Текст книги "Я все еще влюблен"
Автор книги: Владимир Бушин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)
Глава вторая
ДВА ИСПОЛНЯЮЩИХ ОБЯЗАННОСТИ
Энгельса одолевало множество дел и забот. Почти две недели назад, двадцать третьего августа, Маркс уехал из Кёльна в довольно длительное и далекое путешествие по делам газеты, переложив на плечи друга все многосложные и многотрудные обязанности главного редактора «Новой Рейнской газеты». Надо чуть не ежедневно писать статьи в очередной номер, поддерживать связь с корреспондентами, следить за немецкой и зарубежной прессой, думать о том, где найти деньги, чтобы своевременно заплатить авторам и сотрудникам, но прежде всего, конечно, приходится читать огромное количество рукописей и редактировать, редактировать, редактировать… А тут опять дурацкий вызов к следователю! Бросить бы эту бумажку в корзину. Весной, в апреле, когда после всего лишь месячного пребывания в революционном Париже они с Карлом, влекомые успешными мартовскими восстаниями в Вене и Берлине, как и всем вдохновляющим ходом революции на родине, поспешили снова сюда, в Кёльн, чтобы издавать ежедневную политическую газету, задуманную как рупор революции, – весной, в апреле или мае; он, конечно же, бросил бы эту бумажку в корзину. Но теперь, в сентябре, увы, невозможно: контрреволюция набирает силы, наглеет, всюду переходит в наступление, и потому надо сделать все, чтобы сохранить за собой газету. Уж так и быть, придется потратить на каналью следователя часа полтора-два бесценного редакторского времени…
Энгельс почти выбежал из здания на Унтер-Хутмахер, 17, где находилась редакция, и широко зашагал к Дворцу юстиции. По дороге старался вспомнить, какой это по счету вызов. Шестого июля первыми вызвали Маркса и Корфа, ответственного издателя. Дня через три-четыре – владельца типографии Клоута и всех одиннадцать наборщиков. Потом – уже порознь – опять Маркса и Корфа. Третьего августа – Дронке и его, Энгельса. Дроике не было тогда в Кёльне, поэтому он явился один. Дней через десять побывал там и Дронке. И вот наконец снова вызван он. Это сколько же получается? Семь вызовов. А сколько человек? Шестнадцать! А сколько времени убито? Тут уж и не подсчитать… «Обер-прокурор Кёльна господин Цвейфель и шесть жандармов, которых наша газета якобы оклеветала пятого июля в статье «Аресты», право же, со всеми своими потрохами не стоят таких дорогих человеческих затрат», – зло усмехнувшись, подумал Энгельс.
…Не дожидаясь медлительного швейцара, он рванул входную дверь и, перемахивая через две ступеньки, поднялся на второй этаж, где находился уже знакомый кабинет уже знакомого следователя.
Постучал. Вместо ожидаемого «войдите!» за дверью послышались шаги, и она распахнулась.
– Прошу извинить, господин Энгельс, – тоном искреннего сожаления сказал появившийся на пороге следователь, – но исполняющий обязанности полицей-директора господин Гейгер распорядился, чтобы вы, не задерживаясь у меня, прошли прямо к нему.
– Это еще зачем? – спросил Энгельс, доставая из бокового кармана повестку. – У меня же вызов к вам.
– Не могу знать. Таково распоряжение исполняющего обязанности. Поверьте, я весьма сожалею, что буду лишен удовольствия новой беседы с таким интересным человеком, как вы.
– Верю, верю, охотно верю, – грубоватой скороговоркой пробормотал Энгельс. – Где кабинет Гейгера?
– Кабинет исполняющего обязанности полицей-директора в самом конце коридора.
