Текст книги "Рассказы провинциального актера"

Автор книги: Владимир Шурупов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Я ничего не ответил. Мы наломали еще сухих метелок и погрелись у вспыхнувшего пламени.

К дому мы поехали кружным путем, ему захотелось посмотреть эту глухую дорогу, что вела в сторону Рузы.

У самого дома он спросил:

– А ты знаешь, почему я так обрадовался поездке к тебе?

– Расскажи.

– Легальная возможность удрать из Москвы. Сбежал.

– От жены? – предположил я, хотя мне казалось, что ответ я знаю, во всяком случае близок к нему.

– Нет. От Эвы…

Он включил мотор, снял очки, протер их, снова водрузил на нос.

– У нас с завтрашнего дня – гастроли чешского театра…

– Вот те на!

– У меня двухнедельный отпуск в связи с этим… Удачно, что к тебе заглянул – выговорился… Поеду от тебя в Белоруссию, к приятелю. В Можайске заправка есть?

Я молчал. Он не договаривал и в этот раз.

– Ну да! – кивнул он на мой немой вопрос. – Эва с ними приезжает. Она режиссер их театра… Сменила профессию в тот же год… Мне сюрприз готовила… Ну тогда, лет десять назад…

Утром он уехал.

В сторону от моей деревни: налево – к Москве, направо – в Белоруссию.

Не знаю, куда свернул он…

ПОСЛЕДНИЙ СПЕКТАКЛЬ

«Наша уральская зима – не для нервных!» – говорили старожилы города.

Зима в самом деле бывала суровой и резкой. Редко выдавались солнечные дни, но обычно – серое низкое небо с тяжелыми лохматыми тучами, ветер, валящий с ног, и мороз, нередко – за сорок.

Актеры театра редко пользовались автобусом по причине малости города, выросшего при большом заводе. Автобусы ходили редко, расписание было рассчитано на рабочие смены, а работникам театра из любого угла города можно было добраться до места за пятнадцать – двадцать минут.

В те дни, когда мороз падал до сорока и ниже, а ветер смешивал острую снежную крупу так, что нельзя было разобрать, где мостовая, где твердая земля, а где твердь небесная, – в проходной театра, сразу у двери, дежурила пенсионерка Анна Алексеевна, внимательно оглядывала лица входящих, имея наготове шерстяной платок, чтобы растереть побелевшие носы и щеки.

Владимир Медведев в такие дни проделывал путь от дома до театра в рекордные сроки по многим причинам. Во-первых, он был молод, во-вторых, родом из Подмосковья, где такие морозы – раз в сто лет, а в-третьих, из-за первой причины – молодости! – принципиально не носил нижнее белье и шерстяные носки. Путь до театра он проделывал за десять минут, но их хватало, чтобы потом в тепле ноги ныли по часу и отходили от мороза колющей и резкой болью.

– Что ты такой настырный, Володя?! – Анна Алексеевна, дежурившая в морозные дни, каждый раз начинала этот разговор, – взял бы ты валенки в костюмерной и бегал себе на здоровье! У тебя же не ботинки, а одна видимость, а носков шерстяных нет…

– А мы в Москве все такие! – непослушными губами пытался говорить Медведев.

– Свяжу я тебе носки, из домашней шерсти, свяжу обязательно… – так говорила она вторую зиму, но, вероятно, Медведев так активно отнекивался, что она не выполняла своего обещания.

Владимир чмокнул ее холодными губами в щеку, в теплую, морщинистую, как у мамы, и молча побежал в раздевалку, краем глаза заметив, что дверь сзади него распахнулась, и в клубах пара появились двое.

«В клубах пара – появилась пара!» – бормотал он про себя, исчезая из их поля зрения. Вошедшие вслед за ними были из тех немногих актеров в театре, с кем он не любил общаться, потому что всего-навсего – побаивался.

