Текст книги "Старая девочка"

Автор книги: Владимир Шаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

После этого поднатужились орлы и спихнули вниз с горы сундук, а с ним вместе и разрыв—траву, Авдотья же подобрала ее и прямиком в поселок побежала. Пока добралась, там уже темная ночь, ни луны, ни звезд не видно. С трудом нашла она Емельянову темницу, ударила разрыв—травой по замку и – распахнулись двери; ударила по кандалам, в которые был закован Емельян, – и упали они со звоном на каменный пол. Как оказался Емельян на свободе, обнялись они, прижалась Авдотья к его груди крепко—крепко, как прежде орлица к груди орла, а потом увела она Емельяна к себе в деревню и там в старом глинобитном сарае укрывала почти что два месяца. Думали они оба, что забудут про него. Но нет, царь был злопамятен, на поимку Емельяна он отправил войска и лучших петербургских сыщиков, строго—настрого наказав доставить к нему во дворец забастовщика живым или мертвым.

В конце концов царские сатрапы проведали, где он скрывается, но даже вдесятером, зная его необыкновенную силу, взять Емельяна в плен побоялись, подошли близко и стали стрелять. Семь пуль попало в него, и все—таки он сумел уйти. Потом два дня они шли за ним по кровавому следу и никак не могли уразуметь, почему он еще жив. Потеряли они Емелю, лишь когда он, истекающий кровью, с перебитыми ногами, переплыл реку – ту же Белую, что десятью годами позже пытался переплыть Чапаев. За Белой в охотничьей избушке он отлеживался почти месяц, полиция и газеты между тем сообщили, что он погиб: раненый, утонул в реке – и все в это поверили, кроме Авдотьи.

Любила она его безумно и смириться с тем, что на белом свете его больше нет, не могла. Как раньше жандармы, дошла она до реки, переплыла ее и там, на том берегу, снова нашла Емельяна по кровавому следу; она перевезла его к себе в дом, начала лечить, но раны его гноились, и, как она ни билась, он на глазах слабел. В ночь накануне Ивана Купалы она со всей деревней пошла на огромный заливной луг, чтобы собрать лучшее средство для залечивания ран – росу, выпадающую в эту ночь. Весь луг от края до края был выстелен разноцветными платками, среди них был и ее – черный, расшитый красными цветами. Лишь только он намокал, она отжимала его в бутыль и расстилала снова.

На рассвете она вернулась домой и стала смачивать многочисленные раны Емельяна этой росой, боль отпустила, ему полегчало, просветленный и мирный, он лежал на подушках, и она, хотя сердце разрывалось от слез и предчувствия непоправимого, тоже была радостна и светла. Когда солнце было уже высоко, он умер, тихо, как будто заснул.

По обычаю, она разрезала на нем одежды и, обмыв его больше своими слезами, чем водой, надела новые, те, что остались от ее отца. В тот же день, так в их деревне было принято, его должны были положить в землю. Перед тем, как везти Емелю в церковь отпевать, она еще раз всего его отерла живой водой, но он не задышал. После панихиды, уже на погосте, где она сама долго рыла могилу, наконец закончила и, чтобы попрощаться с возлюбленным, открыла крышку гроба… он от ее поцелуя вдруг очнулся и слабо—слабо застонал. Сначала Авдотья не поверила своему счастью, вскрикнула, отпрянула, а потом, когда поняла, что это ей не мерещится, принялась его обнимать, целовать, да так крепко, что едва снова не отправила на тот свет.

