Текст книги "Вдохнуть. и! не! ды!шать!"

Автор книги: Владимир Березин

Соавторы: Оксана Санжарова,Юка Лещенко,Нина Хеймец,Тимофей Шевяков,Александр Снегирев,Елена Ежова,Татьяна Замировская,Юлия Рублева,Сергей Узун,Елена Смирягина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Елена Ежова (pinrat)
И мчится бабочка

Ветер колышет деревья заброшенного парка, гоняет по одичавшим тропинкам шорохи и стрекот сверчков, густые травяные запахи, черные тени, пушинки каких-то семян. Сквозь узловатые ветки и мельтешащую листву видно темнеющее на глазах небо, по которому как угорелые несутся легкие облака, подсвеченные с одной стороны рыжеватым отблеском заходящего солнца. С другой стороны я вижу твое лицо, подсвеченное слабым лучом лежащего на скамеечке у боковой стенки карманного фонарика.

Когда ты замолкаешь, задумываешься о чем-то своем и твоя рука замирает в моих волосах, переставая ласково их ерошить, я приподнимаю голову и бросаю на тебя испуганный взгляд. Чтобы убедиться… сама не знаю в чем. Что ты никуда не исчез.

Шорох подбирается совсем близко к беседке и замирает в лопухах, вымахавших вдоль тропинки в человеческий рост. У меня внутри тоже все замирает.

Знаешь, я очень боюсь этого старого парка. Боюсь жутких ночных теней, шевелящейся тьмы, таинственных ночных звуков, безлюдья и мерзости запустения. Я не романтик, я просто трусиха, готовая идти за тобой на край света. Вот уж не думала, что край света находится за несколько кварталов от моего дома.

Понятия не имею, как тебя угораздило обнаружить этот парк, – я столько раз ходила мимо его ограды, но никогда не обращала внимания, что там за ней, – и как удалось уговорить меня ночью перелезть через забор в страшную сказку. Помнишь, в первый раз пробирались на ощупь, рискуя переломать ноги, а потом нашли единственную уцелевшую беседку и сидели тут до рассвета в полной темноте, я тряслась от страха, а ты обнимал меня за плечи и целовал нежно в затылок. И когда вернулись домой, одежда была f в ржавчине и в пыли, и репьи в карманах, и волосы в паутине. На следующий день ты прихватил с собой плед и карманный фонарик.

Без конца напоминаю себе, что в сотне шагов за высокой оградой – я каждый раз перелезаю через нее, закрыв глаза и балансируя на грани обморока, потому что высоты тоже боюсь, но еще больше боюсь зацепиться за острую пику подолом платья и сверзиться прямо в крапиву вверх тормашками, и, если бы не твои сильные руки, встречающие внизу, я непременно так бы и сделала, – так вот сразу же за оградой начинается город, с обыкновенными улицами, дворами и домами, в которых живут люди, и, значит, бояться нечего.

Только удивляться можно, как это Богом забытое место не стало сборищем местных пьяниц и наркоманов при таком количестве полуразрушенных павильончиков и беседок да ощерившихся битым стеклом расколошмаченных фонарей.

* * *

Луч света выхватывает из темноты подпирающий крышу брус, оплетенный вьюнком с закрывшимися на ночь бледными граммофончиками, решетчатый бортик, идущую вдоль него узенькую скамеечку. Между рассохшихся досок торчат метелки сорной травы, над бортиком зловеще шевелит листьями старая могучая липа.

Краска на беседке вся облупилась, и деревяшки, большую часть года гниющие под дождем и снегом, за жаркое лето успевают превратиться в серую, рассыпающуюся труху. Ступеньки у входа предательски скрипят под ногами, дощатый пол сразу же за порогом провалился, опоры покосились, и крыша старой беседки съехала набок.

Ты решил, что выдуманные страхи отвлекают от настоящих, и рассказываешь очередную страшилку, наподобие тех, что дети травят друг другу перед сном в больницах и пионерских лагерях, отчего моя крыша тоже съезжает набок. Я примащиваюсь на скамеечке, завернувшись в плед и положив голову тебе на колени, и беспокойно дремлю, одним глазом видя какой-то сон, а другим всматриваясь в пространство, наполненное слетевшейся на свет мошкарой.

