Текст книги "Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы"
Автор книги: Владимир Шуф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
***
Когда-то белый домик в Саланчике, в котором жила теперь Сальме с Сеид-Саттаром, своим нелюбимым мужем, принадлежал ее отцу. Она еще девочкой играла там со своим младшим братом, Хайруллой. Маленький дурачок не был еще таким диким, и походил на крошечного ручного зверька. Он кувыркался и бегал с нею, лазил на высокие тополя и как будто больше понимал и смыслил тогда. Семья их была из зажиточных. У отца были свои чаиры3, засеянные табаком, и фруктовый сад, доставшиеся ему, вместе с домом, от деда и прадеда. Были свои волы, овцы и лошади, но все это отняли злые люди и жадные челебии4.
Еще задолго до смерти отца, Сеид-Саттар, который вел вместе с ним какие-то торговые дела, – в них Сальме мало понимала, – покупал на его деньги баранов и сбывал их с барышом, менял его лошадей и перепродавал табак, оттягал у отца половину именья, а другая половина, когда умер отец, пошла на вакуфы, бедель и сулюс5.
Хатип6 прихода Исмахан, худощавый, мрачный и строгий Абдурахман-ходжа, бывший в большой дружбе с Сеид-Саттаром и пользовавшийся доверием отца, уговорил его перед смертью завещать несколько десятин земли на вакуфы и на поминовение души в Мекке. За похороны, священный сулюс, мулла с причтом мечети взяли не мало денег, и по яфте7 досталось Сальме, ее матери и брату в наследство всего несколько сот рублей, которых едва хватило на уплату каких-то новых долгов Сеид-Саттару. Семья их обнищала, старая мать скоро умерла с горя, а ее, бедную Сальме, почти насильно взял себе в жены Сеид-Саттар. Что ей было делать, куда деться, одинокой и бездомной? Сеид-Саттар завладел ею, ее домом и имуществом и выгнал на улицу нищего Хайруллу. Дурачок с тех пор не смел показываться в их доме, и никто не знал, где он имеет пристанище. Когда его с побоями вытолкали за порог, он только дико озирался и скалил зубы, как собачонка, забежавшая на чужой двор, под градом каменьев и палочных ударов собравшейся челяди. Но, казалось, дурачок что-то понял, что-то смутно соображал, расставаясь с сестрой и отцовской кровлей. Ни слёз, ни просьб, ни упреков бедной Сальме никто не слушал. Ее прогнали в комнату, и она горько плакала, лежа на войлоке. С тех пор-то разбогател Сеид-Саттар и стяжал почет и уважение в людях. Его знали и ему кланялись далеко за пределами Саланчика.
Все это припомнила и передумала Сальме на степном кургане, утирая рукавом катившиеся слезы и поверяя свою одинокую печаль обожженным солнцем былинкам и мелким камушкам под ногами, да беспредельному, широкому небу, безучастно смотревшему с голубой высоты своей на вечерявшую землю.
Сеид-Саттар в этот вечер не возвращался домой. День был базарный, и много хлопот и дела предстояло купцам и барышникам. Еще накануне, весь красный и потный, Сеид-Саттар, несмотря на свою толщину и солидность, бегал по широкому двору хана, постоялого двора, и, ругаясь с чабанами и погонщиками, распоряжался приемом, и размещением трех отар своих овец, пригнанных с поля.