В том же гробу она повезла Емелю домой, и пока они ехали, думала, что, раз Господь сотворил чудо, вернул ей ее суженого, все у них теперь будет хорошо. И дети пойдут, и хозяйство, и жить они вместе будут долго и счастливо. Думала она это, мечтала и совсем запамятовала, что в их краях есть такое поверье: если какой священник отпоет живого, чтобы его грех замолить, этого отпетого надо порешить как можно скорее, иначе двенадцать попов по окрестным селам обязательно в тот же год погибнут. Совсем не помнила она об этом, а на второй день, когда Емеля один в избе остался, лежал, дремал, и вправду явился их священник с длинным ножом. Прокрался в горницу, замахнулся, но Емеля, хоть и слаб он был еще очень, руку его перехватил и после долгой борьбы попа его же собственным ножом заколол.

А дальше почти год остальные одиннадцать попов, что боялись за свою шкуру, пытались его убить, он же как мог защищался. На тропах, по которым он ходил, они рыли глубокие ямы, утыкая дно острозаточенными колышками, устраивали разнообразные засады, ловушки, где приманкой для Емели оставляли самых слабых из своей среды. Однажды трое попов сговорились с местным помещиком, у которого была свора сибирских волкодавов, два дня они не кормили собак, а потом, когда Емеля поутру вышел из избы до ветру, на него их натравили. Еле—еле он тогда ушел, но все—таки ушел и, сделав круг по мелкому березняку, вывел собак прямо к церковной паперти, где псы тех трех попов и разорвали на части. Эти были последние из двенадцати, больше жизни его никто не искал, но он уже так ненавидел их братию, что с той поры сделались они все для него будто кровники.

Сказка о Емельяне Ярославском была как бы пробой пера, главную же ставку Вера делала на другую – о Ленине. Если бы, как она надеялась, ей до переезда в Саратов здесь, в Грозном, удалось ее закончить, она могла бы уже обе послать в Кремль и поставить перед партией вопрос о продолжении этой работы. Ясно было, что написание былин о всех выдающихся деятелях революционной России – дело не одного человека.

Название былины о Ленине “Свое взял, а не чужое похитил”, в общем и целом сюжет были у нее готовы давно, но доделать эту работу ей по разным причинам никак не удавалось. Сюжет был незамысловат. В свое время ее поразили поморские предания о Петре I – староверы, считавшие его антихристом, говорили, что, когда царица Наталья родила Алексею Михайловичу дочь, родные вместе с Матвеевым подменили ребенка, положив в колыбель вместо девочки немчонка – Лефортова сына. Примерно так же было и в Верином сказании.

Жена Александра III Мария Федоровна вывезла из Германии, откуда была родом, свою любимую фрейлину и молочную сестру, некую Гретхен, настоящую ехидну. Они с Гретхен были похожи, но та и поумнее и покрасивее, будущая императрица восхищалась ею с детства. Восхищалась тем, как она пела, как танцевала, как была грациозна и остроумна, а главное – как понимала людей, их тайные помыслы и намеренья.

Друзья не однажды предостерегали Марию Федоровну насчет Гретхен, но она и слышать ничего не хотела. Не послушалась она и своей матери, которая буквально молила ее не брать Гретхен с собой в Россию; она отвечала, что в Петербурге, где на первых порах будет совсем одинока и по незнанию наверняка много раз ошибаться, попадать впросак – а ведь каждая из этих ошибок может в одночасье скомпрометировать ее в глазах мужа – без верной и преданной подруги она пропадет. Матери на это возразить было нечего. Как же Мария Федоровна была не права! Через три месяца после того, как она приехала в Петербург, Александр III сделал Гретхен своей не любовницей даже, а настоящей женой, о законной же супруге он и думать забыл.

Вера, конечно, в этой истории пыталась разыграть свои отношения с Эсамовым и Тасей. Она во всем этом буквально тонула, как во сне, уже не понимая и путаясь, кто из них кто и кто перед кем виноват, кто кого предал. Путалась потому, что был еще и четвертый – Берг, который весь этот расклад беспрерывно мешал и перед которым она не могла и не хотела быть неправой, даже в мыслях. Но когда она забывала о Берге, когда ей удавалось о нем забыть, тут и начиналось это совершенно невозможное соперничество между ней и Тасей, потому что они так быстро менялись ролями, так быстро менялись правотой: то она уводила у Таси законного мужа, то Тася уводила у нее Эсамова, и постоянным здесь оставалось только их соперничество. Но и с ним было непросто, потому что благодеяние, которое она сделала Тасе, привезя ее с собой в Грозный и выдав замуж за Эсамова, оно тоже всегда между ними было, и, хоть они никогда ни о чем подобном не заговаривали, обе помнили об этом прекрасно.