В луч света попадает вдруг что-то страшное и огромное, хаотично мечется, потом садится в неосвещенный угол беседки и ползет по стене серым пятном. Я взвизгиваю и подскакиваю на лавке. Ты рассеянно прижимаешь меня к себе и продолжаешь рассказывать как ни в чем не бывало, потому что ничего не заметил, и мало ли, что могло присниться, дурочка моя, здесь же никого нет, кроме нас. Но я тычу пальцем в ползущее существо и принимаюсь теребить тебя за рукав. Пятно замирает, когда ты берешь со скамейки фонарик и шаришь по всем углам, и оказывается всего лишь большим и жирным ночным мотыльком.

Всего лишь. Серый уродец, сложив треугольником мучнистые чешуйчатые крылья, нагло шевелит мохнатыми усиками.

Господи, только бы он не полетел, а если и полетел бы, то только не в мою сторону! Иначе я умру от страха или рехнусь окончательно. Не надо его давить, пусть он уползет из беседки и умрет сам вон в тех лопухах! Я же боюсь панически всяких бабочек, ну что ты смеешься. Я уже не говорю о ночных бабочках! Я уже не говорю о мертвых ночных бабочках!

Я рассказывала тебе, ты помнишь, как в детстве за мной гналась огромная яркая бабочка, знаешь, с такими глазками на пестрых крыльях, и я неслась от нее по шпалам заброшенной железной дороги и не могла от ужаса ни свернуть, ни остановиться. Наверное, я бы испугалась гораздо меньше, если бы следом за мной по рельсам поехал поезд. Потом выбилась из сил, споткнулась, ободрала о шпалу коленки и долго лежала ничком и плакала, боялась поднять голову и посмотреть, куда делась проклятая летучая тварь.

Мне было тогда пять лет, значит, моему страху уже почти двадцать. И черт меня дернул потащиться с тобой в какие-то дебри, где пруд пруди мерзких и страшных ночных бабочек, и сейчас они со всего парка слетятся на огонек, помяни мое слово. Пойдем отсюда домой.

За пределами этого мира, за ржавой оградой, там, где начинается привычный город, истошно завывает бродячая собака. Ты берешь меня за руку, пытаешься успокоить, и в этот момент серый треугольник расправляет крылья и отрывается от стены. Я вскакиваю, инстинктивно дергаюсь к выходу, но ты останавливаешь меня, разворачиваешь к себе, и я вижу, как тень от порхающего перед фонарем мотылька мечется по твоему улыбающемуся лицу.

Что-то продолжает отбрасывать тень при том, что сам мотылек преспокойно усаживается на деревянную опору у тебя за спиной. С перепугу у меня в глазах начинает двоиться, а потом троиться, и скоро в поле зрения ползает уже несколько мотыльков. Мало-помалу ими покрываются все опоры и стены, скамеечка и вьюнок, гнилой пол и тонущая во тьме крыша.

Тень исчезает с твоего лица, и в ту же секунду тошнотворное трепетное тельце бьется о мои ноги, а сидящие на стенах и колоннах беседки ночные бабочки вдруг как по команде поднимаются в воздух и стремглав летят в мою сторону. Они бьются об меня с размаху, как об стекло, ползают по лицу и рукам, оставляя на коже жирный след от пыльцы, запутываются в волосах, заползают под платье.

Я захожусь беззвучным криком, ноги предательски подкашиваются, но ты продолжаешь железной хваткой держать мои плечи, и только поэтому я не падаю.

Все новые и новые мотыльки поднимаются в воздух, пространство вокруг нас так и кишит ими. Серые трухлявые деревяшки, из которых построена беседка, на глазах вспучиваются такими же серыми пыльными треугольниками, оживают и разлетаются в разные стороны, вот уже и пол ходит ходуном, расползается под ногами.

Я бьюсь в твоих руках, пытаюсь стряхнуть с себя эту дрянь, сама трепыхаюсь, как мотылек. Ты вдруг отпускаешь меня и отходишь на пару шагов в сторону, смотришь лукавым взглядом, и я окончательно утрачиваю ощущение реальности происходящего.

От беседки не осталось и следа, она распалась на бессчетное множество ночных бабочек, превратилась в плотное облако мохнатых тел и трепещущих крыльев, и мы стоим как в кошмарном сне вдвоем с тобой посреди этого облака в темном заброшенном парке, в тусклом луче валяющегося на голой земле карманного фонаря.

Я вся облеплена мотыльками, они ползают по мне живым ковром, я хочу прогнать их и убежать как можно дальше от этого места, но страх сковывает тело и силы покидают меня. Тогда ты подходишь ближе, делаешь легкий взмах рукой, и бабочки послушно разлетаются, мелькая в траве и листьях, исчезая во тьме, только почему-то от этого их не становится меньше.

