Текст книги "Могила Азиса. Крымские легенды и рассказы"

Автор книги: Владимир Шуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

   Слуга придержал стремя Айваза, указал ему на двери флигеля и повел его лошадь в конюшню.

   В главной общей комнате флигеля был уже один гость: какой-то невзрачный черноволосый человек неопределенного вида, не то еврей, не то грек, говоривший однако по-русски. Вероятно, какой-нибудь заезжий торговец из Бахчисарая. Заложив руки в карманы, он стоял перед окном и смотрел на двор. Не успел Айваз совершить омовение намаза, как слуги стали подавать ужин. На столе дымились жирный рисовый пилав, сочные чебуреки и целая половина жареного барана. Все это было подано на пестрых глиняных тарелках и жестяном блюде. Салфеток и вилок не было, одни ножи с роговыми ручками лежали у каждого кушанья. Вскоре дверь распахнулась, и в нее, любезно осклабясь, ввалилась грузная особа гостеприимного аги. Казалось, что сам Чатырдаг, сотрясая землю, тронулся с места и всею своею громадой надвигался на Айваза и маленького человечка, сидевшего с ним за столом. Гости встали и обменялись обычными приветствиями с хозяином.

   – С приездом, мурзам, с приездом! – говорил ага, протягивая руку и тяжело усаживаясь на диван у стола. –Подай-ка сюда питмез и каймаку, да побольше, Уссейн! Захвати еще кувшинчик бузы... – повторял он, пыхтя и отдуваясь.

   Наступило молчание. Все громко жевали, посматривая друг на друга.

   – А что, ага, – сказал наконец Айваз. – Правда ли, я слыхал, вы большой любитель лошадей?

   Ага усмехнулся своей жирной усмешкой и, желая пошутить, из любезности к другому гостю, ответил, на ломанном русском языки.

   – Лошадь любишь, барашка любишь, толстый баба тоже любишь!

   Гости захохотали, услышав эту внезапную собственную характеристику аги.

   – И деньги любишь? – попробовал в тон хозяину пошутить черномазый гость неопределенной национальности.

   Но ага вдруг нахмурился и, сказав: "деньги всякий любит", уткнулся в тарелку с бараниной. Гость немного смутился, и все опять замолчали. Между тем Уссейн подал питмез, бузу и шербеты. Они быстро оживили разговор. Арслан-Ага вскоре почувствовал присущую всем татарам потребность похвастаться и стал рассказывать о своем путешествии в Париж. Да, он, Арслан-Ага Хапланджик, был в Париже.

   Слово "Париж" как-то необычайно и дико звучало в этой татарской обстановке и в полновесных губах аги, украшенных черными щетинистыми усищами. Париж и Корилез, Pасе de la Concorde и овчарня, Карно и Арслан-Ага! Впрочем, о Карно не было и речи. Хозяин самым невозможными образом коверкал французские названия и рассказывал о вещах совершенно неожиданных. Как бы то ни было, поездка аги за границу свидетельствовала о некотором просвещении. Арслан-Агу очень удивляло, что за ним по улицам Парижа бегали все время какие-то мальчишки, указывая на его барашковую шапку, которую, надев европейское платье, он все-таки не решался снять. Но особенный восторг и изумление аги возбуждали известные уличные постройки для общего удобства. О их устройстве он распространялся весьма подробно. Рассказывал ага и о какой-то красавице «Нинюше», стоившей ему очень дорого. Окончание ее имени он очевидно переделывал на татарский лад. из Ниниш получалось таким образом Нинюш, нечто вроде татарского имени Гюльмюш.

   Айваз хлопал глазами, слушая эти рассказы, очень заинтересовался прелестями Нинюш, спрашивал, есть ли в Париже мечети, и где находится великий город франков.

   – Да зачем же вы ездили в Париж, ага? -полюбопытствовал черноволосый гость.

   – Знакомый персиянин там торговлю бирюзой имеет. Очень звал меня ехать, я и поехал. Деньги большие на дорогу потратил. Дороже, чем в Мекку съездить, – прибавил он, подумав.

