Текст книги "Сварогов"

Автор книги: Владимир Шуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

   Он припомнил столь обычный

   Петербургский наш роман,

   Элегантный и приличный

   Флирта светского обман,

   Вспомнил Павловские встречи,

   Парк и дачу, летний сад,

   В парке музыку, и речи,

   И свиданий тайных ряд,

   Эти легкие попойки,

   От шампанского экстаз,

   Кабинет отдельный, тройки, –

   Все, что было с ним не раз.

   ХХХII

   Редко здесь мелькнет пред нами

   Образ светлый, хоть земной....

   Долго бредил он глазами

   Милой женщины одной.

   Улетело это время,

   Ласк и счастья торжество,

   И осталось злое бремя, –

   Горе на сердце его.

   Но томясь живым упреком,

   В дни мучительных тревог,

   Никогда, в краю далеком,

   Он забыть ее не мог.

   И она в стране безвестной,

   И другой ей верно мил...

   Он за счастье, миг прелестный,

   Долгой скорбью заплатил!

   ХХХIII

   Но была иною Нина...

   Дмитрий как-то заглянул

   В позабытый у камина

   Нины плюшевый баул.

   Нина бережно хранила

   В нем батистовый платок,

   Пудру, розовое мыло

   И с духами пузырек.

   В сей коллекции богатой

   Отыскал тетрадку он:

   Всевозможный цитаты, –

   Шопенгауэр, Теннисон

   Там с Копне смешались мило.

   Нина в мудрость влюблена! –

   Философию любила и поэзию она!

   XXXIV

   Дмитрий тут же, хоть неловко,

   Нине в сердце заглянул:

   Это сердце и головка

   Были – плюшевый баул.

   Чувств флакон, ума цитаты,

   Парфюмерный каталог! –

   Вот что он любил когда-то

   И чего любить не мог!

   Не сказал он ей ни слова,

   С нею был, как прежде, мил,

   Но привязанности снова

   В сердце к ней не находил.

   Рад он был порой разлуке,

   С ней встречался, не любя,

   Расставался, полный скуки,

   И с досадой на себя.

   XXXV

   Неужель опять дорога,

   Снова в путь, опять идти?

   Дмитрию встречалось много

   Милых женщин на пути.

   Станций роль они играли:

   Отдохнул и вновь вагон!

   Чу, звонок докучный дали,

   И спешит садиться он.

   Вновь разлука, вновь свиданье,

   Бьет на станции звонок,

   И, махая на прощанье,

   Чуть белеется платок.

   Вдаль платформа уходила,

   Милый образ вместе с ней.

   Что ж, прощай! – и сердце ныло,

   И в душе темней, темней...

   XXXVI

   Кто из нас ответит смело,

   Что был счастлив он хоть раз.

   Что любовь ему согрела

   Однозвучной жизни час?

   Все живем мы одиноко,

   Для себя, самим собой,

   Мы не чувствуем глубоко

   И не боремся с судьбой.

   Признаваясь без искусства,

   Разбирая сердца быль,

   Дмитрий думал, что без чувства

   Жизнь – нелепый водевиль.

   В сердце чувствовал он скуку,

   Где же смысл, где жизни пыл?

   Дмитрий тихо поднял руку:

   Lo, ou est mon beau soleil!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕЧЕРНИЕ ТЕНИ

   Волшебный край! Там в стары годы,

   Сатиры смелой властелин,

   Блистал Фонвизин, друг свободы,

   И переимчивый Княжнин.

   «Евгений Онегин», Пушкин.

   I

   Флейт рулады, скрипок трели

   И нестройных звуков ложь...

   Перед сценою пестрели

   Позолота, бархат лож.

   В бенуаре, бельэтаже

   Туалеты дам, гетер –

   Точно розы на трельяже

   Обвивали весь партер,

   Спорил с люстрою хрустальной

   Блеск аграфов, эполет...

   В этой зале театральной

   Были "свет" и "полусвет".

   Свет, сиянье, ореолы,

   И весь лысый первый ряд,

   Точно римский череп голый

   Или темя у ребят.

   II

   И войдя в театр в антракте,

   Уважая муз предел,

   В xopе струн, при первом такте,

   В кресел ряд Сварогов сел.

   Plebs в раю и ярус третий

   Невнимательно презрев,

   В свой бинокль, сказав "Кто эти?",

   Осмотрел он жен и дев.

   Вот Элен, горда, сурова,

   Сольский шепчет ей, склонясь...

   Вот графиня Ушакова,

   Бирюков, вельможный князь...

   Никсен, нимфа светлокудра...

   Нина с мужем... Да, она!

   Нездоровье или пудра?

   Дмитрий думал: "Как бледна!".

   III

   Тут он вспомнил почему-то

   Зимний вечер, лампы свет...

