Текст книги "Вдохнуть. и! не! ды!шать!"

Автор книги: Владимир Березин

Соавторы: Оксана Санжарова,Юка Лещенко,Нина Хеймец,Тимофей Шевяков,Александр Снегирев,Елена Ежова,Татьяна Замировская,Юлия Рублева,Сергей Узун,Елена Смирягина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Татьяна Замировская (vinah)
Балкон

Молодые и талантливые литераторы Алефьева и Сельницкая сидели на кожаном диване и ели соленых рыбок из пакета. Алефьева на днях выиграла душу какого-то пятилетнего мальчика («Возможно, того самого мальчика, фобии которого когда-то выиграл Фрейд в алкогольную лотерею», – удовлетворенно думала она, и эта мысль крошечным олененком резвилась внутри ее мягкого живота) в рамках конкурса молодых и талантливых литераторов, а Сельницкая не выиграла в конкурсе ничего, но это из-за неучастия, а вообще Сельницкую недавно взяло под крыло издательство «Кудри» и посулило ей экранизацию и сериал. Сельницкая написала ногтем на пепельнице «Экранизация» и показала пепельницу Арефьевой.

– Когда я влюбляюсь, я вообще ничего не могу написать. Какая-то ерунда выходит, – улыбнулась Алефьева, разламывая пепельницу пополам. Подошел официант и заменил пепельницу.

– А я наоборот! – улыбнулась Сельницкая внутрь себя («Ого, у нее синие зубы!» – подумала Алефьева, за спиной запуская пальцы внутрь обивки дивана, стараясь нащупать сердечный бриллиант вдохновения). – Когда влюбляюсь, начинается дикая пруха. Я постоянно что-то пишу. А потом читаю – будто это была не я. Перечитываю и восхищаюсь, потому что даже и не узнаю толком себя. Уже потом узнают – но это уже другие люди себя там узнают и меня за это презирают.

– Меня тоже презирают, – вздохнула Алефьева. – Вначале восхищаются, потом встречают там что-то о себе и начинают презирать. В постели презирают крепче всего – жуют плечо неземной болью, тайно обрезают мне волосы ножом и кладут их под подушку, от же ж сюрприз наутро: отрезанная коса и лужа ржавой крови под подушкой, волосяная фея приходила и накровоточила в подарочек; а утром вместо кофе несут в постель живого дикобраза. Я так однажды проснулась – обняла дикобраза, сморщилась вся, как воздушный шар, и сижу. И чувствую, как иглы эти чертовы насквозь мозг и печень, как орел Прометею, – больно, да. Но я терплю и думаю: да, эта боль мне поможет, в моем творчестве любая боль верный проводник. Я потом просто беру эту боль, как любовника, за руку и веду ее в другую, чистую и бескровную, постель, которая находится в моей голове, куда иглы не достают. Там все белое вокруг – и мы с этой болью играем на белом, как котята, и засыпаем в объятиях, а наутро я подхожу к компьютеру на цыпочках – а в нем уже пылится новый рассказ. Мой новый рассказ для конкурса.

Сельницкая запускает пальцы в волосы Алефьевой.

– Когда я кого-то бросаю из своих мальчиков, выходит похожее. Но не так. – Она понимающе смотрит на Алефьеву, отмечая крошечные шрамы на ее детских ушах. – Бросаешь человека и все равно звонишь ему каждый вечер, чтобы узнать, кто там теперь вместо тебя заполняет ему клеточки в кроссвордах. После каждого такого звонка садишься и пишешь роман. Потом отправляешь роман куда-нибудь в Интернет и ждешь реакции. Как правило, она приходит, но уже не от этого человека. От другого. И клеточки как бы заполнены. Но потом случилось вообще страшное: они все – брошенные мальчики эти – собрались под моим балконом и написали на асфальте синей краской что-то такое. Что-то такое непонятное. Видимо, они тогда под балконом и познакомились, но все до этого, автономно, то есть, пришли с синей краской и огромными малярными кистями, чтобы написать под окном. У меня был день рождения тогда, и все хотели, видимо, написать синим «С добрым утром, солнышко», будто я вернусь к ним после такого, хотя я же такая, что никогда не возвращаюсь, да, я такая. А что синий я люблю, так я про это пишу всегда. И вот они там стояли до утра, а потом я вышла на балкон покурить, а там такое написано, что я офигела.