Краем глаза я вижу, как на месте одного вспорхнувшего мотылька тут же появляется еще несколько. Сначала я не понимаю, что происходит, но вот становится пепельным и разлетается бабочками платье, потом начинает подозрительно шевелиться моя собственная кожа. Я в панике подношу к лицу посеревшие руки и вижу, как на них проступают знакомые треугольные контуры, становятся объемными, чтобы тут же взмахнуть крыльями и ринуться во тьму вслед за собратьями.

Ты больше не держишь меня, и я разлетаюсь мириадами отвратительных, мерзких, кошмарных ночных бабочек.

Я пытаюсь сделать шаг и протянуть руку, но конечности хаотично разносятся в разные стороны, я хочу закричать, но рот и горло трепещут серыми мотыльками, хочу убедиться, что ты все еще здесь, но глаза расправляют крылья и зигзагом устремляются в ночное небо. Насекомое сердце бьется в грудной клетке, теряя пыльцу, и свернувшиеся было в тугой узел кишки ползают в брюшине, перебирая лапками и шевеля мохнатыми усиками. Мне бы понять, как же так получилось, но даже мысли мои превращаются в ночных бабочек и уносятся в никуда одна за другой.

Нет больше ни сомнений, ни желаний, ни страха, только легкость и стремительность взмах за взмахом, и вот уже последняя бабочка, минуя меня, беспечно летит на свет твоего карманного фонарика, обжигающий и слепящий, и тогда ты заботливо выключаешь его, и мир погружается в кромешную тьму.

Я очухиваюсь одна в старой беседке среди залитого утренним солнцем заросшего парка, я не чувствую уставшего тела, только затихающий страх и ватную пустоту внутри. Ты бросил меня. Ты бросил меня умирать от страха минувшей ночью. Я пытаюсь прийти в себя, но не могу даже открыть глаза – все вокруг кажется таким огромным, чужим и враждебным после пережитого, – я забиваюсь в темный угол и впадаю в оцепенение до вечера.

Когда стемнеет, ты снова придешь, загадочно улыбаясь, верный не мне, но своим привычкам, с неизменным пледом под мышкой и болтающимся на сгибе локтя фонариком на тоненьком ремешке. Ты уютно устроишься на узкой скамеечке, завернешься в плед, прислонишься к потрескавшейся деревянной решетке, и я конечно же прощу тебя и буду снова и снова рассказывать весь ужас вчерашней ночи, стараясь замолчать одинокое утреннее пробуждение, чтобы, не дай бог, не вышло между нами какой ссоры.

Ты все поймешь и примешься меня успокаивать, шутливо говоря, что это был всего лишь страшный сон, глупый кошмар, который никогда больше не повторится, потому что ты всегда будешь рядом, и, значит, все будет хорошо.

И я конечно же поверю тебе, успокоюсь, сяду на истертый край старого пледа, пошевелю усиками и медленно поползу вверх по твоей руке.

Наталья Иванова (red-cat) [5]5
  Рассказы издаются в авторской редакции.


[Закрыть]

Махаон

«…ух ты, как я удачно рассчитала», – думает Соня, первой зайдя в вагон. Сразу направо есть свободное местечко, ее любимое, у поручня, к поручню можно прислонить голову и продремать всю дорогу до дому. Соня садится, закрывает глаза и засыпает.

Соне снится большая бабочка, наверное, это махаон, думает во сне Соня. Бабочка села Соне на попу и щекотно перебирает лапками. Соня ерзает по сиденью. Во сне Соня видит будто бы со стороны, как бабочка прохаживается по ее попе взад и вперед, важно поводит усиками и говорит басом: «А после к тебе придет кузина Амаду».

Не волнуйся, мама, – продолжает фразу голос у Сони над ухом. Соня вздрагивает и просыпается. Вот черт, думает Соня. Оказывается, бабочка это вовсе не бабочка! Оказывается, это мужчина, он сидит рядом с ней и разговаривает по телефону, держа телефон в правой руке, а левой он трогает ее за попу! Мне надо что-то сделать, думает Соня. Ударить его по руке.

Завизжать. Перестать притворяться спящей, открыть глаза, выпрямиться и сказать строгим голосом мадам Переш: «Что это вы делаете?!» Или просто встать…

Удивительно глупая ситуация, думает Соня, стараясь тихонечко отодвинуться от мужской руки. Что-то ведь мне надо сделать?