   О, прелестная минута!

   В жизни их немного, нет!

   Ницше том, бася немножко,

   Муж читал, склонясь челом.

   Весь вниманье, Нине ножку

   Жал Сварогов под столом.

   Взор профессора был светел,

   Нежен Нины был чулок,

   И Сварогов вслух заметил:

   – Ницше дерзок, но глубок!

   – Нда-с? Вы думаете, право? -

   Рек профессор: Ницше груб!

   Нина щурилась лукаво

   И края кусала губ.

   IV

   Но под звук оркестра плавно

   Сцены занавесь взвилась...

   Легкокрыла, своенравна,

   Обстоятельно склонясь,

   Точно тень, скользит Леньяни,

   Вскинув ножку высоко,

   В дымке газа, как в туман,

   Обнажившую трико.

   Пируэт,– и в па воздушном,

   На пуантах улетев,

   Скрылась в хоре, ей послушном,

   Эльфов, фей, крылатых дев.

   Рой цветов, фонтан алмазный

   В золотистых брызгах бьет,

   Точно сон разнообразный

   Весь горит волшебный грот.

   V

   Но забыв богиню танца,

   Разлюбили мы балет,

   Даже Цукки и Брианца

   Не пленяют строгий свет.

   Став поклонниками драмы,

   Вид филистерский приняв,

   От нее лишь ждем добра мы,

   И, быть может, суд наш прав.

   Ах, за юбочкой балетной

   Не летаем мы мечтой,

   Восхищаясь лишь секретно

   Балериной этой, той...

   Образцовый, благородный

   Вот вам муж. Не утаю:

   Он содержит превосходно

   Балерину и семью.

   VI

   Между тем кордебалету

   Дмитрий хлопать был готов, –

   Роз гирлянде и букету

   Из летающих цветов.

   Рой живых, порхавших лилий

   И фиалок полукруг

   Звуки вальса уносили,

   Дождь цветов рассыпав вдруг.

   Улетают балерины,

   Легкий хор растет, цветет,

   Клумбы, яркие куртины,

   Пестрый вихрь, живой полет!

   Им толпа рукоплескала,

   И под крики "браво!", "bis!"

   Дмитрий вышел вон из зала –

   В сень знакомую кулис.

   VII

   Рамы, сдвинутые плотно,

   Два пожарных, узкий ход...

   Всюду серые полотна

   И наряженный народ.

   Балерина у кулисы

   Поправляет свой корсаж,

   И целуются актрисы:

   С милой нимфой юный паж.

   Нимфа, в юбочки из газа,

   Паж, в берете и трико,

   Пыл влюбленного экстаза

   Пародируют легко.

   Смех и шутки, – и высоко

   Между балок без конца,

   Опускают с визгом блока

   Декорации дворца.

   VIII

   Оступаясь вдоль порогов

   И пройдя чрез коридор,

   "Можно?" – постучал Сварогов

   В дверь уборной. "Si, signer!"

   Он вошел. У туалета

   С электрическим рожком.

   В юбочке, полуодета,

   Нимфа пудрилась пушком.

   Ряд картонок на диване,

   Шкаф раскрытый, башмачки...

   Просит сесть его Леньяни

   Жестом маленькой руки.

   Он, болтая, нимфе розу

   Приколол, и, в зеркала

   Улыбаясь, дива позу

   На пуантах приняла.

   IX

   «Карашо?», и с легким смехом

   Божество кристальных струй,

   Опьяненное успехом,

   Разрешило поцелуй.

   Но свиданье было кратко.

   Звук раздался флейт и лир,

   И ему дана перчатка,

   Надушенный сувенир.

   Феи дар, предмет священный!

   Ах, духами violette

   Царство нимф и миг блаженный

   Вновь напомнит сей предмет!

   Он подобен талисману,

   Он волшебницею дан, –

   Да, волшебницей по стану,

   Блеску глаз, огню румян!

   X

   Чтоб избегнуть толков ложных,

   Кстати, молвим между дел,

   Сувениров всевозможных

   Дмитрий множество имел.

   Алый бант, душистый локон, –

   Милой юности дары! –

   Вас, конечно, не берег он,

   Не хранил до сей поры.

   Вы печальные вздыханья,

   Дней былых счастливый сон,

   Тень любви, воспоминанья! –

   Вас ценил не очень он.

   Меж предметов нежных все же,

   Драгоценных и святых,

   Были два ему дороже

   И священнее других.

   XI

   Это были: на цепочке

   Польский крестик золотой,

   И засохшие цветочки,

   Полевой букет простой.

   Пусть исчезли юность, вера,

   Пусть лишь холод впереди

   И в души темно и серо, –

   Крест носил он на груди.

   Символ скорби, друг надежде,

   Дар любви, – с немой тоской

   Он ему надет был прежде

   Милой, нежною рукой...

