Текст книги "Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы"
Автор книги: Владимир Шуф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)
Золото! Что говорит Коран против золота? Абдуррахман засмеялся, считая червонцы и вспоминая слова откровения, которыми он напугал Сеид-Саттара. Разве сам Магомет не был богат, как халиф? Золотых монет у него было больше, чем жен. И жен больше, чем золота. Его звонкие слова с избытком оплачивались чистейшею монетою. Магомет! Магомет был красавцем, и ему было всего 25 лет, когда он женился на своей сорокалетней благодетельнице Хатидже. Свидетель Аллах, он вовсе не пренебрегал золотом.
Мулла с усмешкой достал с полки тяжелый Алькоран в кожаном, окованном переплете и положил его на чашку весов; на другую насыпал до краев серебряной и золотой монеты и поднял весы кверху. Большие меджидие19 и червонцы перетянули священную книгу, и Абдуррахман с презрением швырнул ее на пол. Он насыпал отобранные у Сеид-Саттара деньги в мешок и вышел на улицу. Лунная ночь напомнила ему такую же ночь, бывшую нисколько недель назад, когда он обманул и запугал легковерного и невежественного барышника, и Абдуррахман торжествующе улыбнулся. Он был победителем. Полная луна, сиявшая в вышине, казалась ему огромным червонцем чистейшего золота, а на душе его и в карманах сверкали такие же крупные золотые звезды, как на небе. Только его звезды никогда не погасали, звенели мелодической музыкой, и их можно было ощупать руками. В них не было никакой таинственности, хотя происхождение их было также несколько сомнительно и не для всех ясно. За все небесные сокровища Абдуррахман не отдал бы земных. Миллиарды, рассыпанные по небу, не стоили горсти его неподдельного золота.
Но куда прятал мулла свои сокровища?
О, его клад был зарыт в надежном месте. Он копил его долго, пополнял новыми вкладами и ходил изредка полюбоваться на свое богатство. Оно ждало его и теперь, но вот уже около года, как мулла из предосторожности не посещал своей сокровищницы...
Золото было замуровано в стене поруганного святилища, которое, как злые духи, сторожили суеверие и невежество, окружая его кровавыми преданиями и страшными легендами.
Абдуррахман вспомнил о призраке монаха-разбойника, появлявшемся в покинутой Ак-Мечети, и громко расхохотался.
Мшистые, потрескавшееся и обветренные своды старой мечети тонули В глубоком мраке. Узкие полосы лунного света падали из решетчатых окон на плиты каменного пола и дрожали фосфорическим пятном в темной вышине, огромного купола. В черной нише задней стены, точно арабские письмена, также змеилась полоска таинственных лучей, проникавших сквозь узкую, извилистую трещину. Уже много лет, как пестрая ткань не закрывала этого опустевшего и голого углубления храма, где когда-то хранился священный Алькоран. Тяжелые прутья заржавевшего железа, жалкие остатки роскошных люстр, опускались со сводов. Высокая кафедра для проповедника, похожая на маленькую часовню, потеряла свои прежние краски, и ступени ее длинной лестницы подгнили и провалились. Перил не было уже давно. На резных и массивных хорах, поддержанных витыми колонками, ютились и лазили летучие мыши, темные изжелта-серые, как густая пыль, покрывавшая вековые, поседевши своды. В мечети пахло сыростью и тленьем, точно в заброшенном могильном склепе. Безмолвие и пустота царили кругом, а лунный свет, местами скользивший по храму, еще более выделял густую тень ночного мрака, обращавшего в глухое подземелье когда-то сиявшую и торжественную церковную залу. В тишине было слышно, как где-то падали на камень тяжелые капли просачивавшейся воды...
Если бы усталый путник, по обычаю всех странников Востока, зашел переночевать в эту опустевшую мечеть, сон его наверно встревожили бы страшные виденья, бледные и шаткие таифы, эти блуждающие призраки ночи, –так таинственно и загадочно смотрела своими черными впадинами и углублениями покинутая мечеть. Но железные двери входа были заперты наглухо, и нога человеческая не могла проникнуть в это оскверненное святилище.