– Ну да, ну да, – вынимает Алефьева из сумочки глазной карандаш, чтобы нарисовать себе глаз на тыльной стороне ладони. Когда она нервничает, она рисует себе глаза по всему телу. «Издержки популярности», – задумчиво сообщает она случайным людям, бесстыже пялящимся в эти неловкие, нежные очи плеч, локотков и мягких масляных коленок с ресничками.

Подошел официант и заменил прокуренную и грязную пепельницу на чистую, но заклеенную изолентой. Это была та пепельница, которую разломала Алефьева полчаса назад.

– Нет, просто написали же вот. Подумать только. Я чуть не спрыгнула с балкона в ночной рубашке, как есть, и с сигаретой в руках, потому что там было написано название того романа, который я в ту ночь начала. Название придумала, начала роман, а они утром пришли и написали именно это название. И тоже с маленькой буквы и z английское всюду. Пиздец, Марина. Это просто пиздец.

Алефьева берет холодную ладонь Сельницкой и рисует на ней закрытый глаз.

– Твой глаз все еще закрыт, – говорит она подруге. – Мой, наверное, тоже закрыт. И когда эти мальчики приходят к тебе под балкон – они всего лишь хотят открыть тебе глаза. Потом они и вовсе тебя распнут – так случается с каждым гением, его распинают именно такие, непонявшие, которые видят только волны тела, но не грохот таланта, им наплевать на тексты, им наплевать на талант, они видят только то, где там у тебя какой изгиб, платье новое, свинка в трусах, овсяные хлебцы под мышками, тьфу. Именно такие распинают потом, да. Которые вначале восхищались и всякое такое. Вот, например, вчера фотограф Гернадо сидел у меня на кухне мрачный, как сфинкс, и ел кофе из банки ложкой. Растворимый кофе. Выел всю банку. Думала, потом встанет и убьет меня.

– Фотограф Гернадо? Подожди, подожди, – хмурится Сельницкая. – Так ты с ним знакома?

– Всю банку выел, – мрачно отвечает Алефьева.

– Марина, блин. – Сельницкая лижет свою ладонь и начинает деловито вытирать дергающийся глаз об диван. – Какого хрена ты с ним общаешься? Он же подонок, каких свет не видывал? Это единственный человек, который… да это же – о господи… – ты разве не читала? – Тут Сельницкая кладет дрожащие ладони на стол и начинает плакать.

* * *

– Так. Стоп. Подожди, подожди, – начинает кое-что понимать Алефьева. – Это тот самый «фотограф», про которого ты мне столько рассказывала?

Сельницкая плачет так безутешно, что вот к ней уже подходят какие-то незнакомцы и начинают предлагать всевозможную ерунду: носовые платочки, бумажные салфеточки и даже карамельки в красных бумажках, очень уж она трогательная – совсем маленькая, заплаканная, по-настоящему разочарованная в жизни, бедный бледненький солдатик чужого несостоявшегося будущего. И каждый, уходя в этот вечер домой, унес с собой в сердце образ безутешно плачущей девочки; никогда они не купят ее книгу, никогда не заметят ее имя в магазинах на обложках, вообще ничего теперь не увидят, кроме этой плачущей девочки во сне – и с этого момента, представьте себе, каждую ночь.

Виноградный человек

Анисия – известная славянская писательница; она даже получила какую-то премию и купила на эти шальные деньги карманный экскаватор и упряжку ездовых собак где-то далеко в Сибири (приятно знать, что где-то по снегу мчатся твои личные, персональные собаки с подпиленными клыками и небесно-голубыми очами); более того, у нее взял интервью журнал «Шевченко», а ее фотографии напечатали в газете «Сто раз». Анисия состоялась как личность и выступила по телевизору в передаче про наркотики («Не надо, нехорошо это»), ее мама поставила на отдельную розовую полку с птицами ровно семь книжек, ее старшая сестра научила близнецов говорить «Анисия» сладким хором; ее отец воскрес ровно на пятьдесят секунд, чтобы подойти к Анисии в пригородной электричке, усталым грузом свалиться на лавку напротив и прошелестеть земляным ртом: «Гордость за собственных детей – это не совсем то, что имеет значение на небесах; вообще любая гордость там уже не имеет значения, но сила и мощь твоего послания настолько всеобъемлюща, что мне даровали воскресение на пятьдесят секунд, и скажу я тебе не тая, ничего хорошего я в этом не вижу; а матери твоей я изменил всего два-три раза, а не как она тебе наговорила тогда, когда мы газовую плиту через…» («окно», – подсказала она пустой лавке – пятьдесят секунд истекли). В общем, Анисия была счастливый человек!

