Текст книги "Матрешка"

Автор книги: Владимир Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

"Но вы же позвонили, что сами ее заберете у школы", – оправдывалась, плача, Джессика. Как легко оказалось симитировать мой голос! А полицейский выскочил перехватить сэндвич: "Пара минут всего!" Как раз в это время Танюша вышла из школы и исчезла. Нашлись свидетели – видели, как ее увела с собой пожилая женщина. Тем временем полицейский вернулся с треклятым своим сэндвичем и, запивая кокой, еще с полчаса пристально сверлил входящих и выходящих балетной школы имени Барышникова, пока не догадался заглянуть внутрь и спросить про Танюшу. На ноги были поставлены отряды быстрого развертывания, полиция прочесывала аэропорты и вокзалы, на всех ближайших дорогах были выставлены патрули, но полчаса, потраченные этим шлюмазелем на пережевывание сэндвича, оказалось достаточно, чтоб умчать мою Танюшу неведомо куда. Казнил себя за неточные инструкции. Но я и представить не мог, что Танюша поймет их так буквально, и предупрежденная опасаться незнакомых мужчин, доверчиво просунет свою ручонку в руку незнакомой женщины. Mea culpa, черт побери!

В очередную нашу совместную встречу, когда мы мусолили разные версии похищения Танюши, переливая из пустого в порожнее, Борис Павлович, который по большей части отмалчивался, неожиданно прорезался, высказав более чем странное предположение о том, что Танюшу похитил вовсе не Тарзан с возглавляемой им организацией "Бог в помощь!",

но их смертельные конкуренты "Братья Карамазовы", зная об отношениях Тарзана и Лены. Поначалу они хотели похитить Лену, точно высчитав, что та неизбежно появится у балетной школы имени Барышникова, соскучившись по Танюше. Но ей удалось от них улизнуть – вот они и решили похитить Танюшу, чтобы с ее помощью шантажировать Тарзана и заставить его пойти на уступки.

– Слишком сложно, – сказал Стив. – Отдает литературой.

– Это для вас слишком сложно, – огрызнулся Борис Павлович. – Пусть отдает литературой – ну и что? Разве русская литература не отразила иезуитские коленца русского ума, вернув их обратно в жизнь еще более усложненными? Нынешний русский ум, со всеми его извращениями, есть производное русской литературы. Профессор Кендалл, как специалист по русской литературе, мог бы это подтвердить.

– Не думал об этом, – признался я. – Хотя на теоретическом уровне допускаю, конечно, обратное влияние литературу на жизнь. Я бы только говорил не о русском уме, но о русской душе.

– А что есть разница между русской душой и английской или французской? – спросила Жаклин.

– Еще какая! – воскликнул я, но молча, чтобы не пускаться в дебри моего знания, а точнее незнания самой что ни на есть русской души по имени Матрешка.

Так протекла неделя, и я стал привыкать к своему горю, размеры которого были мне неведомы. Или я уже зарос той самой "старческой коростой равнодушия", о которой предупреждал Толстой, и на длинные дистанции моего страданья не хватает, а только на нытье? Как быстро я стал забывать Лену, а теперь, за свежей болью, ее судьба и вовсе отошла куда-то на задний план большее горе вытеснило меньшее, а не наоборот, как пыталась меня обработать Жаклин. "Я пережил свои страданья" – всплыла в памяти русская строчка, но, как ни силился, не мог вспомнить поэта, который так гениально обмолвился. Что ж, выходит, и Танюше суждено со временем перейти в разряд воспоминаний?

