Текст книги "Матрешка"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Сколько у вас книг! – сказала мадемуазель Юго и, подойдя к полкам, удивилась еще больше, что библиотека у меня трехязычная: помимо русских и английских, еще и итальянские книги – в основном по искусству. Я пристрастился к Италии, как пьяница к бутылке. Признаюсь в этой банальной страсти – многократно объездил эту страну от Венеции до Сиракузы, и даже медовый месяц мы провели с Леной в Италии. Нет-нет да жаль, что родился американцем, а не европейцем.

– А французский тоже знаете?

Я тут же перешел на язык моей юности, добавив, что читаю на нем редко и мало, и промолчав, что французский для меня вдвойне язык любви – я изучил его в постели с такой вот, как она, девочкой, если только я родовые признаки не принимаю за индивидуальные. К примеру, для меня на одно лицо все китайцы. А француженки? Именно от них я узнал, какой из всех языков самый совершенный – это когда нужда в словах отпадает.

Мадемуазель Юго отвечала мне на квебекском наречии – язык Расина, нашпигованный американизмами.

Мое полиглотство, похоже, раздражало ее.

– А дома на каком языке изъяснялись? – перешла она на на английский.

– Сначала по-русски. А потом мне стало вдруг мало. Решил, что отсутствие взаимопонимания – из-за недостатка у меня нужных слов. Но ее английский, к тому времени безукоризненный, делал ее проще, банальней, чем она есть – это был совсем другой человек. У нее безупречный английский для коммуникаций, но я ее полюбил, когда она говорила по-русски. В том числе за ее русский. Вот мы и вернулись к тому, с чего начали, хоть она была против. Ей казалось, что если уж рвать с прошлым, то прежде всего с языком. Хотела начать в Америке жизнь заново. Когда родилась Танюша – перешли обратно на английский. Иногда она вкрапляет в английский русские жаргонные словечки, до которых я большой охотник, а их у нее большой запас. У ее брата – еще больше, зато английский на нуле. У меня уже набралась солидная коллекция. Руки не доходят – неплохой бы словарь вышел. Если и говорим иногда по-русски, то чтобы скрыть что-нибудь от Танюши, – сказал я, исчерпывая тему нашего семейного двуязычия.

В последнее время мы делали это так часто, что Танюша, с ее любопытством, боюсь, освоилась с русским. Зря старались, если так.

– А что такого было в прошлом вашей жены, что ей хотелось порвать с ним? – выудила мадемуазель Юго главное из моего рассказа.

– Не допрашивал. Она – человек скрытный, я – не любопытный. Знаете анекдот о женихе, который предупреждает невесту: "Чтобы никаких измен!.." И добавляет: "В прошлом!" Так вот, ее прошлое меня не касается, – соврал я. Я знал ее скорее в профиль, чем в фас.

– Видите ли, нам нужны хоть какие-то зацепки, – объяснила она свое любопытство. – А вы что-то темните. Либо делаете вид, что темните.

– Ничем не могу помочь.

– Кстати о тех русских, которые повстречались вам на тропе. В регистрационных листах не обнаружено ни одной русской фамилии. Могли быть, конечно, и разовые посетители – платят за въезд в парк, но в кемпграунде не останавливаются. У вашей жены есть родственники, кроме брата?

– Отца не знала, а мать погибла в авиакатастрофе, когда была возраста Танюши. С братом – от разных отцов. Звать Володей. Где-то здесь ошивается, месяца два ни слуху ни духу.

– Они как-то были связаны?

– Сызмальства. А учитывая, что сироты, то связь, так сказать, на утробном уровне.

– Вы не очень его жалуете.

– Третий – лишний. Точнее – четвертый, если считать Танюшу. Свалился как снег на голову полгода назад. Последние ссоры – из-за него.

– Часто ссорились?

– Часто.

– Чем он занимается?

– В том-то и дело: ничем. Точнее – неизвестно чем. Из-за того и ссоры подкармливала его. Нахлебник и паразит. Да и помимо денег – наша семейная ячейка как бы разомкнулась в его сторону.

– Ревность?