Вильгельм Арнольд Гейгер в «Новой Рейнской» был всем хорошо известен. Это он в самом начале расследования, в июле, будучи тогда еще рядовым следователем, допрашивал многих сотрудников газеты. Это он после первого допроса Маркса и Корфа вместе с прокурором Геккером и полицейским комиссаром принимал участие в обыске помещения редакции. Это он же, наконец, во время обыска обнаружил злополучный листок бумаги с тезисными записями для статьи «Аресты». Видимо, за эту находку, за рвение в расследовании дела «Новой Рейнской газеты» и получил он такое повышение по службе. Его имя уже не раз мелькало на страницах газеты. Энгельс вспомнил, шагая по коридору, что весьма насмешливо Гейгер был затронут в той самой статье «Аресты», из-за которой загорелся весь сыр-бор, и еще несколько раз потом. Встреча с таким человеком не обещала ничего хорошего. Но Энгельса сейчас гораздо больше занимало то, почему его вызвал следователь, а хочет с ним говорить сам исполняющий обязанности полицей-директора. Видимо, предстоящему разговору или допросу придается особое значение. Но какое? И почему?..
– А-а, господин Энгельс, – с преувеличенной радостью и любезностью поднялся навстречу из-за стола Гейгер. – Вы очень пунктуальны. Четыре часа четыре минуты. Четыре минуты вы, конечно, потратили на разговор со следователем Лёйтхаусом?
Это был крупный, чиновного вида мужчина лет сорока пяти, уже несколько отяжелевший, рыхловатый, с выражением заученного доброжелательства на бледном, очень подвижном лице.
Пока он поднимался, стремительный посетитель уже пересек весь кабинет и, подойдя к столу, кивнул головой. Но Гейгер все-таки вышел из-за стола, легонько тронул молодого человека за локоть и с таким видом, словно предлагал на выбор занять трон турецкого султана или китайского императора, сказал:
– Садитесь хоть в это кресло, хоть в это – как вам удобнее.
Энгельс заметил на столе несколько последних номеров своей родной «Новой Рейнской», благонамеренно-верноподданной «Кёльнской газеты», венской демократической газеты «Радикал» и еще какие-то издания с мелкими заголовками, прочитать которые он не смог.
– Ваша точность – прекрасное начало для нашей встречи. Как говорится, точность – вежливость королей. Это замечательное качество может вам очень пригодиться в будущем, – Гейгер ободряюще улыбнулся, – когда вы станете королем.
– О да! – усмехнулся Энгельс, поняв намек. – Сплю и вижу себя текстильным Фридрихом Великим. – Его раздражало многословие Гейгера, ему не терпелось опять в редакцию, к письменному столу, к рукописям и корректурам, а тот продолжал витийствовать:
– Я тоже всегда и во всем стараюсь быть пунктуальным. Особенно с тех пор, – на подвижном лице Гейгера появились одновременно и сожаление, и печаль, и усмешка, – как недели три тому назад мое назначение на нынешнюю должность «Новая Рейнская газета» назвала восшествием на престол, которое она приветствует.
– Да, было такое дело, – спокойно подтвердил Энгельс.
– Но посмотрите, какой же это престол! – Гейгер указал на свое действительно довольно скромное кресло черной кожи. – Это жесткое сиденье для человека, который знает в жизни лишь одно – труд во имя справедливости и которому неведомы никакие житейские услады, даже такие невинные, как игра на скрипке.
В последних словах содержался новый намек – на то, что недавно «Новая Рейнская газета» пустила гулять по городу весьма язвительный каламбур, построенный на прямом значении слова «гейгер» – «скрипач».