   Хоть спокойней сердце стало,

   В черством сердце чувства нет,

   Дмитрий носит, как бывало,

   Дорогой ему предмет.

   ХII

   Дорогой не весом злата

   И пригодностью в залог, –

   Тенью бывшего когда-то,

   Тем, что он забыть не мог.

   Но в коллекции предметов

   Был другой не меньше мил:

   Дивам не даря букетов,

   Сам букет он получил.

   То не дар любви печальной, –

   Засушенные цветы, –

   Символ дружбы идеальной

   Или пламенной мечты.

   Нет, ценя прекрасный гений,

   В старой книге он берег

   Память светлых вдохновений

   И случайных встреч залог.

   XIII

   Легкомысленный философ

   И скептический поэт,

   Без раздумий и вопросов

   Он хранил сухой букет.

   Да, вы помните едва ли

   Дальний Крым и "дикий сад",

   Где ему цветы сорвали

   Вы при пении цикад.

   Вдалеке синели горы,

   Тихий сад шумел едва,

   В плющ зеленый, как в уборы,

   Наряжались дерева.

   Чаща дикая, глухая, –

   Бук, угрюмый кипарис...

   Сладко пел, журчал, вздыхая,

   Там ручей, сбегавший вниз.

   XIV

   Лучше храма Мельпомены

   Был заглохший этот парк,

   Где, забыв эффекты сцены,

   Шли вы тихо, Жанна д'Арк!

   Нет там ярких декораций.

   Там не бьет "живой каскад",

   Но приют Камен и Граций -

   Этот полный тайны сад.

   Листьев шепот, свет и тени,

   И на камне в ручейке

   Вы, подобная Камене,

   Муза с зонтиком в руке!

   И на память милой встречи

   Дмитрий взял цветочки те,

   Что ему напомнят речи

   Об искусстве, красоте...

   XV

   Впрочем, не творя кумиров,

   Все прекрасное ценя,

   Он берег меж сувениров

   Хвост любимого коня.

   Конь могучий, благородный,

   Несравненный Буцефал!

   Где погиб ты, друг безродный,

   Где ты жил и где ты пал?

   Локон женщины прелестной

   Не был Дмитрию так мил,

   Как твой хвост, товарищ честный!

   Хвост твой Дмитрий сохранил.

   Ты средь бурь и непогоды

   Был надежнее людей...

   Конь, ты редкой был породы, –

   Не изменник, не злодей!

   XVI

   Но уже играли скрипки

   И оркестра шум порой

   Покрывал, что голос гибкий,

   Вьолончели звучный строй,

   Человеческий тот голос

   Одинок был и силен.

   Словно море с ним боролось,

   И в стихии звуков он

   Выделялся бурно, страстно

   В хоре волн, громовых нот,

   В свисте флейт, где в хор согласный

   Слит с гобоем был фагот.

   Пред оркестром у барьера,

   Прислонясь, Сварогов стал.

   Перед ним – толпа партера,

   Лож сверкающий овал.

   ХVII

   Залы пестрая громада,

   И громадна, велика,

   В ней толпа от стульев ряда

   Подымалась до райка.

   Взрыв порой рукоплесканий,

   Шум входивших на места,

   Жар от тысячи дыханий,

   Духота и теснота.

   Муравейника тревога,

   Говор, звуки и слова, –

   Дмитрий чувствовал немного,

   Что кружилась голова.

   Мнилось, в этой зале душной

   Надвигался ряд на ряд...

   Посторонний, равнодушный

   На себе ловил он взгляд.

   XVIII

   Став лицом перед толпою,

   Вспомнил он, как трудный путь

   Он пробил в ней тяжко, с бою,

   В жаркой схватке грудь на грудь.

   В вихре жизни безрассудной

   Все, что мог, отдав другим,

   Он приехал в город людный

   С кошельком совсем пустым.

   И когда б не воли сила,

   Не упрямство смелых дум, –

   В нем толпа бы раздавила

   Личность, душу, сердце, ум...

   Оступись лишь, став ошибкой,

   Ослабей, – и смят врагом!

   Но Сварогов вскользь, с улыбкой,

   Осмотрел театр кругом.

   XIX

   В этих креслах, в ложах, в стале

   Та же пестрая толпа.

   Первый ряд, и в нем блистали

   Лысых "римлян" черепа.

   В ложе Бетси Бирюкова,

   С ней супруг, вельможный князь.

   Вот графиня Ушакова,

   Никсен Сольским занялась...

   В бельэтаже нимфы, феи...

   И голов все меньше ряд,

   А в райке совсем пигмеи

   Копошатся, говорят.

   В хрусталях дробя сиянье,

   Озаряет люстры свет

   Это пестрое собранье

   Декольте и эполет.