   Айваз снова постарался перевести разговор на лошадей. Он сказал, что ищет себе быструю, кровную лошадь и вот уже который день ездит в напрасных поисках по деревням и помещикам. Рассказал и о приключении с Али-Беем. Арслан-ага хорошо знал старого князя и до упаду смеялся забавной продаже тысячерублевой клячи.

   – Валлах! – покатывался ага, Али-Бей всегда такой! Он мне раз кормовую кукурузу за настоящую пшенку отдавал. И не то, чтобы обмануть хотел, а так – кто его знает – говорит, что самый первый сорт! У него всегда первые сорта!

   Смеялся и другой гость, имевший дела с Али-Беем.

   – Ну, а у меня лошади не такие, собственного завода, – несколько успокоившись, продолжал ага. – Да что, вот ты сам сейчас увидишь, мурзам! Теперь еще светло! Пойдем ко мне на конюшню, – внезапно оживился Арслан-Ага. Эй, Уссейн, кликни-ка сюда Аби-Булата! Брат у меня первый наездник в Крыму, – пояснил он. – Такую тебе лошадь покажет, что ты и не видывал. Только бешеная! Кроме Аби-Булата на ней и ездить никто не может!

   Глаза Айваза сверкнули: – Я на всякой лошади ездить могу! – воскликнул он.

   – А вот увидим, увидим, мурзам! – посмеивался ага.

   Вошел Аби-Булат, высокий, стройный, красивый мурза в черкеске с серебряными газырями и кинжалом у пояса. Он приветливо улыбался, показывая все свои белые зубы под темными каштановыми усами. На молодом лице его горел здоровый румянец, большие глаза смотрели прямо и весело. Он приложил руку ко лбу и сердцу, почтительно здороваясь со старшим братом, и поклонился гостям.

   – Вот, Аби-Булат, – сказал ага, указывая на Айваза, – гость наш хочет посмотреть твоего Алима и проехаться.

   Аби-Булат улыбнулся и посмотрел на Айваза.

   – Не поздно ли будет, мурзам? Уж свечерело, и лошадь резвая.

   – Ничего, ничего! Вот только коня скорей покажи!

   Все вышли на широкий двор. Аби-Булат сам с двумя слугами отправился в конюшню, где скоро послышалось пугливое фырканье и топот. Ворота конюшни распахнулись, и чудный золотистый конь, едва сдерживаемый конюхами за уздечку, стараясь подняться на дыбы, рванулся оттуда. Увидев его, Айваз так и ахнул, потеряв от восторга всю свою обычную татарскую сдержанность.

   И было от чего прийти в восхищение!

   Стройный, мускулистый конь с могучею грудью, с сухой, горбоносой, породистой головой, увенчанной великолепной гривой, с хвостом развевавшимся по ветру, как золотистый султан, конь бешеный и скорей походивший на дикого зверя, рыл землю ногами, вздымался, вращая своими огненными глазами, и готов был каждое мгновенье неистовым прыжком вырваться из рук двух сильных конюхов, почти повисших на его украшенной серебром и кистями толковой уздечке... Богатое бахчисарайское седло с широкими стременами сверкало серебряной чеканкой на его крутой спине...

   – Ну, что, хорош зверь? – спросил ошеломленного Айваза Арслан-Ага, самодовольно выпячивая свой живот и невольно сторонясь от бешеной лошади. Аби-Булат молча и нежно посматривал на своего любимца.

   – Он у меня, – продолжал ага, – от суимбанской кобылы и настоящего Карабаха выведен – оттого и масть у него такая, золотистая, – что твой червонец!

   – А ход – чистый ветер! – сказал Аби-Булат.

   – У него джибе или шлап? – спросил Айваз, оборачиваясь и стараясь принять равнодушный вид. -Позволишь, ага, попробовать?

   – Ой, мурзам, – заговорил Аби-Булат, – ты верно хорошо ездишь, только смотри: уж очень злая лошадь... Не обижайся, если что случится... Я остерег тебя.

   Но Айваз уже не слушал. Он осторожно, с опытностью хорошего ездока, подходил к насторожившемуся коню, который при виде чужого всадника, стал пятиться задом и фыркать. Но его крепко держали привычные руки конюхов... Вся дворня высыпала из строения посмотреть на любопытное зрелище и на смельчака, решившегося сесть на их Алима. Из калитки дома выглядывали закутанные фигуры женщин...