Огромный двор, поросший вытоптанною травою, был разгорожен тонкими жердями на загоны, в которые на ночь запирали овец. Несколько тысяч баранов толпилось на дворе и подымало страшную суматоху. Они прыгали, сбивались в кучи, беспрестанно разбегались, точно охваченные паническим страхом, и следом за ними метались и бегали оборванные, загорелые чабаны, с громким криком хлопая своими кнутами. Но этот крик, шум суматохи и неумолкавшее блеянье сотен овец покрывал, обрываясь иногда от гнева на высоких нотах, зычный голос Сеид-Саттара, раздававшего приказанья. Подчас он, увлекаясь, собственноручно хватал за заднюю ногу улепетывавшую овцу и, несмотря на ее судорожное барахтанье, втаскивал в середину столпившегося стада. Загнать овец в загородки представляло большую трудность. Они не слушались даже длинных пастушеских палок с крючьями, которыми их цепляли за ноги и били чабаны, и упорно отказывались войти в узкую дверцу загона. Только после того, как первую, передовую овцу удавалось пропихнуть в отверстие, за нею опрометью бросались другие, ближайшие, а за ними следовало все стадо. И то крайние проскакивали иногда между ног пастухов и с громким блеянием рассыпались по двору. За ними бросались в погоню и в это время упускали других. Завязывалась борьба, из которой победителями выходили чабаны, но совершенно измученные, вспотевшие и с охрипшими голосами. Наконец баранов удавалось разместить и рассортировать по загонам. Шпанок, курдючных, молодых и старых запирали отдельно в ожиданье завтрашней продажи. Целые волны белых спин и рогатых голов колыхались за тонкими жердями. Только один маленький черный барашек, с бубенчиком на шее, отбившись от матки, неуклюже прыгал по двору и испуганно, безнадежно блеял.
Утром Сеид-Саттар проснулся в самом скверном расположении духа. По слухам, покупателей в этот день должно было быть очень мало, и цены стояли низкие. Резники из города не приехали, хотя он на них сильно рассчитывал. Кроме того, за ночь случилось происшествие, которого нельзя было истолковать иначе, как в самом неблагоприятном смысле. Чабан, стороживший отары, видел крупного черного барана, кувыркавшегося по двору при лунном свете. По счету чабана, у барана было три пары рогов на голове, и не оставалось ни малейшего сомнения, что это был сам шайтан, желавший, конечно, подорвать торговлю и напакостить доброму мусульманину. Сеид-Саттар был очень смущен, несмотря на всю твердость и спокойствие своего характера. Он уже подсчитывал крупные убытки.
Но скоро его опасения развеялись. Базар оживал все более и более. Татары в ярких поясах и цветных куртках сновали между мажарами с сеном, которые, скрипя, останавливались у ворот хана. В стороне курбеты8 торговали и выменивали лошадей. Старый цыган скакал на серой кобыле перед покупателем, постегивая ее ногайкой по худым ребрам и выхваливая ее достоинства. Продавцы кислой язмы9 и жирных чебуреков поддразнивали заманчивыми выкриками аппетит торгующихся. Зелень, сласти, фрукты, птица и платье наполняли лавки и выглядывали из длинных корзин, перекинутых через седла лошадей. Длиннорогие серые быки парами стояли на привязи, и около них похаживал с трубкой в зубах хозяин в чекмене и папахе. Кое-где виднелись даже женщины, плотно закутанный в белые чадры, из-за которых высматривали любопытные, черные глаза. Но это были старухи или приехавшие с гор татарки, неподвижно сидевшие на возах.
Съезд был большой. Встречались уланы из Кокоза и Узен-Паша, самых дальних деревень. Особенно хорошо и бойко шла торговля сеном.
– Чистый бедаях! – уверял продавец, вытаскивая из середины воза большой клок сухой и пахучей травы, пестревший красноватыми цветами и колосистыми стебельками.
– Буркун, лучший буркун!10 – кричал другой.
– Хорош буркун! Этого и шпанка11 жевать не станет! – слышались голоса.
Сеид-Саттар, совершенно довольный, и успокоенный, поджав под себя разутые ноги, сидел на низком диване в кофейне хана и курил с сосредоточенной важностью крепчайший табак. Сквозь облака дыма едва можно было рассмотреть его тучную, плечистую фигуру с изрядным брюшком, облеченную в пестрый длиннополый халат из шелковой материи. Он принарядился для базарного дня. Белая чалма обвивала его бритую голову. Перед ним на полу стояли туфли, а на столе – маленькая чашка кофе, из которой он изредка и экономно прихлебывал. Он солидно поглаживал свою короткую и круглую, черную с проседью бороду, обрамлявшую жирный подбородок его смуглого, полного и красивого лица. Масляные, хитрые глаза проницательно выглядывали из-под густых бровей. Сеид-Саттар, насторожившись, ждал покупателей.