Тревожили ее разве что сердечные проблемы. Тело Анисии принадлежало вечно улыбающемуся увальню Борису. Борис обожал Анисию, дарил ей засахаренные детские колясочки, поил ее хризантемовым чаем, возил в Гданьск купаться в холодном янтарном море, при этом абсолютно не воспринимая ее как творческую личность – другое дело руки в узелках, вязкие медовые колени, аппетитный родничок на голове (туда запросто входил мизинец), природная доброта, жалостливость, хорошая наследственность (была недавно эпидемия гриппа – нет, не задела крылом, иммунитет!). Анисия страдала: неужели мой роман говно? «Не говно, – утешал ее Борис, – хороший роман, но я его не читал, зачем?» Борис, конечно же, читал Интернет-дневник Анисии, но всякий раз спрашивал: а это про кого? А тут о ком? Да не про кого, да не о ком, выла Анисия, это же литература, это же образы! Борис не понимал: «А где там я?» Анисия жутко страдала – Борису был безразличен этот серебристый луч, бивший напрямик из разверстых небес прямо к ней в мозг, через этот вот пустой канал-родничок; Борис не читает ее книг, пьес, рассказов, повестей и стихов даже, о господи, и вот уже приволок в дом какой-то антикварный фонтанчик, прелесть ты моя.

«Хочу быть пятисантиметровой карлицей. Утону пьяная в этом фонтанчике», – написала она в дневнике, и снова ссора, и снова разборки: «Да не про меня, да не про тебя, это литература!» – «Это не литература», – шепчет Борис, опуская руки в фонтанчик, и брызги на полу пульсируют в форме сердца.

Сердце, сердце же Анисии было отдано звукорежиссеру Григорию; потому что звукорежиссер Григорий понимал суть звука (с ним работали какие-то очень важные группы, их показывали по телевизору буквально сразу же затем ток-шоу про наркотики!) и восхищался всем, что делает Анисия. Он даже выучил ее последний роман (тот, который получил собачью премию) наизусть и цитировал его Анисии на кухне, вкушая омлет с кровью, кровью ее измученного сердца, ибо Анисия мечтала быть этим омлетом, острой вилкой, которую облизывал скорый на комплименты малиновый язык Григория, скрипучим табуретом, на котором ерзала от восторга жилистая задница Григория. «Да хватит же, – думает она, – хватит этих вот дискуссий о роли подсознательного в спонтанном словотворчестве; возьми меня прямо здесь, на столе, пусть омлет, пусть дверь нараспашку, пусть вдоль нас маршируют солдаты и сходят ледники», – но нет, Григорий смотрит на нее восторженно-естствоиспытательским (будто она редкая личинка жука-носорога) взором и спрашивает: «Моя девушка пишет рассказы, их даже взяли в журнал „Плоть“ (Плоть, конечно же, плоть, – мрачно думает Анисия), ты можешь почитать и честно сказать, что там не так?»

– Все не так, все там не так, – бормочет Анисия. – «Все везде не так».

Он записывает в блокнот «все везде не так», это афоризм, он восхищен. Григорий восхищен, Анисия в трауре, идеальная катастрофа. Ну, посмотри же на меня, воет она всем телом, выплескивая в прозрачную пиалу грубый, грохочущий кипяток.

«Тот твой последний текст гениален, жаль, они все этого не поняли», – пылко скребет Григорий скатерть длинным пальцем. Внимание Анисии переключается на длину пальца.

«Все, я сейчас упаду в обморок, – думает она, – смерть моя пришла, пустой кипяток и недосягаемые сантиметры».

Анисия разрывается между этими чувствами – между необходимостью принадлежать а) Борису, который не видит в ней Творца; б) Григорию, который не видит в ней Женщину.