Судя по тому, как засуетилась Анна Алексеевна, как вынула из-за стула веник, как заулыбалась, было ясно, что вошедшие пользуются, если не любовью в театре, то во всяком случае уважением и занимают, как принято говорить в наше время, престижное положение. Что это такое, мало кто объяснит вразумительно, но актеры народ доверчивый, любят пользоваться туманной фразеологией, неуловимой, необъяснимой и необъясняющей, но в которой «что-то» есть!

Светлана Васильевна Дроздова и ее муж Игорь Михайлович Пряничников одним своим видом вызывали к себе почтительное отношение. Жена была лет на двадцать моложе, и своей подтянутостью, опрятностью только подчеркивала немного усталую красоту мужа. Его лицо было ухожено и не носило на себе следов порока – сразу было видно, что он человек положительный, не пьющий, не курящий, регулярно делающий зарядку.

Костюм был безупречен, как и лицо, но было в нем что-то от «старой закваски», что смиряло иронию молодых – он умел носить костюм, как лорд, и ходить, как наследный принц! Впрочем, кто их знает, как они ходили, во всяком случае, в театре их изображают такими!

Но дистанция оставалась – и молодые актеры, включая и Медведева, чурались его изысканной вежливости и деликатной холодности и, будучи сами носителями некоторых пороков, побаивались.

Поговаривали, что Пряничников не только закончил столичный институт, но и многие годы работал в столичном театре не без успеха, но потом с ним случилась романтическая – «романическая!» – история, где Светлана Васильевна сыграла заглавную роль, но и жена не смирилась с ролью статистки и сыграла свою роль, в результате чего вновь образованная пара вынуждена была искать прибежище в городе, далеком от столицы.

Она была ведущей артисткой драмы. Ее муж успешно работал и в драме, и в оперетте, имея не сильный, но чистый голос и отличный слух, безукоризненные манеры для ношения фрака и довольно стройную – недоброжелатели добавляли «не по годам!» – фигуру! Ведущим актером его никто не называл, но манера общения и свойства характера, замкнутого, ироничного, создали ему определенную репутацию – запанибрата никто не посмел бы говорить с ним. Именно это и было причиной их несколько обособленного положения в театре, но, казалось, им самим это не только не в тягость, но они и не собираются разрушать незримый барьер вежливой холодности, созданной ими. Может быть, этот барьер нужен им был временно, чтобы отдохнуть от сложных коллизий жизни, оставленной в столице?!

«В театре не должно быть друзей, – заявил он на одном из первых собраний труппы, где ему довелось присутствовать, чем дал пищу для разговоров на долгие недели! – Мы прежде всего и только – коллеги! Для работы это главное!»

Светлана Васильевна обсуждалась в театре дольше и с меньшим успехом – в ней было меньше определенности. В тридцать с небольшим, она была стройной и легкой. Несогласные с подобной оценкой, называли ее просто «плоской». Косметику употребляла только для сцены и минимально. Прическа была постоянной, естественно, в жизни! – легкие пепельные волосы, ровно зачесанные назад, на затылке были прибраны в небольшой, всегда аккуратно уложенный, пучок. Небольшой ровный носик. Небольшие серые глаза.

Самым примечательным в лице были губы, четко очерченные и чуть выпуклые, – и! – неожиданная белозубая улыбка, сверкающая, чистая, широкая! Это улыбка, глаза, непосредственно округляющиеся при неожиданных известиях, некоторая вульгарность речи – забываясь, она иногда «гакала», иногда говорила «чевойто» и другие мелкие бытовизмы в речи, дали сплетницам театра право называть ее бывшей домработницей и уверять несогласных, что это сущая правда: «Она – бывшая домработница Пряничникова, жена их выгнала, и все такое…»

Всегдашняя ее вежливая манера общения, подтянутость и корректность, казалось, отрицали подобные фантазии, но для изощренных душеведов служили бесспорным подтверждением – «Держится, чтобы не выдать себя!»