Хотел взять академический отпуск, но коллеги воспротивились под предлогом, что некем заменить, полагая мои лекции, которые я знал наизусть и автоматически отбарабанивал, своего рода психотерапией. Пытались, чтоб отвлечь, и вовсе завалить меня работой и выхлопотали договор на перевод стихов Пастернака, которого я втихаря переводил лет наверно уже двадцать. Теперь, однако, меня с души воротило от прущего из него жизнелюбия. Преодолев страх одиночества, отпустил Жаклин в Нью-Брунсвик. Да она и сама почувствовала себя лишней и оставила меня наедине с моим горем. Связь со мной была для нее бесперспективной во всех отношениях – надеюсь, это, наконец, дошло до прелестной этой девушки, которая пожертвовала мне свое так долго, незнамо для чего оберегаемое девство. Время от времени она звонила, и я испытывал перед ней понятное чувство неловкости. Однажды встретился со Стивом, который доложил о ходе безрезультатных поисков. Что касается Бориса Павловича, то он, как ни странно, не торопился сматываться, съехал из манхэттенской гостиницы куда-то на Брайтон, откуда мне регулярно названивал, пытаясь развлечь байками из жизни "новых американцев". В конце концов, я перестал подходить к телефону, перепоручив эту почетную миссию автоответчику. А бриться прекратил после похищения Танюши – не хватало только, чтобы совсем сойти за еврея в горе, посыпать голову пеплом.

Вставлял кассету и смотрел поэтапно жизнь самого дорогого мне существа на земле, если только она все еще здесь, а не парит в разреженном пространстве среди ей подобных крылатых существ. А может, ангелы и есть умершие детки? Раз-другой на экране мелькнуло счастливо-озабоченное лицо Лены. Изображение расплылось, стало вдруг нечетким, несфокусированным, видел все сквозь водную пелену. Остановил плейер, чтобы вытереть глаза и высморкаться. Отмотал пленку – и по новому заходу. Жизнеописание ангела я смотрел теперь как ужастик, втайне надеясь, что на этот раз конец будет счастливым. Вся моя жизнь перешла в разряд воспоминаний. Или это все сон такой, и я так и помру, не проснувшись?

Возвращаясь домой, бросался к ответчику, включал перемотку и прослушивал никчемные сообщения, ответ откладывал до лучших времен, в наступление которых не верил. Потом часами завороженно глядел на телефон, ожидая очередного звонка, но вот очередной звонок, и на ответчике вместо ангельского голоса раздавался человеческий. Перестал отвечать даже Жаклин. Телефон был последней моей надеждой, телефонная вахта последней зацепкой за жизнь. Поймал себя на том, что жду и хочу ультиматума похитителей. Звонка ждал, боялся, надеялся. Враг и друг – вот кто был теперь для меня телефон в паре с ответчиком.

Однако не телефонный, а дверной звонок прервал этот одиннадцатидневный сон наяву. Случилось вечером, часов около десяти, в очередной раз прокручивал жизнь Танюши на видеоплейере. Для почты вроде бы поздно. Не сразу осознал чрезвычайный смысл этого звонка. Кто еще мог быть этим ночным, припоздавшимся, без телефонного предупреждения, гостем, кроме нее. С Танюшей или без? Распахнул дверь, но Лены за ней не оказалось. Никого. Нажал кнопку домофона, но то ли от волнения либо переговорное устройство так исказило голос, что не понял даже, мужской или женский. Переспросил.

Володя, Володя?

Когда, наконец, дошло, как ни странно, обрадовался. Точнее, было двоякое чувство. С одной стороны, он нарушил одинокое мое горевание, с другой, что ни говори, родная душа: дядя Тани, брат и любовник жены, друг семьи, чичисбей. Гость из другой жизни. Господи, какое было блаженное, навсегда утраченное время, когда я ревновал к этой золотой фиксе и переживал из-за пары-другой кусков, которые неизвестно (точнее известно) куда ухнули. Дорого бы дал, чтобы вернуть то время обратно.

13.

– Сплошной трабл, Проф, – ответил он на мое формальное приветствие, и этот его англо-русский воляпюк был абсолютно адекватен ситуации.

Не видел его с полгода наверное. Что-то в нем изменилось – имею в виду физический облик. Такой же чернущий вроде бы, та же камилавка на затылке. Как ни вглядывался, дошло спустя только минут десять. Видок у него был какой-то дохлый, зачуханный, загнанный, и меня самого теперь удивляло, что я мог к нему ревновать. И это тот, кто прожил бок о бок с моей будущей женой все детские годы, вывез ее в Америку, собственноручно отдал в рабыни и лишил девства накануне ее проституточьего дебюта?