«Я и Женщина, и Творец, – понимает Анисия. – Как это страшно, как это прекрасно. Что же мне выбрать», – спрашивает она у мудрых книг в переплетах из бледных совьих кож.

Ей тяжело выбрать, ей тяжело определиться, она страдает.

В итоге конечно же к ней в дверь стучится Виноградный Человек, ничем иным это не могло закончиться.

– Давай, одевайся и пойдем, – сообщает Виноградный Человек. Он, в принципе, по форме вполне человек, однако его контуры определяются странным нагромождением плотных кистей черного винограда – будто из винограда какой-то опасной силой притяжения, ветром каким-то потусторонним сложило человека, но нет ни рта, ни носа, ни глаз – только налитой, спелый черный виноград.

– Идти далеко, – говорит Виноградный Человек. – Но по дороге ты можешь питаться виноградом.

Анисия послушно идет за Виноградным Человеком – неделю, две, месяц. По дороге (которая иногда проходит через не очень уютные места – лес, болото, католическое кладбище слонов, сад пионерских скульптур) она отщипывает от Виноградного Человека сочные ягоды и утоляет ими голод и жажду.

В итоге, когда они наконец-то дошли до реки, от Виноградного Человека остался только каркас, полупустой скелет мягких виноградных ветвей, голеньких сетчатых кисточек – Анисия скушала весь виноград.

– Ну, давай, – шепчет она взволнованно. – Давай теперь говори, кто я.

– В общем, посмотри сама, – указывает Виноградный Человек в сторону реки. Анисия смотрит на свое отражение: вместо головы, глаз, рук и ног, спины и живота у нее виноград. Черный, спелый виноград, загляденье! Впрочем, сюрприз не из приятных – Анисия тоже стала Виноградный Человек, вот уж кто бы мог подумать!

– Теперь твоя очередь быть Виноградным Человеком, – сообщает ей ее компаньон, бывший Виноградный Человек, состоящий из веточного каркасика. – Такие уж правила, не фиг выть (Анисия начала немного подвывать от ужаса). Теперь ты должна найти такого же идиота, который не может определиться между двумя божественными предназначениями, ни одного из которых он не достоин, провести его к этой реке и позволить ему съесть тебя во время пути полностью, сожрать до последней ягоды – кстати, это очень больно, когда ягоды отрывают, ужас, какая боль, я вначале тебе не говорил, – и, когда он это сделает, ты, как и я, освободишься от всего вообще.

– А без этих ягод? – всхлипывая, спрашивает Анисия, все еще верящая в очищение и самореализацию через страдания. – Ну, когда ягоды уже съедены и от тебя остается только каркас, ты наконец-то понимаешь кто ты? Наконец-то все открывается, да?

– Да нет, ничего не открывается, – пожимает плечами, бывший Виноградный Человек. – Просто становится немного легче. Ягоды тяжелые, весят килограмм пятьдесят. А когда их съедают, становится легче.

И он перешел реку прямо по воде, такой он стал легкий – как облачко!

Янина Вишневская (yanah)
Ангел вещей

1. Детская зубная паста

Уже в ванной обратил внимание на пестрый тюбик детской зубной пасты.

Все, верно, ей должно быть чуть за тридцать, а значит, где-то есть и ребенок, сейчас он у бабушки или в детском лагере, я не знаю.

Когда она вышла из ванной чистая, влажная, встала передо мной на цыпочки, приоткрыла губы, изо рта отчетливо пахнуло клубникой.

И я сразу вспомнил Ирку из 8 «Б» класса и возбудился очень сильно.

Действительно, может быть у девушки маленькая странность – мыть голову детским шампунем, чистить зубы детской пастой, – странность с претензией на изюминку.

Пока нет своих детей, можно самой поиграть в хорошую девочку, в плохую девчонку, она маленького роста, худенькая, как принцесса.

Некоторые рожают и в сорок, и под пятьдесят.

После она рассказала, что был, ну конечно же был ребенок.

Когда резались зубки, девочка плакала все время, почти не спала, ныла даже сквозь сон.

Сайд вернулся – навещал там у себя родню, – привез гель для обезболивания десен и пасту, сладкую, как клубника, сказал, очень хорошая, американская, для молочных зубов.