Исполняющий обязанности полицей-директора был доволен своим вступлением в предстоящий разговор, так как считал, что, с одной стороны, ему удалось очень ловко и непринужденно польстить молодому человеку, с другой – полушутя-полусерьезно показать, что он помнит все выпады газеты против него, но не держит на сердце зла и настроен вполне доброжелательно. Ему казалось, что он сумел задобрить Энгельса и создать предпосылки для плодотворной беседы, – это и входило в его расчеты. Дело в том, что Гейгер вот уже полтора месяца был исполняющим обязанности полицей-директора, а окончательное утверждение в должности все откладывалось и откладывалось. Это начинало беспокоить его. Он не только тревожился за самое должность, но и прекрасно понимал, что слишком длительное пребывание в положении исполняющего обязанности может впоследствии губительно сказаться, даже непременно скажется, на его престиже полицей-директора, если он им станет. Поэтому он решил во что бы то ни стало форсировать дело. Для этого нужно отличиться в глазах начальства. А так как начальство питает исключительный интерес к «Новой Рейнской газете» с первого дня ее появления, то лучше всего, как и в прошлый раз, проявить себя именно здесь. Вот если бы помимо всяких следователей самому вызнать, кто же, в конце концов, автор распроклятой статьи «Аресты»! Гейгер надеялся, что удача может прийти к нему именно теперь и именно через Энгельса. Почему теперь? Потому, что Маркс, этот диктатор газеты, державший в жесткой узде всех ее сотрудников, находится в отъезде. Через Энгельса – потому, что он жизнелюбив, а главное – хоть и ближайший друг Маркса, но все-таки сын крупного текстильного фабриканта и торговца. А это не пустяк…
– Прошло два месяца со дня нашей встречи в редакции, – как будто сообщая радостную весть, сказал Гейгер, садясь в кресло. – И что это было за время! Какие кругом перемены! В Париже наконец-то опять восторжествовала законность, в Милан снова вошли изгнанные оттуда весной австрийские войска и усмирили бунтовщиков…
– То, что вы, господин Гейгер, именуете торжеством законности, мы называем победой котрреволюции; тех, кого вы клеймите словом «бунтовщик», мы величаем революционерами и патриотами, – сухо и четко проговорил Энгельс. – И кстати будь сказано, трагические события в Париже произошли еще до вашего милого визита к нам в редакцию. Более того, есть все основания полагать, что если бы восставшие парижские пролетарии не были разбиты и утоплены в крови двадцать шестого июня, то шестого июля вы с прокурором Геккером не осмелились бы явиться с обыском в нашу редакцию.
«Какой, однако, грубиян», – почти спокойно подумал Гейгер и, миролюбиво улыбаясь, ответил:
– Не скрою, решиться пойти в вашу редакцию было не так легко. Со своими наборщиками в красных якобинских колпаках, с ружьями для всех членов редакционного комитета, с ящиком боеприпасов она имеет вид крепости, которую голыми руками не возьмешь.
– Оружие мы держим на основании мартовского закона о всеобщем вооружении народа, – отрезал Энгельс.
– Да, да, есть такой закон, – с печалью в голосе, прикрывавшей досаду, согласился Гейгер. – Но не об этом и хочу с вами говорить – не о ружьях, не о патронах… Вы же видите, что после страшных дней безумств и кровопролитий повсеместно наступает умиротворение.
– Да, контрреволюция воспряла. Позавчера она победила в Париже, вчера – в Милане, завтра и послезавтра она может предпринять решительный штурм в Вене и Берлине. Мы это понимаем.
– Господин Энгельс! Торжествуют законный порядок и справедливость. Кругом разительные перемены!
– Между прочим, разительная перемена в вашей личной судьбе находится в одном ряду со всеми остальными разительными переменами, так восхищающими вас.
– О чем это вы? – едва совладал со своим подвижным лицом, чуть было не сорвался с принятого любезного тона Гейгер, сразу поняв, на что намекает собеседник.
– Разумеется, о назначении вас исполняющим обязанности полицей-директора.
Гейгер проглотил и эту дерзость: «Ну что ж, пусть, пусть пока порезвится». Он даже два раза хохотнул и довольно неплохо нашелся:
– Но ведь и вы, господин Энгельс, в данное время исполняющий обязанности. Разве не так? Разве не вас оставил вместо себя шеф-редактор Маркс, находящийся ныне, как сообщают газеты, в Вене?
Энгельс ощутил почти физическую брезгливость при мысли, что между ним и Гейгером может быть нечто общее.
– Вот я и хочу, – с шутливой улыбкой на губах и с серьезным выражением во взгляде продолжал Гейгер, – поговорить с вами как исполняющий с исполняющим…
– Совпадение невелико.
– И все же!
– А из бесчисленных баррикад, которые разделяют нас, обращу ваше внимание хотя бы на одну. Вы, разумеется, мечтаете избавиться от слов «исполняющий обязанности» и стать просто полицей-директором?