– Если хотите. С небольшим уточнением: ревность как реакция на общую невнятицу жизни. Реальных оснований, возможно, и не было.

Спросила Володины координаты, я заглянул в запискую книжку Лены, но сказал, что уверенности никакой, шальной тип, из породы перекати-поле, неизвестно, где подвизается и проживает в данный момент.

– Вам понадобится квалифицированный переводчик, – добавил я. – Ни французского, ни английского, да и русский

далеко не общедоступный.

– А с ним самим у вас бывали ссоры?

– Я же сказал: с ней – из-за него. С ним – никогда. Кто он мне, чтобы ссориться? Ссорятся с близкими. Милые ссорятся – только любятся. Русская поговорка, – пояснил я.

– Он должен беспокоиться за сестру.

– Надеюсь, это не единственный источник его существования.

– Вы что, совсем исключаете родственные чувства?

– Вовсе нет. Не удивлюсь даже, что он исчез вместе с ней.

– Подозреваете что-нибудь конкретное?

– Не подозреваю, а допускаю. Я потерял жену задолго до того, как она исчезла. А чужая душа, как говорят опять же русские – потемки. Тем более, русская душа.

– Не очень-то переживаете.

– Никому нет дела до моих переживаний. Не скрываю, последние месяцы наша семейная жизнь превратилась в ад. Сейчас у нас с Танюшей передышка. Временная.

– Не думаете, что ваша жена погибла?

– Не сторож жене своей, – сказал я, но вышло двусмысленно. – Я знаю то же, что и вы: она исчезла.

– Мы прочесали все ближайшие окрестности...

– Да, но труп вы тоже не нашли, – перебил ее я. – Что легче найти живого или труп? Это же не иголка в сене.

– Иголка в сене?

– Еще одна русская поговорка: искать иголку в сене. Но вам все-таки повезло – вы что-то нашли в вашем стогу.

Мадемуазель Юго открыла сумку и протянула мне целлофановый пакет.

– Где вы это обнаружили?

– На галечном пляже во время отлива. Застрял между камней. Заметили случайно, с вертолета. Пляж дикий, на первый взгляд недоступный – крутая скала. Однако в обход скалы туда ведет заброшенная тропинка. Вся обросла травой и кустарником, ее трудно обнаружить. Другого пути на пляж нет. По ряду признаков судя – примятой траве, разорванной паутине, сорванной с кустов малине – этой тропой кто-то недавно пользовался.

Никак было не оторваться от того, что просвечивало сквозь целлофан. Помедлив самую малость, вернул пакет мамзель.

– Узнаете?

Я молчал.

Тогда она вынула из целлофана рюкзак, а из него носовой платок, расческу, несколько канадских долларов да парочку засоленных океанским приливом боровичков, которые привели бы следопытшу в замешательство, не объясни я заранее что к чему. Я и сам до знакомства с Леной был убежден, что съедобные грибы – только те, что выращиваются на фермах и продаются в овощных лавках: шампиньоны. Порадовался за Лену – мы с Танюшей в тот день нашли только несколько сыроежек и лисичек. Вел себя безукоризненно – признал рюкзак, поделился благоприобретенным опытом в фунгологии и ответил отрицательно на поставленный вопрос:

– Нет, плавать не умела.

Хотя все равно русалка!

– Но воды не боялась, – добавил я. – Бесстрашная.

– Хуже всего. Особенно здесь. Коварное место этот дикий пляж. Во время прилива полностью заливает, в том числе спуск тропинки. Воды здесь два человеческих роста как минимум, выбраться невозможно. К тому же, подводное течение: с одной стороны – прилив, с другой – подводный отток. Ваша жена исчезла как раз когда начался прилив – прибрежная полоса уходит под воду в полчаса. Океан коварен.

– И молчалив. Молчание моря.

– Обмен банальностями.

– Не совсем. Я хотел сказать, что море не выдает тайн – ни своих, ни чужих.

– Вот на что вы надеетесь.

– Сами знаете, надеюсь я на другое.