   Но вот Айваз, улучив благоприятную минуту, ухватил левой рукой уздечку и луку седла, быстро вставил ногу в стремя и прыгнул на коня... Алим весь дрогнул и вырвался из рук прислуги... Все ахнули. Лошадь была уже на другом конце двора, а Айваз, не успевший попасть в седло, благодаря внезапному повороту лошади, очутился у нее на крупе.

   Женщины и даже дикие татарские наездники Арслан-Аги замерли в ожидании, что вскипевший конь вот–вот сбросит на землю неосторожного джигита. Алим уже неистово поддал задом, но Айваз, ловко воспользовавшись этим движением, перескочив в седло и затянув поводья, вихрем помчался в поле...

   Маленькая неудача раздражила Айваза, он ударил благородное животное ногайкой, и освирепевший Алим, закусив удила, понес его по дороге. На беду еще целая свора собак, выскочив из-за плетня деревни, с лаем бросилась за лошадью... Алим, казалось, совсем обезумел от ярости, бешенства и может быть испуга. Он летел, не разбирая дороги, прыгая через выбоины и каменья... С двух сторон потянулся каменный забор, поросший колючим кустарником, который рвал платье и руки Айваза... Шапка свалилась с его головы, и ветер захватывал дыхание. Никогда еще Айвазу не приходилось встречать такой лошади, нестись в такой безумной скачке. Он напряг мускулы и, стараясь остановить Алима, изо всей силы натянул поводья... Казалось, это напряжение могло остановить не только лошадь, но разъяренного быка, –могло свихнуть самые крепкие лошадиные челюсти... Но поводья не выдержали и лопнули... Айваз, лишенный теперь всякой возможности овладеть конем и справиться с его бешенством, беззащитный и обезоруженный, крепко сидя на спине дикого животного, мчался по его воле вдоль скал и обрывов... Ему чудилось, что смерть была уже неминуема, и он призвал имя Аллаха... Вдруг резкий свист раздался над его ухом, и он услышал конский топот за спиной... Алим дрогнул и внезапно остановился, как вкопанный, словно повинуясь чьему-то приказаний... Аби-Булат, на всем скаку догнал Айваза, и, улыбаясь, помог ему сойти с лошади.

   – Я остерегал тебя, мурзам, – сказал Аби-Булат, меняясь лошадьми с Айвазом. – Алим только меня и слушает!

   И в самом деле, бешеный Алим был, как ребенок, послушен и кроток в руках своего хозяина. Он повиновался каждому движению, каждому его слову. Пристыженный Айваз молча возвращался рядом с Аби-Булатом, злобно, но все же с восхищением поглядывая на необыкновенную лошадь корилезского аги.

   – А все-таки я бы его купил, если бы ты мне его продал! – сказал Айваз.

   – Он у нас не продажный! – нахмурился Аби-Булат.

   – Я сколько хочешь дам денег.

   Аби-Булат промолчал, и они въехали во двор усадьбы. Здесь Айваз случайно взглянул на окна дома аги и увидел за шелковой занавеской любопытные большие глаза, устремленные на него, и силуэт красивой головки в тюрбане. – Кто это? – подумал он.

   Арслан-Ага весело встретил во флигеле своего гостя, очень довольный его неудачей и чувствуя к нему, благодаря этому, прилив необычайного расположения.

   – Каков конь? – переспросил ага, плутовато подмигивая.

   Айваз рассыпался в похвалах, перечисляя его достоинства. Восхищение его было слишком заметно.

   Арслан-Ага усмехнулся и сказал с важностью:

   – Конь твой, мурзам!

   Лицо Аби-Булата вдруг потемнело. Он повернулся и вышел из комнаты. У татар, как и везде на востоке, принято дарить гостю вещь, которая ему особенно понравилась, которую он похвалит. За подарок приходится обыкновенно отдаривать втридорога, и потому нельзя было сказать, чтобы конь дешево достался Айвазу, но все же молодой мурза был в восхищении и принялся благодарить гостеприимного и щедрого агу.

   – Не знаю, чем уж и услужить тебе, милостивый ага за этот подарок! – восклицал Айваз.