Кофейня при хане была сборным местом для всех торговцев и барышников околотка. Тут совершались купля и продажа, узнавались все торговые новости, собирались слухи, и устанавливались цены на скот и товар. Содержатель кофейни, маленький изворотливый татарин, умевший угодить всем, нашим и вашим, имел хорошие барыши и пользовался расположением самых зажиточных купцов. Он бегал от стола к столу, почтительно кланялся входившим, разговаривал, качал головой, соболезновал, поздравлял и выпрашивал магарыч с тех, кому удалось счастливо сбыть товар или купить за бесценок. Его кофейнщики в красных фесках, с подносами и чашками в руках, постоянно сновали от очага, в котором на пылавших угольях кипятился большой медный жбан с водою. В низкой комнате с узкими окнами и какими-то золотыми восточными письменами, наклеенными на стенах, было людно и накурено. Дверь хлопала, впуская новых посетителей.
В этой кофейне Сеид-Саттар проводил целые дни, неподвижно сидя на подушках дивана. Три раза в день он вставал, чтобы совершить намаз, омовение и молитву. Сеид-Саттар быть добрый мусульманин и соблюдал все правила веры. Он, отдуваясь, мыл лицо, руки и ноги, причем сам хозяин держал перед ним таз и полотенце. Затем Сеид-Саттар грузно влезал на помост с решеткой и ковром, отведенный нарочно для молитвы, грузно опускался на колени, вставал, кланялся и шептал слова Корана. Все могли видеть, как он чтит Аллаха и его пророка. Но несправедливо было бы думать, что все это он делал только для вида. Хотя Сеид-Саттар отлично понимал, насколько репутация благочестивого и честного мусульманина выгодна для солидного торговца, он был и на самом деле богобоязненным человеком. Он часто ходил в мечеть и любил беседовать с муллами и хатипами, имевшими на него большое влияние. Особенно старался поддержать его фанатическое религиозное настроение друг его, мулла Абдуррахман. Сеид-Саттар собирался даже построить на свои средства новый минарет к саланчикской мечети и только старался отложить и оттянуть это дело, требовавшее больших издержек. Благочестие, конечно, не мешало ему искусно вести торговлю и заниматься барышничеством. Обмануть, перекупить, зажилить, трижды помянув Аллаха, и действительно чтить его имя, – было для Сеид-Саттара вещами как бы совершенно различными и совместимыми. Он строго соблюдал рамазан, но никогда не тратился на празднование байрама. Его страшили огненное ложе джайнема и ужасы Аль-Серата, но не менее привлекали все блага земные и величайшее из них – богатство. Сеид-Саттар был благочестивейшим скрягою и самым набожным барышником в мире и был уверен, что попадет в рай, где его встретят полногрудые гурии, обетованные пророком. На земле он хотел быть богатым и пользоваться уважением правоверных так, однако, чтобы это ему ровно ничего не стоило. У него были деньги и будут еще больше, а это – билляги! – самое главное.
Кейф и неподвижное сиденье в кофейне, когда, между трубкой и чашкой кофе, он обделывал свои торговый дела, довольно часто, в особенности весною и осенью, прерывались у Сеид-Саттара внезапными и таинственными поездками куда-то за десятки верст. Нередко в глухие ночи, загоняя лошадей, он сломя голову скакал по степи, чтобы первым перекупить дешево продававшуюся где-нибудь отару овец или ценную лошадь. Ни одна выгодная сделка не миновала его рук, и было поистине изумительно, как, сидя в кофейне, он знал все, что происходило в округе и умел как бы чутьем угадывать выгодное дело. Сеид-Саттар считался самым ловким купцом в Саланчике, и ему охотно верили в долг сравнительно большие суммы денег. Обороты его увеличивались с каждым годом, а извлекать барыш он умел даже из гнилой груши откупленного чаира. С крупными торговцами он вел дела честно, прижимал и надувал только мелких и незначительных, а бедствовали у него одни его чабаны, босые и оборванные, пасшие его отары в холодной вышине неприступных гор и ущелий, под бурей и дождем, в морозные ночи и в жгучий зной летнего дня. Но до них никому не было дела.
***
Уже много малоценных покупок и сделок было покончено в кофейне, когда вошли два саланчикских богача: Кенджамет и турок Смаил.