Они с Тасей с детства были ближайшими подругами, но теперь, пока она еще не успела окончательно уехать из Грозного, им было необходимо между собой разобраться, прежние ровные, спокойные отношения стали для них обеих невыносимыми. Они только все губили, делали ложным и в ее жизни, и в жизни Таси. И вот в этом своем сказании она была законной владетельницей Эсамова, тот искренне ее любил, любил ее и хотел, а Тася у нее Эсамова увела. Сама стала рожать от него одного за другим, и все мальчиков, которых именно Вера должна была ему дать. Она же, Вера, рожала дочек. На этих своих девочек Вера, всегда их страстно любившая, теперь из—за ревности к Тасе временами смотреть не могла, так когда—то на нее саму не хотела смотреть мать, родившая ее в муках, крови и в боязни собственной смерти. Мать, мечтавшая о сыне, несмотря на запрет врачей, второй раз забеременела и все равно родила девочку, и вот в Грозном, стоило им встретиться с Тасей, ей представлялось, будто мать, едва ее тогда увидев, прокляла, сказала: как я родила дочку – тебя, когда хотела сына, так и ты до конца своих дней будешь рожать одних дочек.

Тася притворилась ее подругой, верной, преданной, как только один человек может быть предан другому, а потом увела у нее Эсамова, который ее, Веру, любил, и она ненавидела Тасю, готова была призывать на ее голову казни, одна страшнее другой, и тут же легко все менялось: их по—прежнему было трое – она, Тася и Эсамов, но теперь уже она уводила Эсамова у Таси.

И в самом деле Вера из ничего слепила этот брак, свела их и поженила, но любил—то он ее, и в постели, она знала это точно, когда спал с Тасей, воображал, что спит с ней, с Верой, с ней одной. И она понимала, что Тася это хорошо знает. Пускай Тася рожала ему сыновей, отдавалась ему вся, до последней своей части, все равно он любил Веру и думал только о Вере. Но и это Вере не могло нравиться. Здесь получалось, что виновата она, что она не только не помогла Тасе, вообще никому не помогла, наоборот, сделала всех, и Эсамова, и Тасю, и себя, несчастными. А ведь Тася, когда ехала в Грозный, верила, что все образуется, стерпится—слюбится, что же, что он раньше любил другую, он к ней, Тасе, привыкнет и притрется, родит от нее детей, постепенно жизнь и войдет в колею.

И не только перед Тасей не хотела быть неправой Вера, куда больше она боялась сделаться неправой перед Бергом, которому была всегда верна, которого одного—единственного в жизни любила, и поэтому ей надо было, она знала это, бежать и бежать от Эсамова с Тасей. Оставить их одних, пускай устраиваются, как хотят, ее в их жизни больше не будет. Но через день она снова уже ничего не помнила, все ей казалось, что клин – и так – и так, совсем, прямо непереносимо плохо.

Так она и жила весь этот последний год, а потом сообразила, что ей просто надо отойти и суметь взглянуть на их квадрат со стороны, совсем со стороны, будто это и не с ними и даже не в их время происходит. Если ей это удастся, и она без нервов, поначалу даже ничего на себя не примеряя, посмотрит, то все само собой упростится. В худшем случае они, если и не смягчатся друг к другу, скажут, что никто здесь не виноват, так жизнь сложилась. С этим она и принялась писать о Ленине.