Но вот какой-то слабый звук, похожий на подавленный вздох, прозвучал в храме, как будто тяжело вздохнуло проснувшееся эхо пустынных сводов. Яркая полоса месячного сиянья медленно, как само время, двигавшаяся по плитам храма, упала на какую-то странную, неподвижную и съежившуюся фигуру, сидевшую на каменном полу, низко склонив лохматую голову. Фигура не шевелилась. Длинные, костлявые и голые руки, высовывавшиеся из-под рубища, были беспомощно опущены на колени... Дикое существо это можно было бы принять за свернувшего свои пушистые и бесшумные крылья джина, злого духа, залетевшего ночью в пустую мечеть через разбитые окна...
Фигура шевельнулась, и тонкое, бледное лицо осветилось лунным сиянием. Что это? Не сама ли прекрасная Сальме подняла свои большие, черные глаза? Эти глаза, эти черты напоминали в самом деле саланчикскую красавицу, но в них было столько неподвижности, столько безумия и дикости, что даже статуя, в которой захотел бы художник воплотить милый и нежный образ, полный грусти и женственности, не могла бы утратить столько жизни и очарования...
Да, это было другое, знакомое и схожее лицо, лицо безумного брата красавицы, дурачка Хайруллы... Что же он мог делать здесь, в пустой мечети, как попал сюда? Он сидел, будто задумавшись, но о чем он мог думать? Какие смутные мысли могли шевелиться в его окаменевшем мозгу и наполнять странным бредом голову, погруженную в хаос вечного небытия и безмолвия? Как знать? Есть мысли, без образа и формы, лишенные звука и выражения, мысли, которыми грезит неодушевленная природа, камни и растения, в лунные ночи и в прозрачные вечерние сумерки. Это мечты, тягучие, бесформенные, невыразимые, как пространство, как вечность, думы безостановочно бегущего времени – Хайрулла мысли.
Вдруг он сразу поднялся и выпрямился, как будто сновидения его дремлющего ума остановились на миг, оформились и сосредоточились на каком-то определенном, сознании. Как лунатик, с простертыми руками, он двинулся вперед по направлению к черной нише мечети, взошел на ступени и наклонился, смотря куда-то вниз, в глубину.
Тяжелая плита каменного пола ниши была сдвинута, и глубокая, мрачная яма зияла в отверстие помоста. Но в темноте подземелья, под лучом падавшего сквозь верхнее окно лунного света, что-то сияло и переливалось тысячами огней, подобно груди драгоценных алмазов.
Хайрулла восторженно поднял свои длинные руки, и хриплый, дикий голос его, еще страннее зазвучавший в пустоте безмолвного храма, загремел, повторенный раскатами эхо: "Мои сокровища!"
Сокровища Хайруллы, несметные фантастические сокровища, которые он собирал столько времени голыми, изрезанными в кровь руками и прятал сюда, в эту сырую, темную яму!
Осколки стекла, разбитого вдребезги, зеленые и белые осколки, острые и неровные, образовали там в глубине ямы, целую сверкающую груду, беспорядочно наваленные и разбросанные, но блестящие и ослепительные, как бриллианты. Яркий луч света, проникавший в темноту, создавал эту странную фантасмагорию, благодаря тысяче отражений и преломлений от стеклышек, на которые он падал в узкое отверстие.
Бедный нищий махал руками и прыгал в восхищении вокруг опасного и глубокого провала, но все его движения были сильны и уверенны, как у ночного зверька, скачущего по скалам над крутым обрывом... В бешеном круженье развивались длинные волосы и лохмотья Хайруллы, как у вертящихся дервишей, потрясавших когда-то своим диким и мистическим танцем своды этой мечети.
Восторг Хайруллы, его поклоненье своим фантастическим богатствам, этому воображаемому золотому идолу, были ли безумнее увлечения настоящим богатством, настоящими сокровищами? И кто нам укажет, где граница между истиной и обманом, воображением и действительностью, реальностью и видением? Может быть, вся наша жизнь, все ее радости и очарования, не более, как сокровища безумного Хайруллы.