   – А вот чем, мурзам: оставайся у меня ночевать. Уж поздно, – куда ты теперь пойдешь? Ночуй, а завтра чем свет, обе твои лошади будут уже оседланы, и ты можешь ехать, когда захочешь.

   Айваз согласился и, простившись с хозяином, пошел в приготовленную ему слугами комнату.

   В стойле еще дрожащего и вспененного Алима стоял между тем Аби-Булат, гладя и лаская своего любимца. Он целовал свою лихую лошадь в шею и в морду и прощался с нею. Слезы катились по его щекам, но воле старшего брата он не смел противиться. Да и можно ли было взять обратно обещанный подарок? "Прощай, мой Алим, прощай, конь мой любимый, – приговаривал он, трепля его по шее, – не кормить мне тебя зернистым овсом, не поить водой у фонтана... Не поскачем мы с тобой, как прежде, в широкой степи и по горным ущельям! Прощай, служи своему новому господину! – И Алим, словно угадывая смутно печаль своего хозяина, терся мохнатой мордой о его плечо, и казалось Аби-Булату, что грустно глядят на него светлые, как звезды, глаза его любимого, доброго коня.

   Уже высоко в небе стоял золотой месяц. Не спалось Айвазу, душная ночь и мечты о своем новом коне томили его и не давали уснуть. Иногда глаза его на минуту закрывались, и тогда казалось ему, что он скачет по какой-то необозримой равнине на сияющем, как солнце, коне, и озера, реки и пропасти мелькают под его ногами... "Аллах! – восклицал он, просыпаясь после мгновенного забытья, – не чудесный ли конь Хадерильяза приснился мне? – Айваз улыбался. – Что ж? Разве и мой конь не перенесет меня, как Ашик Гариба, в один миг из Арзиньяна в Тифлис, из Арзерума в Карс. Хоть бы скорей утро!" Он встал с постели, оделся и вышел посмотреть, долго ли еще до рассвета.

   Но ясная сверкающая ночь еще сияла над землей своим фантастическим лунным светом. Оттенки аметиста, опала и сапфира смешивались и дрожали в воздухе и на далеком небосклоне. Полосы света, чередуясь с резкою, черною тенью, лежали за деревней на квадратных голых каменьях и утесах, местами округленных непогодою. Ни тумана, ни сумрака. Расстоянье, казалось, исчезало в светящейся дали. Окрестные горы словно наступили и приблизились. Вой шакала, протяжный и жалобный, доносился порой оттуда, из этой горной пустыни, где пролетало, как белый призрачный образ, одинокое облачко. Близко и далеко носились и реяли таинственные звуки, тихие голоса ночи, неясные и трепещущие, как вздохи, как музыка арфы. Эти звуки невольно превращала пробужденная фантазия в каких-то невидимых маленьких, крылатых существ, бесплотных духов дремлющей природы. "Злые джины проснулись теперь в горах и поют свои песни", – думал Айваз, прислушиваясь к шепоту и шелесту ночи... Вдруг ему, в самом деле, послышался вблизи чей-то шепот... Ему показалось, что калитка в белой стене, окружавшей высокий дом аги, бесшумно отворилась, и ароматное дыхание цветов незримого сада пахнуло на него теплой и душистой волной. Нежные фиалки, розы и гиацинты как будто соединили все свои благоуханья в одном вздохе и напоили им окрестный воздух... И чудилось Айвазу, что в просвете калитки мелькнуло белое виденье, стройная женщина, закутанная в покрывало. Она манила и звала его рукой, вся залитая лунным блеском. Это продолжалось мгновенье, не дальше двух ударов бьющегося сердца. Тень исчезла, мелькнув прозрачной тканью одежды. Калитка полузакрылась, но Айваз видел, что маленькая белая ручка придерживала ее изнутри, словно поджидая кого-то. – Она! – блеснуло в голове Айваза... которую я видел в окошке... И не думая, не рассуждая, Айваз бросился к калитке. Тяжелый затвор звякнул за ним. Айваз почувствовал в своих руках тонкий стан, теплая женская грудь прижалась к его груди, и большие глаза заглянули ему прямо в очи...