В этот морозный день в театре собралась почти вся труппа в ожидании приказа с распределением ролей в новой пьесе, в пьесе о любви, что всегда заманчиво на фоне бесконечных пьес о бесконечных хлебных полях и прогрессивном производстве.

Оживленных разговоров не было – было ожидание. Актеры группами сидели в гримерных, вяло перебрасываясь незначительными фразами, наиболее нетерпеливые бегали к секретарю дирекции с одним вопросом:

– Когда?

Ответ был лаконичен и точен:

– Скоро.

Пьесу читали две недели назад на труппе, пьеса была принята единодушно и восторженно, и в тот же день в театре начались бесконечные самодеятельные распределения ролей.

Медведев две недели ходил героем – он не обсуждался, он был единственным претендентом на роль героя, это было так явно, что никто даже не стучал «по дереву, чтобы не сглазить». Роль его возлюбленной вызвала «цунами». Претенденток оказалось много, и в каждом углу, в каждой группе распределяющих была своя фаворитка, так как – опять же единодушное мнение! – Дроздова категорически не обсуждалась как претендентка! Она была ведущей актрисой в труппе, и вдруг не обсуждалась! Простор для вакансий!

Мягкие суждения были лиричны – «Она несколько старовата для героини, да дело и не в ней – играть героя может только Медведев, а рядом с Володей – Светлана Васильевна? Ну, вы меня извините!» Более суровые суждения сводились к тому, что героиня пьесы самоотверженна, темпераментна, откровенна в любви, а эти качества и не ночевали в «сухой и плоской» Светлане Дроздовой.

Медведева мало волновал вопрос, волнующий весь театр: кто будет его партнершей?! Собственная роль так нравилась ему, так подогревала честолюбие, что все его мысли свелись к одному – сыграть – не важно с кем! – хорошо эту роль, за ней последуют другие, а там… И мечты уносили его далеко от провинциального города, туда, где свет рампы ярче, где людей на улице больше, где есть газеты и журналы, в которых может большими буквами появиться твое имя…

У тех актрис, что фигурировали в списке претенденток, при встрече с Медведевым горели глаза, прерывался голос, походка становилась иной – они играли в жизни «его» героиню, на всякий случай. Может же так случиться, что режиссер спросит его мнение, и тогда Медведев сможет замолвить слово…

Словом, две недели театр жил полнокровной закулисной жизнью, которая сегодня же, после того, как вывесят приказ, потускнеет, войдет в привычные рамки каждодневности, и глаза актрис перестанут сиять при встрече с Медведевым, и походка станет деловой и скучной, и покачивание бедер будет вспоминаться, как забытые уроки по сцендвижению…

Но эти две недели внимание актрис льстило молодому актеру, делало его взрослее, как ему казалось, а на деле – он носился но театру с горящими глазами, не видел ни призывных взглядов, ни заманчивых телодвижений, много смеялся, острил невпопад, либо вдруг спохватывался и замирал с выражением некоторой меланхолии на лице, с выражением человека, много повидавшего в жизни, прошедшего суровую школу, человека хлебнувшего… Но подобных героических усилий хватало ненадолго, и молодость брала свое – его видели сразу на двух этажах и в буфете одновременно.

Ему казалось, что репетиции будущего спектакля будут полны нежности, немного влюбленности, сильных человеческих чувств, страдании, которые он сумеет сыграть, кто бы ни стал его партнершей.

Ничто не могло, казалось, испортить будущий праздник, именно поэтому он был испорчен в тот час, когда вывесили приказ. Впрочем, случилось то, чего и следовало ожидать – на роль его возлюбленной была назначена Светлана Дроздова как лучшая и ведущая актриса труппы.

На роль героя – Медведев. Но он даже не сумел обрадоваться своему назначению, как только прочел фамилию Дроздовой – он был так ошеломлен, так стремительно увяло прекрасное будущее, что он на миг пожалел, что эта пьеса вообще готовится к постановке в его театре.