Вдруг звук, шумно промчавшийся по всей мечети и повторенный высокими хорами и гулким сводом, прервал внезапно бешеный вихрь, в котором вертелся безумный вокруг своего боготворимого золотого кумира. Хайрулла вздрогнул и остановился. Весь обратившись в слух, он насторожился, и непривычное, почти сознательное внимание отразилось на его лице. Может быть, в связи с представлением о фантастических сокровищах, в уме Хайруллы, как бы органически вырастая из этого представления, жила такая же мысль о краже, насилии и похищенье. Он оберегал свое божество, свое детище, прятал, сторожил его и боялся неведомого врага и грабителя. Готовый когтями и зубами защищать свое достояние, он весь съежился, притаился и, крадучись, как дикая кошка, пробрался за соседнюю колонну, черневшую в темноте мечети. Здесь невидимый и видящий, подобно духу, караулящему заколдованный клад, он исчез и потонул во мраке.
Звук повторился. Как будто где-то в глубине, у входа, отодвигали тяжелый заржавленный засов. Визг железа разбудил эхо мечети и резким стоном пронесся из конца в конец опустевшей залы. По каменным плитам раздались торопливые шаги, и свет фонаря, скользнув по стенам, длинным лучом протянулся в темноте. Две летучих мыши сорвались с пыльных сводов и испуганно заметались под куполом. Черная тень выдвинулась из мрака и прошла по храму.
Мулла Абдуррахман со своей золотой ношей и фонарем в руках остановился посреди мечети. Бессильное пламя свечи едва могло бороться с окружающей тьмою, надвигавшейся ото всюду несметной толпою трепещущих призраков. Полоса света, перебегая с колонны на колонну, озаряла то мшистый камень, то обвалившиеся завитки старинных украшений. Мулла поставил фонарь на пол, и гигантская тень в тюрбане отшатнулась и расползлась по сводам. Связка ключей со звоном упала на плиты. Абдуррахман осмотрелся кругом. Все было тихо в пустой мечети, и бледные пятна месячного сиянья скользили кое-где по стенам, точно испуганные красным огоньком горевшей свечи.
Только вдоль черной ниши по-прежнему, точно арабские письмена, змеились в извилистой трещине фосфорические лучи лунного блеска. Казалось, светились в темноте и глаза муллы, устремленные в глубину ниши. Он сделал шаг вперед и остановился. Непонятное опасение шевельнулось в его голове и заставило ускоренно биться сердце. Что если кто-нибудь проник сюда в его долгое отсутствие и похитил богатство, накопленное тяжкими усилиями, стоившее стольких жертв и, может быть, преступлений? Холодный пот выступил на его лбу и висках. Но он тотчас опомнился и отогнал безумную мысль. Кто же мог догадаться и узнать о его заповедном тайнике, о кладе, искусно замурованном в толстую и глухую стену? Торжествующая улыбка появилась на его тонких губах. Абдуррахман достал из кармана широкого халата деревянную лопатку и железный двухконечный молоток, похожий на маленькую кирку, и направился к нише.
– Магомет! – воскликнул он, остановившись на верхней ступени: – О, Магомет! Даже ты не в силах отнять мое богатство, мое золото, мое чистое, превосходное золото!
Вдруг он пошатнулся. Что-то тяжелое, жуткое с диким ревом прыгнуло к нему на спину, и острые когти впились в горло муллы.
Борьба, полная смятенья и ужаса, борьба с чем-то неведомым, обладающим сверхчеловеческою силою, завязалась в темной нише. Абдуррахман чувствовал, как его сжимают и давят чьи-то костлявые объятья, и он защищался бешено, неистово, с полупомутившимся рассудком. Два существа сплелись и барахтались, хрипя и катаясь по каменному полу мечети. Но вот страшный толчок опрокинул муллу навзничь, и он всем телом перевесился на острый край черного отверстия. Голова его запрокинулась, руки и ноги еще цеплялись за невидимого противника... на миг перед ним сверкнули дикие глаза на бледном, искаженном злобой лице, и он, подавленный всею тяжестью могучего врага, вместе с ним рухнул и провалился в какую-то бездну...