   Драгоценный клад, ревниво оберегаемый стенами Арслан-Аги, на этот раз ускользнул от него и сам дался в руки Айвазу без волшебных слов и неизбежных заклинаний. О, эти заклинанья и волшебные слова любви! Прелестные прелюдии счастья, которые так скоро надоедают своими повтореньями! Неужели ни в сказке, ни в действительности нельзя овладеть скрытым сокровищем, не прибегая к чарам и волхованью? Какие коварные духи стерегут эти драгоценности? Им нужны нашептыванья, разрыв-трава и золотые амулеты, иногда даже бриллиантовые парюры! Сколько свободных денег и еще более свободных часов и досуга нужно иметь, чтобы овладеть их сокровищем. Неизменные призраки убитого времени, скука и разочарование толпятся кругом... но, говорят, в таких случаях никогда не надо оглядываться назад! Бойтесь воспоминаний!

   Нежная и прекрасная Сальге, этот клад аги Хапланджика, добытый им с трудом и большими затратами на калым и подарки, был скрыт и погребен в стенах его гарема уже третий год. Здесь семнадцатилетняя Сальге распустилась, как бархатистый цветок сераля, весь обрызганный росой фонтанов, медленных и журчащих, весь напоенный медом и благоуханиями. Точно одалиска дальнего Востока, воспитанная для неги, любви и страсти, Сальге была олицетворением тонких и жгучих наслаждений, созданных чувственной фантазией магометанина. Ее пушистые волосы, которые мусульманки оставляют только на голове, ее розовое изнеженное тело, надушенное мускусом, ее азиатская походка, с несколько откинутым назад станом – раздражали и дразнили воображение. Маленькая и грациозная, с мягкими движениями, она напоминала белоснежную, ангорскую кошечку, лениво греющуюся на солнце, полузакрыв глаза и свернувшись клубком на низких диванах гарема. Прирученная и вместе с тем дикая по натуре, ласковая, но чуждая привязанностей, она покорно повиновалась своему ходже, толстому супругу. Арслан-Аге Хапланджику, купившему ее у ее родных. Это была ее обязанность, ее этому учили, ее могли бить за неповиновение. Толстый ага умел польстить ее женскому кокетству и тщеславию, покупая ей дорогие наряды, которыми она могла похвастаться перед подругами, которые так оттеняли и увеличивали очарование, когда она любовалась собою в зеркала и прозрачную воду бассейнов. Она сама улыбалась тогда своей красоте. Пунцовые шелковые шальвары так ловко охватывали до щиколотки ее стройные ножки, а полные бедра и тонкая талия были так красиво стянуты узким зеленым бешметом из мягкого бархата! Пестрый тюрбан увенчивал ее чудную головку. Множество золотых монет блестели на ее груди и шее. Браслеты, кольца, драгоценные каменья – все это были подарки ее аги, – как же не слушаться его? Но он злоупотреблял этим повиновением. Он слишком широко пользовался правами, данными ему изречением Корана: "Жены ваши – ваше поле. Ходите на него, как хотите". Если бы не богатство, которого она боялась лишиться, она давно пожаловалась бы мулле и попросила бы развода. Такие жалобы татарских жен не редкость в Крыму. Магомет требует публичного избиения туфлями на площади людей порочных, но тайны гарема трудно разоблачаются. Бедная Сальге, не решаясь противоречить мужу, часто ненавидела его. Вот что заставляло ее искать счастья, которого она не знала, и потихоньку впустить в свой великолепный сераль незнакомого ей, но красивого и смелого Айваза. Она отомстила своему ненавистному аге изменой и бесчестием. Если бы он только знал, что происходило в эту ночь в его строго охраняемом гареме за каменной стеной, ключ от калитки которой хранился у него под подушкой. Но ключ был украден, калитка отперта, а сам Ага Хапланджик крепко спал и видел очень глупый сон: ему снилось, будто от его любимой лошади темно-караковой масти и вороного жеребца его конюшни, родился несуразный рыжий жеребенок, совсем ни в отца, ни в мать!

