Текст книги "Матрешка"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Соловьев Владимир
Матрешка

Владимир Соловьев

Матрешка

упражнения в русском

Сокращенная версия романа печаталась в "Вечернем Нью-Йорке" и "Панораме" (Лос-Анджелес. Полностью он издан под одной обложкой с другим романом Владимира Соловьева "Похищение Данаи" (АСТ, Москва, 2001)

Берту Тодду, чьи рассказы о мормонах обусловили выбор героя этого романа, однако выбор сюжета полностью на совести автора.

Жизнь моя, иль ты приснилась мне...

Есенин

1.

– Когда вы расстались?

– Что-то около пяти. По солнцу судя.

– А не проще было взглянуть на часы?

– Редко когда так делаю. Только чтоб проверить, ошибся ли – и насколько.

Некто – из здешних неполноценных французов, предположил я по внешнему виду – уставился на меня ошалело, будто я псих какой.

– У нас в семье такая установка – определять который час, где юг и где север, по натуральным признакам. И Танюшу приучаем. Судя по тому, что солнце уже зажгло поверхность океана, было около пяти – оно еще не село, но катилось за окоем.

О моем детстве в Юте рассказывать не стал. Там ни у меня, ни у моих братьев и сестер часов в помине не было, но никто ни разу не опоздал на урок, как позже – на свидание или деловую встречу. Я всегда приходил раньше, а оне почти всегда запаздывали. Ждать тяжело, нервозно, но дождаться – какой кайф! Ожидание есть плата за встречу. Так всю жизнь и живу – ожидая, надеясь, отчаиваясь.

– Вы шли по прибрежной тропе навстречу друг другу, верно?

– Да, я с Танюшей, а Лена одна. Если туда и обратно, Танюше не по силам, а поворачивать с полпути – жаль: самая живописная здесь тропа. Вот мы и решили одолеть ее с двух сторон: Лена высадила нас у Селедочной бухты, сама поехала

к Волчьему мысу и оттуда пошла нам навстречу. Должна была пойти, поправился я. – Где-то посередке мы бы с ней встретились – привет, привет и разошлись. Каждый своим путем. Таков был уговор. У Волчьего мыса мы бы с Танюшей взяли машину – и обратно к Селедочной бухте, чтобы забрать Лену.

– Не встретив ее на полпути, вы стали беспокоиться?

– Нет, позже. Она ходит медленнее, часто останавливается, разглядывает все вокруг, собирает грибы, ягоды. С грибами в этом году не очень, зато ягод полно – малина, черника, на болотах морошка. А Лена – большой спец по всему дикорастущему. Да еще брошенные сады по пути с одичавшими яблонями, кустами смородины, крыжовника и каринки.

– Каринка?

– Это по-русски. А по-английски у нее скучное, бюрократическое имя serviceberry. Кожица слегка соленая от морских брызг, зато внутри сладчайшая ягода, индейский изюм – аборигены высушивали ее на солнце. Если б не Лена, и не подозревал о ее существовании. Куда бы летом ни ездили, она вставала раньше всех и собирала Танюше ягоды к завтраку. Когда вместе ходили, Лена от нас отставала, аукались – для Танюши игра, а я весь извелся однажды, потеряв Лену. Попрекала, что нелюбопытный, что хожу чтоб отметиться: еще в одном месте побывал. И вправду, у меня скорый, спортивный шаг. А Танюшу часто беру на плечи.

– Разминуться не могли?

– Если идти, не сворачивая, по тропе вдоль берега, – нет. Но в двух местах от нее отходят боковые тропинки – обе ведут к промежуточной стоянке, образуя петлю. А от петли отходит еще одна тропинка и серпантином взбегает в гору. Лена могла, конечно, сбиться, не заметив указателей. Еще я подумал, могло случиться что с машиной – у нас довольно старая "тойота камри", больше ста тысяч миль. Но когда мы вышли к стоянке у Волчьего мыса, машина была на месте.

Подумал немного и решил не рассказывать, что обнаружил в машине прощальный от нее привет – несколько веточек пахучей земляники. Это в августе-то! Лето было холодным, вот сезонные сроки и сдвинулись. Отдал букетик Танюше – равнодушно склевала ягоды, а веточки выбросила в окно.