Черное подземелье, наполненное острыми, иззубренными и растрескавшимися в колючие звезды стеклянными лезвиями и режущей мелкой пылью осколков, приняло их на свое адское, сверкающее ложе.
Глухой крик и звон тысячи разбитых стекол прозвучал в темной глубине и тяжело охнул под гулкими сводами и в вышине огромного купола...
Ак-Мечеть похоронила последних своих первосвященников.
***
Минула короткая ночь, и в Саланчике с первыми лучами зари, розовым блеском засверкавшей в окошках белых домиков, началась обычная, ленивая и беспечная жизнь с ее маленькими заботами, радостями и огорчениями. Старухи выгоняли коров на пастбище, и стройные белые силуэты с медными куманами20 на плечах спускались к фонтанам. Две молодые девушки, закутанные в чадры, остановились у водоема.
– Айше! – говорила одна, – Вот несчастье! Я разбила сегодня кувшин с питмезом! Матушка будет браниться, – целый день варила, и фрукты были такие свежие!
– А у меня золотое колечко пропало!
– Ну, тебе ничего: твой Бекир тебе три новых подарит.
– Нет, джаным, Бекир к нам что-то перестал ходить. Вчера вечером в саду я его целый час прождала, – не вышел, а сакля его ведь вон, как раз рядом с нашей. Только через плетень перелезть. Говорят, Фатьма ему приглянулась...
Девушка пригорюнилась.
Золотое солнце, сверкающее, ослепительное, подымалось между тем из-за ближней скалы и весело смялось всеми своими лучами в глаза молодой татарки. "Бекир придет!" – казалось, говорило оно и вдруг заискрилось на позументах расшитой куртки всадника, показавшегося за поворотом улицы.
– Здравствуй, Айше! – крикнул краснощекий джигит, улыбаясь во весь рот и останавливая на скаку своего взмыленного коня.
Девушка ахнула и прыгнула в двери отцовской сакли.
– Держи! – крикнул было ей вдогонку зазевавшийся на красавицу долговязый улан, сидевший на скрипучей, тянувшейся мимо мажаре, запряженной парой рогастых волов, но целая орава быстроглазых ребятишек в красных фесках атаковала его неуклюжий экипаж. Цепкие ручонки хватались за задок и боковую решетку татарской телеги, и скоро живой цветник розовых личиков с голубыми, карими и черными глазками запестрел вдоль широкой мажары, несмотря на грозные окрики возницы, на которые отвечали взрывы звонкого, веселого, детского хохота.
1 «А-хыз!» – так окликают друг друга татарки. Хыз –сестра, девушка.
2 Ханум – госпожа.
3 Чаир – огороженные куски пустопорожней земли.
4 Челебии – мусульманское духовенство.
5 Вакуфы – церковные земли, бедель – денежный взнос на поклонение гробу Магомета, сулюс – похороны.
6 Хатип–староста.
7 Яфта – раздельный акт наследства по шариату.
8 Курбеты – цыгане-лошадники. Цыгане в Крыму делятся по роду промысла на аюдлйев, эдекчи, курбетов и др.
9 Язма – напиток из овечьего молока. Чебуреки – пирожки на бараньем жире.
10 Буркун и бедаях – сорта сена.
11 Шпанка – овца плохой породы.
12 Хаведжи – кофейнщик.
13 Каймак – пенки вареного овечьего молока.
14 Мюдерис – школьный учитель.
15 Кади–судья.
16 Шейх-Уль-Ислам – высшее духовное лицо.
17 Шаир – народный певец-импровизатор.
18 Татары читают Коран, не понимая его значения. Им знакома только арабская грамота, но смысл арабских слов знают даже не все татарские муллы.
19 Меджидие – большая турецкая серебряная монета.
20 Куман – медный кувшин красивой формы.
МУРЗАКИ
На небольшом дворике, огороженном колючим плетнем, за которым тянулся засеянный табаком пустынный чаир, стоял стройный черноусый татарин в черкеске с серебряными газырями, с кинжалом у пояса и в круглой барашковой шапочке бахчисарайского покроя. Перед ним конюх проваживал взад и вперед захромавшего иноходца, крупного и красивого, рыжей масти.