   Низко стояла луна над горизонтом, потемнело небо, ярче блеснули звезды, а в густом саду, за стеною гарема все еще звучали сладкие поцелуи. Немолчно стрекотали цикады, перекликались ночные совки, шуршали цветы и травы, словно стараясь заглушать нескромные звуки лобзаний и влюбленный шепот. Старый тополь добродушно кивал головой, как будто хотел сказать: "Все это бывало, бывало!", а маленькие фиалки завистливо посматривали своими лиловыми бархатными глазками куда-то в темный уголок сада. Краснела одна большая алая роза, да и то не от девственной стыдливости, которой ей всегда недоставало.

   – Как я испугалась, когда тебя понесла лошадь! – говорила молодая мурзачка, ласкаясь к Айвазу и откинув чадру.

   – А ты разве видела?

   – Я смотрела из окошка. Мой ага приказал бы забить его коврами, если бы узнал это! Она рассмеялась. Айваз взял своими грубыми ладонями ее белое, словно точеное, личико и повернул к месяцу. Большие глаза вспыхнули, как синие звезды, жемчугом блеснули зубы, полуоткрытые улыбкой...

   – Хороша ты, милая, джаным! Уйдем со мною! У меня, там, за горами, есть свой дом, и дорогие кольца, и мягкие ковры... Я увезу тебя на своем коне, и никто не догонит нас.

   – А если Алим нас сбросит? Ты, джигит, и один еле усидел на нем.

   – Не смейся... С тобой мне и речка, и овраги нипочем. Как ветер, перенесу я тебя через скалы и кручи... Твой старый ага не будет больше целовать тебя... Айваз прижал к сердцу свою красавицу... Серебряный пояс ее упал в траву, брякнув застежками... Сальге вздрогнула.

   – Нет, нет, любимый... пора... рассветает скоро... Ага проснется, что тогда со мной и с тобой будет?

   – Поедем!

   – Перестань... Лучше потом увезешь меня, джигит. А то видишь: ночь проходит, теперь уже поздно...

   – Я люблю тебя. Скучно будет мне одному, розовая гвоздичка, не забыть мне этой ночи, этого сада... Послушай меня, поезжай со мной!..

   – Ах!.. Вот и на дворе что-то стукнуло... Пастухи уже встают. Уходи, уходи скорей... Я запру калитку.

   Сальге больше не слушала ни просьб, ни увещаний Айваза, она увлекла его к дверям калитки и вытолкала почти силой. Торопливо бросилась она к дому, но какая-то тень заступила ей дорогу.

   – С кем ты была в саду? – спросил Аби-Булат подходя к ней.

   Сальге, перепуганная и дрожащая, не отвечала. Аби-Булат грозно посмотрел на нее и молча пошел из сада.

   Айваз, подойдя к флигелю, увидел двух своих лошадей уже оседланными. Он еще вчера с вечера приказал слуге привязать их на чунгур во дворе, чтобы выехать как можно раньше и никого не тревожить.

   Алим, привязанный рядом с другой лошадью, был спокойнее, но все же стал пятиться, увидев чужого. Айваз осмотрел подпруги своего коня, сел в седло и, взяв Алима на длинный чунгур, повел его в поводу. Выезжая в ворота и съезжая с пригорка, молодой мурза несколько раз тоскливо оглядывался на дом Арслан-Аги, но окна гарема были темны и пусты. Там, казалось, все спали, не колыхались узорные занавески, не приподнимала их белая ручка, и никто не посылал Айвазу прощального привета. Айваз вздохнул и понурил голову. Кругом рассветало, скалы и долины светлели, а в сердце его все еще отдавался сладкий шепот ночи, и бродили неясные сумерки. Чудилось Айвазу, что нежные руки обвивают его шею, он оглядывался назад, но там уже не было видно ни дома, ни знакомой усадьбы, и только огромные, голые камни, поросшие мхом и молочаем, подымались сплошной стеной.