   XX

   Пел оркестр. Под такт мотива

   Дмитрий тихо вышел вон.

   – Виноват! Pardon! Учтиво

   Сквозь толпу пробрался он.

   В дымном облаке "курилки"

   В тусклой зале, где буфет,

   Разговор был слышен пылкий.

   Толковали про балет.

   Два балетных журналиста,

   Стоя с рюмкой коньяка,

   Спорили весьма речисто

   Про пуанты, сталь носка...

   Возле них вел спор упрямо

   С фраком вышитый мундир.

   – Устарел балет! но драма...

   – Да, Шекспир!.. Ах, что Шекспир!

   XXI

   О, театр Александрийский,

   Где диктаторски царят

   Карпов, Гнедич исполинский,

   Драматургов славных ряд,

   Где Крылов венец лавровый

   Получил от мух и муз,

   Где освистан с пьесой новой

   Эхов пал, придя в конфуз, –

   Беллетрист велики Эхов,

   Наш Гюи де Мопассан,

   Что средь славы и успехов

   Получил в кредит свой сан!

   Презрим рока вероломство! –

   Оправдав надежды вдруг,

   Даст шедевр его потомство,

   Хоть не он, так сын и внук.

   XXII

   О, театр Александрийский,

   Где артистов гибнет дар,

   Где madame Неметти-Линской

   Водворен репертуар!

   Там, не слушая резонов,

   Пустячки порой играл

   Наш талантливый Сазонов,

   "Первой Мухи" генерал.

   Там, преклонных лет не выдав,

   Также Савина мила,

   И с Мичуриной Давыдов

   Не творят добра и зла.

   Там давно по воле неба

   Превосходно заменен

   Исправлявшим должность Феба

   Аполлонским–Аполлон.

   XXIII

   Драматический в столице

   Есть еще Theatre Michel.

   Там на перце и горчице

   Пьес французских вермишель.

   Хороша артистка эта,

   Хороша артистка та,

   Но едва ли нимф балета

   Превосходит Бадетта.

   Есть театр – литературно-

   Артистический театр.

   Там Яворской плещут бурно,

   В Холмской прелесть Клеопатр.

   Там ростановская пьеса,

   В черном фраке Кор-де-Ляс,

   И Суворин гром Зевеса

   Там рукою мощной тряс.

   XXIV

   Есть легенда. По столице,

   Бросив здания фронтон,

   В театральной колеснице

   Ночью ездит Аполлон.

   Ездит Феб, зовет и свищет,

   И напрасно кличет муз,

   И напрасно драму ищет,

   Приходя совсем в конфуз.

   Наконец, сломавши спицу

   В захромавшем колесе,

   Он сажает в колесницу

   Отеро в нагой красе.

   – Что ж! Не муза – все же дама!

   Говорит, смеясь, плут он

   И к Кюба увозит прямо

   Прозерпину, как Плутон.

   XXV

   Нашу оперу ценю я.

   Вот Чернов де Корневилль,

   Вот и Долина – статуя...

   Кто с ней? Тартаков, не вы ль,

   Наш певец ерусалимский?

   Но, хваленье небесам,

   Корсаков наш – прямо Римский,

   А Кюи – тот Цезарь сам!

   Вдохновенные кучкисты

   Совершили ряд побед,

   Наши дивы голосисты,

   И в певцах не вижу бед.

   Будем петь, пока поется!

   У меня же скверный слух

   И нередко мне сдается

   Вместо Фигнера – петух!

   XXVI

   О, Медея! Всех растрогав,

   Пой под звуки лир, цевниц!..

   Пение любил Сварогов

   И особенно – певиц.

   Нравились ему дуэты.

   Говорил шутливо он:

   "Если бы морально это,

   Я б хотел иметь двух жен.

   Двух: контральто и сопрано,

   И, конечно, в цвете лет.

   Хорошо под фортепьяно

   Слушать дома их дуэт.

   Та блондинка, та брюнетка,

   Роль Амнерис и Аид...

   Но концерт такой нередко

   Для семьи – совсем Аид!

   XXVII

   Но в театр вернемся. В позе

   Скучной Дмитрий там стоял,

   И гремел в апофеозе

   Заключительный финал.

   Дмитрий уж одеться вышел,

   Вдруг, настигнутый судьбой,

   Быстрые шаги услышал

   В коридоре за собой.

   Ручка женская в перчатке

   На плечо легла ему...

   От предчувствия, догадки,

   Сам не зная почему,

   Дмитрий вздрогнул... В самом деле,

   Точно, Нина! Как бледна!

   Нервно, с легкой дрожью в теле,

   В мех свой куталась она.

   XXVIII

   – Что ты? – Тише, ради Бога!

   Я должна предупредить...

   Муж все знает... Слишком много!