То, что Дроздова завалит роль – не обсуждалось, – это было ясно. В этой резкости суждений можно ли винить молодых актрис театра – еще одна  р е д к а я  женская роль прошла мимо?!

Мужчины были уверены, что и Медведев завалит роль, и вот почему – сыграть на сцене любовь нельзя, надо хоть в малой мере ее почувствовать, а двадцатидвухлетний Медведев будет не то, что любить, а просто бояться тридцатишестилетнюю классную даму Светлану Васильевну!

В разных вариациях, но все сошлись в одном – спектакль обречен на провал, на этом страсти утихли, чтобы завтра вспыхнуть с не меньшей силой, но по любому другому поводу.

Коридоры опустели – пора и делами заняться. Владимир, удрученный случившимся, тоже собрался уходить из театра, – не было желания говорить о пьесе, строить планы, фантазировать! Все пропало. На лестнице ему встретились двое – Дроздова и Пряничников. Вежливо поздоровались, вежливо поздравили Владимира с хорошей ролью. Причем было сказано – он даже не понял, кто это сказал, он или она – «Мы поздравляем», будто Медведеву предстояло играть не с актрисой, а с целой семьей.

Пьеса стала казаться нудной и скучной… и фальшивой!

Вечер у молодого актера был свободен, он пошел к одному приятелю, посидел недолго, пошел к другому, но разговор не клеился, не ладился – ему не могли сочувствовать, ему могли только завидовать, что бы он ни говорил – не могли голодные разуметь сытого, да еще привередничающего!

Поздно вечером в своей холостяцкой комнате в коммунальной квартире, он заедал горячими пирожками и сладким чаем горечь неудачи – соседка опекала его и всегда оставляла на плите горячий чайник и несколько пирожков, кои она пекла каждый день по велению строгого мужа – это и называлось на языке ее мужа, подружившегося с Владимиром, – о п е к а т ь! То есть печь соседу пирожки!

Он забрался с ногами на диван, укрылся одеялом и стал листать пьесу, пожевывая пирожки, запивая их чаем. Листы проплывали перед глазами, не задевая душу ни единым словом, ни одной сценой. Гиблое дело, решил Медведев.

Он не отдавал себе отчета в том, что весь день, подспудно, в самом темном уголке мозга, в самой затаенной глубине души, – крутились неясные женские образы, возникали целые сцены и во всем этом неясно, лишь намеком существовала Светлана Дроздова.

Он пытался вспомнить все их прежние случайные встречи в театре, когда бы она показалась ему привлекательной, женственной, забавной, красивой, и не мог…

Если бы он смог расшифровать свои неясные видения, полунамеки, то подивился бы насколько память его – подсознательная! – богаче, чем все зафиксированное словами и определениями, тогда он понял бы, что у нее ладная фигурка, и хоть для женщины она высока, поэтому ходит в обуви на низком каблуке, но походка ее легка, может только чуточку слишком определенна, что называется, «спортивна»! Она носила платья строгого покроя, чаще всего перехваченные в талии пояском. И еще, если бы он мог дать себе в этом отчет, он несколько раз за день вспоминал ее руки – они были женственны и неуправляемы в моменты восхищения или удивления – то были руки непосредственной девочки, но не взрослой женщины!

Но это были такие едва уловимые мелочи, что Медведев не смог представить Светлану Васильевну ни в одной из сцен пьесы и со вздохом запихнул под подушку большую не толстую книгу.

Начались репетиции на следующий день. Провинция не располагает временем для долгого высиживания райских птиц творчества – «Завтра первая репетиция. Через месяц – премьера!» И, будьте любезны, работать!

Актеры читали вяло, без огонька, уставившись носами в тексты ролей. Они понимали, что пьеса написана так, что все зависит от двоих – главных героев – остальные только фон. Если главные не сыграют главное – любовь! – трагический финал спектакля будет нелеп, а значит, не будет спектакля, а будет провал.

Маленькие струйки холода сливались в такой леденящий душу поток, что настроение на репетиции было прямо-таки похоронным.