Она писала о том, как подруга императрицы, облагодетельствованная ею, поднятая из грязи в князи, предала ее; будто воровка, украла у нее, своей государыни, супруга—царя Александра III. Императрица была существом слабым, боязливым и донельзя наивным. В Петербурге в Зимнем дворце, а летом в Павловске она жила, будто в заточении: никого не видела, никого не знала и все думала, что, может быть, здесь, в России, так принято. Муж за пять лет лишь несколько раз приходил на ее половину, и к собственным детям ее почти что не допускали, отговаривались то одним, то другим, видела она их всего два раза в неделю и редко когда больше чем по полчаса. И про это она тоже думала, что здесь, наверное, так издревле повелось.

Ничего плохого ей в голову не приходило, она просто ни о ком не умела думать плохо, и если бы нашелся какой—нибудь доброхот, сказал ей, что царь живет с ее фрейлиной Гретхен, будто со своей законной женой, даже почти этого не скрывает, она бы никогда не поверила. Но доброхотов не было, при дворе давно было известно, что, если не хочешь испортить с царем отношения, разговаривать с императрицей надо поменьше, лучше ее вообще не замечать, так что за первые пять лет брака она если с кем подолгу и разговаривала, то лишь с Гретхен и каждый раз, святая душа, радовалась, что не послушала мать – взяла ее с собой в Петербург.

Дважды Гретхен уезжала в Германию и, к сожалению, именно тогда, когда Мария Федоровна была беременна и рядом ей особенно недоставало близкого человека. Из—за этого, прощаясь с Гретхен, она оба раза не могла удержаться, плакала, но все равно отложить ее отъезд не пыталась, лишь завидовала немножко. В этой наивности, в этом неведении Марии Федоровны было ее спасение, страшно представить, как бы ей пришлось, узнай она, что Гретхен уезжает вовсе не в Германию, а в Ревель и там ждет, когда разрешится от бремени ребенком, зачатым ею от того же Александра III. Что те несколько раз, когда муж приходил к самой Марии Федоровне, он делал это по наущению Гретхен, которая, чувствуя, что должна забеременеть, хотела, чтобы дети у нее и у императрицы родились в один месяц.

В свою очередь, и это была не просто блажь, вместе с царем Александром III они сговорились воровским образом подменить его детей от Государыни своими и одному из них, когда придет время, оставить Россию и трон. Так что те дети, с которыми она дважды в неделю по часу играла и разговаривала, были детьми Гретхен; своих же собственных детей, детей, которых она зачала и выносила, ей в жизни увидеть было не суждено. Когда они немного подросли, их как бы в приданое отдали одной провинившейся фрейлине, по совпадению тоже Марии, и выдали ее замуж за средней руки самарского чиновника Илью Ульянова.

Дальше Вера предполагала, ничуть не отступая в сторону, рассказать о жизни Ленина в семье Ульяновых, написать про старшего брата Александра, который в 1903 году узнал о своем истинном происхождении из письма пастора, исповедовавшего лежащую на смертном одре Гретхен и посчитавшего своим долгом все это ему сообщить. В письме было множество мельчайших подробностей, которых никто, кроме Александра III, Марии Федоровны и самой Гретхен, знать не мог, так что то, что это правда, сомневаться не приходилось. Александр Ульянов написал тогда Николаю II письмо, искренне веря, что тот, как раньше он сам, просто находится в неведении насчет истинного положения дел, а когда оно ему станет известно, он немедля покинет российский престол и передаст его в руки законного владельца. К своему письму он приложил копию послания, полученного от пастора.

Через верных людей Ульянов точно знал, что его письмо дошло до адресата, но ничего, чтобы восстановить справедливость, предпринято не было, Николай II ему даже не ответил. И тогда Александр решил, что наименьшим потрясением для его несчастной родины будет, если он сам убьет узурпатора. В свою очередь Ленин узнал о причинах, толкнувших старшего брата на цареубийство, из письма священника, исповедовавшего Александра накануне казни. Так что, когда в октябре семнадцатого года Ленин, возглавив пролетарскую революцию, победил, он не чужое похитил, а взял наконец свое законное.