   Нас успели проследить!

   Слезы... горестная мина...

   Дмитрий думал: "Вот сюрприз!"

   Но, кивнув головкой, Нина

   С лестницы скользнула вниз.

   От нее оттерт толпою,

   Дмитрий бросился вперед,

   Но отстал. Брал платье с бою

   Возле вешалок народ.

   Капельдинеру: "Где шуба?"

   Наконец, опомнясь, он,

   Бросив номер, крикнул грубо,

   И поспешно вышел вон.

   XXIX

   Шум, подъезд театра длинный,

   У колонн огни карет,

   И над площадью пустынной

   Звезд холодных зимний свет.

   И охваченный морозом,

   Размышлял Сварогов: "Ба!

   Не всегда ж идти по розам,

   Вот и тернии... Судьба!

   Что-то Нина? Если прямо -

   Горе, муж, разлад немой?

   Ах, какая же тут драма!

   Драма с Ниной! Боже мой!

   Две супружеские сцены,

   Слезы, крики, злобный лай...

   Похищение Елены

   И рогатый Менелай!"

   XXX

   Дмитрий все ж нашел, что нужен

   Для рассеянья тревог

   У Кюба веселый ужин:

   Натощак хандрить он мог.

   Очутясь в знакомой зале,

   Где диванов красный ряд,

   И на окнах, как вуали,

   Кружева гардин висят,

   Он татарину-лакею

   Заказал меню, как вдруг

   Увидал "Картинку". С нею

   Сольский был, коварный друг.

   Как всегда, одетый с шиком,

   Мил, завит и надушен,

   Он беспечно, светел ликом,

   Пил с "Картинкою" крюшон.

   XXXI

   Но «Картинки», без сомненья,

   Имя непонятно вам.

   Тут потребно объясненье.

   Я его охотно дам.

   От головки до ботинки

   Живописно хороша,

   Нимфа прозвище "Картинки"

   Получила. Un vrai chat!

   И к тому ж порой случалоcь, -

   Как на выставке у нас, –

   Что "Картинка" выставлялась

   Откровенно напоказ.

   Совершенство из блондинок

   И сирена из сирен!

   Ей прельстился б даже инок.

   Содержал ее NN.

   XXXII

   – Как, Сварогов! Ты без дамы?

   Сольский крикнул. – Mon ami!

   Я скромнее Далай-Ламы

   И не ужинал, пойми!

   Вы, Картинка, милы были...

   Ножек тем не утомя,

   Протанцуйте, как в кадрили,

   С кавалерами двумя!

   – С вами? Пятую фигуру?

   Я готова! – О, merci!

   Я за ваc божку Амуру

   Помолюсь на небеси! -

   Сольский рек: – Моя голубка,

   Нацедите нам кларет.

   Осушаю нектар кубка

   За Иветт, Минетт, Лизетт!

   ХХХIII

   – Пью в честь женщин, пью в честь милых,

   Если честь у милых есть! -

   Поспешил, пока был в силах,

   Дмитрий тост свой произнес. -

   Пью за Bеpy и Софию,

   И за Юлий двух я пью,

   За Марину и Марию

   И за Лидию мою!

   Пью за Анну, Лизу, Нину,

   Пью за Нину с Анной вновь,

   За Татьяну, Антонину,

   За Надежду и Любовь! –

   Все хмельней идет попойка

   И кружится голова.

   Двух приятелей мчит тройка

   От Кюба на острова.

   XXXIV

   Хороши в часы свиданий

   Зимний ветер, быстрый бег...

   Лунной ночью мчатся сани

   И в лицо бросают снег.

   Над Невой широкой, белой,

   Славно вихрем пролететь,

   В шубке стан рукою смелой

   Обнимать и ручки греть,

   И в отдельном кабинете,

   Залетев на острова,

   Провести в тепле и cвете

   Час веселый, много – два.

   Славно пить Клико с мороза, -

   Сев уютно на диван

   Но ведь это только проза:

   Сердце пусто, пуст карман!

   XXXV

   С дамой здесь подчас неловко:

   Этот грязный кабинет,

   Ресторана обстановка,

   Откровенный туалет...

   Зеркала здесь отражали

   Сцен пикантных целый ряд,

   Эти стекла, как скрижали,

   Много надписей хранят.

   Здесь начертаны алмазом

   Берт, Амалий имена,

   Изречений бойких фразам

   Корректура не дана...

   Вот в тумане отдалений

   Уж горит Крестовский сад,

   Все в снегу деревьев сени,

   Островов белеет ряд.

   XXXVI

   В зимний день и в полдень лета

   Хороши вы, острова!

   И одета, не одета –

   Все красавица Нева!

   В белоснежном пеньюаре,

   В серебристой наготе,

   Ты француженке Луаре

   Не уступишь в красоте.