– Помчали к Селедочной бухте, где должны были встретить Лену – вдруг правда разминулись, – продолжал я. – На всякий случай заехали на промежуточную стоянку. Потом обратно к Волчьему мысу. С полчаса мотались. От каждой стоянки углублялись немного в лес. Кричали, звали. Один раз Танюше показалось, кто-то ответил. Я приложил палец к губам. Ничего. Послышалось или нафантазировала, с детьми это сплошь, воображение у них – не в пример нашему. В конце концов, отвез Танюшу в кемпграунд, сдал на попечение пожилой паре из Флориды, у них трейлер, а сам – к промежуточной стоянке. Пробежал всю эту чертову залупину. Да что толку.

– Одно только странно. Вот карта. Ваш путь, говорите, занял два с половиной часа. Столько же приблизительно времени ушло, если бы, не расставаясь с женой, вы пошли все вместе по обходной петле.

– Она только дважды выходит к морю, – и показал на карте два эти выхода. – Мэтью Хэд и Сквос Кэп. А мы хотели пойти именно береговой тропой. Виды там обалденные.

– Вы, случаем, не ссорились сегодня с женой? – спросила меня все та же представительница нацменьшинства в этой двуязычной провинции. Похоже, я не очень убедительно объяснил, почему мы отправились отдельно друг от друга.

Расспрашивали – чтобы не сказать допрашивали – несколько человек, но самые въедливые вопросы задавала мамзель. Меньше тридцати, наверно. Выглядит чуть шлюховато. Небольшая, смазливая, черноглазая, в больших очках, недоверчивая, самоуверенная, занозистая. Почему именно она меня пытает? Я здесь чтобы получить помощь, а не по подозрению в убийстве. Пока что по крайней мере. Да и кто такая, чтобы задавать вопросы, не имеющие отношения к поискам Лены?

– Следующий вопрос, – сказал я, не вступая в пререкания, да и какой смысл? Я, конечно, догадывался, что своим умолчанием разжигаю не только любопытство. А попробуй определи, что стоит говорить, а что – не стоит. Нет, пускаться во все тяжкие нашей семейной жизни по второму заходу, в прилюдных воспоминаниях – да на хрен! Из головы все не шли двое русских, что повстречали мы с Танюшей, так и не найдя Лену.

Француженка устало глянула на меня – ей, конечно, не впервой такие семейные сокрытия. Если только она та, за кого ее принимаю. А кем она может быть еще – откуда такая дотошность? Или это ее личная черта, а не профессиональная? И с чего вдруг возник вопрос о наших ссорах?

– На всякий случай спрашиваю, – объяснила француженка. – Дело в том, что сегодня утром от кемперов поступили две жалобы. Одна – на ночной лай собаки, другая – на шум в соседней палатке. Эта палатка на тридцать седьмом участке. Ваша?

– Наша.

– Соседи утверждают, что из палатки ночью слышались голоса, похоже на выяснение отношений, доходило до крика, но о чем был спор не разобрали говорили не по-английски.

– По-русски. Только что с того? Уж не думаете ли вы, что я сбросил жену со скалы в океан?

– Пока нет, – француженка расплылась в улыбке, которая ей очень шла. Просто не могу понять, почему вы решили пойти раздельно.

– Утром мы ходили все вместе. И что из этого вышло! – вырвалось у меня.

– Опять поссорились?

Промолчал.

– Вот развилка трех троп, до которой вы дошли по окружной дороге, когда искали жену, – пояснил парковый смотритель и показал на разложенную на столе карту, которая была ему знакома, конечно же, лучше чем мне. – А дальше? Одна дорога карабкается по краю скалы на север, другая – уходит в гору, третья поворачивает к стоянке. Вы возвратились?

– Нет. От развилки – с полмили, наверно, шел по прибрежной тропе.

– Ваша жена могла повернуть на горную тропу.

– Могла, – согласился я. – Но возраст у меня не тот, карабкаться в гору дыхания не хватает, а тропа забирает довольно круто.