   То были холодные скалы, иззубренные утесы горной пустыни, среди которых так одиноко, так грустно сердцу, жаждущему любви и счастья... Но вот серый, тяжелый гранит озарился розовым светом зари... Яркая, утренняя звезда, точно прощальный взор, горящий слезами разлуки, печали и сожаленья, блеснула над зубчатым хребтом горных вершин и, исчезая, послала свой угасающий луч Айвазу. "Сальге! Сальге!" – крикнул Айваз, и скалы глухо отозвались ему. Встревоженный орел, распластав крылья, взлетел из ближнего кустарника и царственным полетом поднялся в поалевшие торжественные небеса. Белые туманы, выходя из ущелий, собирались в легкие облачка и стадами улетали на запад. Уже веял ветерок рассвета, и золотая полоска зари на небосклоне обозначала приближающийся день. Скоро южное солнце, ослепительное и великолепное, поднялось из-за синей гряды дальних гор и обожгло своими огненными стрелами камни, цветы и деревья.

   Айваз пробирался по скалам над крутыми глубоким обрывом, на дне которого еще дремали ночные тени, не рассеянные лучами солнца. Вдруг Алим радостно заржал. Айваз обернулся. С поднятой головой, настороженными ушами и раздутыми ноздрями дикий конь был так великолепен, что по лицу Айваза расплылась широкая улыбка, восхищения и удовольствия. Мурза сам не заметил, как образ прекрасной Сальге, о которой он вздыхал полчаса тому назад, незаметно стушевался и уступил место своему неожиданному сопернику. Айваз думал теперь только об одном Алиме. Дети и простые, несложные души людей, близких к состоянию первобытному, живут настоящим. Прошлое для них смутно и оставляет по себе недолговременное впечатление. У них почти нет воспоминаний, и только ближайшие факты, события, ощущения занимают все их внимание. Зато как сильно чувствуют они настоящее! Какою болью и радостью оно отзывается в их нежном и юном сердце! Размышление еще не отравляет их тонкой впечатлительности, их непосредственного и сильного чувства. Они живут в действительности, чуждые фантасмагорий и обмана, создаваемых воображением. Они могут быть счастливы... Айваз потянул к себе за повод Алима, чтобы посмотреть на него поближе, но конь остановился, как вкопанный. Он обернул свою красивую голову назад и звонким ржанием ответил на другое, дальнее ржание, которое раздалось за горой. Айваз скоро услышал приближающийся топот лошади и увидел всадника, неистово скакавшего по горной тропинке... Он узнал Аби-Булата.

   – Тохта, стой! – закричал молодой мурзак Айвазу.

   Айваз, чуя недоброе, остановился, и рука его невольно сжала рукоятку кинжала. Аби-Булат, весь раскрасневшийся, со сверкающими глазами, подскакал к Айвазу и схватил за повод его лошадь.

   – Прочь! – грубо крикнул Айваз.

   – Неверный, собака! Так-то ты платишь за гостеприимство и дорогой подарок! Аллах свидетель! Я смою твоей нечистой кровью позор и поношение брата! Айваз, бледный от бешенства, закусив свои тонкие усы, повернул коня и сильно ударил Аби-Булата по голове ногайкой. Лошади их очутились рядом, и оба мурзака сцепились руками в бешеной схватке. Аби-Булат стиснул Айвазу горло. Испуганные кони, не сдерживаемые больше поводьями, понеслись у самого края обрыва, прыгая через каменья, которые с шумом осыпались и падали на дно оврага.

   Трудно встретить более неистового и беспощадного в бою врага, чем татарин. Он не знает великодушия победителя, он, опьяненный кровью и злобой, топчет ногами павшего, издевается над молениями... на нем нет креста сказал бы русский человек. Бешенство и мстительность татарина не имеют границ... Не дай Бог никому видеть страшного зрелища татарских побоищ!

   – Валлагу! – взвизгнул Айваз, и отточенный кинжал сверкнул в его руке. Но Аби-Булат, успел предупредить удар. Он схватил вооруженную руку мурзака, выпустив его горло, и выхватил свой клинок. С минуту они боролись на всем лету бешеной скачки. Вдруг лошадь Авайза запуталась передними ногами в длинном чунгуре, на котором привязан был Алим, споткнулась и вместе с Айвазом рухнула на землю, придавив его всей своею тяжестью. Увлеченный паденьем противника, упал с седла и Аби-Булат, но он тотчас вскочил на ноги, бросился на безоружного Айваза и наступил ему коленом на грудь...