Строго говоря, эта фабула была готова у Веры уже довольно давно, и теперь, в горах, она расцвечивала ее все новыми романтическими и вызывающими слезы подробностями, так, чтобы судьба Ленина, у которого подлый царь и проклятая немка украли трон, никого бы не могла оставить равнодушным. У нее у самой все чаще и чаще лились слезы, но, утешившись, она понимала, что пишет хорошо, раз сама плачет над этой печальной историей. То, что она сделала за день, вечером, когда они садились у камина, Вера обязательно читала Эсамову. Он помешивал угли, приносил со двора сухие сосновые поленья, а она читала и читала, изредка поднимая глаза и радуясь, что он, как ребенок, всему этому верит, что глаза его горят, и он хоть сейчас готов взять шашку, сесть на коня и пойти в поход за Ленина. Она смотрела на него и думала: почему Тася, хоть родила Эсамову уже двух детей, ничего не хочет и ничего не пытается поменять, почему, хотя прекрасно знает, что отношения Веры и Нафтали совершенно платонические, все равно ведет себя так, будто Вера – настоящая жена Эсамова, а она, Тася, – терпимая из милости наложница.

Вера не раз хотела объясниться с Тасей, сказать ей, что она не права, потому что и она, Вера, сделалась женой Берга почти так же, как Тася – женой Эсамова, но не знала, с чего начать, и откладывала. Она писала о Ленине и то и дело переходила на Тасю, на их с Тасей отношения, и постепенно это начало ее раздражать. Конечно, она была рада, что Тася по—прежнему держалась столь же кротко, как и в первые дни своей грозненской жизни, и все же здесь было что—то ненатуральное, лживое, такое же лживое, как и отношения фрейлины с императрицей, только что ею описанные.

Ей не нравилась всегдашняя Тасина готовность отойти в сторону, это в конце концов оскорбляло ее, как бы подводило к мысли, что она может и хочет быть неверной мужу. Этот постоянный соблазн, искушение, с которым сама Вера столько раньше играла, – играла и сейчас, поехав к Эсамову в горы, когда могла делать ту же работу и в Грозном… Тася словно поощряла ее, ждала, просила, чтобы Вера заигралась. Если бы это в самом деле случилось, – Вера готова была дать руку на отсечение, что Тася хочет, чтобы Эсамов стал ее любовником, – она бы наконец перестала быть Вериной должницей. У нее в настоящую манию превратилось – любым способом отдать Вере долг, – больше так, не расплатившись, жить невозможно.

Тася даже не поощряла, а прямо сводила их, в частности, все время оставляя одних, и Вера, занятая писанием книги о Ленине, страшилась, что это в самом деле случится. Сейчас, когда Берга нет рядом, они с Эсамовым так просто разойтись не смогут. Тут получалось, что настоящий должник – она, она должна и Тасе, которая из—за нее не может нормально жить с Эсамовым, и самому Эсамову, которого столько лет сманивала, и вернуть все надо до переезда в Саратов. Она все это видела, всего этого боялась и не хотела, но понимала, к чему идет, и молила Бога, чтобы Он помог и она осталась перед Бергом чиста.

Так получилось, что с Бергом Вера знакомилась трижды и только после третьей их встречи сделалась его женой. Первый раз их пути пересеклись как бы предварительно. Вера была дружна со старшим братом Берга Львом, и однажды, прогуливаясь по бульвару, они на Сретенке зашли в общежитие к Иосифу. Она уже про него слышала, знала, что он окончил университет в Швеции, в Мальме, и сейчас работает в каком—то нефтяном тресте. Пробыли они там тогда совсем недолго, братья говорили о каких—то рабочих делах, с Верой же Иосиф не сказал и двух слов. Единственное, что осталось у нее в памяти, это что у Иосифа густые и на вид очень жесткие волосы, да и то она заметила это лишь потому, что брат его уже начал лысеть. Второй раз они повстречались на педагогических курсах при Комиссариате просвещения, где Вера начала учиться сразу после развода с Корневским, тогдашним своим мужем.