– Не хочу вас пугать, но если ваша жена оказалась на этом пляже во время прилива, есть несколько возможностей. Это могло быть чем угодно самоубийством, убийством, случайной смертью. Положим, она пряталась там от вас, в это время начался прилив, а тропинку она потеряла. А находка возвращает нас к вашим семейным отношениям, на которые вы пытаетесь наложить табу. Вот мы и блуждаем во тьме.

– Мне казалось наоборот – я с вами откровенен. В пределах разумного, конечно.

– Если это откровенность, то почему мы больше узнаем о ваших семейных ссорах со стороны, а не от их непосредственного участника?

– Вы все про тех соседей в кемпграунде, которые повышенные голоса приняли за скандал?

– Не только. Соседи по лестничной площадке рассказывают, что из вашей квартиры часто доносились крики, а однажды они даже вызвали полицию, потому что слышали, как вы обзывали жену и грозились ее убить.

– Не убил же!

– Тогда.

– Собираете на меня компру?

– Ее и собирать не надо – прет отовсюду.

– Семейное убийство часто оправдано, – сказал я.

– Как и любое другое. Кроме случайного. У убийцы всегда найдутся причины. А понять – значит, простить. Только я так не думаю.

– Женщина будит в мужчине зверя. Не только в постели. Женский обман может свести с ума.

– Ну как же – во всем виновата жертва. Так можно далеко зайти. Мужчина, который не может простить убитой им женщине, что она вызвала его на убийство.

– Этого я не говорил.

– Вы вообще предпочитате о многом умалчивать.

И вдруг мне неудержимо захотелось расколоться. Кому еще как не этой француженке, прелестной во всех отношениях, кроме разве одного: она была следователем и вела дело об исчезновении моей жены.

– Лена вашего приблизительно возраста, – сказал я.

Если сложить два ваших возраста, получится мой. Отсюда вечный страх, что с ней что случится. Боялся ее потерять. Была мне как дочь. Так и думал про обеих: мои девочки. Стоило ей, не предупредив, запоздать на час-другой, дико нервничал. И всегда удивлялся, когда появлялась цела-невредима. Пока не пропала в Фанди.

– На час-другой? Не больше? – продолжала давить мне на подкорку мамзель Юго, не заметив, насколько я был близок к исповеди. – А те же ваши соседи говорят, что она уходила от вас.

– Случалось, – признал я с неохотой. Совсем другое хотел я ей поведать. Но она меня как-то расхолодила.

– Надолго?

– Бывало и надолго.

– И где была?

– Без понятия.

– И не полюбопытствовали?

– Представьте, нет.

– Почему?

– Не хочешь, чтобы тебе солгали, ни о чем не спрашивай. А есть кое-что похуже, чем ложь.

– Что?

– Правда. Иногда лучше мучиться незнанием, чем знать все как есть.

Говорил совсем не то, что думал.

– Вы часто ссорились?

– В последнее время – да.

– Из-за чего последняя ссора?

– На почве ревности, – сказал я, не вдаваясь в подробности.

– Из-за брата?

Я молчал.

– Мне надо поговорить с вашей дочкой.

Позвал из другой комнаты Танюшу. По первой реплике судя, подслушивала:

– Папа ни в чем не виноват. Мама его доводила!

Последнее слово было из моего словаря – как часто, должно быть, кричал Лене: "Не доводи меня!" "Сам не заводись", – отвечала Лена. Как я уже говорил, ее раздражало, что Танюша неизменно берет мою сторону.

– Никто ни в чем не винит твоего папу, – успокоила мадемуазель Юго Танюшу.

– А зачем тогда вы приехали?

– Чтобы найти твою маму.

– Маму надо искать не в Нью-Йорке, а там, где она потерялась – в лесу.

В логике Танюше не откажешь. Точно так же вмешивалась она в наши супружеские контроверзы, пытаясь внести хоть какую-то связность в обвинения, которыми мы с Леной обменивались. Больше всего от нее доставалось именно Лене. А может дети и вовсе не эмоциональны?

В любом случае, зря беспокоился за Танюшу – не мадемуазель Юго ее, а она смущала мадемуазель Юго. На этот раз та, однако, нашлась:

– Вот мы и хотим узнать, что произошло в лесу перед тем, как твоя мама потерялась.