– Ваша жена могла догадаться, что вы скорее всего не пойдете в гору, вмешалась француженка.

– С чего ей от меня прятаться? Но выбрал я прибрежную тропу, ничего теперь не поделаешь.

– Дальше.

– Что дальше! Вернулся к машине. Еще с полчаса поколесил с одной стоянки на другую. Как в воду канула. Потом вернулся в кемпграунд, сунулся в трейлер к Танюше, а оттуда к вам.

Не слишком ли часто ссылаюсь на Танюшу? Да хоть из суеверия не следовало втягивать ее в эту историю. Такая травма – на всю жизнь, и неизвестно, как, где и когда откликнется. И без того, чего только она за свои пять лет не насмотрелась в нашей семейной жизни – не одни только интимные сцены, которых было не так уж много, учитывая нашу с Леной разницу в возрасте да и ее некоторую заторможенность, если не равнодушие к сексу. Не исключено, танюшино знание некоторых сторон жизни Лены превышает мое. В семейных склоках Танюша всегда брала мою сторону, что меня умиляло и утешало, а Лену – бесило. После одной из таких вспышек, Лена, с Танюшей под мышкой (против ее воли), сбежала в неизвестном направлении, хоть я и догадывался в каком, но виду не подал, чтобы не распалять себя еще больше. Да, я себя берегу, а что мне остается в мои 56 годков и начальном накате хворей? Старость можно определить не только психологически – как повышенный интерес к некрологам, муку памяти, навязчивые перебросы между нынешним и бывшим, зацикленность на десятилетии, с которым связана канувшая неведомо куда молодость, Лаев комплекс наконец (что куда хуже Эдипова), но и по лингвистической шкале – как обогащение словаря за счет медицинских терминов. Кто знает, старость может оказаться еще хуже, чем мы боимся. Хотя вот-вот, но разговоры о здоровье полагаю нездоровыми. Пока что.

Чего боялся пуще всего, так это разрыва – потерять жену, а тем более Танюшу! Ведь Лена могла запросто улизнуть к себе на родину, чем грозилась неоднократно, пока угроза не превратилась в ultima ratio; проще говоря – в шантаж. Моя тогдашняя мысль сводилась к тому, что измена мужу – это повторная и на этот раз окончательная потеря девственности. Я и сейчас недалеко ушел, хотя жизнь поимела меня с тех пор дай Бог, и что мне не грозит, так это стать на старости моралистом. А тогда адюльтер, даже случайный и единичный, я приравнивал к блядству. К тому ж, еще, возможно, и инцест, если только мои подозрения отражали реальность, а не игру ложного воображения.

В своем мормонском детстве я получил довольно строгое воспитание, а потом религию заменила литература. Не вижу большой разницы между мормонскими религиозными принципами и моральными принципами литературы X1X века. Перечтите Диккенса, Флобера, Толстого, Достоевского. В отличие от литературы, в жизни порок, увы, безнаказан. В современном, по преимуществу безрелигиозном, обществе книга берет на себя религиозные функции, являя на последних страницах наказание злу и воздаяние добру, то есть то самое, что церковь переносит за пределы земной жизни. Литература есть прижизненное торжество справедливости. Если читаю книгу или гляжу фильм про адюльтер, ставлю себя на место обманутого мужа, а не страстного любовника. Самоубийство мадам Бовари или госпожи Карениной, как ни жаль этих блудодеек, вызывает у меня чувство нравственного удовлетворения. Как, впрочем, и вовсе не случайная, на мой взгляд, гибель принцессы Дайаны, да простят меня адепты телевизионных легенд заместо ральности. До чего должны были сместиться понятия, чтобы принцессу-блудню возвести посмертно в святые.

Так думал еще совсем недавно. Как давно это "недавно" было!

