Текст книги "Я все еще влюблен"

Автор книги: Владимир Бушин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Энгельс опять засмеялся:

– Ну, мое положение здесь легче. Надеюсь, в уже полученных тобою статьях «Адъютант», «Аркебуз», «Атака», «Блиндаж», «Бивуак», «Бомба» мне удалось избежать партийной тенденции?

– В этих статьях, пожалуй, удалось. – И Маркс опять улыбнулся. – Но вот о статье «Армия» я то же самое утверждать не стану. Статья эта великолепна. Но ведь ты в ней занимаешься, в сущности, тем, что на весьма специфическом материале подтверждаешь правильность нашего воззрения на связь производительных сил и общественных отношений.

– Неужели? – приостановился Энгельс. – Право, не заметил. И уж во всяком случае, понимая, для кого пишу, не стремился к этому сознательно.

– Да, твоя статья великолепна, – сожалеюще сказал Маркс, – но прогрессивность Дана, Рипли и других редакторов энциклопедии – это всего лишь весьма непоследовательная прогрессивность американских буржуа. Они от нас ждут статей иного рода. Мне кажется, – в его голосе послышался оттенок легкого довольства и столь же легкого упрека, – в моих статьях глубже скрыты, лучше упрятаны подлинные чувства и пристрастия.

Энгельс ничего не ответил, а только искоса взглянул на друга. Они прошли несколько шагов молча, с наслаждением вдыхая прохладный морской воздух. Ночную тишину нарушал лишь ровный, спокойный гул машины.

– Как велико должно быть все издание? – спросил Энгельс.

– Помнится, Дана писал, что пятнадцать томов.

Энгельс еще помолчал, и вдруг ему стало весело.

– На твоем месте, – сказал он озорно, – я предложил бы Дана поручить нам одним составить весь энциклопедический словарь. Мы бы с этим справились!

– И недурно бы еще, – в том же тоне подхватил Маркс, – предоставить нам полную свободу в выражении своих взглядов.

– О-о-о! – мечтательно воскликнул Энгельс. – Это была бы энциклопедия! Дидро и Даламбер от зависти перевернулись бы в гробах…

– Им было легче, – вздохнул Маркс.

– Во всяком случае, – вернувшись с небес на землю, деловито сказал Энгельс, – возьми на нас столько статей, сколько сможешь заполучить. Если мы будем иметь в каждом томе от ста до двухсот страниц, то это не слишком много. Столько полноценной науки, – он усмехнулся на слове «полноценной», – мы этим господам легко поставим. Лишь было бы в обмен полноценное калифорнийское золото! – И, вскинув голову, он громко засмеялся в темное звездное небо.

…Брайтон уже давно скрылся из виду. Во всех каютах погасли огни. Пароход окружали море, небо и тьма.

– Пошли спать?

– Пора.

В каюте, пока Энгельс зажигал и оправлял свечу, Маркс открыл свой чемодан и достал оттуда книгу.

– Я обещал тебе привезти «Историю Флоренции» Макиавелли: Вот она, – сказал он, кладя книгу на столик. – Поразительное дело: написано почти три с половиной столетия тому назад, а читается – не оторвешься. Шедевр. Я никогда не устаю изумляться этому… Книга тебе пригодится. Тут очень интересное описание того, как в четырнадцатом – пятнадцатом веках сражались кондотьеры.

– А это что у тебя? – спросил Энгельс, увидев в чемодане какую-то рукопись.

– Это несколько моих статей для энциклопедии, которые я хочу предварительно показать тебе.

Энгельс взял рукопись и не спеша пропустил ее через большой палец. Мелькнули заглавия статей: «Армада»… «Барклай де Толли»… «Беннигсен»… «Боливар»… «Бернадот»…

Когда уже легли, он вынул из-под самого низа последнюю статью: своими советами в письмах и кое-какими сведениями он помогал писать ее.

– Хочешь прочитать? – спросил Маркс. – Отложи до завтра, вот уж приедем, тогда почитаешь.