– Кто это "вы"? – спросила моя Танюша, оглядевшись в поисках коллег мадемуазель Юго.

– Мы – это люди, которые ищут твою маму, – охотно объяснила ей мадемуазель Юго. – Я – только одна из них. Наша цель – понять, что произошло в тот день, когда твоя мама исчезла.

– Мама утонула, – не моргнув глазом, сказала Танюша.

Мадемуазель Юго оторопело глядела на мою дочь, а потом перевела взгляд на меня, ища помощи.

Сочувственно улыбнулся, но промолчал.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что в лесу она была как зверь, а плавала плохо.

– Когда ты последний раз видела маму?

– Когда она нас подвезла к началу тропы. Папа накричал на маму, взял меня за руку, и мы ушли.

Мадемуазель Юго глянула на меня не без торжества.

Мне все равно – я дал слово не вмешиваться. Да и кто из мужей время от времени не обзывает жену последними словами, кои они заслужили? Оскорбление – еще не убийство. Более того, если знать силу слов и умело ими пользоваться, то и убивать не надо. Все убийства – на почве косноязычия.

Танюшу я явно недооценил.

– А потом она спрыгнула в океан, и океан ее поглотил.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что когда я обернулась, мама глядела нам вслед. Будто в последний раз.

– Последний раз?

– Да, последний. Ведь она нас больше никогда не увидит.

– Откуда ты знала, что она так думала?

– Догадалась, – сказала Танюша и самодовольно улыбнулась.

– М мама с папой часто ссорились?

– Часто. Мы с мамой – еще чаще. Но я ее не убивала. И папа не убивал. Она сама убилась, потому что была некрофилка.

– Некрофилка? – Мадемуазель Юго нервно сняла очки и снова надела.

– Так папа ей говорил.

– А ты сама знаешь, что такое некрофилка?

– Знаю. Это тот, кто умереть хочет больше, чем жить, чтобы поскорей встретиться с другими мертвецами.

– И с кем же хотела встретиться твоя мама?

– Со своей мамой. А папа ей говорил, что ее мама умерла

двадцать лет назад, да и при жизни от нее было мало толка.

– У вас умная дочка, – сказала мадемуазель Юго, поднимаясь.

– Пойдет в школу – поглупеет.

– Я вас, наверно, еще раз побеспокою. В самом недалеком будущем, порадовала меня мадемуазель Юго, прощаясь.

– А тебя посадят на электрический стул? – спросила Танюша, когда мы остались одни.

Вот чего, оказывается, не хватает моей Танюше для полного кайфа.

4.

Странно, что мамзель не догадалась спросить Танюшу о Володе.

Тот, в самом деле, мало способствовал укреплению наших семейных уз, хоть они и поизносились до его приезда. Но Володя усилил и перенаправил мои подозрения – пока что по поводу нашего семейного бюджета. Ревность пришла чуть позже, когда до меня дошло, что окутан ее ложью, в которой она сама запуталась. А я и вовсе перестал к тому времени понимать, на каком свете нахожусь. Любую ложь я раздувал в измену, в умолчаниях искал тайный смысл. Стал невыносим – сознаю это с опозданием и сожалением. Хоть и понимал, что бесполезно делиться своими сомнениями с женщиной, которую ревную, не удержался.

– Я же тебя не ревную, – уклончиво сказала она.

– Не даю повода, потому и не ревнушь.

– Да сколько угодно! Телок вокруг тебя в колледже навалом. Мне все равно.

– Ты не любишь меня, вот тебе и все равно. А мне не все равно.

– С каких это пор ревность стала показателем любви? Помнишь, что по этому поводу сказал Ларошфуко? В ревности больше самолюбия, чем любви.

– А у тебя ни самолюбия, ни любви!

Слово за слово, наш разговор переходил в скандал. Как всегда. А теперь все чаще и чаще. Скандал стал у нас семейным ритуалом. Ей – как с гуся вода, а у меня – мощный выброс адреналина, перехват дыхания, дикое сердцебиение. Скандалы – не по возрасту мне. Или это у нее неосознанное стремление к независимости – стать поскорее вдовой, сведя мужа в могилу?