Сказал: «Выглядишь ты ужасно, тебе надо поспать хотя бы несколько часов».

Проспала как мертвая с обеда до следующего утра, за это время можно добраться из Москвы в Дамаск несколько раз.

Откуда в Сирии чертова американская паста?!

Прошло уже столько лет, а эта паста все никак не закончится.

2. Фарфоровая чашка

Успел снять наличные до закрытия. Дома уже понял, что нет чистых конвертов. Сколько всего? Для матери, для Натальи, Верке с Катькой, Ниночке. Пять, на всякий случай шесть. Побежал на почту. Не надеялся, честно, но повезло, удлиненный день. Встал в хвост – пенсы, как умеют, в последний день перед Новым годом спохватились слать родным и знакомым поздравления. Здоровья крепкого, успехов, мирного неба – на все деньги, в общем. Передо мной старик в пальто с меховым воротником. А на улице же снег – стою, нюхая его мокрый собачий мех.

Тетка-приемщица перетряхивает картонную коробку – пакет карамелек дешевых, носки шерстяные, бумага писчая, конверты. Проклятые конверты, проведу новогодний вечер в очереди, прекрасно. В кармане поетсмска Ниночкиным голосом. Я не читаю, нюхаю, стою.

– Опять чашка, Николаич? – со странным задором для такого длинного рабочего дня спрашивает приемщица у воротника.

– Опять, Ниночка, – соглашается воротник.

Вот тебе и Ниночка-дубль, злюсь, чем не новогодняя гулянка? Ну, быстрее вы, блядские конверты, блядская Ниночка, пусть только попробует набрать мне, когда я буду поздравлять детей.

– Да не суй мне свой адрес, наизусть уже знаю. Деньги давай.

Воротник пересчитывает свои копейки, расписывается на квитанции, застегивает пальто на все пуговицы, – а время идет, заметьте, Новый год, чувствую, уже у горла с ножом стоит, – поднимает воротник до ушей и отходит от окошка.

Я прошу десяток чистых конвертов, без марок, с изображением елочных шаров.

– Совсем умом тронулся Николаич, каждый месяц шлет новую чашку, – праздничного хрена сообщает мне Ниночка-2.

– Зачем? – спрашиваю, пока Ниночка-2 набирает сдачу.

– Говорю же, с головой нелады. Я ему: Ну, какой фарфор? Отправь ты кружку алюминиевую, век не разобьет. А он мне: нельзя, мол. Навек, мол, там останется. Пусть лучше бьет каждый месяц. Сын у него там.

3. Фигурные формочки для льда

С утра день начался, что называется.

Утром жарила ему яичницу – тюкнула по скорлупе ножом, а оттуда кровь, по рукам потекла и на сковородку. Это, вроде, значит, оплодотворенное просто случайно попалось, а не то что испорченное. Все равно жуть, как оно по сковородке расплылось – тонкие такие кровяные фракталы.

Потом мамочка наша звонила: котик у нее подрос, надо бы кастрировать. Кому же этим заняться, как не мне?

Поругались. На фига зверя заводить, а потом его мучить? Я все понимаю, сынок женился, супруг помер, а мучить кого-то надо. Но есть же я, можно же надо мной издеваться, кота оставь ты в покое.

Потом сосед сверху принялся мозг сверлить, я поднялась, а он мне – жену сегодня увезли, надо за три дня детскую сделать. А мне теперь что – сдохни?

Вечером постирать решила, карманы проверила – а там это.

Знаешь, я ведь не верила, что у нас что-то получится. Помнишь, кто был он 10 лет назад, и кто я? Думала, изменять начнет в первый день второго месяца после медового.

Центр мужского здоровья. Я сначала подумала, венеру подхватил. Нет, блядь, замораживание спермы. Нормально? Я от врачей не вылезаю, в том месяце лапару делала, в этом трубы продувала, а он, блядь, сперму морозит. Дед Мороз, блядь. Ты, кстати, что своему на Новый год даришь? Тебе льда положить? Из живой воды или из мертвой? У меня есть в форме стрелочек и в форме крестиков.

4. Простой карандаш

Я хорошо себя вел, и мне послабили, позволили бумагу и карандаш. Принесли школьную тетрадку в клетку, 12 листов, зеленая обложка и простой карандаш, желтый, кохинор, НВ.