– Хош хельденыс, хош хельденыс! – с приездом! – залепетал и засуетился хозяин, низко кланяясь и расчищая дорогу к почетному месту, где сидел Сеид-Саттар.
Три блистательных звезды купечества сошлись и пожали друг другу руки, повернув ладони, по восточному обычаю, пальцами кверху.
– Как ваше здоровье, досточтимый Сеид-Саттар?
– Шукур Алла! – Слава Богу, аджи Кенджамет! Благодарение Аллаху, вы здоровы, Сеид-Смаил?
– Три чашки кофе, хаведжи!12 – Светила Саланчика уселись на диван и закурили трубки.
– Сколько вы заплатили за вашу новую шапку, почтеннейший Кенджамет? Не правда ли, Сеид-Смаил, превосходная смушка?
– Мельчайшая. Три года носиться будет.
– Он беш кумыш, 15 рублей. Я купил шкурку в апреле месяце. В это время барашек молодой, и смушка дешевле.
– Так, так. В другое время и 25 рублей мало дать! А во сколько вы теперь цените ваших молодых барашков? Валлах! У меня есть в продаже сотни две тонкорунных. У корилезского бея сам по 30 рублей за штуку купил.
– Продорожили, сильно продорожили, Сеид-Саттар! Теперь, слава Аллаху, если за ту же цену отдадите. Слышали, за сколько Али-Мурза своих продал?
– Еще бы! В Карасубазаре теперь падеж. Все овцы колеют.
– Эй, еще кофе!
И начинается торг с божбой, увереньями, клятвами и битьем по рукам. Бьют по рукам вопросительно, отрицательно, утвердительно и, наконец, после получасового спора, окончательно. Заключается крупная сделка. Сеид-Саттар охает, но в глазах у него, несмотря на всю сдержанность, сквозит огонек величайшей радости. А хозяин кофейни, беседуя за другим столом, наклоняет ухо в их сторону и как раз вовремя является в роли посредника. Обе стороны уступают. Торг окончен.
По всему базару разносится весть о крупной продаже нескольких отар овец Сеид-Саттара, и цены сразу падают: Кенджамет и Смаил ни у кого уже больше не купят, и остаются только мелкие покупщики.
Давно таких крупных и выгодных дел не делал старый барышник.
– Слава Аллаху! Простую шпанку по 3 р. 50 коп. продал! – ликует Сеид-Саттар, считая и пряча деньги в карман и собираясь домой.
А на базаре стояли еще крик, брань и суета торговли.
***
Но не успел Сеид-Саттар подняться с дивана, как в кофейне появились новые лица, заставившие его остаться на прежнем месте и проявить все признаки величайшего удовольствия.
В кофейню вошел мулла Абдуррахман, а следом за ним еще трое саланчикских имамов в широких пестрых халатах и зеленых чалмах.
Все расступились перед почетными посетителями и освободили диваны.
– Селям-алейкюм! С выгодным дельцем надо поздравить Сеид-Саттара? Правда ли?
– Алейкюм-селям, эфенди! Аллах был сегодня ко мне милостив, но дела не особенно важные.
– Жиденько, да с пеночкой? Ха-ха-ха! С каймачком?13 – засмеялся, хитро подмигивая, старый мулла в желтом халате.
Мулла Абдуррахман присел к столику Сеид-Саттара, а три другие имама поместились в сторонке, в углу кофейни, и полушепотом, чтобы не слышали посторонние, заговорили о чем-то несомненно важном и значительном, так как лица их иногда теряли выражение невозмутимой солидности. Эфенди даже начинали жестикулировать, что совсем уже нарушало их этикет и достоинство.
Мулла Абдуррахман, в длинном черном халате и белой чалме, с черной короткой бородою вокруг бледно-желтого пергаментного лица, с зоркими глазами над орлиным носом, был неподвижен. Его тонкие губы едва шевелились, когда он говорил с Сеид-Саттаром. Так неподвижно останавливается, распластавшись на крыльях в воздухе, только хищная стенная птица перед тем, как упасть с высоты на добычу. Высокий и худой, с двумя глубокими морщинами над переносицей, расходившимися к верху его сухого, нахмуренного лба, он сидел прямо, как палка.