– Я только посмотрю, – ответил Энгельс и стал читать: «Бернадот, Жан Батист Жюль – маршал Французской империи, князь Понтекорво… родился 26 января 1764 года в По, департаменте Нижних Пиренеев, умер 8 марта 1844 года в королевском дворце в Стокгольме…»

Статья была большая, обстоятельная, и читать ее, конечно, надо на свежую голову, завтра. Но Энгельс все же открыл последнюю страницу и выхватил взглядом несколько фраз: «Когда 5 февраля 1818 года Карл XIII умер, Бернадот, под именем Карла XIV Иоанна, был признан Европой королем Швеции и Норвегии… Его политика в Швеции отличалась посягательствами на свободу печати, преследованиями за преступления, состоящие в оскорблении величества, и сопротивлением прогрессивным мерам…»

«Ничего себе энциклопедическая бесстрастность!» – усмехнулся Энгельс и прочитал самую последнюю фразу статьи: «Если во время царствования Карла XIV Швеция отчасти оправилась от полуторастолетия бедствий и неудач, то этим она обязана не Бернадоту, но исключительно врожденной энергии самого народа и влиянию длительного мира».

Энгельс не выдержал и хмыкнул.

– Ты что? – встрепенулся уже засыпавший Маркс.

– О Бернадоте… Ты тут даешь великолепный образец энциклопедически-беспартийного стиля.

– Что, думаешь, это им не подойдет? Не примут?

– Но ведь иначе ты писать не захочешь, да и не станешь, даже не сможешь… Ладно. Спи. Покойной ночи.

И Энгельс задул свечу. Минуты через две, уже в темноте, он сказал:

– Между прочим, мы с тобой сейчас сами в положении Бернадота. Служа Бонапарту, он преследовал свои собственные цели. И мы делаем то же самое, служа «Американской энциклопедии» и Дана.

– Пожалуй, – сонно отозвался Маркс.

– Бонапарт чуял, что у Бернадота есть свой план, и вел себя по отношению к нему, как ко всем, у кого подозревал собственные цели, весьма гнусно. Этот урок истории нам надо учесть.

– Ну, Дана не Бонапарт, – зевнул Маркс, – хотя и не лишен проницательности.

– И все же… Ну, спать, спать…

Утром после завтрака они сидели на палубе под тентом. И в воздухе, и на море было тихо. Часа через полтора-два справа должен показаться английский остров Олдерни, а слева – берега Франции.

На коленях у Маркса лежали три толстые зеленые тетради.

– Здесь, – сказал он, передавая их Энгельсу, – я регистрирую все факты и события, связанные с кризисом. Вот английская тетрадь, вот немецкая, вот французская… Сведения, которые я получаю из твоих писем, тоже здесь. Полистай эти записи – и ты увидишь, что дело приняло такие размеры, как никогда раньше. Это первый в истории мировой кризис. И я не думаю, чтобы мы с тобой долго оставались зрителями.

Энгельс слегка подбросил в руке увесистые тетради:

– Ты много сейчас сидишь над своими экономическими исследованиями?

– Я работаю над их подытоживанием как бешеный, – Маркс стиснул кулаки и потряс ими у груди, – ночи напролет. Мы должны до потопа иметь ясность по крайней мере в основных вопросах.

Мимо собеседников, то сгущаясь, то становясь реже, неслышно катился людской поток: богатые, – респектабельные люди, владельцы заводов и фабрик, финансисты, землевладельцы. Утомленные своими заботами, издерганные страхом перед призраком кризиса, они ехали на Джерси, свой любимый курорт, чтобы отдохнуть и привести в порядок расшалившиеся нервы.

– А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе ка основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, – Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, – и их немецким собратьям тоже, что мы всё еще тут и всё те же самые.

Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:

– Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?

Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:

– Odi profanum vulgus et arceo.

Энгельс знал: это Гораций. «Противна чернь мне, чуждая тайн моих…» Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: «dies irae» – «судный день». И он сказал:

– Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты…

Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.

– Каков орангутанг! – толкнул он локтем друга. – Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?

– Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, – сказал Энгельс.

Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо – навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: «Господа! Куда вы? Надо же как все…» Кто-то засмеялся: «Да никак, пьяные!..» А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:

– Odi profanum vtilgus et arceo.

Впереди показался остров Джерси.

Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет… Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.

– Что вам угодно, господа? – спросила она по-французски.

На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили по-французски. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.

– Я купец из Манчестера, – сказал Энгельс. – Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома…

– Вы хотите у меня пожить? – сразу оживилась женщина. – Проходите, господа, проходите. Вас двое?

– Я приехал приблизительно на месяц, – ответил Энгельс. – А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.

– Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.

Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.

– Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, – тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. – Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?

– Да, и немного поработать за письменным столом.

– О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси – это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут поля, луга! А малины в лесу – пропасть… О пляже Кавель вы, конечно, слышали?

– Да нет, признаться, – улыбнулся Энгельс.

– Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? – Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. – Вы, очевидно, думаете, что Джерси – это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?

– Слышали, – опять улыбнулся Энгельс.

– Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте…

Она провела гостей во вторую комнату.

– Здесь будет ваш кабинет, – торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. – Посмотрите-ка, судари мои, сюда, – она указала рукой на стену.

На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таким много.

– Что вы скажете? – не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. – Нашему замку восемьсот лет!

– А кто это? – спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.

Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:

– Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.

Все трое молча подошли к портрету поближе.

– Отчего же она, такая молодая, умерла? – тихо спросил Маркс.

– От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день…

Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.

– Если б вы знали, – вздохнула женщина, – как это тяжело – терять детей.

– Да, – сказал Маркс, – тяжело.

– А у вас есть дети? – спросила она.

Марксу не хотелось отвечать, но он все-таки ответил:

– У меня три дочери, а у друга моего, увы, пока детей нет.

– Берегите своих девочек, – печально сказала хозяйка, – хорошенько берегите. Нет ничего ужаснее, чем терять детей.

Воспоминания разволновали ее, она была уже не в силах показывать квартиру дальше.

– Ну а спальню посмотрите сами. – Она горько махнула рукой и удалилась.

Друзья прошли в спальню. Все было хорошо. Вернулись в кабинет, сели в кресла.

Противоречивые чувства владели Марксом. С одной стороны, квартира была хороша, удобна. Хозяйка производила самое благоприятное впечатление. Более того, узнав о ранней смерти ее дочери, он, отец, потерявший уже троих детей да еще переживший всего три месяца назад драму появления на свет нежизнеспособного ребенка, тут же умершего, проникся к этой женщине глубоким сочувствием. Но все же в найме этой квартиры был один пункт, который его очень беспокоил. Энгельс почувствовал это и прямо спросил:

– Тебя что-то мучает. Это совпадение?

– Совпадение, конечно, поразительное, – задумчиво ответил Маркс. – Подумать только, в пасмурном, туманном Лондоне и в солнечном благоухающем Сент-Хельерс в один и тот же день, может быть, даже час у коммуниста Маркса и у этой тихой обывательницы…

Он встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился против Энгельса.

– Но это, конечно, всего лишь совпадение, случайность, прихоть судьбы. А я хочу тебе сказать, Фридрих, кое о чем другом, иного свойства.

Энгельс насторожился.

– Хозяйка сказала, – медленно проговорил Маркс, – что дочь умерла от чахотки.

– Да, от чахотки, – припомнил Энгельс уже вылетевшие было из головы слова.

– Я думаю, – так же медленно, веско продолжал Маркс, – что тебе надо снять другую квартиру. Здесь опасно. Во-первых, потому что чахотка очень заразна; во-вторых, твой организм чрезвычайно ослаблен длительной болезнью и потому восприимчив к любой инфекции.

Энгельс возражал. Он говорил, что чувствует себя прекрасно. Что квартира ему очень нравится, что со смерти девушки прошло уже два с половиной года, что хозяйка производит впечатление здорового и очень чистоплотного человека, что…

Маркс уговаривал друга часа два. Но тот все-таки не поддался.

Остаток дня ушел на ознакомление с городом и на писание нескольких срочных писем. А вечером было решено, что завтра первым делом они навестят своего старого боевого друга Конрада Шрамма, которого Энгельс не видел уже несколько лет.

Весной 1852 года Шрамм уехал в Америку: в результате бесчисленных жизненных передряг, а более всего – нищенской эмигрантской жизни в Англии у него в двадцать девять лет открылась чахотка, и врачи посоветовали ему переменить климат. В Филадельфии жила со своей семьей старшая сестра Конрада, к ней он и направился. Но здоровье от перемены климата не улучшилось, работы молодому революционеру найти не удалось, и после пятилетних мытарств он снова вернулся в Лондон. Здесь он в первые же дни посетил Маркса.

Пролежав затем больше месяца в Немецком госпитале, Шрамм уехал на Джерси. Он сделал это опять-таки по настоянию врачей и своего давнего друга Джорджа Джулиана Гарни, обосновавшегося здесь два года назад.