   – Оставь меня, оставь... – закричал в ужасе Айваз, но уже холодная и острая сталь вонзилась в его ребра. Глаза Айваза налились кровью, и он захрипел. Аби-Булат с искаженным лицом, с бледными губами и холодным потом на лбу вынул кинжал из трепетавшего тела, тряхнул над головою сверкающий красный от крови клинок и с каким-то исступленным, диким неистовством стал наносить удар за ударом в горло, живот и грудь уже бездыханного трупа.

   Каллы, месть из рода в род, вероятно, перешла бы после этого кровавого убийства, взволновавшего все окрестные деревни, к потомкам и родственникам мурз Мансурских, если бы у Айваза были близкие родные и братья. Но он был одинок. Русское правосудие также умиротворяющим образом повлияло на этот страшный обычай, ограничив его единичным случаем мести и дикой расправы, которых нельзя предусмотреть и в более цивилизованных местностях, чем наши окраины. Человеческие страсти, возбужденные до крайних пределов ложным ли понятием о чести, ревностью ли, жаждой грабежа, или ненавистью, прорываются равно повсюду, – и у народов культурных, и у татар и горцев, воспитанных в своих, часто жестоких понятиях и нравах. Только для этих бедных дикарей страшнее кара и наказание. Далекие сибирские тундры и рудники заменяют им их полное света и тепла отечество, их голубые горы, их море шумящее, лазурное и сияющее. Они не выживают в чужом и суровом климате, не переносят разлуки, и ссылка для них является смертною казнью, более мучительной, чем повешение или расстрел. Искупления, прощения вины, исправленья для них не существует... да и есть ли они на самом деле?

   ¹ Никьяг – венчание.

НЕНЕКЕДЖАН-ХАНЫМ

   Много раз случалось мне бывать в Бахчисарае. Однажды я приехал туда вместе с Д.А. Славянским, который предполагал дать здесь концерт. Татары-глашатаи – оригинальный восточный обычай, сохранившийся в Бахчисарае, – с громкими выкрикиваниями бегали из улицы в улицу, из кофейни в кофейню, заменяя собою афиши. Концерт был дан в Бахчисарайском дворце, в так называемой "зале суда", представлявшей своим ярко расписанным потолком и решетчатыми хорами редкий сборщик восточного орнамента и архитектуры. Среди публики было много татар. В первых рядах сидели местные муллы и хатипы в своих чалмах и пестрых азиатских халатах. Странно было слышать русские песни в этой обстановке. Они звучали каким-то могучим победным гимном русского народа, водрузившего свое знамя на развалинах ханского владычества и принесшего сюда, вместе со своим знаменем, свой дух, свою культуру, свои поэзию и песню. Торжественно звучал этот гимн в старом дворце Гиреев, куда с поклоном и повинной головой ездили когда-то именитые бояре и русские князья.

   Но если бы заглянул кто-нибудь в это время во внутренние покои дворца, он увидел бы там совсем необычайное и странное зрелище. Старые стены гарема как будто ожили. По освещенным лунным светом переходам дворца, точно тени ханских жен, мелькали и двигались женские фигуры в длинных фатах и разноцветных, вышитых золотом, нарядах. Это капелла Славянского готовилась к концерту. Старая и новая история, сон и действительность странно перемешивались между собою...

   Под этим впечатлением я засыпал в одной из комнат гарема. Чудно светила луна сквозь разноцветные стекла окон, чудно шептались за ними широколиственные раины сада, чудно и сладко звучал в мраморном бассейне гарема неумолкаемый плеск фонтана. Далекое прошлое, фантастическая легенда воскресали в тишине дремлющего дворца... Я расскажу вам, что приснилось мне в эту ночь.

   Журчит ли фонтан? Слезы ли льются, медленно, капля за каплей, упадая на мраморные плиты? Отчего так грустна прекрасная дочь Тохтамыш-хана? Алый цветок садов гарема печально поник головкой, и жемчужные росинки, как слезы, дрожат на его нежных лепестках... Ненекеджан-ханым не поет больше песен, не берет своего сладкозвучного сааза. Забытый, висит он над пестрыми подушками дивана, тонкая пыль покрыла его серебряные струны и перламутровые украшения. Ненекеджан-ханым не говорит с ним больше.