При таком четком распределении мировых сил между Добром и Злом, все остальное у меня теперь под знаком вопроса. Контуры размыты, полная неопределенность во всем, что касается Лены, эмоциональная распутица на месте точных фактов, впервые я попал в такой семейный переплет, хоть это мой четвертый брак, но в предыдущих все как на ладони, и даже об измене моей третьей жены я узнал заранее, до того, как она произошла – от нее самой, понятно. А тут вдруг угодил в мир, где слово может означать что угодно дело случая, голова шла кругом, как с перепоя. Дошел до ручки: если Дездемона полюбила Отелло за его муки, а он ее, соответственно, за состраданье к ним, то я, наоборот, возненавидел Лену за испытываемые мною из-за нее муки, не подозревая в то время о ее собственных. Знаю, что говорю загадками, но я и сам в то время находился перед гигантской мучительной загадкой, имя которой было Лена и разгадать которую я поклялся чего бы ни стоило.

Понятно, что когда неделю спустя они вернулись, меня так и подмывало спросить обо всем Танюшу, потому что Лену спрашивать бесполезно – она запуталась в своей лжи еще больше, чем запутала в ней меня. Вот я и не хотел толкать ее на очередную небылицу. Хорошо хоть удержался и не устроил допрос Танюше, а теперь вот ее неизбежно подвергнут допросу незнакомые люди, если Лена не найдется. А пока спит в трейлере с флоридским номером.

– К нам вы заявились около девяти. А когда сдали дочку знакомым?

Это легко проверить, врать бессмысленно.

– Семи не было.

– И эти два часа у вас ушли на самостоятельные поиски? – продолжала давить миловидная француженка.

Я молчал.

– Пока вы рыскали по тропам, вам никто не повстречался?

Мне стало вдруг как-то не по себе от одного этого вопроса.

– Повстречался.

– Кто?

– Два парня, молодые, до тридцати, спортивной выправки. Шли навстречу, а мы с Танюшей возвращались с очередной разведки. Не обратил бы внимания, если б не одна особенность – говорили по-русски. Встретить здесь в лесу русских! Это же не Нью-Йорк. Да я бы и так их узнал. Ежики.

– Ежики?

– Ну да. Их так по короткой прическе зовут. Из породы "новых русских". Скоробогачи. Думаю, они не знали, что я знаю их язык.

Могло быть и наоборот, но это допущение я предпочел бы сохранить при себе.

– О чем они говорили?

– Откуда мне знать? Повстречались и разошлись. Обрывки фраз, мат-перемат, как у ежиков принято, ничего примечательного.

Моя собеседница тут же попросила паркового служащего проверить имена кемперов по компьютеру – нет ли русских имен?

Все было несколько иначе, чем я сообщил, сместив реальность в пространстве и времени, но два русских, действительно, попались нам, их черный "мерс" стоял впритык к нашей золотистой "тойоте камри" на промежуточной стоянке, и до меня не сразу дошло, что могло означать их присутствие в кемпграунде.

– Компасом, как я поняла, вы не пользуетесь. А карта у вашей жены есть?

– Нет. Только у меня.

– Фонарик?

– Она всегда ходит налегке. Карманы мелкие, рассеянная, боится потерять.

– Она хорошо ориентируется?

– Смотря где. В городе – плохо. Иное дело в лесу. Родом из Сибири, а там леса еще те! В четыре года мамаша ее потеряла, когда собирали в тайге чернику. Легкомысленная была особа, у нас бы ее живо материнских прав лишили. Нашли только через шесть дней, когда надежд уже никаких. Так представьте, эта пигалица была абсолютно спокойна, ни страха, ни голода, жила на подножном корму: ягоды, грибы сырьем. Судя по ее рассказу, повстречала волка, приняв за собаку, и даже пыталась погладить, но тот обнюхал ее и, поджав хвост, убежал. Не привык, видно, к такому обращению.

– Летом волки сыты, людей не трогают, – объяснил парковый смотритель. Однако по опыту знаю, в лесу теряются именно те, кто лес знает. Те, кто не знает – далеко не сунутся. Инстинкт самосохранения спасительнее знания.

Хотел сказать, что у Лены вообще дремучее сознание, но это потребовало бы долгих разъяснений.

– Как у нее со зрением?

– Отличное. Легко адаптируется к темноте. Как кошка.