Мулла Абдуррахман никогда не смеялся, не выходил из себя, не печалился и не радовался. Его всегда видели сосредоточенным и молчаливым, как будто он постоянно обдумывал статью шариата или разгадывал великую тайну начальных букв Корана: Элиф, Лам, Мим – этих сфинксов мусульманского откровения. Мулла Абдуррахман был великим ученым. Он не только изучил все семь artes liberales схоластических медресе, высших школ Бахчисарая, но и долго совершенствовался в знании арабского языка в Стамбуле и у шейхов Арабистана. Он несколько лет прожил в Мекке и Медине и занимал теперь в Саланчике место главного муллы, мюдериса14 и хатипа. Даже богач Сеид-Саттар считал его дружбу за великую честь для себя.
– Так я зайду к тебе сегодня вечером попозднее, – закончил мулла свой разговор с Сеид-Саттаром.
– Савлых-нехад – прощай, жду тебя, эфенди!
Оба еще раз простились на пороге и вышли из кофейни.
Между тем спор трех оставшихся имамов становился все горячее.
Это были самые достойные челебии Саланчика. Седенький мулла в желтом халате с клинообразной бородкой и льстивыми глазками на сморщенном лице, вообще не отличавшийся никогда величавостью движений и походки и довольно-таки, правду сказать, суетливый старичок, как будто выходил из себя в споре. Однако под льстивостью, угодливостью и подвижностью его скрывались всегда маленькие задние мысли, уменье затронуть слабую струнку, выждать благоприятной минуты, затянуть ptuieme, поссорить и помирить вовремя, и он с чисто восточною ловкостью умел настаивать на своих выгодах в собраниях саланчикских мулл и в заседаниях кадиев15 и мюдерисов. Говорят, он был правою рукой самого Шейх-Уль-Ислама16.
Другой имам обладал внешностью, сразу бросавшейся в глаза. Для того, чтобы одеть его особу, требовался халат неимоверной ширины. Халат этот был ярко пунцового цвета с желтыми разводами и синими завитушками. Складки его и складки жирного лица имама, которое тоже обладало пунцовым оттенком, падали волнообразно. Лоснящаяся от пота кожа, шелковистая с глянцем ткань материи и масляные, сладкие глаза придавали имаму необычайно сияющей вид, как будто он был один из праведников магометанского рая. Огромная зеленая чалма достойно увенчивала его лысую голову и еще более округляла его объемистую фигуру. Его солидное брюшко могло свободно вместить целого барана и несколько кувшинов самой крепкой бузы, но карманы его были еще вместительней и шире, так что наполнить, их даже медной монетой не представлялось никакой возможности целому околотку добрых мусульман. Впрочем, главною слабостью почтенного имама были обетованные пророком гурии, которых он умудрялся находить на земле, и при том в большом количестве.
Третий мулла не был ничем замечателен, но говорил больше всех.
– И пусть себе Шейх-Эддин, – кричал он, – остается при своем! Он же – святой, азис! Если его послушать, то вакуфы собраны вовсе не на потребу духовенства. Такому тощему и худому, как он, ничего не нужно. Для него вся жизнь–рамазан!
– Валлах! – подмигивал старичок в желтом халате: -Когда гяуры обезземелят татарина, тогда пусть себе вакуфы разделятся между мусульманством. Я согласен. Теперь мечеть должна их беречь, они оплот ислама. Я тоже согласен. Шейх-Эддин прав, Шейх-Эддин свят. Но отчего же, пока, нам не пользоваться церковной землей?
Объемистый мулла слушал и шлепал губами, изредка кивая чалмой.
– Деньги – любишь? Жирных барашков – любишь? Жену – любишь? Так как же вакуф не любишь? – наконец проговорил он и тяжело перевел дух.
Но тут двери кофейни отворилась, и звон серебристых струн сааза, вместе с песней и струей свежего воздуха, ворвался в комнату. Это подходил молодой татарин, шаир17. Перебирая пальцами лады на длинном грифе струнного инструмента, он перешагнул через порог и сел у стола. Голоса сразу замолкли. Шаир подвинтил колки сааза, и переливчатая, гортанная песня задрожала и разлилась тысячью высоких и низких, перебегающих, как ветерок, звуков. Перестали спорить сами почтенные имамы, а толстый мулла даже склонил на бок свой полновесный тюрбан и посвистывал носом от избытка чувства.