Я рисовал картинки во всю страницу.

Вот такие: двое за столом в нашей столовой, один двигает к себе миску другого, и подпись: брат, мне жаль, что у тебя аллергия на курицу.

Или: один держится за прутья решетки, а на узком подоконнике поту сторону мертвый голубь кверху лапками, и подпись: брат, прости, но это одиночная камера.

Еще: двое сидят по разные стороны стеклянного разделительного барьера, и подпись: брат, извини, здесь двойное стекло.

Не буквы в пузырях, как всегда брат мой делал, а просто общая подпись под картинкой, потому что неважно, кто сказал или подумал. Раньше было важно, еще на суде было важно, а теперь нет.

Когда листы в тетрадке кончились, я стал экономнее, принялся заполнять все пропущенные ранее клеточки и поля. На полях я писал: брат, прости.

Все бумажное пространство закончилось, я бросил есть, а затем и пить и только тогда заметил, что карандаш так и не затупился, острый, тонкий растущий в длину клюв.

Я посчитал до десяти и клюнул карандашом в правый глаз, размахнулся сильно и проткнул голову насквозь.

Боль лишила меня способности говорить и думать, но не видеть.

Мой старший брат прошел стену камеры насквозь, протянул мне чистый носовой платок, и это было, как если бы он дал мне ластик, чистый мягкий ластик, я утер лицо и увидел, что тетрадь опять чиста, я снова могу рисовать, снова.

5. Карманный фонарик

Мой фонарик очень маленький, он мог бы поместиться даже в нагрудном кармане моей пижамы.

Но, несмотря на размер, фонарик дает достаточно света, чтобы читать под одеялом.

Одеяло толстое и плотное, света моего фонарика сквозь него не видно.

Я точно знаю, потому что однажды, когда все затихли, я оставил фонарик под одеялом, включенным и выбрался наружу проверить – кругом было по-настоящему темно.

Мой фонарик можно держать зубами, тогда руки останутся свободными, чтобы перелистывать страницы.

Прочитанные книги я оставляю под кроватью, непрочитанные прячу под подушку.

После того как я расстроился, изорвал и изгрыз несколько обложек, уже никто не пытается вытащить мои книги из-под подушки, пока я сплю.

Я, естественно, беспокоюсь: что будет, если вдруг фонарик перегорит?

Но пока он светит исправно, и я могу накрыться одеялом, придавить нижний край головой, согнуть локти, вывернуть колени, натянуть одеяло как палатку, верхний край заправить под живот и сесть на живот сверху.

Когда я открываю книгу, то слышу, как папа плачет в ванной, как мама молчит в кухне.

Что я читаю?

То же, что и все – фантастику, детективы, приключения.

Но больше всего я люблю истории про мальчиков. Про маленьких мальчиков, которые путешествуют, попадают в переделки, совершают смелые поступки – и растут, растут.

6. Тапочки в виде собачек

Мама умерла, когда мне было 6. Мама никогда не говорила, что отец умер, – он навсегда уехал в длительную командировку, когда мне было 2.

Сестра не сразу рассказала, что мама умерла. С ее слов, мама легла в больницу, а как надолго, я поняла, когда мне было 10.

Тетя в сердцах призналась, что сестра умерла, когда мне исполнилось 14. Тетя была доброй и мягкой, хотя худой и очень высокой. В отличие от соседки, которую я переросла в 16.

Соседкин муж подарил щенка, чтобы я не расстраивалась, когда его жену увезли.

Но я бы не взяла, если бы не думала, что вот так заведешь собаку – и кто-нибудь будет встречать тебя дома. Чтобы заходишь – а она тебе радуется, открываешь дверь – а она тебе тапочки, или газету, или хвостом крупно дрожит, лижет руки, коленки, или мечется кругами в прихожей – гулять! Гулять!

Но плюшевые тапочки-собачки оказались гораздо понятливее – ни прогулок, ни прививок. А главное, они никогда не отказываются поиграть.

7. Пляжное полотенце

Я как сердцем чуяла: не надо бы мне с ним ехать.

Но такой же декабрь паршивый ты помнишь? – ни просвета. По десять клиентов в приемной, бухгалтерша беременная, начальник ястребом сверху, кофе в автомате всегда заканчивается на мне.