Шрамм приехал сюда двадцатого сентября, двенадцать дней назад. Он снял двухкомнатную квартиру в северо-западной части города, на окраине. По сент-хельерским масштабам это довольно далеко от площади Эдварда, но по манчестерским или, тем паче, по лондонским – рукой подать.

– Господин Шрамм дома? – спросил Энгельс женщину, открывшую дверь на его стук.

– А где же ему быть? – неприветливо ответила та. – Он же все дни лежит не вставая.

– Доложите, что к нему пришли доктор Маркс и эсквайр Энгельс.

Женщина удалилась, и скоро послышалось, как она открыла дверь и бросила, видимо, через порог: «К вам!»

Было ясно, что никакого особого приглашения не последует, и друзья – Энгельс впереди, Маркс сзади – переступили порог.

Когда, постучав, они вошли в комнату Шрамма, тот прямо-таки обалдел от неожиданности и радости.

– Вы? На Джерси? И оба? – выкрикнул он, бешено переводя глаза с одного на другого. – Какими судьбами? Я же знал, что ты на Уайте, Энгельс… Погодите, я сейчас встану…

– Ни в коем случае, – в один голос сказали гости.

– Ну, тогда… – Шрамм стукнул кулаком в стенку и крикнул: – Мадам! Бутылку хереса!

– И этого не надо, – мягко остановил Энгельс, – мы принесли тебе полдюжины бутылок, именно хереса, а седьмую мы сейчас разопьем. Я думаю, тебе это не повредит, а наоборот…

– Ха! – озорно воскликнул Шрамм. – За исключением того, что у меня чахотка, я же абсолютно здоров. И если я тут загнусь, то только от тоски и безделья… А с этой подлой курносой госпожой мы еще поговорим. Не на того парня она напала. Вы же знаете, что я бывал еще и не в таких переделках.

– Знаем, знаем, – охотно подтвердил Маркс. – Моя жена до сих пор вспоминает, как однажды, лет семь тому назад, ты поехал куда-то по ее поручению, а лошади вдруг понесли, ты выскочил на ходу из экипажа и, всего окровавленного, тебя принесли к нам в дом.

– Вот видите! – Шрамм горячился, его смуглое лицо горело, а светло-серые глаза сделались темней.

На стук вошла хозяйка. Она сразу поняла, что к чему, исчезла и через пять минут принесла три бокала.

– Помним мы, – сказал Энгельс, откупоривая бутылку, – и твое участие в войне Шлезвиг-Гольштейна против датской короны, и твои аресты, тюрьмы, и даже твою достославную дуэль с Виллихом.

Дуэль была особенно памятна всем троим.

После поражения революции в Союзе коммунистов, в его Центральном комитете, возникла фракционная группа во главе с Августом Виллихом. Борьба Маркса, Энгельса и их единомышленников против авантюристической группы Виллиха была настойчивой и порой носила резкий характер.

На заседании Центрального комитета в конце августа 1850 года дело приняло особенно острый оборот. Виллих вел себя вызывающе. Он хвастал своим участием в боях и обвинял всех в трусости, в предательстве интересов революции, в буржуазном перерождении. Совершенно ясно намекая на Маркса, он сказал: «Некоторые из ваших вождей сегодня предпочитают грохоту боя уютную тишину Британского музея». И тут случилось то, чего никто не ожидал. Шрамм, писавший протокол, вдруг бросил перо и, подскочив к огромному Виллиху, яростно выпалил ему в лицо: «Солдафон! Ты будешь со мной стреляться!..» «Охотно!» – тотчас ответил Виллих и потребовал, чтобы Шрамм покинул заседание. Центральный комитет не счел нужным удовлетворить это требование, и Шрамм удалился только по просьбе Маркса.

Дуэль должна была произойти одиннадцатого сентября., и не в Англии, а на континенте, около Антверпена.

Марксу, который вместе с Энгельсом сделал все, чтобы поединок не состоялся, Шрамм накануне дуэли написал веселое и беззаботное письмо.

– В мыслях мы тебя тогда уже похоронили, – сказал Маркс.