Те шесть месяцев, что Вера провела на этих курсах, она до конца своих дней вспоминала с нежностью. Люди, которые их возглавляли, мечтали, что все, касающееся воспитания, теперь будет по—новому. Ясно было, что, чтобы вырастить новых людей, тех самых, которые будут жить при коммунизме, все образование должно строиться по—другому, поэтому любые их идеи принимались преподавателями на ура. Субординации не было никакой, кто бы что ни предложил – это сразу и всеми начинало обсуждаться, когда же идея оказывалась стoящая, они писали записку в Комиссариат просвещения, и им в качестве экспериментальной базы выделяли класс или школу. Меньше чем за учебный год они подготовили кучу интересного, в частности, именно они первые в стране стали устраивать суды над литературными персонажами. Назначались прокуроры, адвокаты, свидетели обвинения и защиты, кто кем хотел быть, записывался сам; наконец судья открывал процесс, венцом которого, как и должно, становился вынесенный присяжными – народом – приговор. Беспрерывно, почти всю зиму они тогда судили Онегина и Базарова, Обломова и Раскольникова, Анну Каренину и Катерину из “Грозы” и на себе убедились, что только это может уничтожить школьную схоластику, сделать школу живой и так похожей на жизнь.

И все—таки это было, по их собственной терминологии, техническое усовершенствование, с куда большим воодушевлением они обсуждали проекты, которые пока еще внедрить в жизнь не удавалось, но то, что за ними будущее – было несомненно. Один из таких проектов предложила и пламенно защищала Вера. В детстве она очень увлекалась птицами, отец когда—то держал дома канареек, и сначала она добилась, чтобы летом он освободил их, выпустил на волю, а потом так без их щебетания и трелей заскучала, что он снова поехал на Птичий рынок и привез ей оттуда пару хохлатых попугайчиков и пару тех же канареек.

Прочитав в гимназии кучу книг о птицах, об их происхождении и эволюции, она одно время даже думала сама заняться орнитологией и теперь, обсуждая с коллегами вопросы воспитания, вдруг сообразила, что многие птицы совсем не занимаются своим потомством, кукушки, например, да и не только они. А это могло означать лишь, что или все те навыки, которые птица должна передать потомству, просто заложены в птичьих генах, или птенец получает их, когда еще как яйцо находится в матери. Это преамбула, а дальше Вера переходила на человеческий род и доказывала, что пребывание ребенка в утробе матери, первые девять месяцев его жизни – главные, и от того, какие уроки будут тогда усвоены, зависит то, в какого человека он впоследствии вырастет.

Она говорила, что это время теснейшего общения между матерью и ребенком, время, когда это общение идет целый день и ночью, когда ребенок в ней спит, тоже. Ничто другое ему не мешает, он не находится под многообразным и часто противоречивым влиянием отца, матери, сверстников, наконец, своего социального класса и эпохи, он слушается не улицы, не книг и газет, а лишь ее одну, и, значит, те уроки, которые она ему тогда преподаст, усвоятся особенно хорошо. Вера утверждала, что это воспитание идет настолько интенсивно, доверие, контакт между учителем и учеником настолько полные, что за те девять месяцев, что плод находится в утробе матери, ребенок получает больше разных навыков и знаний, чем за всю свою последующую жизнь.