– Нельзя ехать! Сильно хромает, шайтан!
– Нельзя, мурзам, никак нельзя! Крепко он засекся у тебя на прошлой скачке. Не жалеешь, мурзам хорошего коня. Гляди сам: вторая неделя кровь из копыта идет. Я и мазью, и травами прикладывал, на навоз ставил – не помогает!
Мурза потрепал по гриве уныло и покорно склонившего шею и слегка вздрагивавшего иноходца, приподнял его переднюю ногу и взглянул на кровяную трещину в верхней часта копыта.
– Да, засечка. От подседов трещина иначе бывает...
– Ты, мурзам, чуть копыта ему не сорвал. Горячишь очень!
– Что ж, по-твоему, надо было позволить Аргинскому мурзе обогнать меня? Нет, я лучше коня испорчу...
– И то – новую лошадь покупать будешь.
– Айда! – Мурза повернулся и пошел к дому, крикнув с полдороги конюху, чтобы тот еще помазал рану травяным отваром на сале.
Дом мурзы Айваза Мансурского мало чем отличался от простои сакли зажиточного татарина. Тот же резной балкончик, те же чисто выбеленный стены и окна с решетками, та же плоская земляная кровля. Только конюшня не помещалась внизу, под жилыми комнатами, а стояла особо, в конце двора, вместе с другими хозяйственными строениями и табачным сараем. За домом и постройками тянулась полуразрушенная и мшистая, старинная стена, – очевидно остаток, какой-то древней крепости ханских времен. Пролом в стене, образовавший подобие ворот и запиравшийся на ночь тяжелыми жердями, вел во двор, поросший низкой зеленой травой и репейником. Быть может, за этою толстой зубчатой стеною буйные мурзы Мансурские, предки Айваза, не раз бунтовавшие против хана, укрывались от его справедливой мести, окруженные своими приверженцами и челядью. Быть может, здесь же рукою брата был обезглавлен удалой Алей Мансурский, наводившей страх на всю окрестность своими разбойничьими наездами. Теперь старые стены, обвалившиеся от времени, обветренные непогодами, стояли хмуро и тихо. Лишь от степных волков защищали они отары и стада молодого Мансурского, смутно знавшего о своих отдаленных предках, когда-то богатых и сильных, а теперь оставивших ему в наследство только седые развалины, да несколько сот десятин земли, приносившей небольшие доходы.
Мурза был сильно огорчен болезнью любимого коня. Если он и не жалел лошади на скачке, то не жалел и себя, рискуя сломать шею где-нибудь на краю крутого оврага или на горной тропинке. Не даром он был славным наездником. Всегда первый на свадебных скачках, Айваз скорей загонял дорогую лошадь, чем уступал скаковой приз сопернику. Но более всего он прославился своим лихим наездничеством в скачках другого рода, более трудных и опасных, чем рвы, насыпи препятствия, которые перепрыгивают на своих кровных скакунах татарские джигиты и всадники с побрякушками на ногах. О, Айваз никогда не надевал мундштука на свою лошадь! Его сильная рука сдерживала на всем скаку самого бешеного коня и на краю пропасти.
Вот они, грозные скалы Хая-баш! Зеленая степная равнина оканчивается голыми камнями, которые, круто оборвавшись, образуют головокружительную стремнину. Отвесной стеною, испещренной глубокими впадинами, подымаются здесь скалы над синеющей внизу долиной. Жутко склониться над этой бездной, жутко заглянуть в нее... Что если поскользнется нога, если оступишься, неверно опершись на камень? Там и костей не соберешь! Недаром эти скалы называются Хая-баш – скалами мертвой головы. Не мало удалых голов сложили здесь лихие татарские наездники.
Вон, в зеленой степи на взмыленных иноходцах, одетые в богатые наряды, с раскрасневшимися лицами и сверкающими глазами вытянулись в ровную линию всадники Ахмеджита. Почти все мурзаки и немного простых джигитов. Иные пьяны, – все прямо со свадебной пирушки.