– Плох тот солдат, который…
– Конечно, конечно. Но вот я стать главным редактором «Новой Рейнской газеты» не желаю.
– Но почему? Это неестественно! Ваши блестящие способности, редкая образованность…
– По той простой причине, что лучшего редактора, чем доктор Маркс, невозможно себе представить. Ему «Новая Рейнская» в первую очередь обязана тем, что стала самой известной и авторитетной немецкой газетой.
– Да, по всей Германии вас перепечатывают, на вас ссылаются.
– И не только в Германии, господин Гейгер.
– Не только, не только… И тираж у вас…
– Вы можете назвать еще хотя бы пять немецких газет с таким тиражом?
– Пожалуй, только в Берлине… две-три.
– Но они существуют десятилетия, а мы – четвертый месяц. Они получают субсидии и всяческую иную поддержку правительства, а нам мешают всеми возможными способами, нас ежедневно преследуют.
– Полно, господин Энгельс, кто вам мешает, кто преследует! Да вы никого на свете не боитесь и печатаете бог знает что! Как говорит один персонаж напечатанных у вас стихов, – Гейгер быстро нашел в пачке газет нужный экземпляр «Новой Рейнской», развернул его и прочитал сатирические стихи Георга Веерта:
Редакторы этой газеты дрянной —
Чертей опасная свора:
Совсем не боятся ни бога они,
Ни Цвейфеля-прокурора!
– Да, господин Гейгер, – охотно подтвердил Энгельс, что касается Цвейфеля, бога и страха, то все эти три персонажа в нашей редакции не пользуются популярностью.
«Персонажа!» – хотел было вслух возмутиться Гейгер, но вовремя вспомнил о своей роли.
– Справедливо и то, что этот герой говорит о ваших политических целях:
Как средство от всех неурядиц земных
Хотят они первым делом
Республику красную провозгласить
С имущества полным разделом…
– Не стану отрицать, республику мы провозгласили бы с величайшим удовольствием, – тут согласился Энгельс.
– Очень любопытные строки дальше, – с игривой улыбкой продолжал Гейгер:
Гейгер весело посмотрел на Энгельса и как посвященный посвященному сказал:
– Я, конечно, понимаю, это сатирический прием, гротеск. Да и к тому же, по слухам, у вашего шеф-редактора такая красивая жена, что никакая другая женщина…
– Оставим эту сторону жизни доктора Маркса вне рассмотрения, – холодно прервал Энгельс.
– Хорошо, хорошо, – тотчас пошел на понятный Гейгер, хотя был весьма не прочь узнать кое-какие любопытные подробности о личной жизни шеф-редактора «Новой Рейнской газеты». – Так кто же вам мешает, господин Энгельс, кто вас преследует?
– По-вашему, следствие, начатое против нас, бесконечные вызовы в суд, обыски – это все не помеха? Вы дошли до того, что запретили доступ нашей газете даже в кёльнскую тюрьму!
Гейгер откинулся в кресле и засмеялся:
– Почему – даже?
– Да потому, что в тюрьме-то человек уж вовсе безопасен для вас, а вы всё боитесь. Что же вы разрешаете там читать? «Кёльнскую газету»? Если так, то за каждый прочитанный арестантом номер вы должны сокращать ему срок заключения на месяц. Ведь там на каждой странице опасная для здоровья доза пошлости, глупости и скуки!
Гейгер продолжал тихо смеяться, глядя на Энгельса так, словно перед ним расшалившийся проказник.
– А что, господин исполняющий обязанности шеф-редактора, если разрешить доступ вашей газеты во все тюрьмы Пруссии, это еще более повысило бы ее тираж?
– Бесспорно! Ведь с каждым днем в тюрьмах все больше оказывается честных людей и настоящих революционеров, которые с удовольствием стали бы читать нашу газету.
– Так, так, так, – неопределенно промямлил Гейгер.
Они оба помолчали. Энгельс подумал: «Какого черта он тянет! Ведь я еще не все статьи сдал в завтрашний номер».