Открыл было рот, чтобы продлить кошачье сравнение, но как раз подъехали две полицейские машины, в комнату ввалились какие-то чины в униформе. Народу собралось десятка два. Все склонились над большой картой. Со стороны похоже на совет в Филях, где Кутузов объявил о сдаче Москвы Наполеону, чтоб избежать потерь и сохранить армию для контрудара (см. "Войну и мир"). Было как-то даже неловко, что столько людей, столько усилий и прочее. Решили разделиться на три партии и двигаться к береговой тропе одновременно с нескольких стоянок, чтобы не разминуться с Леной. На лоб нацепили фонари, как у шахтеров. У каждой бригады по розыскной собаке. Погода на океане меняется в мгновенье ока. Вот и сейчас – мы шли в тумане, который застлал всю окрестность, меняя очертания и отсвечивая в глаза от наших фонарей. На открытых пространствах туман несся под ветром, торопясь неведомо куда и незнамо зачем. Иногда из этого тумана вырисовывалось нечто конкретное – мне казалось, что девичья фигура, но при ближайшем рассмотрении оказывался куст или камень. Какое там Лену найти – могли потерять друг друга.

Наконец вышли к невидимому, зато слышимому и обоняемому океану: крепкий настой соленой воды и йодистых водорослей. Не только не видели, но теперь уже и не слышали друг друга – так грохотали о скалы волны. Из тумана время от времени выныривал вертолет и мощным прожектором прочесывал берег – на случай, если Лена застряла в одной из бухт во время прилива. Это была маловероятная, но самая опасная возможность (не считая падения с горного уступа): именно приливами, стремительными и высокими – до 15 метров! славились эти места, везде висели предупредительные надписи с точным расписанием. Зрелище необыкновенное, захватывающее – когда его наблюдаешь издали, с безопасного расстояния, лучше всего со скалы, о которую бьются разъяренные волны. Когда вода спадает, можно бродить по дну океана. Яхты, лодки, катера стоят на дне, увязнув в иле, а через несколько часов преспокойно прыгают на волнах. Прилив здесь как потоп. А Лена так любит сворачивать с тропы, спускаться к океану, вода ее манит к себе, как русалку.

В ней и в самом деле что-то русалочье. Лес ее зовет еще больше. А русалки бывают водяные и лесные, согласно фольклорным поверьям русских – так что, никакого противоречия. Разница между нами та, что я предпочту политическую карту, с четкими границами государств, а она – географическую, еще лучше – рельефную, чтобы наощупь определить, где горы, где равнины, где моря. Ее любимые писатели – Жюль Верн, Майн Рид и Пришвин. Животных, которых считает непавшими ангелами, любит больше, чем людей, а людей боится. Именно в этом смысле я и хотел сообщить, что у нее дремучее сознание – она принадлежит больше природе, чем цивилизации, тогда как обычно у человека двойная лояльность с перекосом в противоположную сторону, ибо современный человек давным-давно отпал от природы. А меня и вовсе неизбежное, рано или поздно, исчезновение нашей цивилизации тревожит почти так же, как собственная смерть. Выходит, Библия и Шекспир тоже не вечны?

Может, от этой именно неадекватности Лены человеческому общежитию все ее выдумки? В лесу она ориентируется лучше, чем в жизни, от которой защищается с помощью лжи. "Брось заливать мне баки", – долетела до меня случайно фраза, брошенная ее братцем. Ладно, не случайно – я подслушивал, только что это мне дало, кроме расширения моего словарного запаса за счет новорусской фени? Брату она могла заливать баки, как и мне – если она лжет даже самой себе. Конечно, женщины по самой природе не могут позволить себе говорить правду, оставляя главное за кадром. Но она все рекорды побила, врала, как говорят теперь русские, на голубом глазу – а глаза у нее и вправду голубые – веря в собственные небылицы, которыми пичкала меня все шесть лет совместной жизни. Для меня было это так странно, сталкивался впервые, воспитанный на мормонской традиции согласия слов и реалий. Нет, конечно, мормоны врут тоже, но ложь для них все-таки нарушение морального кодекса, ложь во спасение, в то время как, скажем, для исламской традиции (в отличие от иудео-христианской) ложь – норма: их Пророк лгал почем зря, и в сурах Корана нет различия между правдой и враньем. Слова там скрывают реальность, а не соответствуют ей – вязь, декор, как у них на коврах и в архитектурном декоре. Однажды, не выдержав, обозвал ее мусульманкой и сгоряча сказал, что оправдываю средневековые пытки и испанскую инквизицию, потому что в основе – христианское желание дознаться правды. Любым путем. Да здравствует Торквемада!

