становились от этого хуже – Седов был лучшим стрелком города!

К этому так привыкли, что славу получал всегда… второй. Первый разумелся сам собой и был тих и незаметен, а быть вторым после него было не только почетно, но казалось мало достижимым средним стрелкам.

В театре Андрей стал приглядываться к Егору, изучал его походку, выражение лица, манеру тихо держаться на людях – ничего героического не разглядел.

Откуда он и кто?

Степан Денисов, как мог, просветил его:

– Из Белоруссии. Мальчишкой партизанил. Был ранен, эвакуирован. Лежал в госпитале на Урале. Остался здесь. Закончил ремеслуху. Потом самодеятельность, потом пришел в театр. В этом городе почти старожил, так как и городу всего ничего…

Андрею захотелось снова пойти с Седовым на охоту, чтобы снять с души камень, избавиться от неприязни к нему из-за его добычливости, беспардонной привычки продавать тетерок в театре и лодки-плоскодонки в городе…

Где-то в глубине души шевелилось и другое: он хотел быть щедрым с новым товарищем, попытаться возвысить его до своего понимания красоты жизни, открыть те глубины его, Седова, собственной души, о которых он и не подозревает…

А по сути дела его распирало чувство собственного превосходства, так свойственное молодости.

Еще не пришло время думать, что же останется в нем, когда пройдет это чувство превосходства и потеряются преимущества, хотя бы потому, что пройдет молодость…

Спустя время он поражался себе, как же распирало его ощущение собственной значимости, как гордился он собой, считая свое сердце и душу кладезем возвышенных чувств! От своей щедрости он готов был делиться почти бескорыстно – черпайте из моего чистого родника, но втайне гнездилась мысль – «только непременно говорите об этом и мне и другим, говорите о моей исключительности, неисчерпаемости».

С возрастом у него это прошло, но всегда раздражало подобное ощущение, сохранившееся в других на долгие годы…

На следующую охоту Андрей напросился сам, и была она неудачной.

Они прошли на лодке в один из заливов озера Таватуй. Оставили лодку на берегу и двинулись к перевалу.

На полпути их остановил неожиданный и сильный дождь – такой может быть и кратковременным.

Осенний дождь на Урале колюч и тяжел, и непременно – с ветром! Егор, посмотрев на небо, сказал, что дело дрянь, что шалаш поставить они не успеют и промокнут, и, разыскав старую объемистую в стволе и кроне ель, укрылся с напарником под ее пологом.

Прошло два часа, дождь не прекращался, и Егор забеспокоился.

– Надо сматывать удочки, – сказал он, – и, как можно скорее, двигать к берегу.

Голос его не стал тревожнее, но что-то непривычное в его интонации насторожило Андрея, он понял, что их ждут какие-то неприятности.

Что может быть еще, кроме этого всепроникающего колючего дождя и ветра?

Выбрались они к берегу насквозь мокрыми, ватники стали тяжелыми, рукава плохо сгибались, затрудняя движение рук, свитера под ними набухли, но еще хранили тепло тела.

Егор не стал снимать с лодки брезент, а, приподняв его, помог Андрею забраться под его полог так, что только голова и часть спины высовывались наружу, на растерзание дождю и ветру, сам пристроился так же и погладил мотор:

– Ну, чудик, не подведи!

Мотор завелся сразу.

– Не подвел! – сказал Андрей.

– Не здесь… Там пусть не подведет! – и показал Седов головой на середину озера.

Только теперь понял Андрей в чем дело: берега исчезли в густой круговерти дождя. Ближе к берегу были видны тяжелые волны, ветер дул резко и порывами, обжигающе холодными. Плоскодонка показалась мало надежным судном для такой волны и непогоды: борта лодки были сантиметров тридцати – чуть возвышались они над водой!

Резко холодало, дождь шел наполовину со снегом, ветер тянул все сильней, как разгоняющийся курьерский поезд.

– Пока не стемнело – к протоке надо… За горами – тише… Здесь оставаться нельзя – замерзнем… Берегом идти – не дойдем! – река впадает…

– Да и лодку жалко бросать… – неожиданно для себя сказал Андрей.

– Лодку не жалко… А нам не дойти без нее.. Будет снег, может, и мороз сразу сильный… Вкруговую – километров шестьдесят – не дойдем.. Там еще два болота, прямо к берегу выходят…

Он не пугал.

Он точно обрисовал картину и еще объяснил, что коротким путем по диагонали идти через вздыбленное озеро нельзя. Ветер не тот, перевернет лодку, а Озеро Ветров пловцов не любит.

Андрей уже слышал, что вода в озере ледяная, даже в июльскую сорокаградусную жару, а сейчас на дворе октябрь; Урала он еще не знал, но знал, что глубина озера никому не известна, говорили – бездонная впадина…

Он впервые столкнулся с осенним штормом на озере, понял, что дело серьезное, но еще не понял, насколько это серьезное дело – осенний шторм на озере Таватуй!