* * *

– Сперва к тебе придет кузина Флора, мама, – говорит Вашку. – Нет, не кузина Амаду, а кузина Флора. Нет, мама, – говорит Вашку и энергично машет свободной от телефона рукой, – она знает, что…

Краем глаза Вашку замечает какой-то непорядок. Вот черт, думает Вашку. Запонку потерял! Вашку досадливо смотрит на манжет рубашки, наклоняется, чтобы посмотреть на пол вагона. Вагон дергается, останавливаясь. Вашку выпрямляется и видит запонку – она закатилась в самый угол сиденья, к поручню. Вашку протягивает, было, руку, чтобы схватить беглянку, и в этот самый момент на сиденье рядом с ним плюхается девица – Вашку едва успевает отдернуть руку.

Черт, черт, черт, думает Вашку.

– Да, мама, – говорит Вашку в телефон, – я знаю, что кузина Флора совсем не разбирается в фарфоре. Но кузина Амаду не может прийти к тебе на этой неделе. Поэтому ты уж потерпи как-нибудь кузину Флору…

* * *

Просто поразительно, думает Соня. Вот так вот разговаривать с мамой про каких-то кузин и при этом хватать за задницу совершенно постороннюю девушку! Извращение какое-то, думает Соня. Надо будет попросить у Карлы книжку про девиации…

* * *

Вашку скашивает глаза на девицу. Ну, надо же, уже дрыхнет! Прислонила голову к поручню, сползла вперед по сиденью…

– Я тебя слышу, мама, – говорит Вашку и прикидывает, что если осторожно вдоль спинки просунуть руку, то можно дотянуться до запонки. Ему выходить скоро, а эта, вон… развалилась! Наверняка едет до конечной…

Вашку кладет ладонь на спинку сиденья и пытается протиснуть руку между спинкой и попой девицы. Задевает девицу сперва костяшками пальцев, потом болтающейся манжетой, замирает. Девица ерзает по сиденью. Вашку удается просунуть руку чуть ближе к вожделенной запонке.

– Апосле к тебе придет кузина Амаду, – говорит Вашку. – Не волнуйся, мама. Тебе нельзя волноваться. С кузиной Флорой вы поговорите о вышивках. Она ведь разбирается в вышивках? А уж с кузиной Амаду…

Девица совсем сползла вперед, а Вашку почти дотянулся до запонки. Поезд дергается, ладонь Вашку соскальзывает со спинки сиденья. Черт возьми, – думает Вашку. Моя остановка!

* * *

Моя остановка, думает Соня. Поезд тормозит. Соня открывает глаза, встает и поворачивается к двери. Соня смотрит на открывающуюся дверь. Вашку поспешно хватает запонку и тоже встает.

* * *

Соня быстро идет по перрону. Вашку идет вслед за ней.

Ох, черт, думает Вашку, глядя в напряженную Сонину спину. Она, наверное, подумала…

– Да, мама, – говорит Вашку, – я постараюсь убедить кузину Амаду…

Надо ее догнать, думает Вашку, все объяснить и показать запонку. Вашку ускоряет шаг. Соня оглядывается и видит, что над плечом Вашку порхает большая бабочка. Наверное, махаон, думает Соня.

Посмотри на лилии полевые

– Посмотрите на лилии полевые, – говорю я и провожу рукой. Пробившись сквозь асфальт, покачиваются на тонких стеблях бледные цветы.

– Посмотрите на траву полевую, что завтра же будет брошена в печь, – говорю я, стоя на крохотной круглой лужайке. – Посмотрите на птиц небесных, – на мою ладонь садится пара птах, – на пестрокрылых бабочек, что порхают беспечно. Посмотрите, – говорю я образовавшемуся вокруг меня кружку зевак, – на длиннохвостых кошек, гуляющих промеж лилий.

– Посмотрите, мэм! – говорю я, глядя на самую перспективную, как мне кажется, зрительницу. Но первой откликается не она.

– Ловкий фокус, – слышу я, и в мою шляпу летит купюра.

– Посмотрите на лилии полевые, сэр, – говорю я, медленно обходя собравшихся. – Посмотрите, не трудятся они, не прядут, не собирают в житницы, но сколь же прекрасен их наряд, мэм!

* * *

Я прихожу на набережную, прихожу в парк. В будние дни работаю возле офисных зданий, в выходные – на автостоянках у супермаркетов. Иногда меня приглашают на праздники – дни рождения, свадьбы. Я не отказываюсь, но всегда прошу расплатиться наличными. Совсем недавно я работал на большой вечеринке, но чаше я просто хожу по улицам, останавливаюсь на перекрестках…

– Посмотрите на лилии полевые, – говорю я и провожу рукой. Сегодня неплохой день, думаю я, я принесу домой мяса. Три черных, две белых, пять пятнистых – «арлекины» – будут, как всегда, сидеть у дверей.