Как же конкретно идет это обучение, говорила Вера: вот, например, мать съела что—то вкусное и нужное для ее организма, и сразу по всему ее телу пошли флюиды радости и ликования, получил их и ребенок и, сопоставив с пищей, которая досталась на его долю, – запомнил; посмотрела будущая мать на красивый цветок или обрадовалась подарку, доброму слову, сказанному мужем, а то книге или хорошей музыке – и снова по всему ее телу пошли флюиды, и ребенок точно, как она, обрадовался цветку или музыке. Теперь, когда он со всем этим встретится в самостоятельной жизни, то вслед за матерью, даже еще не умея читать, придет от книги в восторг.

Дальше Вера сказала им, что если ее теория верна, то можно радикально на десятки лет сократить время построения коммунистического общества в России. Буквально за считанные годы воспитать истинно коммунистического человека, который и будет это общество строить, в этом обществе работать и жить. Известно, как трудно человек прощается с себялюбием и эгоизмом, несмотря на совершенно очевидные преимущества братства и коллективизма. Первые четыре года революции ярко всем показали, как упорен человек во зле и как тяжело ему расставаться с привычной мерзостью. Ведь нэп – это коренное поражение революции: если коммунизм, основа его – то, что человек хороший и, как только будет такая возможность, сразу выберет добро и на зло даже не взглянет, то в основе нэпа нечто противоположное: нэп исходит из того, что человек по своей природе зол, и пускай просто будет меньшее из зол, и то ладно, и то хорошо.

К счастью, нэп – не окончательное поражение революции, все еще можно поправить и даже облегчить переход человека из старого мира в новый. Надо сделать этот переход естественным, сделать так, что чем больше человек проходит шагов в этот добрый, справедливый мир, тем более ему хорошо, тем больше его существо полнится чисто физическим ликованием; это как у павловских собак выделение слюны при звуке колокольчика. То есть тягу к коммунизму можно воспитать у человека все равно как павловский условный рефлекс, и человек, еще ничего не понимая и не зная, не отдавая себе ни в чем отчета, будет уже бежать к коммунизму семимильными шагами.

Сделать это, говорила Вера, можно уже сегодня. Пока у страны не получается создать коммунистические условия для каждого, их надо дать хотя бы женщинам, ждущим ребенка. Едва женщина почувствует, что беременна, что в ней зародилась новая жизнь, надо немедленно изымать ее из обычного окружения, изымать целиком и полностью и помещать в Коммунизм. Беременную надо не только очень хорошо кормить, не только удовлетворять каждое ее желание, жизнь ее все девять месяцев должна быть полна и насыщенна. Она должна работать, путешествовать, читать книги и участвовать в интереснейших дискуссиях, ни один ее день не должен пропасть впустую; раз же в неделю беременную необходимо возвращать в ее прошлую жизнь, где ей опять будет невыносимо плохо, где все будет мерзко, грязно, грубо, голодно и холодно. Тогда ребенку доказывать больше ничего уже будет не надо, едва появившись на свет Божий, он скажет, что лучше умрет, погибнет, чем согласится жить иначе, чем при коммунизме.

Таким образом, считала Вера, уже через двадцать—тридцать лет большинство граждан Советской России будут природными коммунистическими людьми, не понадобится никакой пропаганды, выбор их будет чисто биологический. Когда вокруг есть коммунизм, они будут чувствовать, что это их, что так им хорошо, а когда коммунизма вокруг они не найдут, им, наоборот, сразу сделается невыносимо плохо, и они пойдут на все, только бы снова было хорошо, то есть станут строить коммунизм, не жалея сил.

Они тогда долго спорили о ее теории, но в конце концов сошлись, что это и вправду самый быстрый путь, после чего послали два письма с подробнейшими справками и расчетами: одно в ЦК, другое Павлову с просьбой проверить и, если все правильно, рассмотреть вопрос о немедленном внедрении. Было это уже накануне экзаменов, но, уехав вскоре в Башкирию, Вера так и не узнала, что им ответили.