И действительно, как могло быть иначе, если на другой день вечером на квартиру к Марксу, где с тревогой и нетерпением друзья Шрамма ожидали известий о поединке, появился Бартелеми, второй секундант Виллиха, и на исполненный страха вопрос Женни: «Ну как?» – гробовым голосом ответил: «Пуля – в голову!» А затем отвесил низкий поклон, повернулся и исчез. Женни (самого Маркса дома не было) едва не потеряла сознание.

Через час Энгельс, Либкнехт, Пфендер и другие друзья Маркса уже были извещены, что Конрада Шрамма нет в живых.

На следующий день все собрались у Маркса. Печальные, потерянные, сидели в маленьком кабинете хозяина и тихо переговаривались.

– Это был дерзкий рыцарь, горячая голова, – сказал Либкнехт.

– Да, пылкая, смелая, пламенная натура, никогда не поддававшаяся заботам повседневности! – добавил Маркс. – Но вместе с этим – критический ум и тонкий юмор, оригинальная мысль и наивное добросердечие. – Маркс помолчал и при полной тишине закончил: – Я думаю, Шекспир не мог бы найти лучшего прообраза для своего отважного и благородного рыцаря Перси Хотспера… Да, это был поистине Перси Хотспер нашей партии…

И едва он произнес последние слова, как в прихожей послышался невероятный шум, голоса, изумленно-радостный крик Ленхен, а через несколько мгновений дверь с грохотом распахнулась, и в кабинет влетел хохочущий Конрад с повязкой на голове.

Оказывается, сразу после своего ответного выстрела Виллих и его секунданты поспешно удалились. Они видели, что пуля попала в голову, и решили, что Шрамм убит. У них имелись тем большие основания так думать, что врача на дуэли не было…

– Да, мы тебя тогда уже совсем похоронили, – разливая вино, сказал Энгельс.

– Это были не единственные мои похороны, – засмеялся Шрамм. – Дайте-ка я все-таки встану и покажу вам кое-что.

– Может быть, не стоит?

– Нет, нет, встану, покажу. И потом – не могу же я пить херес лежа. Это оскорбительно для прекрасного вина.

Он спустил с кровати бледные, исхудавшие ноги, накинул шлафрок и нетвердой походкой добрался до письменного стола. Там отыскал какую-то папку, раскрыл ее и достал несколько газет.

– Вот шестилетней давности «Кёльнская газета» с сообщением о том, что я утонул в Ла-Манше, – сказал он, сдвигаясь со своим креслом к гостям и протягивая им газеты. – Подумать только, хотели отправить меня к праотцам, еще когда мне не было и тридцати!.. А это совсем недавнее «Новое время», выходит в Нью-Йорке на немецком языке. Тут даже некролог. Послушайте, – он взял газету и трагически-торжественным голосом стал читать: – «В Филадельфии от легочной болезни на тридцать шестом году жизни скончался известный деятель немецкого рабочего движения Конрад Шрамм. От нас ушел человек, все помыслы, все силы, вся жизнь которого…» Тьфу ты, черт! – выругался Шрамм и швырнул газету на стол. – Даже смерть человека не может заставить этих газетных крыс сказать хоть одно живое слово… Давай, Энгельс, лучше выпьем наконец!..

– За твое здоровье! – Маркс и Энгельс подняли бокалы.

Бокал Шрамма был налит только до половины, но он, вопреки ожиданию, не протестовал. Гости видели, что оживленность и веселость хозяина порой переходят во взвинченность, что на всю его порывистую, юношески стройную фигуру уже наложила свою печать тяжелая болезнь.

– Вы вообразите только, – поставив бокал, взмахнул рукой Шрамм, – я в Филадельфии. Дела мои плохи, но уж не настолько, чтобы меня хоронить. И вот однажды мне сообщают, что сегодня в «Новом времени» мой некролог. Я, естественно, одеваюсь и иду на улицу, чтобы купить газету. Подхожу к газетчику, вижу у него «Новое время» и даже некролог вижу, но тут обнаруживаю, что у меня нет денег. Я знаю, что и дома нет. Представляете положение: «известный деятель немецкого рабочего движения» не может купить свой собственный некролог! Ведь при моем знании четырех языков, умении довольно прилично разбираться в торговом деле, при хороших рекомендациях я так и не смог получить хотя бы самое дрянное место в этой свободной Америке.

– Ну, и как же с газетой? – спросил Энгельс.

– Пришлось все рассказать газетчику. Он, конечно, не поверил, должно быть, счел сумасшедшим и из опасения дал два экземпляра.