Из ящика тем временем доносился ангельский голосок. Не дожидаясь приглашения, Володя плюхнулся в кресло и уставился на экран.

– Чай? – скорее сказал, чем спросил я, помня о его привычках.

Не говоря ни слова, он вытащил из кармана кожаной куртки бутылку "Столи".

Я ушел на кухню, гадая, зачем он пожаловал.

Когда вернулся с подносом, ангел продолжал летать по экрану, а из кресла раздавалось всхлипывание. Господи, даже этот амбал плачет!

Подошел ближе – Володя спал, слегка похрапывая.

Раставил на столе нехитрое угощение, бутылку оставил нераспечатанной.

– Ну, что, Проф, взяли нас с тобой за яйца? – сказал Володя, открывая глаза. – Дрянь дело?

И потянулся к бутылке. Давно заметил, что он зашибает.

Налил себе и, не спрашивая, мне.

– Не пью, – сказал я.

– Это ты в той жизни не пил, Проф, а в этой пей. Полный релакс не гарантирую, но полегчает. Надерись и завей горе веревочкой. Да и не мешает заправиться перед делом.

Терпеть не могу панибратства, да и как он смеет приравнивать мое горе к своему? Сорок тысяч братьев! И о каком деле толкует? Какое у нас с ним может быть общее дело?

Тем не менее опрокинул рюмку, обжигая себе с непривычки нутро.

Почему не напиться, презрев нашу мормонскую традицию?

Вспомнил почему-то Рогожина и князя Мышкина около мертвой Настасьи Филипповны. Клятые литературные ассоциации! Володя не тянет на Рогожина, да и я не князь.

Водка заглушала боль, действуя получше всякой психотерапии.

Довольно скоро я поплыл, а потом и вовсе отключился. Полный улет. Володя все чесал языком, но я слушал вполслуха, изредка подавая язвительные, как мне казалось, реплики, от которых Володя беззлобно отбрыкивался:

– Отъебись, Проф, не наседай. Не доставай меня. Чего зря душу травить? И без того тошно. Кто мы с тобой теперь? Говноеды. Крепко нас уделали, мы с тобой теперь повязаны. Побратимы. В дерьме сидим и дерьмо хаваем.

Я слушал через пятое-десятое. По пьяни я слышал далеко не все, что он говорил, а понять из его новоречи мог и того меньше. Два эти фактора – моя пьянь и его сленг – по-видимому, и были причиной, почему до меня не сразу дошла вся чрезвычайность его сообщения. Поначалу я решил, что он пришел ко мне поплакаться на свою долю, а был он в жизни круглый неудачник. Рассказывая свои байки, он время от времени поглядывал на часы.

– Ты, гляжу, в несчастьях салага, а нам с сестрой с детства не фартит. Да и что за детство, Проф! Два выблядка. Жизнь нас с рождения по морде съездила, промеж глаз шарахнула. Сечешь фишку, Проф? Осиротила. Безотцовщина, а потом и безматерщина. Зато матерщины: ешь – не хочу. А уж мамахен у любого какая ни есть, а есть. Сплошь невезуха, по брови в дерьме. Где, Проф, твоя записная книжка? Не до того теперь, вижу – всесторонний облом. Вижу и секу, потому что подзалетели мы с тобой оба, обоим обломилось. Заебли нас, а теперь еще доебывают, мудилы. Может, это я вас всех за собой потащил? Не судьба у меня, а подлянка – вот и заарканила. Не вписываюсь в окружающую среду, хоть тресни. От меня держаться – за версту надобно. Как от зачумленного. Ей уже рождением не вышло – что сестрой моей родилась. Родилась бы чьей другой – при тех же обстоятельствах вытянула бы. Сколько раз себе приказывал: "Исчезни, падла!" Еще не поздно. Моя жизнь копейки не стоит, а вот ее жаль – с малолетства была отвязная.

– Отвязная? – не из любопытства, а скорее по инерции прежнего любопытства переспросил я.

– Ну да. Без тормозов, – перевел Володя с нового сленга на старый. Заводная. Маленькое такое чудо, и оно все росло и росло, что бутон на клумбе, пока не стала танцевать в школьной самодеятельности. Сначала над ней все посмеивались – валенок сибирский, а туда же, в актрисульки, ишь чего захотела! А я ей: держи хвост пистолетом и шевели жопой. Потом по телеку показали. Тогда все и заметили то, что я первым углядел: чудо. Весь город от нее отпадал. А в балетной школе, знаешь, как ее называли? Не какая-нибудь там отличница, а стопроцентщица. Когда в Питере на конкурсе приз за "па-де-те" отхватила, так вся и светилась от гордости. Покрутил я мозгами и решил взять реванш за ее поруганные сиротством годы. Любой ценой. Чего бы не стоило. Не просто отстегнуть на нее часть навара, пусть и значительную, а пойти ва-банк. На уши встану, а судьбу ее раскручу. Чем она Барышникова хуже? А в это время как раз коммунизм спекся, породив капитализм, и перед каждым открылась куча возможностей. На чем себя попробовать, с кого делать жизнь, как размочить биографию? Помнишь, Проф, что Маркс сказал? Кто был ничем, тот станет всем. Только он это не про коммунизм, а про капитализм, хоть и сам не просек. Пусть у меня руки не с того места растут, зато котелок варит. Вот я и зашевелил мозгами в поисках поживы. Малый я не промах, недолго прикалывался. Сначала по мелочам челночил, фарцевал тряпками, наркоту толкал, девочек вербовал, с кредитными карточками химичил, трояк схлопотал, отмотал срок в лягавке – и все это ради себя, думаешь? Положил я на себя с прибором. А ради нее готов был на все. Заместо отца с матерью. До того прокола в Нью-Йорке, когда мы с ней припухли. Проще говоря, фраернулись. Взяли нас тепленькими.

Тут Володя глянул на часы, будто у него сегодня еще одна встреча, а до меня вдруг дошло, что в нем, пока мы не виделись, изменилось: золотой фиксы как не бывало. Была, значит, накладная, для понта. Понт тоже сошел, появилась какая-то жалкость, обреченность. Или это я задним числом ему приписываю, зная, чем для него кончится вся история? А тогда мой пьяный мозг свербили совсем другие вопросы: что общего у меня с этим подонком, кроме общей женщины? Не поделиться ли нам постельными впечатлениями? Вполне возможно, что они разнятся. Это со мной она была фригидкой, а с ним? Что ни говори, одна кровь. Инцест должен сближать людей больше, чем обычная влюбленность. Отключив слух, глядел на этого недоноска и видел в нем первопричину обрушившегося на меня зла. Вот кто во всем виноват? А не врезать ли ему промеж глаз бутылью, которую он притаранил и всю уже почти вылакал с моей помощью?

От необходимости решить этот вопрос меня избавил телефонный звонок.

– Володя уже у вас? – услышал я голос Бориса Павловича. – Он вам рассказал?

– Исповедь продолжается, – сказал я, а потом переспросил: – Что он мне должен был рассказать?

– Времени в обрез, Профессор. Я выезжаю. Стив мог бы дать прикрытие на случай чего, но лучше все-таки его не подключать. Решайте сами.

– Что еще за прикрытие? О чем не сообщать Стиву?

– Володя вам все объяснит по дороге, – и повесил трубку.

Я воззрился на родственничка.

– Танюша нашлась, – сказал он.

– Живая?

– Живая.

– На Брайтоне? – спросил я, снимая телефонную трубку.

– На Стейтен-Айленде.

– Мне надо знать точно! – закричал я, схватив его за грудки. – Я звоню в полицию.

– А без лягашей нельзя?

– Борис Павлович сказал, что не справимся.

– Много он секет, твой Борис Павлович! – И добавил презрительно. Кагебешня.

И тем не менее они спелись, подумал я и набрал номер ФБР.

Стива на месте не оказалось. Пока его разыскивали, Володя вводил меня в курс дела. Хмель с меня как рукой сняло. Я пересказал что сам успел узнать Стиву, когда тот, наконец, проклюнулся.

– Задержитесь хотя бы на четверть часа. А мы пока подтянем отряды быстрого развертывания. Чтобы подстраховаться.

При одном упоминании об этих чертовых отрядах, которые он однажды уже задействовал без никакого толку, я чуть не врезал ему словесно, но он повесил трубку. Я уже жалел, что не послушался Володю и позвонил Стиву.

Набрал Жаклин и, не вдаваясь в подробности, сказал, что все вот-вот решится.

Послушал как Жаклин плачет и повесил трубку.

Меня мучили сомнения – как Борису Павловичу удалось выйти на Тарзана? С помощью Володи? Или они с Тарзаном в деле, повязаны, а Володя – такая же шестерка, как мнимый владелец "Царского подарка"?

– Доскажу по дороге, – сказал Володя, когда мы садились в "тойоту".

14.

У человека, искушенного в средневековом и ренессансном зодчестве, церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней на Санфорд авеню в Куинсе вряд ли вызовет прилив положительных эмоций. Скорее наоборот. Тем более, когда он заглянет внутрь. До ремонта на ней хоть был налет если не старины, то ветхости, а сейчас – обновленная, отлакированная до безвкусицы, со слащавыми картинками в фойе на христианские темы – эстету лучше держаться отсюда подальше. Но должен ли молитвенный дом быть еще и завлекательным эстетически? Не знаю. Не являются ли все эти взлеты художественного гения отвлечением от Бога? Не есть ли само искусство – от лукавого? Даже то, что во славу Господа – дело рук дьявола?

Чего в самом деле жаль, так это акустики, а ее наша церковь в результате ремонта частично утратила: перекричать орущую детвору, которая составляет половину паствы, практически невозможно. Тем не менее, случается иногда, читаю здесь проповеди, на одну из которых взял Лену с Танюшей. В конце концов, если мы посещаем иногда всей семьей православную церковь, почему хоть однажды не заглянуть в мормонскую?

Это был как раз начальный период моих сомнений – появился брат Володя, с нашего общего счета неведомо куда стали уплывать деньги, меня мучила ревность, одолела сыщицкая страсть, на душе погано. А если вдуматься, счастливейшие были времена, пусть жил в иллюзорном мире. Но я не сознавал тогда своего счастья и мучился. Вот и для проповеди я избрал тревоживший меня сюжет: "Как трудно быть христианином", все равно – мормоном, православным, католиком, протестантом. В том смысле, что трудно соблюдать общеизвестные заповеди, преодолевать соблазны, не желать ближнему зла, подставлять правую щеку, когда тебе вдарили что есть силы по левой и прочее и прочее. Кое-какие тезисы я заготовил заранее, но большей частью импровизировал, размышлял вслух. Мне хотелось быть услышанным Леной, потому что дома мы как-то разучились слушать друг друга. Но получилось так, что обращался я в основном к самому себе, не находя больше в моей измочаленной душе ни смирения, ни благости, ни покоя. Отпустил тормоза и несся неведомо куда.

Как вот сейчас по Белт-парквею, дослушивая рассказ Володи про Танюшу.

А тогда, после моей проповеди, хоть я и адресовал ее жене, а оказалось – самому себе, как Марк Аврелий, именно Танюша измучила меня теологическими вопросами. Как раз у Лены было деревянное ухо к религии, да и атеистское воспитание вряд ли способствовало ее приобщению к вере. А в православную церковь наведывалась скорее от крутого одиночества, особенно поначалу, среди американцев и эмигрантов, по преимуществу евреев, хоть и таких же безродных и безверных, как и она, но живших замкнутым кланом, в добровольном и вроде бы никак необозначенном топографически гетто.

– Зачем быть христианином, если так трудно? – спросила меня Танюша, а Лена усмехнулась, предвкушая мой теологический провал, как прежде историко-мифологические (типа "Кто сильнее – Геракл или Самсон?")

На этот раз я, однако, нашелся:

– Укол делать больно, но он избавляет тебя от болезни. Зуб лечить больно, но это лучше, чем его потерять. А думаешь, легко Лене было тебя рожать? Два дня мучилась – и все никак. А потом ей живот разрезали – иначе бы ты родилась мертвой. Да и тебе было нелегко в эти дни, хоть ты и не помнишь. Приходится жертвовать меньшим, чтобы приобрести большее.

– Чтобы родиться, чтобы не заболеть, чтобы зуб сохранить – это я понимаю. А зачем в Бога верить, если это так трудно, как ты говоришь?

Я быстро перечислил в уме сомнительные выгоды веры по сравнению с жертвами воздержания во имя ее и понял, что ни один из аргументов не прозвучит для Танюши убедительно. Что для нее душа либо бессмертие? Если даже для меня это под вопросом, и Соловьев, мой русский знакомец, назвал меня недавно "бывшим мормоном". Короче, спасовал перед дочкой, не сумев ответить на ее вопросы. И сейчас, когда мы мчались с Володей по Кольцевому парквею, та моя безответность мучила меня больше всего, словно я уже тогда расписался в собственной немощи, в неспособности помочь, когда настанет пора, самому дорогому для меня существу на белом свете. И вот эта пора наступила, и я молил моего Бога, чтобы он одарил меня заново верой в Него, потому что без этой веры я не смогу ее спасти. И в тот самый момент, когда мой Бог, мне казалось, снизошел до моей мольбы, и меня как озарило если не верой в Бога, то верой в то, что с Его помощью я спасу Танюшу, и я дал полный газ, вжав ногу в педаль, моя "тойотушка" рванула вперед, но вдруг стала терять скорость, едва успел вырулить на обочину, и она встала там, как вкопанная. Проклятие!

Глянул на приборы – бензина полбака. Чертова колымага – давно пора купить новую. Если б не моя треклятая шотландско-мормонская скупость! Загнал машину, как коня, а ей давно уже пора на покой. Задрал капот – так и есть: тайм белт. Надо же, чтобы тайм белт отказал именно на Белт-парквее! Я захлопнул капот и что есть силы пнул "тойоту" ногой по бамперу. И завыл от боли в бедре, а потом разрыдался от отчаяния.

– Не бзди, Проф. Сейчас одолжим какую-нибудь тачку. Живы будем – не помрем, – услышал я голос моего спутника. И как ни странно, утешился, хотя и не сразу понял, в каком смысле употребляет Володя глагол "одолжить".

Мы перемахнули с ним через кустарник и сразу наткнулись на запаркованный в неположенном месте ржавый "бьюик" с торчащей из-под дворника квитанцией штрафа. Володя быстро справился с замком, с зажиганием пришлось немного повозиться – с профессиональной сноровкой он извлек откуда-то проводки, соединил их, и драндулет завелся без всякого ключа.

– И всех делов. А ты, Проф, думал, что у меня пальцы из жопы растут.

Мы вырулили обратно на Белт, пролетели по мосту Веразано через Восточную реку и погнали по Стейтен-Айленду. Крутя мигалками и неистово сиреня, нас обогнали три машины – уж не пресловутые ли это отряды быстрого развертывания? Полицейских обозначений на них не было, а мчали они в том же направлении, что и мы. Мне стало не по себе – жизнь моей девочки зависла на волоске.

Вот рассказ Володи. Точнее пересказ: с его невнятной, хоть и красочной, фени – на общедоступный, пусть и бесцветный, русский язык.

Прав, как ни странно, оказался Борис Павлович – Танюшу похитили "Братья Карамазовы" и теперь шантажировали ею Тарзана, который готов был на что угодно – только бы вырвать ее из рук похитителей. Похоже, с Леной его связывало нечто большее, чем я предполагал. Или это было уязвленное самолюбие мафиози, который не мог позволить, чтобы у его бабы выкрали ребенка? Володя, по ряду дел сподручный Тарзана, уверен был в первом, но Володя, как я заметил, был, несмотря на послужной уголовный список, наивняком и искал романтические объяснения даже сугубо меркантильным побуждениям. Быть униженным для мафиози масштаба Тарзана значило потерять авторитет в преступном мире. Не исключаю, впрочем, что Тарзан, пытаясь вызволить Танюшу, действовал из обоих побуждений. А Володя был в курсе, потому что принадлежа в разное время волею судеб к обеим соперничающим группировкам, вел между ними посреднические переговоры. Каких уступок ждали от Тарзана "Братья Карамазовы" в обмен на освобождение Танюши – не знаю. И на какие уступки мой бывший студент и любовник моей жены готов был пойти?

Неизвестно также, что было конечной целью "Карамазовых" – стол переговоров или физическая расправа с Тарзаном?

Они пытались заманить его пусть не на свою, то хотя бы на нейтральную территорию. В качестве предполагаемого места встречи фигурировали русские рестораны – "Распутин" на Брайтоне и "Тайга" в Форест-Хиллс. Почуяв подвох, Тарзан отказался. В конце концов сошлись на редакции "Царского подарка", хозяин которого, хоть и был на содержании у Тарзана, но сохранял видимость независимости и время от времени устраивал встречи российских и местных бизнесменов. "Фрукт еще тот – сучонок хитрожопый: и нашим и вашим", охарактеризовал его Володя и добавил, что Тарзан подозревает его не только в двурушничестве, но и в стукачестве ("куруха" – еще одно словечко в мой гипотетический словарь едреной фени), а Лена, которую познакомил с ним Тарзан, назвала его "обрубком человека" (в моральном смысле, понятно). Но лояльность в том мире была вообще понятием относительным и переменчивым и простиралась от и до, обрываясь еще более неожиданно, чем возникая. Однако в сложившейся ситуации Тарзану ничего не оставалось, как согласиться, хоть он и догадывался о риске, на который шел. Железным условием он поставил, чтобы на встречу была привезена Танюша, дав "Карамазовым" заранее знать, что готов в ответ на уступки в бизнесе. Насколько я мог понять из путаных объяснений Володи, речь шла о новом разделе, о дележе сфер влияния между "Братьями Карамазовыми" и "Бог в помощь!" – в обмен на Танюшу, Тарзан уступал Филадельфию и Вашингтон, округ Колумбия. "Не велика потеря", сказал Володя, добавив, что Тарзан давно уже поостыл к девичьему трафику, увлекшись более серьезными делами. Я догадался, какие "серьезные дела" он имел в виду, и при иных обстоятельствах воспользовался случаем и распросил его, но сейчас мне было не до выполнения гражданского долга.

А рисковость ситуации заключалась не только в моральной склизкости мнимого владельца "Царского подарка", который готов был продаться любому, кто поманит лишним долларом, но и в том, что задействованы были сторонние силы. Не знаю, удалось ли бы нам справиться без них – Тарзан сомневался в искренности "Карамазовых", для которых месть могла быть дороже выгоды, но с ментами увеличивалась не только степень надежности, но и одновременно степень риска. Стив, правда, дал мне слово, что его ребята только для того, чтобы обеспечить безопасность Танюши. То есть на всякий случай. Их присутствие номинальное и невидимое, а действовать будут по обстоятельствам и только после передачи Танюши попытаются схватить русскую "братву" либо выследить, куда они направятся по окончанию торга.

К несчастью, мы все ошиблись в наших предположениях, и события вышли из-под контроля как соперничающих "братков", так и ментов из отрядов быстрого развертывания. Не говоря уже о шестерке из "Царского подарка"– все равно перед кем он шестерил и кого закладывал, но в своем воробьином умишке уж точно предвкушал некий навар с этой встречи.

С Хайлен бульвара мы свернули на Терновую улицу, но и без этого названия, по одному только скоплению в переулке машин с затененными стеклами и легко угадываемыми за ними невидимками я понял: чем бы ни кончился сегодняшний день, название подходит к улице как изначальная характеристика. Попытался вспомнить хоть какую завалящую молитву, но голова была пуста, а сердце сжималось от тревоги за Танюшу. В крови бушевал адреналин. Мой аlter ego.

Чего не успел спросить у Володи, в курсе ли Лена.

15.

Был уже поздний вечер, когда мы подрулили к особняку с колонным портиком и сторожевыми сфинксами по бокам – показушная роскошь новых русских, решил было я, да вспомнил о принадлежности посаженному итальянцу. Сфинксы, конечно, никакие не мраморные, а гипсовые – дешевые копии из магазина садовой скульптуры. Почти во всех окнах горел свет, и я напряженно вглядывался, пытаясь угадать, за которым из них находится моя Танюша. Позади ярко освященного особняка был темный провал, где скорее угадывался, чем был виден залив, с дальними огнями на том берегу.

Около дома прогуливались, как ни в чем не бывало, два бугая с оттопыренными карманами – боевики Тарзана? братья Карамазовы? оперативники Стива? случайные прохожие? Что вряд ли, так это последнее. Переулок был забит машинами, мы подрулили к гидранту, уготовив еще один штраф неведомому хозяину бьюика. Володя уверенно направился к облезлым сфинксам, я поплелся за ним, волоча больную ногу. Один из бугаев преградил нам путь, но Володя шепнул ему, и его как ветром сдуло. Но тут неведомо откуда возник перед нами еще один мужичок, в котором я мгновенно признал русского, пока не пригляделся в темноте: Борис Павлович собственной персоной. Здесь, в Америке, он выглядел заурядным представителем своего племени – вот я и обратил внимание прежде всего на родовые черты. Или он слинял еще раньше, когда накрылась гэбуха? Но тогда он тоже был не сам по себе, а представителем – тогда организации, как сейчас этноса. А я? Американ, мормон, славист, обманутый муж – где кончаются общие признаки и начинаются личные?

Втроем мы стали перед мощной дверью, Володя дал два коротких звонка и один длинный. Условный знак? Но дверь все равно открывать не торопились. Потом погас свет в глазке – кто-то нас внимательно разглядывал изнутри. Наконец, дверь приоткрылась, мы шмыгнули один за другим в просторный холл с двухпролетной лестницей, которая вела вверх, а сбоку примостилась узенькая лесенка, которая спускалась в бейсмент, где, вспомнил я, и находилась редакция "Царского подарка". Перед нами стоял малорослый, лысый, круглолицый, как колобок, с бегающим, масляным взглядом хозяин-временщик этого особняка.

– Где девочка? – спросил Борис Павлович, и до меня дошло, что если редактор "Царского подарка" и куруха, как подозревал Тарзан, то связан вовсе не с полицией и не с ФБР, а с такими вот, как Борис Павлович – с тех добрых времен, когда Борис Павлович был не сам по себе, а его организация во всей своей красе. Может, тогда он и был заслан к нам в Америку и все еще продолжает служить своим бывшим хозяевам на инерции прежнего страха? Либо новоиспеченный кадр, если гэбуха, как предположил Стив, а Борис Павлович ушел от ответа, не перешла на подпольное существование до лучших времен?

Как ни странно, догадки эти меня успокоили. Борис Павлович внушал мне больше доверия, чем Стив, а тем более Колобок. Я не ожидал от него ни подвоха, ни промашки.

Не говоря ни слова, Колобок поскакал вверх по лестнице, мы вслед за ним.

– А Тарзан где? – спросил Володя.

– Где ему быть! В редакции. С "Карамазовыми". Переговоры в разгаре.

На втором этаже мы проследовали по коридорчику и остановились у одной из дверей. Колобок вынул из кармана ключ, открыл дверь и пропустил нас вперед. В комнате было темно, мы остановились. Колобок включил свет, на кровати лежала Танюша, и меня как прошило: мертвая. Я бросился к ней и сжал в объятиях это маленькое и самое дорогое тельце. В моих руках оно вдруг ожило, зашевелилось, Таня открыла глаза и прошептала:

– Папа...

Я заплакал.

Внизу раздались выстрелы. С улицы? Из бейсмента? Потом мы услышали шаги по лестнице. Я обернулся – у всех моих спутников в руке по пистолету. Борис Павлович выхватил у меня Танюшу и, как неживую, пихнул под кровать. Таня не сопротивлялась – за эти три недели, похоже, она научилась наконец-то слушаться старших.

Дверь распахнулась, на пороге стоял мой бывший студент. Как он изменился с той нашей встречи в Саг-Харборе! Не узнал бы, только не темные очки те же. Лицо небритое, вид измученный, на левой штанине кровь.