– Айда, айда!
И отделившись от линии, во весь дух на горячем коне летит, как стрела, к крутому обрыву смелый наездник... за ним другой, третий...
Айваз впереди всех. На самом краю обрыва, на всем скаку, отклонившись назад и натянув поводья, он вдруг осаживает разбежавшуюся лошадь... Заржав от боли и ужаса, она оседает на задние ноги... подковы, стуча и скользя по голому камню, вышибают искры... град мелких валунов катится в бездну, и вот что-то рядом оборвалось, ахнуло и ринулось с обрыва... это не удержался соседний всадник... вместе с конем он исчез за краем стремнины, и только прах кружится на опустелом месте... Страшная игра, страшная скачка!
На таких-то скачках отличался Айваз, красивый, статный и румяный, как молодые витязи доброго старого времени, как дед его Алей, на которого, быть может, он походил и лицом, и станом, и беспечной удалью.
Не мудрено, что татарские красавицы заглядывались на него. Но сам он заглядывался на них еще больше, умел угадать тонкие брови и алые губы под самой скромной чадрой и даже родинки окрестных красавиц знал наперечет. Много на это ушло червонцев и серебряных турецких монет, и доходы с земель и стад его таяли с каждым годом. Но когда тает сердце, кто думает о тающих деньгах? Кто вспоминает о прошлогоднем снеге? Едва ли скряга лучше и умнее записного мота, и дед Алей весело усмехнулся бы, поглядев на Айваза.
Но не добром поминали его в окрестных деревнях старики и солидные имамы в особенности. Молодежь любила лихого мурзу за его джигитскую удаль и щедрость; многие уланы, которым он помогал красть невест у богатых и непокладистых родственников, были его кунаками и приятелями. Недолюбливали его кадии и мюдерисы – за гордость и неуважение к законам шариата, мурзы и беи за якшанье с голытьбой из соседних аулов, и все старые мужья округи за то, что их гаремы не были безопасны от его посещений. Говорили даже, будто он не соблюдает Рамазана и пьет вино с гяурами. Добрые мусульмане косились на него в мечети, но он там бывал редко и предпочитал веселую бузню старого цыгана Джелиля и базарные кофейни, где много толпится народу и звенят певучие саазы странствующих шаиров и музыкантов. Там, молча посасывая чубук дымящегося кальяна, сидел он, поджав ноги, на подушках красного дивана и слушал грустные гортанные песни о далекой старине и сказочных богатырях. Кендже-Осман, Кер-Оглу и славный Демерджи были его любимыми героями.
Иногда в бузне затевалась пирушка. Звенели и трещали бубны, и заливались скрипки прохожих цыган, ходили по рукам кувшины, выплясывался лихой чабан-авасы, и подгулявший Айваз, низко сдвинув на левую бровь – все-де мне ни по чем! – свою бахчисарайскую шапочку, начинал швырять в толпу мелкой монетой, или, хватаясь за кинжал, поднимал, сам не зная за что, кровавую ссору с первым встречным.
Но все это было в обычае и не вызывало особых осуждений. Другое дело – похождения молодого мурзы с сельскими красавицами. От этих похождений многим приходилось солоно, и не одного врага нажил себе Айваз непрошеным вмешательством в чужие семейные дела. Тут сказывались в нем все наследственные пороки его старинного рода, все его мурзацкое своеволие и дикая необузданность страсти. Один из таких подвигов Айваза долго оставался в памяти татар деревни Мамут-Султан. Одни рассказывали о нем со смехом, другие, близко причастные к делу, с яростной жестикуляцией и проклятиями. Вот что проделал Айваз.
Почтенный хатип деревни Ягья Аджи-Осман-Оглу сидел на балконе своего дома с гостем, бахчисарайским мюдерисом, и пил кофе. Оба, находясь в превосходном послеобеденном настроении, разговаривали о рае Магомета и о цене на табак.
– Кто это? – сказал мюдерис, указывая на красивого джигита, который показался за поворотом и, гарцуя, лихо вертелся на вороном иноходце по узкой улице.