Сабах олду, уян сана,
Гуль ястыга даян сана!
***
Зажглась заря, и воздух синь...
Проснись, постель из роз покинь!
Пел неведомой красавице молодой шаир.
***
Бледная, зеленоватая и таинственная лунная ночь опустилась над Саланчиком. Яркий месяц, слегка задернутый зыбью легких облаков, похожих на темные волны с белой пеной по краям, глубоко освещал смутную бездну ночного неба, которое казалось опрокинутым над землею прозрачным и круглым морем. Где-то, на неизведанном дне его, искрились туманные звезды, как будто крупный жемчужины, сверкавшие под лучами месяца. Воздух, трепещущий и влажный, колыхался, как водяная пучина. Но этот изумрудный, небесный океан был безмолвен и пустынен и навевал на душу безотчетную печаль и тревогу. Ни плеска, ни говора волн, и голова кружилась от взгляда в немую сияющую глубину, полную фантастических образов и видений.
Фосфорический свет луны преображал и землю.
Скалистые стены и утесы ущелья, окружавшего Саланчик, бросали от себя черные гигантские тени, еще ярче выделявшие белизну татарских домиков, серебристых тополей и дороги, которая вилась теперь по темному граниту, точно извилистая и резкая черта, проведенная мелом. Огромные, тяжелые камни, наваленные в узкой долине, глубокие расщелины и овраги делались еще грубее и неподвижнее, но цветы и деревья раскрывались навстречу лунному сиянью, вдыхали его золотистые искры и зеленый таинственный свет, проникавший иногда в темноту ущелья, в морщины скал и черные изгибы расщелин, придавал самой их неподвижности что-то призрачное, недостоверное, кажущееся. Мнилось, что вот-вот пошатнутся, тронутся и растают в море сияния эти мрачные, массивные, окаменевшие глыбы гранита, незыблемые и строгие, как бы застывшие в своем ледяном спокойствии. Лунный свет понемногу наполнял небо и землю и покорял их своей порабощающей власти. Все под его обманчивыми, неверными лучами становилось грезой и сновидением.
Призрак или человек движется там, по дороге, по этой белой полосе света, которая вьется к Саланчику мимо развалин старой мечети? Бледное лицо, чалма и черное платье делают его похожим на тень, на шаткий образ, вставший из могилы. Вон тут же, так близко, и мусульманское кладбище, пестреющее странными надгробными памятниками в каменных тюрбанах... Может быть, это блуждающий таиф самого черного монаха саланчикской мечети? На нем широкая и длинная одежда муллы, и глаза точно светятся в сумраке лунной ночи.
Вот он подошел ближе и постучался в окно белого домика.
– Сеид-Саттар! – зовет он.
А! Да ведь это мулла Абдуррахман! Вот что с нами делает фантастическое обаяние лунного света. Оно заставляет самые обыкновенные предметы принимать за что-то таинственное и необычайное, а почтенного имама мы чуть было не сочли за привидение. Аллах акбар! Как же влюбленным не безумствовать в лунную ночь, когда не только лунатики, но и самые трезвые люди, никогда не пившие даже бузы, способны бродить впотьмах, лазить по кладбищам и считать вещи совсем не за то, что они есть на самом деле!
– Милости прошу, эфенди! – говорил Сеид-Саттар, выходя из калитки с фонарем, ярко осветившим бледное лицо муллы, и в самом веселом настроении провожая к себе дорогого гостя.
Вид муллы Абдуррахмана был, однако, сосредоточеннее и мрачнее обыкновенного, и выражение его лица совсем не соответствовало любезной веселости гостеприимного хозяина. Сеид-Саттар, бывший весь этот день, после удачной продажи овец в самом счастливом расположении духа и ни разу даже не побивший ни жены, ни служанки, –сразу это заметил.