Медведев, напротив, обрадовался такому началу – будет время покопаться в своей роли, оставив на потом лирические парные сцены, хоть они важны, но есть же у него в роли и другие сцены и другие задачи!

Светлана Васильевна, здороваясь с ним, улыбалась, называла Володей, но на «вы». Была внимательна в работе и не более. «Неужели я для нее пустое место?» – думал Медведев. Он ждал от женщины случайно перехваченного пристального взгляда, краски смущения на щеках, вздоха затаенных желаний – всего, что сопровождает невольными проявлениями извечную человеческую болезнь – любовь! – ничего подобного! Она стала чуть веселее, чем обычно, ей нравилась эта работа, а она ко всякой работе относилась серьезно, она делала ее с удовольствием, не вдаваясь в нюансы чувств и взаимоотношений, проведя безусловную грань между жизнью и сценой.

«Я для нее мальчишка! – думал Медведев, – просто мальчишка, она не может даже на секунду представить, что влюблена в такого молокососа, а ведь это так помогло бы работе!»

Он кокетничал с собой и ни за что на свете не признался бы, что просто оскорблен невниманием женщины.

При чем здесь возраст?

Застольные репетиции ему быстро надоели, да и провинциальные театры не балуют себя подобной роскошью – пора было выходить «на площадку». Медведев предвкушал некоторое торжество – «Как-то вы, Светлана Васильевна, будете обнимать меня? А целовать? Как будете проводить одну из главных сцен – в постели?» У автора это было написано определенно и необходимо для развития сюжета, так что было основание не бояться «вымарки» этих сцен.

По молодости лет он не давал себе отчета в том, насколько его чувства и мысли совпадают с теми, что выявлены в его герое: так же, как Медведев, его герой смотрел на все чуть со стороны, через собственное «я», оттого и проглядел любовь, оттого и случилась трагедия – оставленная, просто брошенная женщина кончала жизнь самоубийством, и это было приговором герою и прочим молодым героям сегодняшнего дня.

Наконец начались репетиции интимных сцен.

Ничего не изменилось.

Светлана, будто примеривая платье у портнихи, деловито и подробно выясняла, где, что будет – куда он положит руку, куда она положит руку, как обнимет его, куда он повернет в это время голову, как она встанет с кровати и как в это время будет полусидеть ее возлюбленный…

И по многу раз, и все без трепета, без смущения, без намека на ускоренное биение сердца.

Единственным отличием от прошлых репетиций было то, что Дроздова просила актеров, не занятых в этих сценах, покидать репетиционный зал…

«Стесняется!» – обрадовался Медведев.

Но скоро вышли на сцену, и она на посторонних перестала обращать внимание – все актеры, кроме него, были для нее посторонними – она была сосредоточенна, строга, деловита, неутомима в повторах и поисках – «а где рука? а голова?»

Первое время Владимир надеялся на чудо, ждал и, помимо желания ловил себя на том, что фантазирует перед репетицией, во что будет одета Светлана Васильевна… Вскоре, думая о ней, он откинул отчество – «какая прическа будет у Светланы на сегодняшней репетиции?»

Эти жалкие фантазии прерывались ее деловой походкой, всегдашним платьицем строгого покроя под поясок и пучком волос на затылке – изо дня в день! Она была неуязвима в своей скучности!

Остатки школьных знаний шевельнулись в Медведеве, и он прозвал свою партнершу – «Самум» – считая, что она все иссушила и превратила пьесу о любви в безжизненную пустыню. Он перестал обижаться, когда она не очень ладно и неуютно обнимала его, все поцелуи были отменены – она только прятала лицо у него на груди, – перестал надеяться на чудо и вновь занялся другими сценами, а эти сцены – встречи влюбленных – пусть идут так, как получатся, они будут обозначением того, что должно быть, и зритель все поймет правильно, если только не предположить невероятное, что женская половина зала будет состоять из женщин, подобных Дроздовой! Но, в конце концов, не для таких же бесчувственных веками лились реки крови и поэтических чернил?!