   Я дивлюсь извивам гибким

   Прихотливых берегов,

   Летней зелени улыбкам,

   Легким кружевам снегов.

   И, подобно перлам утра,

   По лазури голубой

   Облака из перламутра

   Пролетают над тобой!

   XXXVII

   Но едва звезда Венеры

   Осияет небосклон,

   Нет твоим проказам меры,

   Островов нарушен сон.

   Тайны смело обнаружив,

   Ножкой вдруг ты честь отдашь,

   Из батиста, лент и кружев

   Новый нам открыв пейзаж.

   Раздается шансоньетка,

   С перезвоном бубенцы,

   По Неве всю ночь нередко

   Гул идет во все концы.

   Там раздолие цыганам,

   И в Неве бывал пример,

   Что течет в веселье пьяном

   Не вода, а "Редерер".

   XXXVIII

   Ах, шампанское c сигарой

   Нам иллюзию дают

   Счастья, песен, жизни старой

   Хоть на несколько минут!

   О, веселые мгновенья,

   Прелесть женской красоты,

   Аромат и опьяненье,

   Вина, фрукты и цветы!

   Как тогда, во время оно,

   В дни пиров любви живых,

   В вашу честь Анакреона

   Пусть звучит лукавый стих!

   Или просто шансоньетка

   И мотивы "Cascadette"...

   Изменился, молвит едко,

   Прозаически наш свет!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОППОЗИЦИОННЫЙ ОБЕД

   Fools are my theme,

   let satire be my song.

                       «English bards and scotch reviewers», Byron.

   Были тут послы, софисты

   И архонты, и артисты.

              «Алкивиад», А. Майков.

   I

   Дмитрий, пробудясь в постели,

   Взял два поданных письма.

   В первом речь шла о дуэли.

   – Ба! Профессор строг весьма! –

   Во втором – был почерк Нины

   Хорошо знаком ему, –

   Излагалися причины,

   Как, зачем и почему

   Суждена для них разлука,

   И минули дни забав.

   "Боже мой! какая скука! -

   Дмитрий думал, письма смяв: -

   А, профессор, вы б хотели,

   Чтоб я дал расплату вам?

   Берегитесь, на дуэли

   Я, сразясь за дам, – задам!"

   II

   Он рапир и эспадрона

   Знал искусство, метил в цель,

   Но считал, весьма резонно,

   Он нелепостью дуэль.

   Глупо с гневным командором,

   Шпагу взяв, идти на рать,

   Заниматься важным вздором

   И комедии играть.

   В наше время, без сомненья,

   Вряд ли людям по душе

   Скорострельные решенья

   По системе Лефоше.

   Пусть нам сердце обманули,

   Пусть крик мести нашей дик, –

   Отливать такие пули

   Дмитрий вовсе не привык.

   III

   Но не числясь меж педантов

   Убеждений и идей,

   Дмитрий тут же секундантов

   Порешил найти скорей.

   Муж в обиде и, что главно,

   Вызов сделан, будет бой...

   – Это выйдет презабавно! -

   Рассуждал он сам с собой.

   Ах, на всем рука Господня

   В дни веселья, в море бед!

   Все ж он должен был сегодня

   Посетить один обед.

   Там с профессором ученым

   Либерал был, юдофил,

   И обед "оппозиционным"

   Наречен шутливо был

   IV

   Каждый месяц у Контана

   В предначертанные дни

   Мирно кушать "лабардана"

   Собиралися они.

   Журналисты и поэты,

   Всех наук профессора,

   Наши Бокли и Гамбетты,

   Люди мысли и пера.

   Защищая "взгляды" хором,

   "Высоко держа свой стяг",

   За обеденным прибором,

   Заседал ареопаг, –

   Patres, senes нашей прессы,

   Юбиляров древний ряд,

   И меж них, с умом повесы,

   Дмитрий, наш Алкивиад.

   V

   Всюду лысины и фраки,

   Фестивальный вид у всех, –

   У татар-лакеев паки,

   Если вспомнить их не грех.

   В зале стол стоял глаголем

   Меж растений и цветов,

   И сверкающий консолем

   Стол закусок был готов.

   Был, конечно, бри тут старый,

   Сиг, которым Русь горда,

   Исполинские омары

   Украшали глыбу льда.

   Был с икрой амброзиальной

   Нектар водок всех сортов, –

   Стол Лукулла идеальный,

   На Олимпе пир богов.

   VI

   Там Зевес редиску кушал,

   Взяв тартинку, Посейдон

   Между тем Гефеста слушал, –

   Говорил о курсах он.

   Там Гермес из журналистов,

   Взяв тарелочку груздей,

   Осуждал нео-марксистов,

   Разбирая смысл идей.

   Вкус хвалю я олимпийский

   Либеральных россиян.