Гейгер решил: «Ну что ж, пора приступать к главному».
– Господин Энгельс, – сказал он проникновенным тоном, – вы умный человек и вы прекрасно понимаете, что мятежи, беззакония, рост тиража вашей газеты, сатирические антиправительственные стихи – все это уходит в прошлое. Посудите сами, – он взял из пачки еще одну газету, то была вчерашняя, за третье сентября, «Газета кёльнского Рабочего союза», – даже среди ваших рядов начинают раздаваться трезвые и разумные голоса. На недавнем заседании Рабочего союза член Союза Левис заявил, – Гейгер нашел на странице нужное место и внятно прочитал – «Многого можно достичь при современных отношениях без больших трудностей; если уделять особое внимание воспитанию, то можно устранить различия между сословиями»… Вы слышите, господин Энгельс, ваши единоверцы говорят уже не о ружьях и баррикадах, а о воспитании. Воспитание – вот локомотив прогресса, утверждают они!
– Я знаю об этом выступлении, – махнул рукой Энгельс. – Мне о нем рассказывал наш корректор Карл Шаппер.
– Корректор «Новой Рейнской» и одновременно заместитель председателя Рабочего союза? – не без лукавства спросил Гейгер.
– Да, и заместитель. – Это был факт, общеизвестный в Кёльне. – Рассказывал и о том, какой отпор он дал воспитательной речи Левиса.
– Смею вас уверить, – Гейгер осторожно протянул по направлению к собеседнику руку, – это прежде всего потому, что сам Шаппер чрезвычайно невоспитанный человек. И вообще, господин Энгельс, вы никогда не задумывались, в какую компанию вы угодили в редакции «Новой Рейнской газеты»?
– Что вы хотите этим сказать, господин исполняющий обязанности? – настороженно спросил Энгельс.
– Я хочу сказать, задумывались ли вы о том, что за люди окружают вас в редакции… Тот же Шаппер! Он дважды сидел в тюрьме. А Вильгельм Вольф, член вашего редакционного комитета! Тоже два раза сидел, причем первый раз его осудили на восемь лет, но помиловали через пять лет из-за болезни. И оба они не закончили курса в университетах. А Веерт даже не окончил гимназии. Неучи!
– В таком случае, к числу неучей отнесите и меня, – с насмешливой покорностью склонил голову Энгельс. – Ведь я, как Веерт, тоже не окончил даже гимназии.
– Как? – изумился Гейгер. – А ваша всем известная в Кёльне эрудиция, знание языков…
– Да, кое-что мне удалось приобрести, но все это – шутливо, вне наших прекрасных официальных очагов просвещения, как-то так, между делом. – Энгельс покрутил пальцами перед глазами.
– Ах, ну, конечно же, не в этом суть, – подавив изумление, как ни в чем не бывало продолжал Гейгер. – Вы не кончали университетского курса, но вам, талантливому, трудолюбивому человеку, это не помешало стать и образованным, и воспитанным.
«Ну и ну! – подумал Энгельс. – Вот я у него уже и воспитанным стал. Интересно, куда он клонит?»
– А Дронке! – явно щеголяя своей осведомленностью, продолжал Гейгер. – Хотя он и получил в Боннском университете звание доктора юридических наук, но это же разбойник разбойником! За оскорбление в своей книге «Берлин» его величества короля Пруссии он был приговорен к двум годам заключения. Вы знаете все это?
– Первый раз слышу! – воскликнул Энгельс с таким видом, что трудно было понять, смеется он или говорит правду. Гейгер решил, что ему выгоднее принять его слова за чистую монету.
– Вы не знаете и о том, что в ваш редакционный комитет он угодил прямо из крепости Везель, откуда бежал вскоре после известных февральских событий в Париже, – у Гейгера не поворачивался язык произнести слово «революция», – и незадолго до столь же известных событий в Берлине?
– Что вы говорите! Кто бы мог подумать! На вид такой скромный парень, и ведь очень молодой. К тому же пишет стихи и прекрасно знает латынь. Если б вы слышали, как он произносит речь «О величии римлян»!