– Что с тобой сегодня, Абдуррахман? – дружески проговорил он. Но мулла ничего не ответил, и они поднялись по лестнице в низкую комнату с большим очагом, в углу, всю увешанную разноцветными чадрами, уставленную ладной посудой по полкам и диванами по стенам. Тут было уютно и прохладно. Грубый войлок устилал глиняный пол. Бледная молчаливая Сальме, которую подняли с постели, с заспанными еще глазками, промелькнула, как тень, и подала гостю кофе и сласти. Сушеные груши, каймак и шербет стояли на круглом подносе с укрепленной посередине свечей.
Мулла Абдуррахман ни до чего не дотрагивался и пристально смотрел на хозяина. Наконец он прервал молчание страшными словами Корана.
– Мы предлагали небу, земле и горам сохранение веры, но они отказались. Они устрашились этого. Человек обязался и сделался несправедлив и безумен. О, верующие, бойтесь Аллаха и будьте прямодушны! Горе тем, кто, меряя и вешая другим, обманывает их! Да, список мошенников есть в Сильджине. Кто даст узнать тебе, что такое Сильджин? Это книга, покрытая письменами. Скажи неверным: они скоро будут собраны в геенне. Какое страшное жилище! Возвести ужасное наказание тем, которые собирают золото и серебро и не тратят их на пути Божии. Через это золото и серебро начертаются горящее знаки на их лбах, когда запылает огонь джайнема.
Голос муллы все возвышался и становился грознее.
Сеид-Саттар побледнел. Слова Корана, и в особенности описание ужасов ада, всегда наводили на него неизъяснимый трепет. Он с испугом уставился на муллу, казавшегося ему теперь провозвестником какого-то страшного наказания.
– Зачем говоришь ты это, аджи? – пролепетал он.
Абдуррахман встал и выпрямился во ведь рост.
– Поезжай в Мекку, Саттар, и помолись у гроба пророка. О чем – ты знаешь.
Сеид-Саттар сделал было удивленное лицо, но Абдуррахман припомнил ему кое-что из его прошлого. Смерть отца Сальме, приобретенное обманом имущество разоренной семьи, нечестно отнятый дом, барышничество, – все гнусное, что было в жизни Сеид-Саттара, как уличающий призрак, встало в эту ночь перед ним, ярко освещенное искусно подобранными словами Корана. Если не раскаяние, то страх перед мучениями ада заставили трепетать сердце и душу старого барышника.
– Но как же я поеду? Я не могу уезжать теперь так далеко! – вопил он: – У меня еще не продана отара овец; надо купить тысячу баранов в Мамут-Султане – дешево, совсем за бесценок продаются, табак на чаирах не собран. На кого же я дом и торговлю покину? Я разорен, я погиб! Все дела станут! Уж я лучше обещанный минарет к мечети построю. Да что ты, Абдуррахман? Как я могу ехать!
– Это не мое дело! – сухо проговорил мулла и направился к двери. Но у порога он обернулся я сказал уже мягче: – Сеид-Саттар, ты знаешь: я друг тебе. Дурного не посоветую. Так хочет Аллах, но, если желаешь, я займусь твоим хозяйством и торговлей в твое отсутствие.
Сеид-Саттар воротил его, но ни мольбы, ни просьбы не помогали.
Мулла оставался непреклонен и только предлагал свое содействие. Целую ночь продолжались спор, просьбы и увещания, и уже забрезжил рассвет, когда Сеид-Саттар сдался, охая и жалуясь, и, поручив дела Абдуррахману, решился на поездку в Мекку, как на неизбежное несчастье. Его утешало только то, что всякий мусульманин, съездивший ко гробу пророка и на поклонение черному камню Каабы, пользовался особым уважением и почетом среди односельчан, и к его имени присоединялся титул "аджи". "Аджи Саттар" – это звучало внушительно, но расходы и убытки предстояли огромные.
Через несколько дней Сеид-Саттара уже не было в Саланчике.
