Текст книги "Вдохнуть. и! не! ды!шать!"

Автор книги: Владимир Березин

Соавторы: Оксана Санжарова,Юка Лещенко,Нина Хеймец,Тимофей Шевяков,Александр Снегирев,Елена Ежова,Татьяна Замировская,Юлия Рублева,Сергей Узун,Елена Смирягина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Владимир Березин (berezin)
Америка Латина не пенис канина

– Это все неправда, – сказал Клопов. – Я выдумал про медный взгляд сейчас, вот тут, сидя с вами на скамейке. Я, видите ли, разбил сегодня свои часы, и мне все представляется в мрачном свете.

Даниил Хармс. Медный взгляд

…Никогда я не любил станции метро, где на одной платформе сходятся поезда разных направлений и веток. Вечно все перепутаешь, уедешь не туда, окажешься ночью в ледяной пустыне, опоздаешь на собственную свадьбу.

Так оно и вышло. Видать, кто-то посмотрел на меня медным взглядом, да так, что я, перепутав все, уехал еще дальше в чужую, совсем ненужную сторону. А ведь человек – хрупкий сосуд, будто тонкая фарфоровая чашка, – вот она свалилась с полки и летит, но уже понятно: ее ничто не спасет. С медным взглядом ровно то же самое – как учил нас один поэт: если человек взглянул на другого человека медным взглядом, то уж рано или поздно он неминуемо убьет его. И вот я очнулся на пустынном мраморном паркете оттого, что правильный милицейский человек сказал мне:

– Пора.

И я осознал свою трагическую ошибку. Ночной поезд увез меня в те места, где ближе Шатура и Рязань ближе и свистит ветер в промзонах.

«Надо сваливать», – подумал я.

– Сваливай, – добро сказал милицейский человек, подслушав скрипучий ход моих ночных мыслей.

Ночные милицейские люди Москвы все равно что шаманы. Мне рассказывали про одного такого: к нему на станции метро «Сокол» вышел Спаситель. Спаситель был пьян и шел по перрону, предлагая всем огромную сушеную рыбу, в народе называемую воблой. Не всякий будет в таком случае перечить, а ночной милиционер не испугался, отнял рыбу и отправил Спасителя обратно, туда, откуда тот взялся, – в адскую черноту тоннеля, к Гильгамешу и гигантским крысам-мутантам. Я считаю, что этот милиционер был круче, чем Великий Инквизитор. Да и тот тоже был неплох, хотя и в фуражке задом наперед.

Вокруг мельтешились темень и ветер. Я был изгнан из транспортного рая в уличный ад – торопиться было некуда.

А когда ты оказываешься один на один со своим городом, главное – не суетиться. Сочтя финансы, я пошел на шашлычный чад. Это была особая шашлычная – для своих, для тех, кому принадлежит город Москва по ночам: людям в оранжевых жилетах, караульным продавцам, ремонтникам и непонятным людям в кепках. Там курили люди, сидя на корточках, а за палатками стоял на огне казан – для своих. Толстый восточный человек в вязаной шапочке, натянутой до ушей, давал указания подчиненным.

Я взял пайку и притулился за столиком, открутив на полную мощность громкость в телефоне. Телефон мне служил тем, чем служили парням в моем детстве гигантские блестящие кассетные магнитофоны – их носили на плече, прогуливаясь по улице. Телефон играл Баха, но быстро соскучился и пошел играть все, что было в запасе. Наконец внутри него возникла пауза, и далекий человек сказал раздельно, под овации:

– El pueblo unido…

Овации прервали его, но он продолжил:

– Jamds serd vencido…

Толстый в шапочке метнулся ко мне, и я пожалел о том, что рядом нет продолговатого тяжелого, но он попросил:

– Сделай громче, а?

– Громче не будет, – угрюмо ответил я.

Он все равно подсел ко мне – что ж, имел право, он был тут хозяином. И вдруг таджик запел, вторя далекому чилийцу, – на хорошем испанском, отбивая такт пальцами по пластику стола:

 
De pie, cantar que vamos a triunfar.
Avanzan ya banderas de unidad.
Y tu vendrds marchando junto a mf у asf verds
tu canto у tu bandera florecer, la luz
de un rojo amanecer
anuncia ya
la vida que vended…
 

Оказалось, что у него в Душанбе был интернациональный клуб, и чилийские политэмигранты пели эту песню со школьной сцены. Да и у меня были в жизни чилийские школьники – правда, родители их были чином повыше и осели в столице. Но и мои чилийцы не сказать, чтоб были довольны новой родиной.

Одно я помнил точно – как все они умели ненавидеть. Новую власть в своей прежней стране они ненавидели четко и яростно. Можно много говорить о чикагской школе, монетаризме, политике и корпорациях, но, когда исчезнет твой отец или твою мать найдут на дороге за городом с дыркой в голове, все абстракции пропадают.