До меня не сразу дошло, что ее сущность – не ложь, а тайна. Потому, собственно, и ложь, чтобы скрыть тайну, которую я просто обязан был вызнать, чтобы окончательно не свихнуться. Ложь для нее была эвфемизмом реальности, которая в голом виде была для нее невыносима – вот она и убегала от нее в мир фантомов. Ведь даже ее мнимое, как потом выяснилось, еврейство – не только практическая выдумка, но и мечта о счастливом детстве, а у нее не было даже сносного. По самой сути своей, она была эскапистской. Но ничего этого я тогда не понимал.

В очередной раз, когда поймал ее на лжи, она мне прямо так и выложила:

– Ты же и заставляешь меня лгать, следя за каждым шагом, за каждой тратой.

– Опять я виноват! Поразительная у тебя способность – с больной головы на здоровую.

– У нас общий счет в банке, общие кредитные карточки...

– Да, но зарабатываю я один!

– Хорош! Попрекаешь меня своими заработками! А кто с утра до вечера возится с твоей дочкой? На ком все хозяйство? Готовка? Кто подает его величеству завтрак, лэнч и обед? Согласна – давай махнемся: ты будешь заниматься домашней работой, а я – зарабатывать.

Тут я не выдержал:

– Где и как?

– Да хоть в притоне! Блядью!

– Блядью? – повторил я ошалело.

– А по-твоему брак – не узаконенная проституция на выгодных для мужчины условиях?

– Тебя никто не неволил, – рассердился я, но ее уже понесло.

– Единственное отличие профессиональной проституции от непрофессиональной под названием "брак" – что жена предоставляет мужу разнообразные услуги, включая сексуальные, задаром.

– А как насчет любви? – поинтересовался я у этой взбесившейся фурии с матримониальным статусом моей жены и феминистскими заскоками.

– Любовь? – как-то уж совсем грубо расхохоталась она. – Мужская выдумка, чтобы меньше платить либо не платить вовсе!

– Ты говоришь с чужого голоса, – сказал я, разумея ее братана и зная по прежним скандалам, что выяснять с ней отношения – пустое времяпровождение, сотрясение воздуха.

– Хочешь знать, я – настоящая шлюха. И не в фигуральном смысле, а в самом что ни на есть прямом, – продолжала она наговаривать на себя. Предпочитаю в таком случае притон. Какая ни есть, а независимость. Все лучше, чем выслушивать твои мелочные попреки.

– Ничего себе мелочные! Лучше скажи, куда ты просвистела те семь тысяч!

Тут она схватила свою сумочку и грохнула дверью. Всю ночь места себе не находил, хотел звонить в полицию, но что-то меня удержало. Во всем корил себя. Дал слово: если вернется жива-здорова – ни одного упрека. В смысле денег слово свое сдержал, тем более таких значительных снятий со счета больше не было.

Явилась на следующий день к вечеру, когда я уже был в полном отчаянии. Был так рад, даже не поинтересовался, где провела ночь. Уложили Танюшу, а сами миловались – ну как в первый раз. Такого рода ссоры, если только не кончаются кромешным разрывом, укрепляют постельные отношения. В ту ночь она впервые была не просто ласковой, а страстной. Или имитировала страсть. Теперь уже не знаю.

В постели она обычно была простушкой, вся инициатива исходила от меня, мне было приятно чувствовать себя профессором любви, а ее ничтожный и, к тому же, насильный опыт я приравнивал к нулю. Развращал я ее в меру, никаких особых изощренностей, а тем более извращенностей в нашей любовной жизни не было: возраст у меня не тот, да и есть все-таки некоторое различие между женой и блядью, считал я.

Так вот, в ту ночь она была совсем иной, чем знал ее прежде. Впервые раскованной: перехватила инициативу, проявив изобретательность и продемонстрировав ухватки и приемы, мне неведомые, несмотря на возраст, многобрачие и дюжину женщин, с которыми имел дело. Чего ханжить: мне было очень хорошо, но наутро мой рассудок уже рыскал в поисках объяснений. Либо бабы изначально опытнее мужиков – либо...