Посмотри на лилии полевые ожидая моего возвращения, сидеть, наклонив изящные головки, обвив лапы хвостами. Пока я разделываю мясо, они будут ходить кругами, тереться об мои ноги, нетерпеливо мяукать, показывая нежную розовую изнанку пасточек. Наевшись, они уснут мурчащим разноцветным ковром рядом со мной, отдавая мне немножко тепла взамен того, что я потратил днем, работая.

– Посмотрите на лилии полевые, мэм! – говорю я.

* * *

– Сэр! Сэр!

Я оглядываюсь. Мальчик лет десяти, рыжий и веснушчатый, в мешковатых джинсах и вязаной кофте поверх футболки, в грязных кроссовках… Правой рукой он придерживает что-то за пазухой, а левой протягивает мне бледный цветок.

– Вы обронили, сэр, – говорит он.

– Посмотри на лилии полевые, – бормочу я, опуская на землю пакет (звякают, соприкоснувшись боками, бутылки, сверток с мясом с глухим шлепком проваливается ближе ко дну, потеснив горчицу и масло).

– Простите, сэр?

Я беру цветок, верчу его в пальцах. Достаю из кармана два таких же.

– Посмотри на птиц небесных, – говорю я и дую на цветы. Теперь у меня на ладони сидит колибри, всего одна и довольно блеклая. Устал, думаю я. Подбрасываю птицу на ладони, как мячик, и она разлетается роем желтых бабочек.

– Посмотри на пестро… – я запинаюсь, – на желтокрылых бабочек, что порхают беспечно, на длиннохвостых кошек, – я провожу рукой. Кошек получилось две, обе серенькие, как асфальт под ногами. Сидят неподвижно и, кажется, немного просвечивают.

– Фокусы…

Голос у мальчишки скучный и будто бы разочарованный. Я пожимаю плечами. Наклоняюсь за своим пакетом.

– А вот возьмите котенка, сэр! – торопливо говорит мальчик. И вытаскивает из-под кофты пушистого, лобастого зверька. Такого же рыжего, как он сам. Котенок разевает пасть и тоненько мяучит.

Мальчишка сует котенка мне в руки.

– Я вас видел, – говорит он. – Сегодня днем и на той неделе, в парке. Ваши фокусы. Вы всегда делаете кошек. А в книге… я специально посмотрел! Там нету про кошек, – мальчик волнуется. – Я специально посмотрел! А тут котята, а мама… У нас кошка ушла, а тут, на улице, котята… я взял одного. Я сказал, что пусть тогда будет котенок, мама, а мама сказала, что нет, котов нам не надо, загадит весь дом, клянусь, сказала, что только этих забот мне не хватало, а что кошка ушла, так это, сказала, клянусь, только, слава богу…

– Вы ведь любите кошек, правда? – говорит мальчик. – Если делаете… не как в книге, а так, ну, для удовольствия? Возьмите котенка… Мама, ну… сказала, неси его куда угодно или вечером, клянусь, вышвырну, сказала, из дома эту тварь…

Я глажу зверька по спинке, по лохматому брюху, почесываю шейку. Котенок урчит.

– У меня десять кошек, мальчик, – говорю я. – Но где десять…

Я сажаю котенка себе на плечо и поднимаю пакет.

– Где десять, там и одиннадцать. Ее же слова пусть будут «да, да» или «нет, нет». И ни слова больше.

Я щелкаю пальцами. За два квартала от нас, закашлявшись, женщина сворачивает телефонный разговор: «Нет, не знаю. Пока». Я подмигиваю мальчишке.

– Посмотри, – говорю я, – в книге.

Ирина Маруценко (marutsya)
Крылья

У Аллы Ивановны выросли крылья. В самом что ни на есть прямом смысле, без этих переносных поэтических вывертов. На самом-то деле они выросли явно не до полного своего размера и день ото дня продолжал и увеличиваться.