***
– Ах, дорогая ханым! – болтала молоденькая служанка Сальме, разматывая на ручном станке пряжу, – как весело было вчера у соседки Айше! Спасибо тебе, что меня на лафы к ней сбегать отпустила. Собрались чуть не все саланчикские девушки. Смех, песни, танцы, сласти разные – чего только не было! Не один улан, чай, позавидовал, что нельзя к нам затесаться. Двое и так все в щелку подсматривали... У Фатьмы новый пояс какой! – весь серебряный! Отец из города привез. Гюльмюшь всю грудь и шапочку золотыми монетами обвесила... ну, да она богатая! Что бы тебе, ханым, хоть разок на лафы к соседкам сходить? Все сидишь бледная да не веселая такая! И добро бы хозяин был дома, а то за тридевять земель уехал, – даже спрашиваться не у кого...
– Нет, а-хыз! И нарядов у меня никаких нет, да и не хочется. Привыкла я дома сидеть. Вот и чадру надо кончить.
Большая катушка с золотыми нитками, привязанная к поясу Сальме, вертелась и разматывалась, а белые ручки проворно вышивали блестящие звезды по легкой и прозрачной, как облачко, ткани.
– А при хозяине все как-то лучше было. На что уж скупой-то он, а эфенди Абдуррахман еще скупее: совсем денег не дает. Вчера не на что было мыла купить, а на обед ни сала, ни крупы вдоволь но хватает... Положим, чужое добро бережет.
– С нас будет.
– Слыхала, ханым? Люди говорят, будто Абдуррахман чаиры наши табачные продал и лошадей тоже.
– Верно Сеид-Саттар ему приказывал.
– Так.
Обе на минуту примолкли. Только станок мирно жужжал.
– Какой мне сон нынче приснился, а-хыз!
– Какой, дорогая ханым?
– Будто сижу я вот так, как сейчас, в своей комнате и чадру вышиваю. Вдруг загудело и завыло на дворе, поднялся ветер по всему нашему ущелью, – знаешь, как зимой бывает. Только тогда непогода по верху ходит, а теперь забралась в самое ущелье и бьется, словно белая птица, прямо к нам в окна. Такая метель, такая! И будто охнуло что-то по всему Саланчику. Подхватил ураган кровлю нашего дома и унес далеко в поле, а я оглянулась и вижу, что уже не в комнате я, а иду одна-одинешенька по широкой степи. Вся-то она ровным снегом усыпана. Ни цветка, ни кустика. И холодно, холодно у меня в сердце, точно я потеряла кого-нибудь родного. Помню, так мне было, когда отец помер. Что бы сон этот значил, а-хыз?
– Ох, дурной сон, ханым! Вот тоже камень над тобой в ущелье ни с того, ни с сего свалился, когда к дурачку-то с молоком и лепешками ходила, – дурной знак! Не случилось бы беды какой, к худу это...
– Аллах милостив! – Сальме бросила чадру и, сняв с полки Коран, открыла его наудачу и стала быстро и громко читать знакомые священные строки, значения которых она не понимала18, но тем таинственнее казался ей их спасительный смысл.
***
Мулла Абдуррахман торжествовал. Все стада, обширные земли, торговые дела Сеид-Саттара и, главное, – расписки и нужные бумаги были у него в руках, а владелец имущества находился далеко, за тысячи верст, и вернуться назад раньше года не мог. Заветные планы и мечты исполнились. Сальме не могла быть помехою, – женщина, как домашняя вещь, переходит из рук в руки, от одного хозяина к другому, и это утверждено заповедью Корана. О ней мулла заботился не больше, чем о приблудном котенке Сеид-Саттарова дома. Абдуррахман уже распределял все имущество на две неравные части: одна большая, должна была достаться ему, меньшая – местным имамам для привлечения их на свою сторону и прекращения опасных толков. Часть земли он думал отелить на вакуф. Как степной коршун, он рвал когтями и клювом отнятую у другого слабейшего хищника, награбленную им добычу. Но не слышно было запаха падали, не видно пятен крови, клочья пуха и шерсти не разлетались по ветру. Абдуррахман довершал свое дело тихо и незаметно, на законной почве. Мулла пользовался всеобщим уважением и слыл за человека честного и почти святого. Он не мог слишком открыто поступиться ради выгоды своей честью и добрым именем. Золото, бывшее его единственною страстью, он умел приобретать и прятать, слывя в околотке только зажиточным, но далеко не богатым имамом.