А он со своим Египтом: Новый года Новый год, море да море, солнце, блядь. Ну, я подумала: море, солнце. На хуй Новый год, просто солнце. И знала же, чем это закончится, зачем поехала?

Говорю, нет у меня ничего, – купальники, ласты, маски. А он: там купим, не сцы, мол.

Ну, ученая же, расстались так расстались, не надо ехать. А он: все! я уже билеты, мол. Из офиса меня забрал в аэропорт.

Поначалу нормально, по ресторанам водил, по магазинам, на яхте чтоб понырять, в пустыню рассвет смотреть. Кофе в постель заказывал. На Новый год шоу, выпили, конечно, потанцевали, и вроде славно все, забудет, думаю, простит.

Под утро, сука, опять спрашивает: «Уйдешь со мной?»

Ну, поругались.

Куда я уйду, какая, на хуй, Океания, какая Австралия? У меня клиенты, Саню только в сад устроила, мама на антидепрессантах, у Володи проект. Он вышел, дверью ебнул.

Я посидела на веранде, допила шампанское, его нету, сама спать легла. А утром, знаешь, на пляж собираюсь, – купальники, полотенца. Мое сухое все, а его мокрое.

Такие полотенца, знаешь, негры ходят продают, с мультяшками. Паспорт его у меня в сумке остался, и полотенце это мокрое, с суперменом. Я его в ванной на батарее держу, а оно все мокрое. В гостинице на перилах всю неделю мокрое висело и сейчас не сохнет.

8. Ватные палочки

Сожалею ли я о том, что произошло? А вы как думаете? Сердце же не железное. Но меня мама тоже, между прочим, любила. И папа.

Приличная семья, между прочим, мама – заслуженный учитель. Двое братьев, дышать боялись. Отличница, душа компании, гостей полная чаша. День рождения, Новый год, все праздники. Платье новое, укладка – только со своим лаком к мастеру, запах жасмина, а не эта их клеюшая пакость.

Деньги нашла – торт, шампанское. Позвонила от подъезда из автомата. Там автоответчик. Положила трубку, поднялась. Она открывает, говорит, ой, спасибо.

Там уже соседка ее нарядная со своим парнем, еще какие-то. Столик на 6 вечера, такси. Она говорит «спасибо». Долго так тянет – спасииибо, смутилась, наверное.

А ты не уходи, говорит, посиди, там мама что-то приготовила. И мама ее говорит, правда, посиди, торт, шампанское.

Мне и самой неловко – нет, извините, мне тут еще надо, давай на лестнице покурим. «Ой, а я же бросила». – «Ну, постоишь хотя бы со мной». – «А у нас же такси там внизу». – «Хорошо, просто дай мне спички, мне прикурить нечем, зажигалка кончилась». – «А у меня нет». – «Как же, я же своими глазами видела у тебя в косметичке». – «Ой, а это не спички, это ватные палочки».

И показывает картонную раскладушку с отрывными спичками из бара, где мы с ней последний раз сидели. Я открываю, а там и в самом деле ватные палочки.

9. Отрывной календарь

Я вам отсюда покажу. Ручками не трогать, договорились? Календарь, но не просто.

Рвать надо не с первого дня, а наоборот. 1-го января дергаешь 31-е декабря, 2-го – 30-е, 3-го – 29-е, и дальше, и дальше, тут важно не сбиться, но вообще-то не труднее, чем калории считать.

И вроде дурость, но работает же! Заметно, да?

В конце января на мне застегнулись джинсы от летней распродажи, те, зауженные книзу, кто помнит? А в конце февраля они с меня уже сваливались. В марте маму из больницы выписали с полной подвижностью сустава. Чудо, говорили, чудо, и головами так забавно качали, и пальцы сплетали.

Потом уже и страховка стала как непросроченная, и проценты за невыплату вниз пошли.

А в апреле мне Андрюша начал названивать, мол, прости, любимая, прими обратно, я был помрачен. Помрачен, нормально?

И начальницу новую, сучку со стороны, назад на сторону отправили, а мне вернули тихоню моего, Петрпетровича. А? Как?