Теперь было совершенно ясно, что Энгельс насмешничает, он устал от Гейгера, и ему захотелось немного развлечься. Гейгер решил, что такое нарушение благопристойности он уже не может оставить незамеченным, и потому довольно строго сказал:
– Латынь и величие римлян здесь ни при чем, господин Энгельс.
– Пожалуй, – легко согласился тот, – но как бы то ни было, а лишь только Маркс вернется, я тотчас доложу ему, что под видом доктора юридических наук у нас в редакции скрывается беглый каторжник.
– А я на вашем месте, – уже с прежней доброжелательностью в голосе сказал Гейгер, – еще до возвращения Маркса внимательно посмотрел бы вокруг себя в редакции. Одни из ваших редакционных сотоварищей были изгнаны из университетов, другие сидели в тюрьмах и бежали, третьи – тот же Дронке, Шаппер и сам шеф-редактор, – по сути дела, являются иностранцами…
– Карл Маркс – иностранец! – засмеялся Энгельс.
– Да, иностранец, – твердо повторил Гейгер. – Все названные мною лица не имеют прусского подданства.
– Разве слово «подданство» не было сдано в архив революцией? И разве первый, уже утвержденный параграф германских основных прав не гласит, что всякий немец имеет общегерманское право гражданства?
– К таким вопросам мы подходим чрезвычайно серьезно. – На подвижном лице Гейгера боролись волны притворной доброты и подлинной суровости.
– Да, я знаю. Настолько серьезно, что вот уже несколько месяцев известный всей Германии и Европе общественный деятель не может добиться восстановления своего прусского гражданства; настолько серьезно, что, если бы не протест рабочих, вы еще две недели тому назад выслали бы из Кёльна и из Пруссии Карла Шаппера с женой и тремя детьми. Как видно, упомянутый первый параграф в вашем толковании означает, что всякий немец может быть выслан из всех тридцати шести немецких государств. Видно, наряду с законодательством Национального собрания существует и ваше личное законодательство, господин Гейгер.
– Я это уже слышал со страниц «Новой Рейнской газеты».
– Извините, что повторился, но в таком случае хотелось бы узнать, уж не располагаете ли вы сведениями о том, что Национальное собрание, это хилое, но все же законное дитя революции, скоро будет задушено?
– Я не пророк, – уклонился Гейгер.
– Тогда, чтобы покончить с этим вопросом, позвольте мне высказать одно пророчество. – Энгельс не сводил глаз с лица Гейгера, на котором суровость наконец победила доброту, но, в свою очередь, уже теснилась настороженностью. – Я вам скажу то, что хорошо следовало бы знать прусскому правительству и его чиновникам.
Гейгер сложил руки на груди, внутренне напрягся, ожидая очередной дерзости.
– Германия, – продолжал Энгельс, – со временем будет гордиться тем, что Карл Маркс ее сын. А у вас, господин Гейгер, имеется лучезарная перспектива остаться в истории человеком, который всячески препятствовал Марксу получить права прусского гражданства.
– Ах, как мы далеко ушли от темы нашего разговора! – воскликнул Гейгер почти радостно, так как ожидал гораздо большей неприятности. – История… Будущее… Вернемся к нынешнему дню. – Его лицо опять залила доброта.
– Ну, вернемся. – Энгельс и сам не хотел говорить об этом, ведь завтра в газете должна быть напечатана статья «Маркс и прусское подданство». Там все будет названо своими именами. Статья состоит из нескольких фраз от редакции и довольно большого письма Маркса министру внутренних дел Пруссии Кюльветтеру. Письмо это – резкий и возмущенный протест на ответ Гейгера, полученный Марксом в связи с его просьбой о предоставлении ему прав прусского гражданства. Ответ включен в письмо, и завтра его будут знать в Кёльне все. Лишь бы вовремя вручить наборщикам!..
– Интересно, Господин Энгельс, – с отличной профессиональной выучкой продолжая держаться доброжелательного тона, сказал Гейгер, – не чувствуете ли вы себя в редакции… как бы это выразиться?.. Ну, белой вороной, что ли?