С той ночи и началась моя ревность и сосредоточилась на ее брате: если она крутит на стороне, то с ним. С кем еще? Тут я и понял вдруг, что их физическое несходство и разные фамилии могли быть, а могли и не быть следствием того, что у них одна мать, но разные отцы. А что если они вовсе не брат и сестра? Литературные прецеденты сыпались как из рога изобилия начиная с притворившихся в Египте братом и сестрой Аврама и Сары и далее. Подозревал в них давних любовников, которые возобновили отношения после нескольких лет разлуки. Мне казалось, что их тела знают друг друга, и никуда было не деться от этого преследующего меня кошмара.

Я готов был простить ей прошлое, но не настоящее. Но и для того, чтобы простить прошлое, надо знать его. Нельзя простить, незнамо за что.

Может, Лена и покончила с прошлым, пойдя за меня замуж, но появился лжебрат и тянет ее обратно, по любви или шантажируя – не все ль равно! В любом случае, он превосходил меня в своем знании Лены: в отличие от него, я не был допущен в ее прошлое, а то как раз и составляло ее тайну. Точнее, их совместную тайну! Вот что меня сводило с ума.

Подозрительным казалось теперь и то, что я так редко сталкиваюсь с Володей – Лена предпочитала с ним встречаться tete-a-tete либо на прогулках с Танюшей. Да и дыру в нашем бюджете чем еще объяснить как не денежными подачками мнимому брату. Альфонс! Жиголо! Натурально, я не мог высказать свои подозрения прямо, чтобы не выглядеть в глазах Лены полным идиотом в случае ошибки. А ревность, загнанная внутрь, гложет еще сильней. Вот уж, действительно, зеленоглазое чудище, повреждение ума: ревность не от того что любишь, но потому что хочешь быть любимым. Мне катастрофически не хватало ее любви, а здесь как раз и подвернулся Володя.

Я понял, что не обрету покоя, пока не раскрою ее тайну, чего бы мне ни стоило, а потому решил предпринять келейное расследование.

Нет, я еще не докатился до того, чтобы нанимать частного сыщика, чтобы тот выследил Лену во время ее участившихся отлучек. Я пошел иным путем и решил заглянуть в ее прошлое. Узнать, в частности, брат ей Володя или нет. Некоторые возможности для этого у меня имелись.

В предыдущую эпоху – холодной войны и конфронтации двух супердержав, одна из которых с тех пор исчезла с карты мира и с лица земли – я довольно часто ездил в Россию по культурно-университетскому обмену. Не удивительно, что раз-другой мне пришлось столкнуться с всемогущим тогда КГБ: однажды – на таможне, при перевозе в Москву нескольких книг, которые были тогда под запретом; другой раз в Питере – во время посещения мастерской художника-нонконформиста, когда меня задержали и слегка припугнули. Не то чтоб струхнул, но при тогдашнем произволе властей, мне могли пришить какое-нибудь дело. Знаю, русские часто корили иностранцев малодушием, но что делать: они привыкли к условиям своего существования, у них – своего рода иммунитет, которого у нас нет. Вопрос скорее физиологии, чем морали. Это как желудок: наш, избалованный американской стерильной едой, мгновенно реагирует на полную микробов пищу в странах третьего мира, да в той же России, в то время как привыкшим аборигенам – хоть бы хны. Теперь-то я просек их психологический расчет: сначала запугать, а потом обласкать. Методом кнута и пряника. Короче, после хама и жлоба, который меня допрашивал, угрожая и шантажируя, я попал к другому следователю, который дружески со мной потрепался на общие темы и отпустил с миром, извинившись за не в меру ретивого коллегу. На этом, однако, наши отношения не кончились. В каждый мой приезд в Россию, он звонил мне, и мы с ним встречались.