   Странно думать, что английской

   Горькой предан англоман,

   Что, с толпой сроднясь по духу

   И любя душой народ,

   За столом одну сивуху

   Наш народник вечно пьет.

   VII

   Но пока за стол садятся

   И шумят со всех сторон,

   Описать вам, может статься,

   Петербургский Пантеон, –

   Этих славных и маститых

   Корифеев наших дней,

   Публицистов знаменитых

   И ученейших мужей?

   Но боюсь, настроив лиру,

   Я героев сих воспеть...

   Не памфлет и не сатиру

   Я пишу, – узнайте впредь!

   Чужд коварной эпиграммы

   Я в невинности души,

   И шутя играю гаммы,

   Струны трогая в тиши.

   VIII

   Вот Европы скучный Вестник,

   Наш корректный публицист,

   Мысли западной прелестник

   И ее панегирист.

   Позабыв «quod licet Iovi»

   И чего не должен бык,

   Он Европу, полн любови,

   Рад похитить хоть на миг.

   Вот другой – мудрее ста сов

   И в премудрости сугуб

   Громогласный критик С–ов.

   Он велик, – велик, как дуб.

   Дуб друидов, дуб Мамврийский

   Что пред ним по красоте?

   Ах, цвети, наш дуб российский,

   И расти на высоте.

   IХ

   Вот, с Брандесом сходен мало

   И совсем не новый Тэн, –

   Критик дамского журнала,

   У журнала дамский трэн.

   Декадент в ермолке, важный

   Философский лапсердак.

   Рядом с ним мудрец присяжный,

   Воробьев, – аскет и маг.

   Quid est veritas, философ?–

   Veritas in vino est.

   Пусть же мудрый без вопросов

   Пьет вино и шницель ест.

   Лучше всякого витии

   Доказал ты сам, что нет

   Философии в России,

   Наш философ и поэт!

   X

   Лейзера родил гафн Мошка,

   Лейзер–Тозеля, а он,

   "Философии немножко"

   Написав, как Соломон,

   С Мельпоменой светлокудрой

   Незаконно прижил "Дочь".

   Это наш Натан Немудрый,

   И маркиз О'Квич точь-в-точь.

   Милословский – критик хмурый.

   Пишет он весьма остро,

   И невинные Амуры

   Подают ему перо.

   Нежно дамам куры строя,

   Был со Спенсером он строг,

   Но барана за героя*

   Принял наш социолог.

   __________________

   *) См. сего автора сочинение «Герои и толпа»,

   стр. 285.

   XI

   Милословсшй и Гадовский,

   Публицистики столпы!

   Пусть возвышен Милословский,

   Но Гадовский, меж толпы,

   Столп столпом воздвигнут прямо,

   Монумент, отрада глаз –

   Хроматическая "Гамма"

   Либеральных звонких фраз.

   Перед ними Стабичевский

   Слишком низок, толст, тяжел,

   Все ж и этот критик Невский

   Свой имеет ореол.

   Как Морфей, в венце из маков,

   Он наводит скучный сон,

   Монотонен, одинаков,

   Вял, напыщен, углублен!

   XII

   Вот историк и философ.

   Взгромоздил на Оссу он

   Исторических вопросов–

   Компиляций Пелион.

   Русский Бокль, Коко Киреев,

   Опершись на горы книг,

   Лучезарных эмпиреев

   Титанически достиг!

   Рядом с ним в ученой тоге

   Из Москвы шекспировед.

   Сев у храма на пороге,

   Поучать он может свет.

   Он живет в минувшем веке,

   Чуждый трепету сердец, –

   С лысым черепом Сенеки

   Добродушнейший мудрец.

   ХIII

   Меж учеными мужами,

   Тенью Банко сев за стол,

   Мирно хлопает ушами

   Вдохновитель их – осел.

   – Но скажите, кто же это?–

   Вид пророческий и взгляд...

   – Два известные поэта

   И философа сидят.

   Первый учит о символах.

   Написал роман он зря:

   "Царь-отступник" или "олух

   У Небесного Царя".

   А второй – Вилянкин славный.

   Гордый взор, надменный вид.

   Он мудрец, Спинозе равный,

   И певец, как царь Давид.

   XIV

   Анекдот невинный кстати

   Я о нем могу привесть.

   Он в одну из наших Патти

   Был влюблен – большая честь!

   В грудь бия, он рек ей страстно:

   – Aime-moi, je suis poиte!

   – Ah mon Dieu! поэт прекрасный

   Вы в стихах, но в жизни... нет!

   С легкой миной встала дива

   И поэта к зеркалам

   Подвела, чтоб в них красиво

   Он себя увидел сам.

   Галстук дергая смущенно,

   Он, смотрясь, воскликнул: «tiens!»