Нет, Алла Ивановна не была ангелом. Она представляла собой обычную тетку «чуть за пятьдесят» с могучим телом и небольшой головой, коя крепилась к остальному посредством шеи, плавно переходящей в загривок. Настолько плавно, что самой шеи вроде как бы и не было. Но главное отличие от херувимов заключалось не в телесности, а в подверженности всяким земным страстям. А как, скажите, одинокой женщине с сыном иначе выжить в нашем мире? Если будешь всем кланяться да улыбаться, сразу же найдутся любители на тебя сесть и ножки свесить. Алла Ивановна была ученая и по натуре боец. Причем предпочитала наносить упреждающие удары. Разве иначе она справлялась бы с полоумными десятиклассниками? Ей ведь было двадцать пять лет, когда она начала географию в школе вести; таких молоденьких эти кони на завтрак жрали. Но с Аллой зубки-то пообломали. «Так», – сказала Алла Ивановна (тогда еще и шея была, и даже талия длинная и узкая), войдя в класс, и это короткое слово каким-то образом разрезало царящий в комнате шум и камнем придавило все звуки. «Так» не предвещало ничего хорошего, напротив, оно сулило все школьные ужасы разом: и неуды за успеваемость, и неуды за поведение, и вызов к директору на ковер, и вызов родителей в школу… Дети сразу понимают подобные вещи. Четверть века прошло с тех пор, и все было у Аллы Ивановны, теперь заслуженного педагога и даже соросовского лауреата. Но для окружающих она никогда не являлась в роли посланца небес с благими вестями.

Когда-то у Аллы Ивановны имелся муж. Это бесхребетное существо все норовило запрячь Аллу и комфортно поехать верхом в светлое будущее, но Алла быстро пресекла робкие попытки. Муж поскакал на своих двоих, оставив после себя сыночка, такого же безвольного, как папаша, и к тому же болезненного. Ох, и намучилась Алла с Ванечкой! Мальчик болел от любого ветерка, да что там ветерка, от косого взгляда бабки в трамвае мог подхватить несварение или простуду. Летом он болел раз в три недели, а когда холодно, и того чаше. Алла сына любила и жалела. Он был маленьким, беленьким и очень беззащитным, особенно на фоне других детей, которые казались Алле огромными и злыми. Тем более было непонятно, почему они бегали за Ваней и слушали его, раскрыв рты. «Ванечка, домой!» – кричала Алла и металась по двору, пытаясь изловить ребенка. Ты взмок, сыночек, у тебя температура. Не играй с ними, они плохие. Какое мороженое, ты с ума сошел. Что ты носишься, как угорелый. Как ты можешь с ним дружить, у него отец алкаш. Сиди у подъезда на лавочке. Я тебе куплю машинку, если будет пятерка по русскому. Тебе только одиннадцать, а ты про девочек говоришь.

Алла Ивановна молодость свою положила, пусть нищую, советскую, но молодость, прошитую белыми нитками нервов, на выращивание родной крови-ночки. «Ну, Алка! – дудел ее старший брат, усатый-пузатый полковник. – Вырос-таки Ванька, вопреки твоим стараниям, в настоящего мужика вырос!» И ржал, как безумный: мол, шутка, сестренка, не обижайся. Алла хмыкала: что с военного взять, кроме анализа. Не вопреки, а благодаря ее неусыпной заботе получился из Ванечки здоровый парень под два метра ростом, умный, приветливый, к матери почтительный… До последнего времени. Пока не появилась Лера.

Она не понравилась Алле Ивановне с первого взгляда. Наглая, тощая, в пупке кольцо. Голос – как птенец чирикает: «Ой, Алла Ивановна, какие у вас цветы красивые!» Совсем дурочка, что ли? «Это искусственные», – процедила Алла. От живых комнатных растений она давно отказалась, то полить их забудешь, то, напротив, зальешь так, что с поддона капает, одна морока. Девица покраснела и пробормотала что-то вроде: «Не важно, они все равно симпатично смотрятся». Однако поздно. Аллу Ивановну на мякине было не провести. Ванечка же, чистая душа, влюбился в нахалку до помешательства. Мы с Лерой на роликах катались. Она меня на такой классный фильм пригласила. Лерка очень веселая, ее одногруппники обожают. Мам, Лера у нас заночует. Мы решили пожениться. Алла Ивановна, опытный человек, слышала истину, кроющуюся за восторженными словами сына. На роликах: шалава, лишь бы ноги напоказ выставить. Пригласила в кино: шалава, сама вешается на мальчика. Обожают одногруппники: шалава без комментариев. Заночует у нас: ну что я говорила? Пожениться – вы это слышали, а? Ее сынуля и эта мелочь стриженая с пирсингом?