Конечно, я сознавал, что он меня прощупывает и снимает кой-какую информацию с наших разговоров, но успокаивал себя, что никого из моих русских знакомцев не выдал, не подвел, не скомпрометировал. Полагаю, нужен был ему для бюрократической галочки – еще, мол, один иностранец на крючке. Агент влияния, так сказать. Не исключаю также, что чисто по-человечески он испытывал ко мне некоторую симпатию. Я к нему тоже – не сразу, но привык и даже привязался. Как мышка к кошке (шутка). Был он мне интересен – не сам по себе, конечно, но как представитель мощной и таинственной организации. Мы как бы заключили молчаливое соглашение – за мой с ним безобидный треп власти смотрели сквозь пальцы на мои русские связи, в таможне я проходил без досмотра, мог везти в оба направления что хочу, чем и пользовался: туда запрещенные книги, оттуда – рукописи и картины нонконформистов. Идеологический экскьюз для моего коллаборационизма. Не удержался и разок-другой переправил несколько псковских икон 16-го века, имея с того некоторый гешефт. Звали моего питерского покровителя Борисом Павловичем.

Когда империя зла рухнула в одночасье, а с ней вместе и учреждение, в котором он служил, Борис Павлович мигом сориетировался и организовал частное сыскное агентство – благодаря прежним, кагебешным связям, крупное и престижное. Лично он прославился обнаружив многострадальную "Данаю" Рембрандта, которую похитили из реставрационных мастерских, где ее чинили после того, как какой-то литвак продырявил ей лобок ножом и залил купоросом, протестуя против оккупации своей родины. Презабавная история, читал о ней роман эмигрантского писателя Владимира Соловьева, который живет по соседству со мной в Куинсе (шапочно знаком): там мой приятель является собственной персоной и под своим именем. И вот приезжаю уже в демократическую Россию, и Борис Павлович тут как тут: традиционно мне звонит, я с ним встречаюсь, но уже не подневольно, а из любопытства – как с одним из "новых русских", которые уже обрастали мифами, пусть пока что в форме анекдотов. Он же мне их и рассказывал. Вот несколько образчиков:

Заходит НР к ювелиру и спрашивает золотую цепь с крестом на шею. Рассматривает, примеривает, а потом говорит продавцу: "Только акробата с креста уберите."

Два НР встречаются в Париже. "Я тут галстук за полторы штуки зеленью отхватил", – хвастает один. "Ну и дурак! – отвечает другой. – Здесь за углом точно такой же продается за две."

Лежит в гробу НР – в дорогом костюме, на пальцах кольца, на шее толстая золотая цепь. Мимо проходит старушка, глядит на покойника и причитает: "Живут же люди..."

Короче, в новых условиях свободной России мы с ним сдружились на добровольной основе. Вот я и попросил его о дружеской услуге – выяснить все про российское житье-бытье моей жены и ее брата, если он ей брат. Готов был заплатить, но Борис Павлович наотрез отказался. Настаивать я, понятно, не стал, да и кто в наше время от халявы нос воротит. На эту тему тоже есть анекдот о НР, который сидит на презентации в новом банке напротив англичанина, а тот ничего не ест.

"Почему вы ничего не едите, сэр? – спрашивает НР. – Ведь это все бесплатно."

"Спасибо, но мне не хочется."

"А почему вам не хочется, когда все бесплатно?" – настаивает НР.

"Наверно потому, что я не голоден", – говорит англичанин.

"Вы хотите сказать, что едите только когда голодны?"

"Совершенно верно."

"Ну ты, блин, как животное."

Борис Павлович обещал перезвонить недели через две – как только соберет необходимые сведения.

Однако события тоже не стояли на месте – вот что произошло, пока я ждал от него известий.

После очередной семейной разборки, Лена снова исчезла – на этот раз вместе с Танюшей. На третий день ее отсутствия я догадался, наконец, что она выполнила свою угрозу: рванула обратно в Россию. Хоть и нисколько не сомневался в этом, но решил все-таки проверить – ни на одном российском рейсе они не были зарегистрированы. Тогда я расширил поиски, и компьютер, наконец, выдал имя моей жены: билет был куплен на рейс Нью-Йорк-Париж пакистанской авиакомпании. Как ни странно, но билет заказан был еще два месяца назад, а дата проставлена совсем недавно. На этот раз мне крупно повезло – судя по этой дате, Лена должна была улететь в тот самый день, когда я все это выяснил. Времени в обрез, я помчался в Ди Эф Кей. В настроении был боевом: если бы мне и не удалось задержать Лену, то умыкнуть Танюшу я бы ей не позволил ни в какую, пусть даже пришлось бы прибегнуть к помощи полиции. Костьми бы лег, а Танюшу не отпустил!