Не менее яркий проект был предложен и Осей Бергом. Он утверждал, что все беды человека происходят оттого, что религии объяснили ему, что он личность и тем самым способен и должен один на один разговаривать с Богом. Возможно, сделано это было из лучших побуждений, Бог хотел, чтобы человек научился себя уважать, отвечать за свои поступки, в итоге же ничего, кроме себялюбия и эгоизма, не получилось. На самом же деле человек никакой не индивидуум, как утверждал Дарвин, никакая не личность, как говорит Бог, а полностью взаимозависимое сообщество, такое же сообщество, как страна, коллектив, народ, партия, только еще более совершенное. Когда—то, объяснял им Ося, первоначальных наипростейших живых существ стало не земле слишком много, пищи на всех уже недоставало, и они, чтобы выжить, не сгинуть, не уступить в конкурентной дарвиновской борьбе, начали друг с другом соединяться.

Одни умели быстро бегать, другие летать или дышать под водой, кто умел использовать свет солнца, а кто хорошо рыл норы, или на зиму, когда пищи совсем мало, впадал в зимнюю спячку, были и такие, кто, как революционеры, ради счастья собратьев готовы были отдать свою жизнь. У человека, например, эти клетки—герои, бесстрашно бросающиеся на любую инфекцию, живут в крови. И вот, говорил Ося, человеку надо денно и нощно объяснять, что он – природный замечательно организованный коллектив, что в нем все коллектив и каждая часть готова ради другой пожертвовать и благополучием, и жизнью.

На этом и надо построить всю пропаганду и, когда человек поймет, что все, что есть в нем не коллективного, обречено и неминуемо погибнет, а что есть коллектив, тому уготована долгая и счастливая жизнь, он и к себе подобным станет относиться как к равным, как к тем, кто, как и он, – только часть, а не целое, только маленькая ничтожная часть общества. Тогда – как отдельное существо – он сразу перестанет тянуть одеяло на себя, стушуется и умалится, но от этого ничего не потеряет, только выиграет, потому что кончатся зависть и стяжательство, кончатся злоба, ненависть и вражда, а главное – он почувствует себя частью огромного братства, где один за всех и все за одного, где каждый готов его поддержать и прийти на помощь. Готов за него, ради него отдать жизнь, и так же он сам готов отдать свою жизнь за других. Тогда, заключил Ося, человеку сделается хорошо и счастливо, как никогда в истории не было.

Иногда, правда нечасто, на курсы приходила и жена Оси Лена. Она работала стенографисткой у Сталина и была очень занята, тем не менее время от времени и ей удавалось выкроить свободный вечер, тогда после занятий они шли куда—нибудь вместе: или к их друзьям, или к Вере домой. Вера рано заметила, что нравится Бергу, но никак его не поощряла, боялась обидеть Лену, с которой сразу близко сошлась.

Однажды, когда Вера поила у себя Бергов чаем с бубликами, мать, бывшая тут же, в гостиной, спросила Осю, как он считает, почему именно от евреев, от такого маленького, живущего в древности на крошечном пятачке народа, пошли и христианство, и мусульманство, и их собственный иудаизм. Иосиф ответил, что сам он об этом никогда не думал, но дед его, раввин, однажды при нем говорил, что четыре тысячи лет назад евреи, получив истинное знание о Боге, хорошо поняли, какое сокровище им досталось, и хотели уйти куда—нибудь в сторону, в какую—нибудь отовсюду закрытую горную долину, где бы никто не мог у них его отнять, никто бы не мог им помешать веровать и жить, как они хотят. Это так же, как у сектантов, так же, как у монахов, пояснил Иосиф: представление о ценности тех или иных вещей у них ведь совсем не то, что у обычных мирян. Господь понимал, какое сильное искушение будет у евреев просто уйти на край света, но планы его на их счет были другие. Он хотел, чтобы от евреев подлинное знание о Боге передалось и остальным народам, и поэтому вместе с Заветом дал евреям и землю, навечно связав одно с другим.