Мои слова отскакивали от нее как горох от стенки, я был в тихом отчаянии. Ложь составляла ее сущность, одна выдумка наслаивалась на другую, частичная правда прикидывалась исчерпывающей, даже признание оборачивалось очередным обманом. Все, что она говорила, необходимо было отфильтровывать, чтобы доискаться в конце концов до реальности. В конце концов до меня дошло, что она сама живет в вымышленном мире, ложь для нее защитная реакция и за всем этим нагромождением вранья скрывается: тайна. Я женился на невинной девушке из Сибири, а оказался повенчан с тайной. Уже тогда она напоминала мне матрешку (если только я не вламываюсь со своим новым знанием в прошлое), и я все чаще ловил себя на сильнейшем желании разобрать ее, чтобы добраться до сути, вызнать ее секрет. Теперь-то я знаю, что выход из этого лабиринта (если допустить, что он есть)

только один.

Под утро стало ясно, что наши поиски ни к чему не приведут. Могла стать жертвой прибоя, могла сорваться со скалы, могла и заблудиться, пойдя дальше на юг по большой петле, которая тянется на сотни миль и проложена еще индейцами, а то и свернув в лес – его здесь тысячи акров. Как сквозь землю. Она настолько хорошо ориентировалась в своем мире, что могла уйти от любой погони, скрывшись в природе, а точнее – слившись с ней навсегда. Возвращение в мир, который – в отличие от цивилизации – был ей родным, плоть от плоти, и с которым никогда не порывала. Вот к кому следовало ревновать, а не к явившемуся неведомо откуда братану. А может и впрямь мне повезло повстречать под занавес настоящую русалку, от которой я напрасно требовал, чтобы она была нормальной женщиной, женой, матерью? О Господи, кем она была на самом деле?

Была.

Только бы не проговориться, не спутать глагольные времена! Поди докажи потом, что словесный проговор или интуитивная догадка не есть признание в совершенном преступлении.

Интенсивные поиски длились еще два дня, с никаким результатом, а на третий мы с Танюшей покатили обратно в Нью-Йорк – не хотелось опаздывать к началу занятий, да и что проку в дальнейших поисках? На полпути остановились в Акадии, где было достаточно развлечений, чтобы выбить из бедной танюшиной головки тревогу за исчезнувшую мать.

Кемпграунд стоял на берегу океана – засыпали и просыпались под шум прибоя. Подолгу сидел на берегу тоскуя, пока Танюша резвилась, скача с камня на камень, но однажды поскользнулась и упала. Я подбежал, поднял, вся в слезах. Не от боли – от обиды. Хотела обмануть океан – допрыгивала до форпостного камня и убегала, завидев высокую волну; условие игры, чтоб не замочить ноги, а вымочилась вся, с ног до головы. "Океан выиграл", причитала Танюша. Еле успокоил, доступно объяснив, что в мире игр везение так же обманчиво, как и невезение. "А сколько раз ты выиграла у океана?" Не считала. "В любом случае, счет в твою пользу. Нельзя только выигрывать. Думаешь, океану было не обидно? Вот ты и уступила." Танюша вытерла слезы и сказала: "Ну и хитрющий ты, папа."

Сам себя таковым не считаю.

Надеюсь, до ньюбрунсвикской сыщицы дошло, что я переживал бы сильнее, кабы не забота о сироте, пусть и наполовину. Как эта четырехглазая пялилась на меня, надеясь пронять вопросами! Даром, что двуязычная провинция, хотя английский у нее безукоризненный, да имя на ярлычке на груди выдает с головой: однофамилица великого француза.