Посадка была объявлена, но пуск еще не начался. Пассажиры на пакистанский рейс сбились в небольшом зале, я обошел их трижды, протискиваясь среди смуглокожих в чалмах, чадрах и паранджах, но Лену с Танюшей так и не обнаружил. Мелькнула некто похожая на мою присуху, бросился за ней, но она была как раз на выходе из этого мусульманского закутка, так и не нагнал: видел издалека, со спины – мог и ошибиться. Примостился у колонны, держа под наблюдением вход в закуток. Начался пуск, и когда пассажирская очередь пошла на убыль, подумал вдруг: потому и выбран пакистанский рейс, чтобы Лена могла улизнуть под чадрой. Но я мог ручаться, что Танюши среди галдящих детишек не было. В самый последний момент, когда посадка была закончена, увидел бегущую парочку – мгновенно узнал! Они уже стояли у контроля, когда я их нагнал и резким движением развернул мужика в ермолке к себе: не ошибся – блеснул в меня золотой фиксой. Опознавательный знак. Зато женщина оказалась не та: молодая незнакомка, запуганное лицо, вижу первый раз.

– Где Лена? – крикнул я, хватая Володю за грудки.

Подбежал полицейский и оттащил меня.

– Где Лена? – повторил я, с трудом сдерживая бешенство.

– Вам виднее, Профессор, – сказал Володя и странно как-то на меня глянул.

Я повернулся и побрел обратно не солоно хлебавши, гадая по пути, упустил я Лену или нет. А если Володя, действительно, не знает где она?

А где Танюша?

Было еще рано, возвращаться в пустую квартиру тошно – вот и мотанул на Лонг-Айленд, где знал несколько таких райских местечек – малолюдных, укромных, особенно в мертвый сезон и в будни, что считаю их моим личным владением, которым, еще в период жениховства, поделился с Леной, и она, наложив табу на "багамский треугольник" на южной клешне между Саг-Харбором и Хамптонами, сама потом призналась, что Лонг-Айленд смягчил культурный шок и примирил ее с Америкой. Предпочитала мало-, а еще лучше и вовсе безлюдные места.

Я – тоже.

Как уже говорил, не чужд морской романтике, которая на самом деле морская реальность, а романтика только для сторонних. Много путешествовал, душа моя пропиталась солью дальних и ближних странствий. Знаю повадки океана, как мгновенно он меняется, каждый раз другой, словно не один он, а множество. И как меняется человек на океане, само его мироощущение. Куда дальше – если не смыть океанскую соль горячей струей душа, всю ночь снятся кошмары: мне однажды – что я женщина и работаю в публичном доме. Может и мое катастрофическое восприятие происходящего со мной и окрест в последнее время вызвано моей океанской, насквозь просоленной душой? Как мечтал в молодости переселиться с земли на воду и в качестве эксперимента пространствовал как-то больше года на яхте, ни разу не ступив ногой на сушу. Я и Лене предложил нечто подобное, и она, хоть и не умела плавать, живо откликнулась. Нашим планам, однако, помешало появление Танюши, которую мы вовсе не планировали: Лена забеременела сразу же, в наш медовый месяц в Риме.

На этот раз я махнул к штатному парку Роберта Мозеса на Огненном острове, но съехав с моста, свернул не направо, а налево от фаллической башни – в сторону маяка, к которому проложен сквозь дюны деревянный пандус для пешеходов (изначально для калек). Не было случая, чтобы эта прогулка меня разочаровала, хоть я и совершал ее раз сто наверно: сначала один, потом приохотил Лену, которая полюбила Лонг-Айленд, за упомянутым исключением, и я никак не мог понять почему, пока не выследил ее однажды там, а в Фанди она мне все выложила как на духу. И назавтра исчезла.