Но как-то поженились. Ваня проявил небывалое упорство, и даже твердокаменное «так» не сломило его волю. Жить стали вместе. Ваня работал, Лера доучивалась, и денег на съемную квартиру попросту не было. Алла могла бы им помогать, но врага всегда удобнее держать под неусыпным контролем. К тому же врага, решившего размножаться. Врага, заявившего ее сыночку: «Да, маменька у тебя не ангел». Алла Ивановна не собиралась подслушивать, но что прикажете делать, если ночью из смежной комнаты доносится бубнеж, а на тумбочке стоит граненый стакан?

В очередной раз похвалив себя за сообразительность – не пустила их жить на съемную квартиру, теперь хоть в курсе вражеских диспозиций, Алла задумалась. Лери на метода была очевидна: сжить свекровь со света, предварительно настроив против нее Ваню и вообще всех родственников. Потом появится на свет Лерин отпрыск (и большой вопрос, имеет ли Ванечка к этому причастность), мужа девка выгонит и будет жить припеваючи на его алименты. Алла Ивановна знала, о чем говорит. По собственному опыту. Ванечку надо было спасать.

И хотя, по мнению окружающих, Алла Ивановна не была ангелом, небеса к ней явно благоволили. Дожидаясь своей очереди в поликлинике (здоровье ох как нужно в борьбе со зловредным миром!), она наткнулась на статью в бесхозном журнале о вреде копченых продуктов. Мол, канцерогены, в них содержащиеся, жутко портят кровь и могут в итоге свести потребителя в могилу. Путем раковых заболеваний различных органов. Идея показалась приемлемой: в самом деле, не травить же соплячку крысиным ядом? Вариант развития рака от копченой колбасы был простым и изящным, как все гениальное. Ванечка погорюет, конечно, но время лечит, а надежная мама больше не допустит всяких глупых увлечений – не для того растила. Кроме того, заболевают далеко не все любители копчененького, это лишь перст судьбы, а Алла будет как бы и ни при чем. Жить надо с чистой совестью. По пути домой она купила пару килограммов селедки горячего копчения.

«Лера, покушай рыбки. Беременным полезно копчености. Сегодня колбаски в магазине были – загляденье, не удержалась. Съешь еще кусочек. Что ты выдумываешь, тебе нельзя сладкого. Мать старается, старается, а вам все не так».

«Мне бы яблочко», – жалобно тянул а Лерка за спиной свекрови. Ваня бегал на рынок, покупал морковку, фрукты, а наутро то, что Лера не успевала съесть, исчезало с кухни. «Опять сгнило, пришлось выбросить», – сухо комментировала Алла Ивановна. Ко второй неделе такой жизни Лера полностью перешла на питание вне дома, и Алла услышала (ненароком, конечно же), как она говорит Ванечке, что его родная мать не иначе совсем переутомилась и провоняла всю квартиру своей салакой. Изящный план не просто дал трещину, а развалился на куски. И в это же время начали расти крылья.

Алла Ивановна принимала душ и мыла спину щеткой, насаженной на длинную ручку. Где-то между лопатками спина невыносимо чесалась. Выбравшись из ванны, Алла с помощью системы из двух зеркал разглядела причину: на белой ровной коже, дряблой лишь самую малость, красовался прыщ. Нет, целых два прыща, отвратительно пубертатных, нелепых у зрелой женщины фурункула. Они завораживали своим симметричным, ровнехонько по центру, расположением. Давно минули те времена, когда Алла Ивановна могла, вздумай она, дотянуться до середины спины рукой. Ванечки дома не было, пришлось унижаться просьбой к Лере прижечь прыщи спиртом. Девица пищала: «Ой, бедненькая, вам, наверное, больно», – протирая ваткой позорное явление, но что, как не довольную усмешку, разглядела Алла в сочувствующих глазках?