Моя коллекция номерных знаков на машинах пополнилась в эту поездку еще несколькими. Милое и, судя по порядковому номеру, неоригинальное BON JOUR 7; TITANIC у какого-то несуеверного типа; TOUGH GIRL у молодой и некрасивой девахи и ON TARGET у под стать ей диковатого парня (вот бы свести их друг с дружкой); TO HELLS у пацанов с лязгающей музыкой; NIRVANA у парочки голубых и BE GREEN у зеленых; GOD у супермена, если только не Бог ехал в этой машине, почему нет? Считал же Лоренцо Сноу, один из наших первых пророков, что Бог когда-то был таким, как сегодняшний человек, и человек станет таким, какой Бог сейчас. Что если это время уже наступило, и с неким индивидом стряслась подобная метаморфоза, о чем он оповещал urbi et orbi, но никто ему не верил? Хотя в моем теперешнем внемормонском представлении, Бог действует анонимно – правы иудеи, придумав ему 99 псевдонимов, а на настоящее имя наложив табу.

Больше всего меня поразил номер, который попался на обратном пути, уже при подъезде к Нью-Йорку: DEAD. Разглядеть водителя не успел, но вспомнилось почему-то из Иосифа Бродского: душа за время жизни приобретает смертные черты. Теперь уже я так не думаю, и будь на месте русского поэта, выразился бы иначе: душа стареет быстрее тела, и умирает задолго до него. Душевный некроз. Вот почему смерть иногда мне кажется ближе, чем она есть, хотя кто знает, за каким углом она нас поджидает. Или за рулем той машины сидел призрак? Или шутник? Или игрок?

На этот раз я просто не имел права на проигрыш.

2.

Хай, я – Том Кендалл, профессор сравнительной литературы Куинс-колледжа, подозреваемый в убийстве жены, исчезнувшей за неделю до Рабочего дня в национальном заповеднике Фанди, Нью-Брунсвик, Канада. Высок, спортивен, голубоглаз, седовлас (у нас в роду по отцовской линии ранняя седина) и даже есть особая примета, по которой меня легко разыскать, если бы скрывался от правосудия (пока что нет): слегка приволакиваю левую ногу результат автомобильной катастрофы и трех последовавших за ней неудачных операций. На последней – за год до моей женитьбы, семь лет назад – когда я вышел из-под наркоза, врач сообщил, что у меня сосуды из нержавеющей стали: никаких колебаний в давлении во время операции. Дальше последовало неизбежное в таких случаях "но". И вправду, искусственные косточки что-то не очень приживаются к моему стареющему организму. Да и адреналин, в результате тягот семейной жизни, стал скакать в крови словно заяц, как ни убеждал себя не волноваться, ибо волнение съедает весь запас внутренних сил и ослабляет сопротивляемость к внешним невзгодам, а их все больше и больше.

Что касается колледжа, то, конечно, не ахти какой, с моим curruculum vitae, популярностью у студентов и научными публикациями мог бы рассчитывать на что получше, может даже из Лиги Слоновой Кости – Дармут, скажем, в Нью-Хемпшире или Амхерст в Массачусетсе. Зато – Нью-Йорк: отбарабанил сорок часов в неделю, все остальное время – развлекайся вволю в столице мира. То есть там, где я живу, не совсем Нью-Йорк, совсем даже не Нью-Йорк, скорее его спальня: Куинс, с его быстро увеличивающимся числом эмигрантов из Латинской Америки, Азии и б. Советского Союза. Именно после распада последнего я и стал профессором сравнительной литературы, так как факультет славянских языков, который я возглавлял, был упразднен, нас слили с германцами – ввиду потери интереса к России, когда та прекратила свое существование как империя зла и встала на демократический и банальный путь, потеряв "лица необщее выражение". Уйдя из мировых новостей, а заодно из мировой истории, Россия продолжала катиться по наклонной, деградируя экономически, демографически и нравственно. Василий Розанов полагал, что она слиняла в три дня в 1917-ом; на самом деле – в три года в середине 90-х, что отразилось не только на ее несчастном населении, но и на целой когорте американских советологов, кремленологов, славистов и переводчиков, которые оказались не у дел – Россия перестала быть профессией. Чтобы не стать безработным, вынужден был переквалифицироваться, точнее – расширить прежнюю квалификацию, ведя теперь общие курсы, в которые русская литература входит составной частью. Скажем, вместо курса по Достоевскому, у меня теперь курс "Достоевский и Диккенс". Либо курс "Два Набокова – русский и американский".