Егор часто менял направление.

Он прогонял лодку вдоль небольших волн, ставил поперек крупных так, что плоскодонка вскарабкивалась на них, и опять гнал лодку вдоль пологих, норовя все время идти носом к ветру, но это был ступенчатый ход: на малых – вдоль, на крупных – поперек, а в целом – носом к ветру, лишь ненадолго – к ветру бортом.

Работа была изнурительной, руки мерзли от ледяных брызг – вместительная, но легкая на воде, плоскодонка требовала мгновенного прикосновения руки, чтобы направить ее нужным путем. Андрей видел, как трудно Егору. Прокричал, что сменит его на моторе.

Егор отрицательно покачал головой.

Было странное ощущение тишины. Не слышалось завывания ветра – тяжелый мокрый снег гасил все звуки. Только плюхалась вода под днищем, и по брезенту, как горохом, хлестало струями то ли снега, то ли дождя. Так же глухо они били по ватникам и мокрым шапкам.

Видя, как Андрей пытается согреть руки, то засовывая их за пазуху, то пытаясь сесть на них, Егор прокричал ему что-то…

Андрей не расслышал.

Знаками Егор показал ему, что надо сунуть руки в воду.

На удивление – в воде рукам было теплее, но стоило их вынуть из воды, как ломящий холод крутил суставы, кисти немели, и все выворачивало болью.

Потом Андрей не смог вспомнить: было ли ему страшно? Не потому, что хитрил или стеснялся признаться в естественном чувстве – страхе! – нет! Он запомнил надолго – потом! – только детали.

Он вдруг замер, увидев, будто впервые, очки на глазах Егора! Он же слепой! Очки залиты водой! Как он увидит, куда им плыть?!

Андрей не знал, что глаза им не могут помочь, поможет только направление ветра, которое Егор знал отлично, а для этого не нужно зрение, в этой круговерти оно бесполезно. Благоприятное в уральских ветрах, как узнал позднее Андрей, только то, что они дуют с завидной точностью в одних и тех же направлениях, в одно и то же время года, и тот, кто знает их характер, может на него положиться. Только надо знать!

Было так холодно, что зубы слышно стучали, и сдержать эту дрожь не было сил. Безучастность угнетала и, чтобы хоть что-то делать, а не сидеть сложа руки, Андрей стал ладонями вычерпывать воду, набиравшуюся в лодку.

Седов увидел это и показал рукой куда-то в борт, рядом с Андреем. Тот пошарил рукой под брезентом и наткнулся на самодельное, из большой консервной банки, ведро.

Страх, возможно, и оглушил бы Андрея, но он с надеждой глядел, как Седов беспрерывно водит из стороны в сторону мотор, привычно стряхивает ладонью воду со стекол, стучит кулаком свободной руки по согнутым в одном положении коленям, стучит по плечам, тоже немеющим, – корма не шире человеческого зада, не очень повертишься! – во всех его движениях была уверенность и даже покой.

Подражая старшему, Андрей стал разминать свои колени и плечи и вновь вычерпывать воду.

В позе Егора, в его движениях не было суетливости, не было случайности – он бывал в таких переделках. Это успокаивало Андрея.

Он бывал и он жив! И он будет еще в таких делах, и Андрей готов с ним быть много раз, только быть…

Андрей продолжал черпать воду, стараясь подражать Егору в его бесстрастности в этой адской работе, он потерял ощущение времени и не мог бы ответить – темно или его глаза устали от серой мути, которая стала казаться черной, непроницаемой мглой…

Он запомнил главное – он механически повторял, следя за Егором, одно и то же:

– Вдоль… Поперек… Вдоль… Поперек… Вдоль…

Это был ритм, пойманный в движениях лодки, ритм уверенной руки Егора. Ритм, который держал сердце, подчинял его себе.

– Вдоль… Поперек…

И даже в этом отупении, в этом состоянии прострации, Андрей с ужасом вздрогнул, покрылся потом, когда лодка резко ударилась обо что-то днищем, глухо простонала.

Андрей резко вскрикнул.

Вскрикнул и Егор, и продолжал кричать равномерно, и тоже, как заклинание:

– Все! Все! Все! Порядок… Протока… Совсем близко… Скоро совсем… Это корни… Корчевали когда-то… Корни это… Они в протоке… Рядом… Совсем рядом… Протока…

Только опыт помогал Егору мгновенно вытаскивать из воды мотор, наклоняя на себя в лодку при малейшем скрипе днища, чтобы остатки пней не сорвали лопасти игрушечного винта.