Энгельс еще налил хереса – Марксу и себе полные бокалы, а Шрамму лишь треть, и тот снова не протестовал.

– А, однако же, согласитесь, друзья, – все не умолкал Шрамм, – что на свете не так уж много людей, которые при жизни удостаиваются некрологов.

– Кажется, такое случалось с Талейраном, – заметил Маркс.

– С Талейраном! – едва ли не возмущенно воскликнул Шрамм. – Так ведь он прожил чуть не девяносто лет, а мне еще только будет тридцать шесть… И вот после всего этого, господа, – он встал, опираясь одной рукой о спинку кресла, а другой сжимая бокал, – после того, как меня не разнесли ошалевшие лошади, не подняли на штыки датчане, не застрелил Виллих, не сгноили тюрьмы, после прижизненных некрологов – после всего этого мне бояться чахотки, или, как ныне стали говорить, туберкулеза?..

Шрамм, видимо, почувствовал себя хуже и лег в постель. Некоторое время все молчали. Потом уже совсем спокойным и словно усталым голосом он спросил:

– Скажите, друзья, а вы все еще сердитесь на меня за ту антверпенскую дуэль?

– Ведь ты знаешь, – ответил Маркс, – что Виллих и Техов печатно обвинили нас с Фридрихом в том, будто мы натравливали тебя на Виллиха и сознательно вызвали вашу ссору, будто у нас была коварная и жестокая мысль – посредством этой дуэли устранить своего политического противника, то есть его, Августа Виллиха. А Карл Фогт, как я слышал, повторяет и распространяет эти вымыслы и ныне.

– Какой вздор! – Шрамм ударил кулаком по одеялу. – Жаль, что погиб мой секундант Мисковский. Он рассказал бы… Когда мы с ним явились на место поединка, Виллих и его секунданты уже выбрали площадку и отмеряли расстояние. Виллих первый занял исходную позицию. Когда я пошел на свое место, Мисковский остановил меня и сказал: «Смотри, твой противник стоит в тени, а ты будешь на прекрасно освещенном месте. У него гораздо лучше позиция, чем у тебя». Я в ответ только махнул рукой и сказал: «Пусть будет так!..» Энгельс, дай мне еще хереса, я выпью за погибель этих негодяев.

– Нет, хватит.

– А как мы сделали свои выстрелы! – Шрамм не обиделся на отказ и вроде бы тотчас забыл о хересе. – Когда его секундант Техов подал команду «Сходитесь!», я, не целясь, выстрелил просто в сторону Виллиха и, конечно, не мог в него попасть. А он медленно подошел к самому барьеру, тщательно прицелился и бабахнул в мою разнесчастную голову. Вот, до сих пор метка, – он провел пальцами по длинному шраму с левой стороны широкого лба. – Если бы на один сантиметр поточнее – и все, и о Конраде Шрамме появился бы лишь один-единственный некролог, а «Кёльнская газета» и «Новое время» остались бы без работы…

– Видишь ли, дело не только в бессмысленной опасности, которой ты подвергал свою жизнь, – сказал Маркс, – или в клевете на нас с Фридрихом. Дуэль сама по себе – пережиток пройденной ступени культуры.

– Мавр! – укоризненно воскликнул Шрамм. – Ты что же, принципиальный противник всякой дуэли? Но ведь и сам дрался, и Фридрих, и ваш лучший друг Вольф…

– Лупус? – перебил Энгельс. – Нет, Лупус не дрался. Он лишь вызвал однажды на дуэль Карла Фогта, когда тот произнес во франкфуртском Национальном собрании – они оба были его депутатами – клеветническую речь против только что закрытой «Новой Рейнской газеты». Но до дуэли дело не дошло. Фогт отказался стреляться, его шкура слишком-де драгоценна отечеству, чтобы подвергать ее такому риску.

– Но все-таки он вызвал! – Шрамм ткнул пальцем воздух перед собой. – И дуэль не состоялась не по его вине…

Маркс видел, что Шрамм ждет от него ответа, который до конца разъяснил бы дело.

– Я ставлю дуэль, – сказал он, – всецело в зависимость от ситуации в том случае, что к ней можно прибегнуть в виде исключения при крайних обстоятельствах. В случае с Виллихом обстоятельства были вовсе не таковы.