Сохранились и чисто русские курсы, число студентов на которых, как ни странно, с падением интереса к России не уменьшилось, а совсем наоборот – за счет тех "новых американцев", которые записываются на курсы русской литературы, чтобы добрать число дисциплин. Мы их называем heritage learners, но это, конечно, эвфемизм. Попадаются хитрованы, что берут русский язык, зная его лучше преподавателя, хотя лично у меня русский отменный, идиоматически насыщенный, со знанием современного сленга – помимо преподавательской деятельности, я еще составляю словарь современного русского и время от времени занимаюсь переводами, решительно предпочитая стихи прозе, да и сам иногда ими балуюсь, недаром друзья, которых у меня немного, называют меня последним на земле романтиком. Понятно, что собственные стихи я сочиняю по-английски, зато русский избрал в качестве тайнописи для моей горестной исповеди соломенного вдовца, литературные достоинства которой по-настоящему сможет оценить только русскоязычник, пусть он и отметит ряд неловкостей (типа "кровавого давления" вместо "кровяного"), неизбежных у человека, который знает язык не с младых ногтей, и его чердачные тайнички ему неведомы.

А если по-честному?

Писательство всегда мне казалось крайней формой эксгибиционизма, даже когда автор прячется за спины вымышленных героев: выставлять напоказ срам души – занятие куда более сокровенное и рисковое, чем демонстрировать физический срам, который и не срам вовсе. Потому и избрал русский в качестве шифра – не только и не столько для конспирации, но чтобы не рыдать над каждой страницей: отчуждение материала в чужом языке. Сознаю, конечно, вполне вероятные субъективные предвзятости, неизбежные у пожилого профессора, воспитанного к тому же в религиозно строгой, чтобы не сказать ригористичной атмосфере. Обещаю, однако, не злоупотрелять преимуществом рассказчика перед героями, которые описаны в третьем лице и лишены права собственного голоса.

Что же до студентов на моих курсах по Пушкину, Толстому, Достоевскому или Набокову, то большинство, так я думаю, прежде вовсе не проявляли интереса ни к русской, ни к какой другой литературе, и не уверен, что вообще держали когда в руках роман, тем более – книгу стихов.

Именно к этой категории принадлежала моя жена – femme fatale из Сибири, а по-русски инфернальница, на которую я сперва обратил внимание потому, что она не вынимала пальцев изо рта, грызя ногти, а более близкое знакомство свел, когда застукал на списывании сочинения и выгнал с экзамена. Другими словами, наше знакомство началось со лжи, которая стала своего рода постоянной приправой к нашей любви – как в недолгий жениховский период, так и во время нашего супружества, прерванного спустя шесть лет ее исчезновением. А тогда, взамен списанного ею вполне грамотного и усредненного сочинения, она написала блестящее свое, хотя теперь уже не уверен, что сама, а не со сторонней помощью. С чьей? И вообще ни в чем не уверен: все что ее касается – сплошь туман и косноязычие. Не уверен, что она погибла, не уверен, что выжила, не уверен, что вышла за меня по любви, а не из расчета, не уверен, что была мне верна в первые годы брака – как не уверен, что изменяла мне. Даже в том, что дочка от меня, не был уверен, но потом сделали соответствующие тесты – стыдно признаться, но пошел на это, чтобы окончательно не свихнуться. Хоть здесь меня не наколола. В остальном внесла в мою жизнь такой разор, такой раздрай, такую сумятицу... Вся жизнь пошла вразнос, такой морок напустила. Не могу дальше – пишу и плачу. Хоть и по-русски. И вот, несмотря на все, дорого бы дал, чтобы вертануть колесо взад, воротить ее к домашнему очагу – пусть со всей банальной невнятицей и кудрявой ложью, на которую может сам и толкал, предъявляя к ней завышенные требования. Какая есть.