Было уже темно, и только натренированным чутьем вел Седов лодку вдоль берегов протоки в «свое» озеро, подальше от Таватуя.

Он совсем поднял мотор, закрепил его, взял весло, подгребая с двух сторон, ввел лодку в самое узкое место протоки, и, словно вытолкнул, на ощупь, к свободной и почти спокойной воде другого озера.

Резко, как и начался, ветер спал, и утихомирился дождь со снегом. Стало тихо. Собрав последние силы, ветер еще раз задул напористо, но ненадолго и совсем стих. Этот порыв разорвал тучи, и в их прогале вспыхнула большая луна, белая, засияла над ними, а ее отражение дробилось на не совсем спокойной глади воды, куда доходили остатки бешеных волн Таватуя.

– Горы вокруг! – объяснил Егор, – здесь бури и не было… Теперь покурим…

Широко и свободно он вздохнул и стал сворачивать брезент.

Андрей пытался отжать воду из рукавов ватника, не снимая его, засуетился и чуть не опрокинул лодку.

– Отлично! – засмеялся Седов, – если мы от твоей ловкости вылетим в воду – это будет замечательной местью Озера Ветров за несостоявшееся развлечение… – он говорил вычурно и долго, избавляясь от напряжения.

Смеялись оба, смеялись все громче, смеялись неуклюжести Андрея, смеялись надежной плоскодонке и трудяге с ласковым именем «Чайка», смеялись над пережитым страхом, что не сумел прихлопнуть их…

Егор достал из рюкзака целлофановый пакет, извлек сигареты, сухой спирт. Взял кружку и зажег в ней несколько таблеток. Веселое пламя заплясало в алюминиевом очаге, высветив лодку, двоих людей, весло поперек лодки и сгустив тьму вокруг нее. Вторую кружку, большую, зачерпнув ею забортной воды, он поставил на край первой, не закрывая ее полностью, чтобы пламя могло «дышать».

– Ползи ближе, только аккуратнее… Грей руки, кури… Скоро чай пить будем.

Потом они пили чай, а лодка неторопливо уволакивалась течением в сторону их дома, все дальше от протоки… Андрей украдкой поглядывал на товарища, разглядывал его, совсем незнакомого, другого человека, не того, кто первый раз взял его на охоту, даже не того, кто сегодня сидел с ним в лодке по пути  т у д а – этого человека он не знал! Какое-то новое чувство крепло в нем: стало казаться важным, что думает о нем этот молчаливый человек и еще более важным, чтобы думал он о нем, Андрее, что-то хорошее, пусть и снисходительно, но добро…

Пытаясь найти нужный тон в общении с Егором, приладиться к его манере разговора, Андрей сказал:

– Жаль, что сегодня вовсе без дичи оказались…

И осекся, почувствовав, что не знает, как говорить с Седовым.

Слова показались фальшивыми и оттого пустыми.

Егор снял очки, долго протирал их, потом водрузил на острый нос и заговорил.

Он говорил без недомолвок, ничего не скрывая, не стараясь вызвать жалость, а просто выговариваясь – наверно пришло время. За последние годы он так устал, что стал бояться мрака, который прокрался к нему в душу, и не знает, как от него избавиться.

Возможно, что этот проклятый шторм был последним пределом его терпения, а косвенной причиной был и сам Андрей – Егор признался ему, что давно, да что там давно, сразу почувствовал его неприязнь.

Он рассказал, что у него четверо детей и все они не его дети.

Приемные! Рассказал, что жена старше его и сильно больна, несколько лет не работает – и четверо его приемных детей для нее… тоже приемные! Дети тоже не совсем здоровы, часто болеют. А по его разумению, куда легче болеть самому, чем смотреть, как болеют дети и женщина, которую любишь. Рассказал, что живет в коммунальной квартире гостиничного типа, в доме, что недалеко от театра. Квартиру отдельную обещают дать. Давно обещают. Но он же не ведущий артист…

И совсем просто сказал, что продажей лодок и охотой здорово подкармливает семью…

Он говорил без жалости к себе и без гнева на жизнь и на людей. Он никого не обвинял, он просто говорил о  с в о е й  жизни, такой, какая она есть, и менять ее он не собирался, потому что это была его  ж и з н ь.

Когда он замолк, Андрей едва выдавил:

– Прости меня…

Егор не слышал этих слов.

Или не захотел услышать. Намотал ремешок на маховик мотора, рванул за него, мотор фыркнул и завелся только с третьего раза, словно и ему нужен был отдых, и он еще не совсем пришел в себя после той кутерьмы, что была на озере.

Егор прибавил обороты, и лодка пошла прямо по лунной дорожке, рассекая ее – позади лодки она разбегалась широкими светлыми усами – это плясали на волнах, поднятых лодкой, осколки белой луны…