Я же, девочки, все диеты уже перепробовала. И низкоуглеводку, и японку, и калифорнийку. Долину, по группе крови, Монтиньяка, Малахова, какие еще? Все! Помогло хоть что-то? Ага, плюс пять кэгэ. С Нового года собиралась что-то новое, с нуля. А как раз объявление в почтовом ящике, я и заказала.

Вот, правда, я инструкцию выбросила сразу, не подумала. А вдруг доберусь до июля, до середины года, и все обратно покатится? Как с низкоуглеводкой, пока не ешь – худеешь, а яблоко буквально откусила – стала толще прежнего. И Петрпетрович назад умрет, и Андрюша исчезнет, и маму снова… Вот что бы вы сделали на моем месте?

10. Очки без диоптрий

Они легкие и прохладные, в металлической оправе. Они цепко держатся за переносицу и уверенно охватывают ушные раковины. Как летучая мышь, припавшая к лицу. Линзы тонкие, выпуклые. Как яичная скорлупа, наверное. После приема у детского психолога мама говорит, что мне идут очки, я выгляжу взрослее, самостоятельнее. Не уверен, потому что, когда я пришел в очках впервые, все смеялись, называли меня «слепыш» и «Гарри Поттер». Мама советует не обращать внимания, сейчас всех очкариков дразнят Гарри Поттерами. Это странно, потому что Гарри Поттеру не должны идти очки, если я, верно, представляю его себе. Но мамин вечерний высыхающий голос, когда она читает мне перед сном, может искажать впечатление. Кто-то сорвал с меня очки, я не понял кто, шуршали и хихикали все. Собственно, я не против, человек в очках и должен быть смешным. Как, например, человек с преувеличенным ухом или с накладным ртом. Я не мог ничего сделать, как не может крот с обрубленными случайной лопатой лапами, только слушал, как они меряют мои очки. Восторг безнаказанного грабежа быстро сменился разочарованием, очки мне вернули, все разошлись по местам. «Сквозь них же все видно, идиот», – прошипел кто-то над моим ухом, прежде чем наступила тишина. Это было, похоже, на работу спички – взрывное чирканье, пульсирующее шипение серы и после беззвучное пустое горение дерева. Сомневаюсь, что есть способ увидеть ВСЕ, но мне бы хотелось иметь возможность сравнить, посмотреть на себя в зеркало и увидеть, есть ли разница между мною в очках и мною без очков, на что, похоже, то и другое. Хотя бы иногда. Это желание тяготит и жжет меня, как… что? Не знаю, не могу сказать.

11. Трехколесная детская коляска

Инна Семеновна она. И смешно, только я за коляску берусь – она звонит. Эта дура килограммов сто – колеса как у джипа, бампер металлический. А пандуса же наш умница так и не сделал – он же у нас работяга, ты что, времени нет. И только я на полпролета этот танк спущу – всегда звонок. Всегда! То ли обратно тащить, то ли выпустить – пусть катится.

Инна Семеновна, говорю, чем он таким обеспечил, а? Ну честно, чем? Ну, какой дом, кто там прописан? А машинку же наш молодчинка разбил, на чьей теперь катается?

Это у него не от меня болит, это он курит, наш хороший мальчик. Какая обстановка, что, семейная? Он домой только курить приходит, Инна Семеновна. Да, кашляет.

Просто в руках надо учиться себя держать нашему зайчику, а у него все дрожит. Руки ходуном, весь трясется. Нет, он тепло одет.

Это, извините, не у меня, это у него с головой что-то, он же никого не замечает. Придет, рухнет на диван, за глаза схватится и кричит, что слепнет, трудоголик наш.

Нет, Инна Семеновна, у меня всегда и суп, и второе. Свежие овощи, рыба.

С ним невозможно разговаривать, он же никого не слушает. Вскакивает среди ночи, озирается, хрипит, сердце мнет, а я молчу, я ничего.

Да я тряпки из рук не выпускаю, я с пылесосом сплю. У меня от коляски, которую наш драгоценный папочка выбрал, руки до колен. Сегодня еще не присела.

Да, я даю, как вы велели, не кричите. По одной, два раза, да, размешать, против часовой, на запад, потом сжечь. Ну, я же не идиотка, у меня все записано, как сжимать, куда давить. Да, почти насквозь и почернело, и там пена. Говорит, что уже не чувствует. Точно не чувствует. Ну, при чем здесь?