– Не могу даже предположить, – пожал плечами Энгельс, – с какой стороны в вашу голову залетела такая мысль.
– Эта мысль родилась из естественного сопоставления фактов. – Гейгер опустил скрещенные на груди руки и широко развел их вдоль стола, как бы показывая, что намерен сейчас вывалить на стол все упомянутые факты. – О том, что представляют собой ваши коллеги по редакции в настоящее время, я уже говорил. А кто они по происхождению? У двух отцы бедные сельские священники, у третьего отец учитель гимназии в маленьком городке, у четвертого – крепостной крестьянин!..
– Ну и что? – нетерпеливо перебил Энгельс.
– Как – что? А вы-то сын едва ли не самого богатого человека в Бармене…
Самого богатого.
– Вы наследник крупнейшего дела. У вашего отца есть предприятия даже за границей, в Англии. Вы богаты! А креме того, вы молоды, вы чуть ли не моложе всех остальных в редакции, во всяком случае, Шаппер и Вильгельм Вольф лет на десять старше вас, Маркс тоже старше…
– Зато я на год старше Веерта и почти на два старше Дронке, – усмехнулся Энгельс.
– Пусть! Но у Веерта, как и у Вольфа, нет здоровья, Дронке – смешной коротышка, у вас же здоровье хоть куда, а ваша внешность – это внешность настоящего немца: высокий и стройный, голубоглазый и русый… Зигфрид, и только!
Энгельс встал, хотел что-то сказать, но, как иногда с ним случалось в минуты волнения, он начал заикаться и не мог сразу выговорить то, что вертелось на языке.
– Что же касается вашего паспорта, господин Энгельс, – Гейгер торопился говорить, опасаясь, что будет сейчас перебит, – то он в полном порядке, и ваше прусское подданство ни у кого не вызывает сомнений. К тому же далеко не пустяк и то, что вы ниоткуда не высылались и не сидели в тюрьмах, подобно большинству ваших коллег.
– Во-первых, – справился наконец с заиканием Энгельс, – относительно высылок, ссылок и тюрем Зигфрид сохраняет прекрасные перспективы.
– Ах, не шутите так, господин Энгельс! – Гейгер даже прижал руки к груди.
– А во-вторых, что вам, в конце концов, от меня надо, господин исполняющий обязанности?
Гейгер тоже встал, подошел к Энгельсу и ласково взял его за пуговицу.
– Я хочу только одного. Я хочу, чтобы вы поняли, что вы совершенно случайный человек в этой компании. У вас великолепное будущее, а у них – ни у одного! – нет никакого завтра.
Гейгер вернулся к креслу, взял со стола небольшой листок бумаги и хотел было вслух прочитать, что на нем написано, но почему-то не решился, а протянул листок Энгельсу. Это опять были стихи Веерта. Конечно, произнести их вслух Гейгер никак не мог, язык не повернулся бы. А Энгельс с удовольствием продекламировал:
Почтенный король-бездельник,
Узнай о нашей беде:
Ели мало мы в понедельник,
Во вторник – конец был еде.
Мы в среду жестоко постились,
Четверг был еще страшней,
Мы в пятницу чуть не простились
От голода с жизнью своей…
– Достаточно, достаточно, – поморщился Гейгер, ему и слушать-то такие стихи было истинным наказанием.
– Нет уж, давайте дойдем до конца недели, – возразил Энгельс.
Окончилось наше терпенье!
Дать хлеб нам в субботу изволь,
Не то сожрем в воскресенье
Мы тебя самого, король!
– Вот, сударь, кто работает у вас в газете, вот что вы печатаете и еще жалуетесь, что вас притесняют! – укоризненно покачал головой Гейгер. – Но сейчас я хочу сказать не об этом. Веерт писал искрение. Во всяком случае, с большой долей вероятности можно предположить, что в основе стихов лежат личные переживания. Очевидно, Веерту и в многодетной необеспеченной семье отца-священника, и здесь, в Кёльне, где он работал жалким бухгалтером, и позже не раз приходилось переживать голодные недели. Но ведь вы, господин Энгельс, никогда не знали ничего подобного! Вам известен не голод, а аппетит – его вы обычно испытывали после урока фехтования или после верховой езды… Так что же вас объединяет с этими людьми? Неужели вам интересно работать с ними в красной газете?