– А, – отвечал хатип, – это один из наших соседних мурз, промотавший отцовские имения на устройство чужих свадеб!
– Хороший, должно быть, человек... помогает неимущим.
– Да, очень хороший: обманет обещаньями да подарками честную девушку, а там, чтобы не отвечать перед людьми и Аллахом, глядишь, и навяжет кому-нибудь... И чего только мусульмане смотрят! Кажется, трудно ли приглядеть дома за родною дочерью? Ведь целый день на глазах! Вот хоть бы моя Айше! – за водой из дому без призора не пускаю....
Но тут почтенный хатип вдруг весь съежился и побледнел. Мурза соскочил с лошади как раз у его дома.
– Здравствуй, ходжа! – сказал Айваз, поднявшись по лестнице и присаживаясь к низенькому столику на подушки.
– Позволь узнать, мурзам, какими это судьбами ты заехал в нашу деревню?
Но мурза только рассыпался в вопросах о его здоровье, хозяйстве и домочадцах.
– А знаешь, Ягья, – наконец сказал он: – я к тебе сватом приехал. Приятель мой, сын хаджибейского кадия, твою дочку просил сосватать.
Хатип так и переполошился. Приезжий мюдерис из приличия сдерживал улыбку, что еще пуще бесило почтенного старосту.
– Нет, нет, мурзам, и не говори об этом! Я никогда не соглашусь.
– Отчего же? Мой приятель человек не бедный и большой калым даст.
– Как можно? Она у меня одна, мурзам! Она, мурзам, еще молода слишком... Ах, грех какой! – волновался имам.
– Какой же тут грех, ходжа? Он человек хороший, а не понравится, так ведь и развестись можно... дело не трудное.
– Нет уж уволь, мурзам! Если суждено моей дочери выйти замуж, так пусть всего один раз выходит. Разве ты не знаешь, что старики говорят. Второй брак – то же, что старая заплата на новом платье.
Мурза задумался на минуту и снова приступил к атаке, но ни просьбы, ни лесть, ни убеждения не помогали. Раздраженный и встревоженный хатип уперся, как в стену.
– Послушай, – сказал наконец, улыбаясь, Айваз, -если ты не согласишься добровольно, даю тебе слово, я устрою эту свадьбу без твоего согласия!
– Подобных вещей, кажется, не дозволяет наш закон! – скромно и значительно сказал окончательно встревоженный хатип.
– Клянусь Аллахом! – воскликнул мурза, – и, может быть, через месяц я поздравлю тебя – только не сердись.
Айваз напился кофе, пошутил, посмеялся и уехал. Можно было подумать, что дело шуткой и кончилось. Но не так было на самом деле. Как познакомился Айваз с хорошенькой Айше, дочерью хатипа – знали только темные ночи, густой сад черешен и слив, да шелковая мурава, в которой дышали сладким благоуханием маленькие пахучие фиалки. Пророк, наверное, поместил бы Айваза в лучшем уголке своего звенящего пальмами рая, из опасения, чтобы грешный красавец не переманил всех чистых гурий на огненное ложе джайнема. Пламя любви для них было бы страшнее адского огня. Мудрено ли, что прелестная, как гурия, Айше, увидавшись с таким джигитом, позабыла отцовские наставления, не уступавшие в мудрости наставлениям самого пророка. Она обманула обоих: и отца, и пророка, и нашла свой огненный рай в объятиях мурзы. Айваз должен был спасти ее от небесной кары, за которой неизбежно следуют и земные.
На лафах – вечеринках у ее болтливой соседки, он тайком показал ее сыну хаджибейского кадия, и судейский юноша видел с тех пор каждую ночь во сне красавицу с длинными ресницами, скромной улыбкой и голубыми кроткими, как весеннее небо, глазами, более чистую и прекрасную, чем все белые лилии, сорванные на дороге прохожим ветреником.... Он сам упрашивал Айваза во что бы то ни стало посватать за него дочь хатипа, а когда Айваз пообещал ему дать изрядную сумму на калым, еще неоперившийся юноша назвал его своим чуть ли не третьим отцом и обещал служить ему даже на том свете. Они сделались истинными друзьями. Айваз совершил выгодную сделку, выменяв его сердце на бракованный товар. Баш на баш – голову на голову, как говорят цыгане-лошадники.