Провинциальные сроки жестки – не за горами премьера.

Шились костюмы, выстраивались декорации, гремела музыка, львиную долю времени отнимали осветители, уверенные, что без их волшебного искусства спектакль провалится, что не мешало им на премьере светить преимущественно в те точки, где актеров не было.

На сцене начались «прогонные» репетиции, и несколько актеров театра, заглянувших в зал, были удивлены, пересказали свое удивление другим, и на следующей репетиции был почти весь свободный состав труппы, разделивший удивление первопроходцев, – спектакль получался!

Спектакль волновал сидящих в зале!

Спектакль волновал актеров! Почти чудо!

Но что скажет хозяин – зритель?!

Медведев вне сцены не замечал Дроздову, пожалуй, по количеству вежливых и равнодушных улыбок при встречах, сравнялся с нею. Словом, был установлен прохладный мир без претензий друг к другу, с некоторой меланхолией от несбывшихся надежд со стороны Медведева.

Единственное, что удивляло Владимира, – отношение к нему супруга Светланы – Игоря Михайловича! Он стал не просто холоден. Или холодно вежлив. Он стал демонстративно холоден к Медведеву. Демонстративно. Сухо, поджав губы, здоровался, что называется, «едва раскланивался».

«Что с ним? – думал Владимир. – Ревность? К чему? К роли? Не поздновато ли? К Светлане? Не волнуйтесь, Игорь Михайлович, вы-то хорошо знаете, какова ваша дражайшая, мы так с вашей супругой кастрировали пьесу, что автору икается… Он может на нас в суд подать…»

Ревности Пряничникова к своей молодости Медведев не предполагал именно в силу своей молодости и уж вовсе не знал, что думает о своей «дражайшей» Игорь Михайлович.

Но все это была легкая рябь перед теми волнами цунами, что именуются – Премьерой! Актеры перед спектаклем замирают в полуобморочном состоянии, либо становятся моделью вулкана Кракатау накануне извержения – сравнения с природой не случайны, актеры театра, более всех прочих людей, – дети природы.

Премьера всколыхнула город.

Успех был полный и неожиданный для музыкально-драматического театра, где привыкли к смеху, аплодисментам, крикам «браво» и «бисовкам» после удачных номеров. Весь спектакль зрительный зал молчал. Молчал затаенно и глухо. Не падали номерки, не шелестели программки. Буфетчицы жаловались, что впервые за историю театра буфет не имел успеха. В конце спектакля аплодисменты были дружными и долгими, но странно молчаливыми. Была какая-то торжественность и, несмотря на громкие хлопки, она казалась тихой.

Так же прошел и следующий спектакль, и следующий…

Пожалуй, виной тому было то, что зритель истосковался по пьесам подобного рода – о любви, о страданиях от любви, о неудачах любви, – ну и еще немного… чудо театра, не будь которого, за последние несколько тысяч лет театр мог бы исчезнуть много раз.

Театр был переполнен.

Критерием лучших спектаклей было количество «аншлагов» – полных сборов. «Цыганская любовь» – классическая оперетта – дала десять! – и занимала первое место. Для столичных театров, где празднуются порой и тысячные спектакли, десять аншлагов – меньше, чем ничего! – но для провинции они больше, чем «тысячники» столицы!

Когда на новом спектакле в двенадцатый раз зал был переполнен, и стало ясно, что будет еще несколько таких же наплывов зрителя – театр заликовал. Рекорд «Цыганской любви» был безжалостно побит – это в какой-то мере вознаграждало артистов драмы перед опереточными за годы снисходительного отношения и насмешек по отношению к серьезному богу – Драме!