Назавтра прыщи не исчезли и в последующую за тем неделю тоже. Как назло, в школе настала горячая пора экзаменов, вырваться к врачу у Аллы Ивановны не было ни малейшей возможности. Спина чесалась невыносимо, но попытки ее почесать заканчивались острой болью. В последний майский день измученная Алла, воспользовавшись своим одиночеством в учительской, прислонилась к косяку и с силой об него потерлась, не думая о возможных последствиях. Под пиджаком хрустнуло; стало легче. «Лопнули они, что ли?» – мелькнула у Аллы мысль, и она поспешила задрать одежду и осмотреть многострадальную спину перед большим зеркалом. Между лопаток, чуть выше застежки лифчика, торчали два розовых отростка. В глазах у Аллы впервые в жизни потемнело, и она мешком осела на пол. Вернувшаяся с перекура физкультурница нашла географичку в уже одернутом пиджаке, но все еще со стонами ворочающуюся «где-то там, внизу». Завуч лично отвез страдалицу домой и велел «приходить в себя, попить витаминов». При чем тут витамины, когда из спины растут два лысых крыла, точь-в-точь как у охлажденных цыплят в витрине мясного отдела? Алла Ивановна дождалась, когда девка потащится гулять (шалава, шалава, пузо растет, а ей все прогулки), опрокинула рюмочку коньяка и приступила к детальному осмотру. Крылышки оказались не совсем лысые: кое-где на них торчали тонкие белесые перья, а поверхность кожи была густо усеяна пупырышками, сулящими в дальнейшем приличную мохнатость… то есть оперение. И вообще они были такие трогательные, наивные, беззащитные. «Воттебе и не ангел», – злорадно подумала Алла. Она так и знала, что делает все правильно, живет по справедливости, и проклюнувшиеся крылья – могучее тому доказательство. Потому как у плохих людей в лучшем случае ничего не растет, а в худшем – растут хвосты и копыта. «Или рога», – добавила вслух Алла Ивановна и захихикала.

Ну и пошло. Школа закрылась на лето, а крылья росли и каждый день радовали хозяйку чем-то новым. То удлинятся за ночь на пару сантиметров, то покроются нежнейшим пухом, на смену которому приходят прочные, чуть блестящие стального цвета перья. Только скрывать их становилось все труднее и труднее. «Мам, ты чего так сутулишься?» – удивлялся Ваня вечерами. «Алла Ивановна, сколиоз нельзя запускать, вы бы к доктору сходили», – фальшиво беспокоилась невестка. Воздух, казалось, был пропитан неискренностью. Чем она постоянно шуршит – пакетами, что ли. Опять по всей квартире перья валяются. Заперлась в ванной и сидит там по два часа. Опять зашуршала. В доме, наверное, целой подушки не осталось, все распотрошила. Твоя мать сошла с ума… сошла с ума… с ума… Алле Ивановне теперь необязательно было слушать, чтобы услышать, и граненый стакан давно перекочевал в недра буфета на кухне. Она и без него отлично все знала: и то, что она ангел. И то, что Лера – ее враг. И то, что, правда, на ее, материнской, стороне. Что с того, что невестка смотрит с тревогой и говорит Ванечке в спальне: «Надо проконсультировать маму у ортопеда, она так скоро горбатой станет». Алла прекрасно понимала: паршивка в курсе, что она ее слышит, и просто «работает на публику».

Оставшись дома в одиночестве, она по привычке вошла в ванную комнату и нетерпеливо стащила через голову футболку. Крылья, вырвавшись на свободу, моментально расправились. Левое задело полочку с косметикой; пластмассовые пузырьки с шумом обрушились вниз, а один – стеклянный, с Ваниным одеколоном – разбился, как взорвался, о кафельный пол. Серо-стальные крылья заняли почти все невеликое пространство. Усилием, похожим на легкое напряжение рук, Алла могла управлять ими – с шорохом растопыривать перья, помахивать и демонстрировать красоту. «Полетать бы», – с тоской подумала она и удивилась своей же мысли: а что, собственно, ей мешает? Трусливое подсознание вякнуло – они еще слишком маленькие. И потом – нет опыта. «Размах два с половиной метра, не меньше», – пробормотала Алла Ивановна и пошла для получения опыта в гостиную. Там она взобралась на письменный стол, вздохнула и метнула свое большое тело вниз. Упала больно, с грохотом, как в мультфильме. Сервиз в горке зазвенел, и большое блюдо глухо шлепнулось на ковер; уцелело. Алла мимоходом порадовалась за тарелку и снова полезла на стол. Второй прыжок оказался удачнее; она уже не забыла распахнуть крылья. Но забыла ими помахать, в результате чего со стены сорвалось семейное фото – Алла с братом, его женой и семилетним Ванечкой на фоне раскаленного сочинского пляжа. В дверь сердито зазвонили, потом еще и еще. «Совсем вы там ополоумели, что ли?!» – донесся вопль соседа снизу. Алла Ивановна решила не обращать внимания, тем более что этого козла она всегда терпеть не могла. Козел пошумел минут пять и утихомирился. Последний прыжок получился не таким оглушительным, она успела пару раз взмахнуть крыльями, что замедлило падение, но чувства полета не подарило. Это безнадежно, везде слишком низко – уныло проблеяло подсознание. «Так, – спокойно сказала Алла. – Не везде».