Но хатип, этот толстый хатип, не соглашался на свадьбу, и потому надо было все непременно устроить, как будто с его полного согласия.
Вскоре хатип должен был поехать в Бахчисарай по торговому делу, но когда он вернулся, он застал всю деревню в необычайном волнении. Можно было подумать, что справляли Курбан-байрам. Какие-то растрепанные старухи бегали от его дома к соседнему и назад. Кучка народа собралась у сакли, дверь которой, как мышеловка, была захлопнута и заперта на тяжелый замок.
– Пошлите за муллой! – кричали голоса.
– Где мулла? – спрашивали другие.
Кто пожимал плечами, кто улыбался. Перепуганный хатип не мог добиться ответа. Ни дочери его, ни ее туфель не было дома, и никто не знал, куда они вышли. Старик наконец понял все и, ударив себя кулаком по голове, побежал на встречу мулле, который величественно приближался, окруженный толпою любопытных.
– Досточтимый хатип! – строго сказал мулла, запахиваясь в желтый с пестрыми разводами халат. –Досточтимый хатип, ты, конечно, не захочешь, чтобы дочь твоя была обезглавлена. Ты, как добрый мусульманин, –халат муллы несколько распахнулся, – зная закон наш, обязан согласиться на ее замужество. Сегодня дочь твою, Айше, застали в этом доме с сыном хаджибейского кадия. Тут мулла значительно остановился. Чело его и халат наморщились складками. О, позор! О своеволие дочерей джайнема! Пророк приготовил страшное жилище своевольным! Но если ты, досточтимый хатип, заплатишь мне за никьяг1 пятьдесят меджидие: сорок мне и десять муэдзину, то, согласно шариату, дочь твоя и греховный сын кадия могут немедленно сочетаться браком. – Полы халата муллы торжественно соединились, и лицо просияло.
Замок был тотчас же снят с двери, и хатип увидел в темном уголке сакли свою блудную дочь, сидевшую рядом с ее похитителем. Она поспешила громко заплакать. Прослезился и хатип. Махнув рукою, он степенно пошел домой, призывая в душе целую тучу проклятий на буйную голову Айваза и его приспешников. А мурза, согласно обещанию, ровно через месяц поздравил его с благополучным бракосочетанием дочери. Впрочем, поздравить было с чем – это понимал даже хатип, хотя он и не был особенно ученым человеком, мудрым, как толкователь Корана.
Много шутливых песенок о подобных подвигах Айваза мог бы сложить народный шаир, прославив его наравне с легендарным бахчисарайским купцом Сеид-Асаном, этим
мужем сорока жен, но счет своим подвигам утратил и сам молодой мурза. Он перепутал даже имена красавиц: Гуллизар звал Фатимою, Фатиму – Айешею, Зейнеп – Эминою.
Теперь сердце его наполнял иной образ – с глазами полными огня, с тонкими раздувающимися ноздрями, с распущенными по ветру прядями волос. Но это были не Гуллизар, не Шерфе, не Фатима... Прекрасный образ обладал хвостом, копытами и был вороной масти. Айваз грезил о чистокровной лошади, которой не мог бы обогнать ни один иноходец. Она должна была заменить ему захромавшего любимца-коня.
Такая лошадь не только стоит дорого, но ее нужно еще найти. Коневодство в Крыму падало с каждым годом, широкие пастбища степей засевались пшеницей и кукурузой, табуны переводились, и хороший конь становился редкостью, которую можно было достать только у какого-нибудь любителя–мурзы, или степного помещика. Цыгане-лошадники, курбеты, хотя они знают всех чужих лошадей полуострова, как своих собственных, запросили бы слишком дорого за привоз такого коня-иноходца; обращаться к ним было бы не по карману, да и рискованно – как раз краденую лошадь сбудут! На ярмарке в Коховке и за деньги не достанешь. Нужно было ехать на поиски самому.