– Но он же наглец!

– И все же дуэль тут была совершенно неуместной. Два члена Центрального комитета Союза коммунистов едут из Лондона в Антверпен с единственной целью – продырявить друг друга… Времена слишком серьезные, чтобы заниматься подобными вещами.

– Ну а если бы тебя вызвали на дуэль?

– Скорей всего, я бы в ответ только посмеялся.

– Но все стали бы говорить, что ты трус!

– Плевать мне на это. Я люблю повторять слова Данте: «Иди своей дорогой, и пусть люди говорят все, что им угодно».

– И ты поступил бы так же? – Шрамм повернулся к Энгельсу.

– Конечно, – пожал плечами тот. – Если, разумеется, не будет каких-то особых, исключительных обстоятельств, о которых говорил Мавр.

– Но что вам дает такую спокойную уверенность?

– Что? – Маркс взглянул на Энгельса и продолжал далее как бы от лица обоих: – Дуэль не нами придумана, мы заимствуем ее у привилегированного класса. Требование разных господ, чтобы столкновения с ними разрешались непременно путем дуэли, как принадлежащей им привилегии, необходимо беспощадно высмеивать. Признавать такое требование было бы прямо контрреволюционным. Наша партия, конечно, не может его признавать.

– Я восхищаюсь тобой, Мавр! – Шрамм протянул руку Марксу. – Даже к дуэли ты умеешь подойти с точки зрения революции и партии.

– Потому он и Маркс, – сказал Фридрих.

Все засмеялись.

Вдруг снова послышались шаги хозяйки, стук в дверь и возглас: «К вам!»

– О, это Гарни! – обрадовался Шрамм.

– Господин Гип-гип-ура! – усмехнулся Маркс.

– Теперь его так звать было бы несправедливо. Он уже не произносит возвышенных революционных речей, не восторгается Маратом, не говорит, что рабочий класс Англии может в три дня добиться власти. Он остался политиком, но совсем другим. Вот вы увидите. Он навещает меня ежедневно, а иногда и по два раза на день.

– Гарни, конечно, довольно общительный малый, – с легкой усмешкой сказал Маркс, – но я бы не смог toujours perdrix [8]8
  Всегда куропатку, то есть всегда одно и то же (фр.).


[Закрыть].

– У меня есть особые причины относиться к Гарни с теплотой, – опасливо поглядывая на дверь, сказал Шрамм. – Ведь может статься, что именно он будет автором последнего и достоверного некролога обо мне и именно в его газете «Независимый Джерси» этот некролог появится… Он создал здесь год назад могущественнейшую Лигу реформы, которая ведет борьбу с местными тиранами. Можно сказать, он здесь король оппозиции…

– По пословице: в царстве слепых и кривой – король? – усмехнулся Энгельс.

– Не удивляйтесь, – спешил договорить Шрамм, – если он будет говорить о своей дружбе с Гюго. Два года назад, когда английское правительство приняло решение о высылке с острова французских эмигрантов, он приехал сюда, чтобы вручить Гюго приветственный адрес и выразить сочувствие. Приехал да так и остался. Он уверяет, что Гюго тогда сказал ему…

Дверь распахнулась, и вошел Гарни. Он был старше всех присутствующих. Ему уже исполнилось сорок. Большая черная как смоль борода, которую он отпустил недавно, придавала ему странный, непривычный для всех троих вид. Пока он шумно здоровался, пододвигал себе стул, глаза его несколько раз скользнули по бутылке.

– Выпей с нами, Джордж, – сказал Энгельс.

– Мадам! – крикнул Шрамм и опять ударил кулаком в стену.

Через несколько минут хозяйка вошла еще с одним бокалом.

Когда выпили, Гарни, едва поставив бокал, воскликнул:

– Конрад! Ты только подумай, этот мерзкий феодал Годфри присудил моего друга Артура к штрафу в пять фунтов!

– Чудовищно! – с преувеличенным сочувствием отозвался Шрамм.

– Нет, господа, вы посудите сами, – Гарни захотелось ввести в курс дела непосвященных. – Кроме газеты, которую я редактирую уже второй год, здесь недавно стала выходить на французском языке отвратительная бонапартистская газетенка «Беспристрастный». Ее редактор – бонапартистский шпион Лемуан. Так вот этого Лемуана мой друг Артур…