Директор схватился за голову – куда, в какой город продавать это чудо на гастроли? Его поразила мания величия – по театру прошел слух, что директор приглашает на просмотр Свердловское телевидение на предмет дальнейшего показа для всего Урала! Легковерные были посрамлены – директор не впал в манию величия, директор хорошо знал свое дело – Свердловский телецентр купил и показал спектакль! Безумная идея оказалась вполне реалистичной.

В городе спектакль продолжал идти с прежним успехом, перевалив за второй десяток, – по самым скромным подсчетам зрителями этого спектакля в городе стали все, включая грудных младенцев.

Прессы в городе не было, поэтому критика не смогла никого обидеть – каждый мог приписывать успех самому себе, отчего искренне и многократно актеры поздравляли «главных» – Светлану и Владимира, ставших кумирами города на весь сезон! – а для себя каждый находил поклонников, дарящих каждому свою сладкую порцию славы…

«Русский мужик задним умом крепок!» – все работающие на спектакле теперь с удовольствием поверяли труппе, что за всю работу в их маленьком, дружном коллективе не было ни одного срыва, ни одного скандала, ни одного мгновенного романа с кровопусканием, – была работа!

Успех, приятное волнение, заслуженные аплодисменты, отсутствие зависти и горечи как-то сблизили Медведева и Дроздову. Она часто появлялась в театре без надобности, была весела, румянец волнения не сходил с ее щек, она издали приветливо улыбалась Владимиру, но, когда он однажды попытался перейти на «ты», она так же вежливо, как и все, что она делала, посоветовала оставить их отношения прежними.

Именно – посоветовала, даже – как бы посовещалась с ним – «ведь так будет лучше?».

Злые языки?! Вот еще одно и самое главное доказательство необычности этого спектакля – «злые языки» ничего не говорили! Да, да – ни одного худого слова не было сказано ни в адрес Медведева, ни в адрес Дроздовой, ни в адрес других безымянных героев этого спектакля.

Владимир не обиделся на вновь подчеркнутую дистанцию, забыл об инциденте, и тому были причины.

Летом прошлого года Владимир показывался в один из московских театров, понравился, но не было места в труппе и он, ни на что не надеясь, уехал в свою провинцию.

В марте он получил телеграмму с приглашением на работу в столичный театр.

Он не сразу сказал об этом в дирекции – «мало ли что…» – решил известить ближе к концу сезона, поставить перед фактом.

Какими путями и как, то, что известно в театре одному, становится достоянием гласности – загадка, может, виной тому были поклонницы Медведева, работающие на почте, но к нему стали подходить актеры и актрисы театра с таинственными вопросами:

– Навострил лыжи?

Высказывались и более определенно:

– Не забывай нас грешных… в златоглавой!

Владимир отшучивался, но не отрицал категорически такую возможность, рассудив, что будет лучше, если директор узнает об этом исподволь и не от него и привыкнет к этой мысли.

То, что директор будет знать об этих разговорах, не вызывало сомнений – разве мы живем не в одном коллективе? Да и на роль его были претенденты, пока еще не явные, решившие, что уж, если Дроздова смогла сыграть влюбленную и возлюбленную, то уж мне-то сам бог велел сыграть героя!

В коридоре, в часы пересмены между репетициями – Медведев неожиданно столкнулся со Светланой.

– Прошу прощения, Светлана Васильевна, разогнался, не заметил, молодость, глупость, молодо-зелено… – и осекся. Она смотрела прямо в глаза ему, будто не слыша трескотни и глупости.

– Здравствуйте, Володя. Я вас искала.

Это еще более удивило Медведева.

Светлана отступила на шаг, словно разглядывая, опять внимательно заглянула в глаза, засмеялась и открыто и легко спросила:

– Вы уходите из театра?

Она улыбалась и ждала ответа. Он замялся – ему не захотелось ей врать, не захотелось отшучиваться, как с другими, но и говорить правду он не желал – а вдруг начнутся вопросы или, еще хуже – поздравления! – фальшивые и скучные.

– Хорошо, не отвечайте! – продолжала она. – В Москву?