   И смеялась примадонна:

   – Се Vilenkine – quel vilain! –

   XV

   Вот еще поэт прекрасный, –

   Бельведерский Аполлон.

   Ходит он в рубахе красной

   И острижен в скобку он.

   Он народник из Казани.

   В дар поэзии принес

   Bместе с веником из бани

   Он букет из "черных роз".

   У него в паневе муза,

   Балалайка вместо лир,

   Но поет он без конфуза,

   Феба вылитый кумир.

   Рядом с ним сидит психолог,

   "Узкой мысли" публицист,

   Лектор, критик, социолог,

   И политик, и юрист.

   ХVI

   Вот поэт наш Невеличко,

   В анекдотах виртуоз.

   Мрачен, с орденом петличка...

   Он с Кавказа лавр привез,

   На чины имеет виды,

   "Марш Персидский" написал,

   И от пламенной Колхиды

   Знаменит до финских скал.

   Вот поэт и критик невский,

   Юрисконсульт он при том:

   Не издаст ли Ариевский

   Свод стихов, Х-й том?

   Куст сирени, вздох любовный,

   Ямб граждански, рифма "тать"...

   Но – проступок уголовный

   Иногда стихи писать.

   XVII

   Вот Пасович, в блеске славы,

   Адвокат вельможный он,

   Демосфен наш из Варшавы,

   И из Лодзи Цицерон.

   "Падам до ног перед паном!"

   Все ж он в критике вандал.

   При усердье к Польше рьяном

   Сам Пасович спасовал.

   Может быть, Мицкевич точно

   Выше Пушкина в сто раз,

   Но решение заочно,

   Апеллирую на вас!

   Тут юстиции обида,

   Фальшь в весах, конечно, есть,

   И в суде таком Фемида

   Потеряла стыд и честь.

   ХVIII

   Вот из Вестника Европы

   Критик, тоже адвокат.

   Он забыл, что значат тропы,

   Но поэтов строгий кат.

   Этот критик кассацьонный,

   Юридический педант,

   Обратил журнал свой сонный

   В каталог и прейскурант.

   О, Меркурии Европы,

   Вестники без панталон!

   Вы критические... Эзопы,

   Да простит вас Аполлон!

   Вас мудрей герой крыловский,

   Критик, знавший вкус в траве,

   Или Флексер философский

   С мокрой губкой в голове.

   XIX

   Но довольно аттестаций, –

   Я гостей представил вам.

   Прочие рекомендаций

   Не заслуживают там.

   Не отмеченных в анналах

   Много вижу я фигур:

   Моралист-кастрат, в журналах

   Прорицающий авгур...

   Но кастраты и авгуры

   Далеко не то, что те

   Светочи литературы,

   Маяки на высоте.

   С–сов, Флексер, Невеличко –

   Все сияют, льют свой свет,

   Хоть маяк порою – спичка,

   Светоч, что кладут в жилет.

   XX

   – Петр Ильич! – Илья Иваныч!

   Встретились профессора.

   – Ты откуда? – Прибыл за ночь

   На конгресс! – Пора, пора! –

   Первый был сам Остолопов.

   – Потолстел, брат, стал широк!

   Друга по брюшку похлопав,

   Говорил археолог.

   – Лыс, брат, стал! – другой ученый

   Гладил лысину слегка.

   – Ну, а как ты? – Заслуженный? –

   – Ординарный все пока! –

   – Что ваш Нестор престарелый? –

   – Пишет с кондачка, – прочтешь! -

   – Да, амбиции – рубль целый,

   Эрудиции на грош!

   XXI

   Оба, как Орест с Пиладом,

   Как Поллукс и с ним Кастор,

   За столом уселись рядом.

   Два коллеги с давних пор,

   Протянув друг другу руки,

   Помогали в меру сил:

   Что один писал в науке,

   То другой превозносил.

   Между тем другие встречи

   Оживляли шумный зал.

   – Ваше мнение о речи

   Лорда Честера? – сказал

   Накрахмаленный Юпитер,

   Чинный, точный и сухой.

   И Гермес, встав, губы вытер:

   – Митинг был? – Весьма плохой!

   ХХII

   – Кабинет консервативный

   Не поддерживаю я.

   Если б не цензура, – дивно

   Вышла б у меня статья! –

   Тут, раскланявшись, два бога

   В столкновеньи очень злом

   Неожиданно немного

   Оба стукнулись челом.

   – Виноват! – Pardon, простите!..

   Извинялись божества.

   В небе так порой, в зените,

   Стукнутся светила два,

   Трут свой лоб, с любезной фразой,

   Улыбаясь и спеша

   Извинить случайной фазой

   Всю неловкость антраша.

   ХХIII

   Но умолкнул в яркой зале.

   Пестрый ряд речей и сцен: