Текст книги "Я все еще влюблен"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

– Это, конечно, так. Но я думаю о другом: до чего же въедлива монархическая идея, до чего живуче представление о некоем избраннике – благодетеле и отце народа, а то и всего человечества, если даже такой ум, как Вольтер, был их пленником.

– Да, – сказал Маркс, – тут у коммунистов хватит работы… Слушай, о том, что купались, – ни слова!

– Хорошо!

Они тихо, думая, что все уже спят, вошли в дом. Но Женни не спала, она накинулась на них:

– Ну, где это вас носит! Уж я думала, не случилось ли чего… Почему у вас мокрые волосы?

– Мы купались в Рейне, – вдруг испугавшись, что жена подумает что-то худшее, поспешно и неожиданно признался Маркс.

– Купались? Очень хорошо, – безразлично отозвалась Женни. – А теперь – спать.

– Фридрих! Она не верит. – Маркс был разочарован и даже задет тоном жены. Конечно, он не желал бы ее тревожить, но все же…

– Ну и как водичка? – Женни вскинула брови.

– Мы восполняли пробелы в наших биографиях. – Энгельс повинно склонил голову. – Ведь вот вы никогда не купались ночью…

– Я? Нет, купалась. И не раз.

– Что такое? – протер глаза Маркс. – Я думал, что знаю о своей жене все. И вот оказывается… Ты выдумываешь! Энгельс, это от зависти.

– Вовсе нет. Я купалась ночью и в Трире, когда ты учился в университете, и в Крейцнахе, куда мы ездили с мамой. И должна сказать, что очень люблю ночные купания.

– Ах, выдумки! Кто это все подтвердит?

– Хватит, хватит. Никто не подтвердит тебе этого сейчас, но потом я могу найти свидетелей. А теперь – спать, спать. Господин Энгельс, вам постлано в угловой комнате.

Энгельс пожелал супругам покойной ночи и вышел.

Когда они остались одни, Маркс миролюбиво сказал:

– Все-таки признайся, что ты выдумала насчет ночных купаний. Это же так страшно – лезть в черную воду!.. Я знаю, у беременных женщин бывают иногда разного рода мании, некоторые, как видно, любят похвастать.

– Ничуть я не хвастаю, – улыбнулась Женни, – но, право, об этом потом. А теперь скажи мне, окончательно решено, что Энгельс возвращается в Пфальц?

– Да, ни о чем другом он не хочет и слушать. Ты же его знаешь!

Минут через пять со свечой в руке Маркс пошел посмотреть, хорошо ли устроился друг. Он бесшумно открыл дверь и поднял свечу над головой. Ткнувшись лицом в подушку, свободно распластав свое большое тело, Энгельс уже спал крепким сном человека, который прошел трудный путь и готовился завтра снова в дорогу.

Маркс подошел, поправил одеяло. В дверях еще раз обернулся, посмотрел на спящего.

– Спи.

И сам он всю ночь спал крепко, но ему дважды снилось одно и то же: черный шевелящийся хаос и белые плечи человека, удаляющегося в его глубину. Оба раза Маркс ощутил во сне чувство одиночества и тревоги.

Глава одиннадцатая
«ЭТО НЕ НАШЕ ВОССТАНИЕ»

Наутро они расстались. Маркс еще на день-другой оставался по делам в Бингене, а затем с мандатом Центрального комитета демократов Германии, выданным ему Д'Эстером, отправился в Париж под предлогом переговоров с французскими социалистами. Семья должна была последовать за ним позже.

Энгельс поехал опять в Кайзерслаутерн.

Прибыв туда, он обнаружил, что за дни его отсутствия в восставшей пфальцской столице произошли некоторые перемены. Раньше всего Энгельс узнал о том, что Феннер фон Феннеберг за прямую причастность к несуразной попытке взять крепость Ландау, предпринятой Бленкером, смещен с должности главнокомандующего. Это, конечно, радовало. Но тут же Энгельс и огорчился, ибо, во-первых, обязанности главнокомандующего возложили на семидесятилетнего штабного генерала Феликса Ракийе, поляка; во-вторых, Бленкер безнаказанно продолжал свои воинственные забавы. Он, как видно, хотел взять реванш за позорную неудачу с Ландау и с этой целью решил отбить у неприятелей родной ему Вормс, расположенный в Гессен-Дарм-штадте, в нескольких километрах от пфальцской границы, на левом берегу Рейна. Не встретив никакого сопротивления со стороны нескольких гессенских солдат, составлявших гарнизон, с барабанным боем, во главе преданного ему батальона герой вступил в город. Все гессенские солдаты разбежались, а два десятка из них, оставшихся по болезни, были торжественно приведены к присяге на верность имперской конституции. Все было прекрасно! Но на другой день рано утром с правого берега Рейна по городу ударила артиллерия. Это войска генерала Пёйкера стреляли самыми настоящими ядрами и гранатами. Кажется, не успел раздаться второй залп, как «освободителей» уже и след простыл…

Были и другие новости. Самой отрадной была, пожалуй, та, что наконец-то правительства Бадена и Пфальца договорились об объединении командования войсками. Главнокомандующим был назначен поляк Людвик Мерославский, имеющий довольно большой и разнообразный военный опыт, несмотря на свои тридцать четыре года. Сюда он прибыл прямо из Сицилии, где командовал революционными силами, правда, не слишком удачно.

В первый же вечер на квартиру к Энгельсу, снятую им на окраине города, явился Д’Эстер. Выслушав рассказ о непредвиденных приключениях на пути в Бинген, расспросив о Марксе, Вейдемейере и их семьях, Д’Эстер сказал:

– Раз ты вернулся, то, я думаю, ты не захочешь сидеть без дела. По поручению правительства я могу предложить тебе на выбор несколько гражданских и военных должностей.

– Нет, Карл!..

– Не спеши с отказом. Например, разве плохо, если бы ты стал командовать артиллерией?

– Но ведь этим занимается подполковник Аннеке. – Энгельс иронически подчеркнул слово «подполковник».

– Он теперь заведует мастерскими, изготовляющими боевые припасы.

– Отрадно. Я ему давно советовал заняться чем-нибудь подобным… Но дело не в этом…

– Не хочешь военную должность, займи гражданскую. Что ты скажешь по поводу должности заместителя министра внутренних дел?

– И та и другая должности очень заманчивы, и, поверь, я охотно принял бы их, если бы восстание носило пролетарский характер. Но у меня, Карл, есть опыт Эльберфельда. Я там взял на себя как раз артиллерию и фортификационные работы. Чем это кончилось, ты знаешь. Меня предали и изгнали!

– Но там с тобой рядом не было Д’Эстера…

– Был Мирбах. А он тоже имел немалое влияние, хотя, честно скажу, твое влияние здесь больше и ты можешь сделать больше.

– Ну вот!

– И все-таки я не соглашусь. Здешние хёхстеры, если им потребуется, и тебя предадут так же легко, как там предали меня. Нет, я не приму никакую должность – ни военную, ни гражданскую. Это и меня убережет от повторения того, что однажды уже было пережито, и руководителей восстания – от распрей. Я предпочитаю находиться на положении политического эмигранта, изгнанного из Пруссии.

– И до каких же пор?

– Если пруссаки действительно вторгнутся в Пфальц, если начнутся боевые действия, тогда я тотчас возьмусь за оружие, тогда меня никому не придется просить. Я хочу, я должен приобрести хоть какой-то военный опыт и не упущу удобный случай, если ом представится.

Д’Эстер помолчал, явно огорченный решительностью отказа.

– Пойми, Карл, иначе я не могу, – нарушил молчание Энгельс.

– Видишь ли, – Д’Эстер озадаченно развел руками, – ты слишком приметная фигура, и все обратят внимание на твое неучастие в деле, оно покажется странным.

– Ты меня не совсем понял. Я не говорил о полном неучастии. Я буду принимать участие, и, может быть, довольно активное, но я не хочу занимать официальных должностей. Охотников до них здесь сейчас хватает. Я не хочу ничем связывать себя, как связал в Эльберфельде, ибо это восстание, как ты понимаешь, не наше, не пролетарское восстание…

– Но нужно, теперь же нужно хоть какое-нибудь доказательство твоей доброй воли. Напиши, например, статью, цикл статей для нашей правительственной газеты.

– Я подумаю.

– Нет, я тебя очень прошу, очень.

Д'Эстер так настойчиво уговаривал, что Энгельс не только согласился, но и сразу после его ухода сел писать. Статья получилась решительной, страстной. Намеренно идеализируя положение, желая внушить читателям жажду борьбы, Энгельс изобразил Баден и Пфальц энергичными, сплоченными легионами, готовыми сражаться «на стороне, свободы против рабства, на стороне революции против контрреволюции, на стороне народа против государей, на стороне революционной Франции, Венгрии и Германии против абсолютистской России, Австрии, Пруссии и Баварии».

Статья появилась в правительственной газете «Вестник города и деревни» на другой день, третьего июня, и вызвала множество толков. У большинства руководителей восстания и членов правительства она породила двойственное чувство: с одной стороны, им, конечно, было лестно увидеть себя столь могучими врагами контрреволюции; с другой – это их пугало, ибо на самом деле они были совершенно неспособны на героические акции, готовностью к которым их наделял Энгельс. Из этих двух чувств страх оказался гораздо сильнее. Поэтому в большинстве своем они были крайне недовольны статьей, хотя открыто никто ничего ее автору не возразил.

Энгельс сразу написал вторую статью, еще более решительную и горячую. Принес ее в редакцию и попросил главного редактора прочитать тут же, в его присутствии. Тот долго отнекивался, ссылаясь на занятость, но автор был настойчив. Читал редактор медленно, вдумчиво, то и дело возвращаясь к уже прочитанному тексту. Наконец он чуть отодвинул статью и поднял глаза на Энгельса.

– Статья написана прекрасно! – сладким голосом провозгласил редактор, и Энгельс сразу понял, что он не хочет ее печатать. – Ваш слог, которым восхищается вся Германия, здесь проявился во всей своей силе.

– Ну так напечатайте ее хотя бы как образец стиля, – усмехнулся Энгельс.

– Да, но… как бы это выразиться? Статья получилась слишком возбуждающей. Тут надо кое-что поправить, убрать, смягчить.

– Я ничего делать не буду.

– О, я могу взять эту работу на себя!

– Ни в коем случае. В моей статье все должно быть моим до последней точки. Верните мне статью.

– Но, господин Энгельс… Дело не безнадежно!

Энгельс протянул руку, взял статью, поднялся и вышел.

Через два часа к нему прибежал Д’Эстер, которому сообщили о конфликте в редакции.

– Что случилось? – бросил он с порога.

– То самое, о чем я тебе говорил, – почти равнодушно ответил Энгельс. – Они уже испугались меня и не чают, как отделаться.

Д’Эстер взял со стола статью и быстро пробежал ее, неуверенно сказал:

– Но, может быть, все-таки ты кое-что поправил бы?

– Так и быть, поправлю! – Энгельс взял статью и медленно стал рвать ее на мелкие части.

– Ну, как хочешь, – вздохнул Д’Эстер.

Энгельс собрал клочки бумаги, положил их в пепельницу и поджег.

– Ты знаешь, кого я тут сегодня встретил? – вдруг весело сказал он. – Иосифа Молля! Ведь это мой старый друг. Он только что прибыл и уже отправляется завтра в Пруссию с очень важным поручением. Он хочет привезти оттуда канониров для вашей армии.

– Опасная затея. Кто это ему поручил? Начальник генерального штаба?

– Да, он – Техов. Конечно, очень рискованно, но надо! Канониров у нас особенно не хватает.

Энгельс вытряхнул пепел в окно, поставил пепельницу и вдруг заговорил взволнованно и быстро:

– Я так устал от ваших хитроумных борцов с их безмятежной манерой делать революцию, мне так осточертели их двусмысленности и уловки, что меня неодолимо потянуло к старому верному товарищу. Мне просто необходимо побыть в обществе этого смелого, цельного и решительного человека. Иначе, ей-богу, я и сам покроюсь тут плесенью. Я поеду с ним…

– В Пруссию?

– Нет, я только провожу его до Кирхгеймболандена.

– Но это же на самой границе с Гессен-Дармштадтом! Это опасно. В любой час туда могут нагрянуть войска генерала Пёйкера и схватить вас. Мало тебе того, что почти в тех краях ты уже был только что арестован!

– Ну, это было все-таки в самом Гессене, а теперь я границу не перейду.

Д’Эстер вытащил из кармана газету и протянул Энгельсу.

– Взгляни-ка. Это все та же «Кёльнская газета», за которой я теперь регулярно захожу в казино. Вот тут.

Энгельс нашел указанное место и стал читать. Это был приказ о розыске его и еще нескольких товарищей по эльберфельдскому восстанию. За обер-прокурора приказ подписал прокурор Эльберфельда господин Эйххорн. «На основании распоряжения королевского судебного следователя о приводе следующих лиц, – читал Энгельс, – настоятельно прошу все гражданские и военные власти, которых это касается, принять меры к розыску лиц, приметы которых описаны ниже и которые бежали, чтобы скрыться от следствия, начатого против них по поводу преступления, предусмотренного статьей 96 Уголовного кодекса, и в случае поимки арестовать и доставить их ко мне, а именно: 1. Фридриха Энгельса…» Дальше шло описание примет.

Д’Эстер внимательно наблюдал за выражением лица друга. Оно оставалось умеренно-любопытствующим. Не дочитав до конца, Энгельс вдруг бросил газету на стол и изобразил на лице гнев:

– Негодяи! Я подам на них в суд! Это самая настоящая диффамация!

– Что такое? – удивился Д’Эстер.

– Да ты только посмотри, что они написали! «Рост пять футов шесть дюймов», – с тем же наигранным негодованием он округлил глаза.

– А что?

– Как что! Надо было написать восемь дюймов. Они украли у меня два дюйма, целых пять сантиметров!

– Не валяй дурака, Фридрих, – засмеялся Д’Эстер. – Дело серьезное.

– На свете нет ничего серьезнее репутации человека. Они меня опозорили. Этот прокуроришка думает, что если контрреволюция побеждает, то с нами можно делать все что угодно. Я вызову его на дуэль и убью.

– Хорошо, я согласен быть секундантом. А пока я прошу тебя в поездке с Моллем все время крепко помнить, что тебя разыскивают, что твои приметы обнародованы и сели тебя схватят, то пощады не жди.

– Не пуган меня, не путай. – Энгельс успокоительно похлопал друга по плечу. – Приметы мои уже публиковались прошлой осенью, кстати, в той же газете, и меня уже разыскивали, ловили и арестовывали.

– Пойми, время было несколько иным!

– Это ты прав, – опять поддался шутливому тону Энгельс. – Прошлый раз мой рост был указан верно. Тогда они еще не дошли до такой наглости, чтобы урезать у революционера два дюйма роста. А теперь…

Глава двенадцатая
В ПУТЬ СО СТАРЫМ ДРУГОМ

Рано утром в простой крестьянской повозке, предоставленной военным комендантом города, Энгельс и Молль выехали в Кирхгеймболанден. Им предстояло проехать километров тридцать пять – сорок почти прямо на север. Большая часть пути пролегала по горной лесистой местности. У обоих друзей за поясами торчали пистолеты, а на дне повозки, под соломой, лежали еще и сабли. Волонтер-возница имел карабин, правда, несколько заржавленный.

С самого начала июня, вот уже вторую неделю, во всем Пфальце и Бадене, во всей Южной Германии стояла жара. И она тотчас давала себя знать, как только повозка выезжала на открытое место. Но впереди всегда зеленел лес, и потому ездоки не слишком сетовали на солнце.

Старые друзья не виделись с минувшей зимы. В конце сентября прошлого года, когда Кёльн был объявлен на осадном положении, оба разыскивались властями и оба тайком бежали из города. Первый вскоре прибыл в Париж; второй уехал в Лондон.

Из Парижа Энгельс пешком добрался до Швейцарии, чтобы быть поближе к Германии, к Кёльну, и в середине января этого года, получив разрешение, возвратился в Кёльн, где снова приступил к работе в «Новой Рейнской газете». Вскоре по английскому паспорту под чужой фамилией и Молль приехал опять в Кёльн. Он и его единомышленники Бауэр и Эккариус задумали в Лондоне преобразовать Союз коммунистов, превратив его в тайную организацию. Молль привез новый устав нового Союза и предложил кёльнским товарищам обсудить его. Маркс и Энгельс решительно выступили против этой затеи, считая, что еще есть легальные возможности для борьбы. Особенно горячо они возражали против расплывчатой формулировки первого пункта нового устава: «Целью Союза является введение единой, неделимой социальной республики».

– Здесь все непонятно! – восклицал Маркс. – Что такое «введение республики»? Что значит «социальная республика»? В каком смысле «единая и неделимая»?

Действительно, – поддержал его Энгельс. – Сплошной туман. А ведь в первом пункте устава, который мы приняли в сорок седьмом году, все так ясно и четко: цель Союза – свержение буржуазии, господство пролетариата, уничтожение общества, основанного на антагонизме классов, и, наконец, основание нового общества, в котором не будет классов и частной собственности на средства производства.

Столь же энергично Маркс и Энгельс возражали тогда и против пункта о том, что разглашение тайны Союза карается смертью.

Не добившись никакого успеха в Кёльне, Молль направился в другие города. С тех пор они с Энгельсом не виделись.

Разумеется, оба прекрасно помнили недавние горячие споры в Кёльне, свое несогласие, но это ничуть не омрачало сейчас радость неожиданной встречи – слишком многое их связывало, слишком хорошо они знали друг друга и любили.

– Так ты из Брюсселя? – спросил Энгельс, с удовольствием разглядызая коренастую сильную фигуру Молля.

– Из Брюсселя.

– Ну и как там? Как в Берлине, в Лейпциге? Нашлись последователи?

– Сейчас не до этого. – Молль махнул рукой. – Лучше расскажи, как Маркс и какова тут обстановка, во всей подробности. У меня же самое общее представление.

Энгельс стал рассказывать, в нужных местах переходя на английский или французский, чтобы не понял возница. Вдруг он помолчал и безо всякой связи с тем, что говорил, видимо, от переполнявших его дружеских чувств к собеседнику, воскликнул:

– А ведь знаешь, Иосиф, ты да Шаппер были первыми пролетариями-революционерами, которых я видел в жизни! Когда шесть лет тому назад в Лондоне мы познакомились с тобой, ты уже был настоящим человеком, а я еще только хотел стать им.

Глубоко посаженные глазки Молл я лукаво блеснули:

– Ты и моложе меня на семь лет. Значит, есть все основания считать теперь и тебя настоящим человеком.

Они засмеялись. Энгельс продолжал свои рассказ. Потом рассказывал Молль. Когда переговорили, кажется, обо всем, Молль вдруг спросил:

– Так ты прошел пешком от Парижа до Женевы? Вот завидую! Я странствовал в своей жизни немало, как ты знаешь. Но пересечь пешком всю Францию – такого у меня не бывало. Но почему пешком – из любви к путешествиям?

– Не совсем так, – покачал головой Энгельс. – Были и другие веские причины – никаких документов и очень мало денег.

– Но как это тебе взбрело на ум?

– Видишь ли, я просто не выдержал. – Энгельс сразу помрачнел. – Я помнил Париж марта – апреля прошлого года, в короткую пору его упоения медовым месяцем республики. Рабочим жилось тогда голодно, они питались одним хлебом и картошкой, но, несмотря на это, по вечерам сажали на бульварах деревья свободы, жгли фейерверки и пели «Марсельезу». И вот в октябре я снова увидел Париж. Между этими двумя встречами было море крови, была гора из пятнадцати тысяч трупов рабочих. На улицах – одни торжествующие буржуа и полицейские шпионы. Париж был мертв. Я не мог нм жить, ни дышать в мертвом Париже. Я должен был уйти. И вот однажды утром я вышел на улицу и зашагал прямо на юг.

– И какое же впечатление оставляет Франция, когда ее вот так проходишь насквозь?

– Мой друг! – Энгельс хлопнул Молля по колену: ему, видимо, хотелось преодолеть мрачные воспоминания. – За эти две недели я прежде всего убедился в том, как правы те, кто говорит, что Франция – страна прекрасного вина и очаровательных женщин!

– О, у меня в этом никогда не было сомнения! – Молль пригладил свои чуть тронутые сединой волосы, словно за ближайшим поворотом дороги могли показаться эти очаровательные француженки.

– Нет, в самом деле! – все более вдохновляясь, заговорил Энгельс. – Какое вино! И что за разнообразие! От бордо до бургундского, от крепкого люнеля до… Тут тебе вина и белые, и красные – от пти-макона или шабли до сотерна, до пенистого аи! Ты подумай только, каждое из этих вин дает свой особый хмель. При помощи нескольких бутылок можно испытать широчайшую гамму настроений – от легкомысленного желания танцевать до возвышенной жажды вдохновенно петь «Марсельезу».

Сурово молчавший до сих пор возница вдруг зашевелился, полез рукой в передок повозки и вынул из-под соломы большую плоскую флягу.

– Нет никаких сил слушать вас, – сказал он, бултыхнув флягу. – Да и вообще пора подкрепиться.

Друзья горячо приветствовали это предложение, так как большая часть дороги осталась уже позади, а утром оба они позавтракали слишком легко и поспешно.

Свернули в сторону и остановились в тени развесистого дуба. У предусмотрительного Молля нашлось все: и снедь, и кружки, и, конечно же, бутылка легкого пфальцского вина, и даже салфеточка, чтобы постелить на траве. Он занялся приготовлением путевого пиршества, возница пошел нарвать свежей травы для лошади, а Энгельс поспешил к ближайшей вершинке, чтобы осмотреть с нее местность.

Через четверть часа все трое расположились прямо на земле вокруг чистенькой салфетки, на которой умело были разложены хлеб, мясо и яйца.

– За что же выпьем? – спросил Молль, поднимая кружку с вином.

– За твой успех! – сразу ответил Энгельс.

Возница, естественно, не понял, о каком успехе идет речь, но спросить постеснялся.

После того как выпили, он спросил о другом:

– Если у вас, господин Энгельс, было совсем мало денег, то как же вы кормились все эти две недели по дороге от Парижа до Швейцарии?

– Кормился? – переспросил Энгельс, с удовольствием разжевывая сочную телятину. – Да где как. Если я останавливался на постоялом дворе, то заказывал себе какой-нибудь совершенно грошовый ужин. А если на ферме или в крестьянском доме, то чаще всего хозяева сами предлагали мне поесть. Я их за это благодарил как мог. Кому воды натаскаю, кому наколю дров, кому еще что.

– Ты умеешь колоть дрова? – спросил Молль, наливая всем по второй кружке.

– Я это люблю больше, чем фехтование и даже плавание, – вполне серьезно ответил Энгельс. – Да, так вот порой в том путешествии мне приходилось делать дела довольно неожиданные. В одной бургундской деревеньке, где-то, кажется, под Осером, у крестьян, приютивших меня на ночлег, сломал ногу роскошный племенной хряк. Надо было его заколоть. А самого хозяина дома не оказалось, он уехал куда-то дня на два-три, а может, и больше. Хозяйка ко мне чуть не с мольбой…

– Ну и ты? – вырвалось у Молля.

– Что – я? Конечно, заколол. И даже освежевал.

– Не верю! – восхищенно воскликнул Молль.

– Да, это не просто, – словно бы поддержал неверующего возница.

– Дело твое, – пожал плечами Энгельс. – Но если тебе доведется быть в Бремене, зайди в церковь святого Мартина к ее настоятелю Георгу Готфриду Тревиранусу и справься у него. Лет десять назад я жил в его доме и именно там приобрел первый опыт на сей счет.

– Ну если такой авторитет, как настоятель, – я умолкаю, – засмеялся Молль.

– А быков валить вам не приходилось? – спросил возница, вовсе не желая пошутить над рассказчиком, но все-таки это прозвучало как подначка, и Молль захохотал, давясь яйцом.

– Нет, быков не приходилось, – спокойно ответил Энгельс. – А твоего сомнения, Иосиф, я понять не могу. В деревушке Дампьер, неподалеку от Луары, на постоялом дворе я встретил артель парижских рабочих, которые по приказу правительства возводили здесь плотину для защиты от наводнения. Так бригадир артели был обо мне совсем иного мнения, чем ты. Он хотел немедленно зачислить меня в свою рать, уверял, что я очень быстро освоюсь с работой и уже со второй недели смогу зарабатывать пятьдесят су в день.

– И ты отказался?

– Я бы совсем не прочь для разнообразия сменить на месяц или два перо на лопату, но без документов это было опасно.

Выпили по второй кружке, и Энгельс продолжал:

– А в деревеньке около Шатонёфа, тоже на Луаре, я ночевал в доме, где вроде бы вся работа была переделана – не нужно было ни воды, ни дров, ни свинью колоть. Я думал, думал – и нарисовал хозяйским детишкам несколько рож, объяснил: это – Луи Наполеон, это – генерал Кавеньяк, это – Арман Марраст, мэр Парижа.

– И похоже получилось?

– Вылитые, хотя и карикатуры. Но хозяева не поняли, что это карикатуры, и смотрели на них с таким восхищением, так благодарили меня! И тут же повесили портретики на стену.

Молль засмеялся.

– Дело, видишь ли, в том, – Энгельс горестно покачал головой, – что французские крестьяне, несмотря на все их добродушие, гостеприимство, веселость, с точки зрения политического развития, как и немецкие крестьяне, увы, все еще остаются варварами – они боготворят Луи Наполеона, этого ничтожного, тщеславного, путаного дурака, спекулирующего великим именем! А ведь на выборах – этого забывать нельзя! – им принадлежит свыше шести миллионов голосов, то есть они составляют больше двух третей всех избирателей Франции.

Вознице, кажется, были не очень интересны подобные вопросы, его больше занимали конкретные обстоятельства путешествия, и потому он спросил:

– Сколько же вам приходилось отмерять каждый день? Поди, не мало?

Энгельс стал прикидывать:

– Если по карте, то от Парижа до Женевы не так уж далеко – километров четыреста, но дорога раза в полтора длиннее, километров шестьсот. А я частенько шел и не по дороге, отклонялся в сторону, чтобы взглянуть на ту или иную местность, да еще раза два-три сбивался с пути. Вот и считайте. Точно помню, что в первые два дня прошел пятнадцать лье, это получается больше тридцати километров в день. Такой, пожалуй, и была моя средняя скорость.

– Прилично, – сказал возница. – Ведь это день за днем две недели!

– Как бы то ни было, а в Женеву я входил в сапогах, подвязанных веревочками. И на первые же деньги, что мне прислали из Кёльна, купил новые ботинки.

Молль разлил остатки вина, нетерпеливо поторопил:

– Ну, а женщины, женщины-то! Ты их все обходишь молчанием.

Энгельс выставил вперед ладонь: дескать, не спеши.

– Честно говоря, во Франции хватает всяких женщин. Немцам больше нравятся ширококостные крестьянские девушки, и, может быть, они правы. Пусть уж простят меня соотечественники, а чисто умытые, аккуратно причесанные, прекрасно сложенные бургундки из Сен-Бри и Вермантона понравились мне больше.

– Я с тобой солидарен! – воскликнул Молль, – И выпьем за бургундок в каждой нации.

– Выпьем!

Недолго еще продолжался этот придорожный пир. Солнце уже пошло, к закату, и надо было спешить.