Он снова, мучительно переминаясь с ноги на ногу, промолчал.

– Значит, верно – в Москву! – утвердительно сказала она. – Это хорошо. Это очень хорошо. Да вы и сами знаете, как это хорошо. Поздравляю. Будут уговаривать остаться – не соглашайтесь. Будут сулить горы золотые – не соглашайтесь. Не смущайтесь, я все понимаю – пока об этом молчок?

Не очень умело она подмигнула ему и пошла прочь легкой спортивной походкой.

Медведев машинально отметил про себя, что она вовсе и не высокого роста, чего он не замечал на сцене, заметил что вокруг глаз много морщинок, чего он тоже не замечал, не разглядел под гримом.

Какое-то смутное неудовольствие осталось после этой встречи, и Медведев никак не мог понять его причины, а когда понял, еще более огорчился.

Светлана стояла так близко от него, что он оказался внутри тончайшего облака каких-то редких духов, и запах их был слишком хорошо ему знаком – этот запах всегда был с ним на спектакле, незримо обволакивал его, создавал маленький мир, далекий от повседневной жизни, искусственный мир искусственной любви… Это был запах духов той женщины, которую он любил, во всяком случае многие верили в это – любил с семи тридцати вечера до окончания спектакля. Медведев считал этот запах достоянием их спектакля и вот оказалось, что это просто духи его коллеги по театру, женщины много старше его, скучной и незнакомой… Ему было грустно! Он-то предполагал, что специально для него, сначала для репетиций, потом для спектакля актриса обволакивается этим облаком – ничего похожего! Бытовуха! Пряничников купил ей бутыль дорогих французских – вот она и демонстрирует! А что спектакль, что жизнь – ей все одно!

Встреча скоро забылась.

Вне стен театра царила весна, в нем самом шли спектакли, но служители храма все чаще говорили не о делах, а об отпуске – куда ехать, с кем, как… Заканчивался очередной сезон, и Медведев пошел к директору.

Тот повертел в руках заявление, для проформы предложил остаться еще годика на два, но не очень настаивал, понимая свою несостоятельность перед весомостью конкурирующей организации:

– Конечно, отпустим… Жаль! Но, если что – всегда рады…

Осталось доиграть несколько спектаклей и в мае проститься с коллегами, ехать искать счастье в огромный город.

Последним спектаклем в его репертуаре должен был стать все тот же «нашумевший» спектакль о любви. Играли его не в самом городе – «мы же не Токио!» – говорил гордо директор о двадцати четырех аншлагах – играли на выезде в соседнем городе, еще меньшем, со слабой осветительной аппаратурой, с небольшой сценой, где едва разместились декорации.

Это был последний спектакль Медведева – через день он улетал самолетом в Москву, но из «своего» города выезжал электропоездом в шесть утра.

Было грустно и ему и актерам – расставание всегда печально.

Владимир искал какие-то хорошие слова, чтобы сказать им всем, потому что все оказались очень хорошими людьми, ни с кем у него не было ссор, конфликтов, никому он не мешал в театре, и все любили его эти два года. То, что это было не совсем так – не имело значения! Сегодня он думал именно так, бродил по коридорам незнакомого здания, заходил к актерам, что-то несвязное говорил им, выслушивал ответные напутствия и опять бродил, не находя себе места.

В первую очередь он хотел поговорить с Дроздовой, но что-то удерживало его. Он побаивался тревожить ее перед спектаклем, да и не знал, какие дружеские слова сказать ей, чтобы остаться в ее благодарной памяти, – отдав скромности должное место, втайне он был уверен, что успех театра в этом спектакле – его, Медведева, успех! Но Дроздовой нигде не было. Выезжали с запасом, учитывая состояние дорог и автобусов, приехали часа за два до спектакля, и Светлана Васильевна сразу заперлась в гримерной и не выходила. Все остальные двери настежь – заходи и разговаривай, а у Дроздовой заперта! Не стучаться же в нее, не напрашиваться!