– Этих людей, – жестко сказал Энгельс, – моих боевых товарищей, я ни на кого не променяю. Что же касается работы в газете, господин Гейгер, то в революционное время это одно наслаждение.
Каждое слово было произнесено с таким азартом и убежденностью, что Гейгер понял: с этого бока к нему не подступиться, и вся игра в доброжелательность и любезность тут ничего не даст. Но все-таки он решил предпринять еще одну прямую и открытую попытку.
– Скажите, – спросил Гейгер, словно и не слышал только что произнесенных страстных слов, – кто-нибудь в редакции знает, что вы сейчас здесь?
– Какое это имеет значение? – удивился Энгельс.
– Но все-таки?
– Кажется, нет. Я торопился и никому не успел сказать, куда иду.
– Ну и прекрасно! – Гейгер снова сея в свое кресло, жестом пригласил сесть Энгельса и спокойно, медленно, как нечто весьма естественное и обыденное, произнес. – Значит, если вы сейчас сообщите мне, кто автор статьи «Аресты», то никто из ваших коллег даже не заподозрит вас.
– Если бы я не знал, – сразу ответил Энгельс, – что ваша должность включает в себя профессиональный расчет на человеческую подлость и предательство, я сейчас вызвал бы вас на дуэль.
– Лихо, лихо! – едко усмехнулся Гейгер. – К барьеру выходят полицей-директор и обвиняемый…
– Вы не полицей-директор, а я не обвиняемый! – резко перебил Энгельс.
– Да, милостивый государь! – впервые за все время Гейгер повысил голос, и по его лицу метнулась тень бешенства. – Я еще не полицей-директор, но вы уже обвиняемый, а не свидетель, как в прошлый свой визит сюда. Вы привлекаетесь к этому делу как соответчик вместе с Марксом и Корфом.
– Ах вот оно что! – почти весело воскликнул Энгельс. – С этого и надо бы начинать.
– Я рассчитывал на ваш здравый смысл, на ваше чувство реальности. – Голос у Гейгера, когда он перестал притворяться, оказался вовсе не мягким. – Вот вы тут распространялись насчет наслаждения работать в революционной газете. Это напомнило мне стихи Фрейлиграта о наборщиках, которые переливают свинцовые шрифты на пули…
– Чтобы драться за свободу печати.
– Да, чтобы драться… Но вы знаете, где сейчас ваш друг Фрейлиграт?
– Конечно. Вот уже шестой день как он арестован и сидит в дюссельдорфской тюрьме.
– И вас это не пугает?
– Ничуть. Фрейлиграта, как только его освободят, мы пригласим в редакционный комитет нашей газеты.
– Только его у вас и недоставало!.. А что, если не освободят?
– Будет же суд.
– Конечно, суд будет! Но разве вам не известно, как сейчас работают суды?.. Вы всё читаете в своей собственной газете? – Гейгер схватил вчерашний номер «Новой Рейнской» и бросил его на стол перед Энгельсом. На первой странице, подчеркнутый красным карандашом, ярко выделялся заголовок: «Смертные приговоры в Антверпене». – Надеюсь, вам знакомо это произведение?
Еще бы незнакомо! Ведь его автором был он сам, о чем Гейгер не мог знать, так как статья опубликована в качестве редакционной, без подписи.
Гейгер снова схватил газету и, порыскав по ней глазами, торопливо прочитал:
– «…Обвиняемые предстали перед антверпенскими присяжными, перед избранной частью тех фламандских пивных душ, которым одинаково чужды как пафос французского политического самопожертвования, так и спокойная уверенность величавого английского материализма, предстали перед торговцами треской, которые всю свою жизнь прозябают в самом мелочном мещанском утилитаризме, в самой мелкотравчатой, ужасающей погоне за барышом».