Спустя много лет я по-прежнему жил в местности, что была насыщена захиревшими домами успешливых советских людей. Часть этих людей сгинула в никуда, иные поднялись и живут теперь в специальных местах под Москвой. Ну а часть просто вымерла без партийной манны, сыпавшейся когда-то в специально отведенных местах. Хоть народ и недолго водили по пустыне переходного периода, но уж какая там манна…

Эти люди вросли в свои норы, как кроты, и их видели редко. Но как-то я шел на службу и вдруг услышал вопрос в спину:

– А пончо-то у вас настоящее?

– Настоящее, – ответил я. – А что?

И только тогда я повернулся на голос. Сзади стоял аккуратный человек лет семидесяти, очень примерного вида – в старинном гэдээровском плаще, перетянутом плащевым же ремнем, в шляпе с узкими полями, в чистой рубашке и древнем чинном галстуке.

Смотрел на меня этот человек и, не слыша вопроса, продолжал:

– Не из Чили?

– Нет, – ответил я безнадежно.

– Да… – махнул рукой человек и протянул скорбно: – Да… В Чили-то мы облажа-а-ались…

И ушел он куда-то вбок, исчез, успев, однако, в двух словах рассказать мне всю свою биографию и второй том учебника «История СССР».

Мы с таджиком были из другого теста, два других обломка империи, которые случайно соединились, и две стороны скола совпали в точности. Так совпадают два осколка только что разбитой чашки: совпасть-то они совпадут, да чашки не вернешь. Кто-то давным-давно поглядел на нас медным взглядом.

Оказалось, что он жил в девяносто третьем в Курган-Тюбе и мы могли видеть друг друга. Впрочем, какая в девяносто третьем в Курган-Тюбе была жизнь?

Он вдруг сказал:

– А я вот так до Латинской Америки не добрался. А мог бы, я пять лет учил язык.

– А я вот не выучил. Америка Латина, патриа о муэрте. Кстати, загадка: почему Володя Тетельбойм? Почему именно Володя? Не Владимир? Непонятно.

Это, собственно, был один из чилийских коммунистов, основатель чилийского комсомола при Альенде. Он ответил:

– Понимаешь, брат, в латиноамериканском варианте это – Блядимир. А Вова – это «Боба», что у них типа «придурок».

– Ничего. Я по-китайски Фолацзимиэр Белецзинь. Тоже не сахар.

– Чужие имена – что сор на ветру. Кому теперь рассказывать про Серхио Ортегу и радиостанцию «Магальянес» – не девкам же с дороги? – Он кивнул в сторону отработавших свое девушек. Девушки сосали химические коктейли из банок, закинув натруженные ноги на пластиковые кресла. – А ты долго там жил?

– Долго, – отвечал я, – потому что там и вправду время текло медленно, как сметанная кровь гевеи. Я качался в гамаке, смотрел на океан и курил кривую пахучую сигару. Сигары действительно были изрядно вонючи и чадили, будто пароходы, что пришли сюда за бананами. Я разглядывал через створ гамака танцы при свете мигающих ламп: крутили попами негры и индейцы, а также всякая разноцветная их смесь, а над ними крутили свой вечный танец москиты.

Иногда ко мне подплывала черепаха и смотрела на меня круглыми добрыми глазами.

А по вечерам ко мне заходил Команданте Рамон де Буэнофуэно Гутьеррес и играл со мной в шахматы. В эндшпиле его жена, Мария-Анна-Солоха Гутьеррес, сверкая в мою сторону негритянскими глазами, делала мне загадочные знаки под столом. На шее унее горело монисто из человеческих зубов, оправленных в чистое золото.

По утрам мы с Команданте упражнялись в стрельбе из пистолета. У меня пистолета не завелось, хотя в этих местах они заводятся в кармане быстро – как плесень от тропической сырости. Мы стреляли по бутылкам – я рисовал на них углем физиономии мужей своих бывших жен, а он – лица американских президентов и местных продажных генералов. Потом, привесив пистолет к поясу, он уезжал проверять революционные плантации коки, а я читал его жене Тютчева и Заболоцкого.

И под утро снова ко мне приходила мудрая черепаха, на панцире которой вырезана не то карта древних кладов, не то места захоронения промышленных отходов. Еще там было нацарапано короткое русское слово – не мой ли предшественник, купец Артемий Потрясин, прошедший сельву и мальву, оставил его черепахе на память в некоей четверти одного из канувших в Лету веков.

Наконец я купил на Центральном рынке этого городка пончо – в тех краях это почетная и героическая одежда, названная так в честь знаменитого народного героя Пончо Вильи, страстного борца против испанских колонизаторов. Это он поднял инков и панков, чтобы они умерли стоя, а не жили на коленях.

Закутавшись в него, я сидел сычом на берегу океана и разглядывал вновь появившуюся черепаху.

– Патриа о муэрте, вот в чем, правда, сестра, – говорил я черепахе ласково. – Поняла, старая?!

Событий было мало. Впрочем, иногда на лужайку перед домом приходил павлин – биться с туканом. Я всегда был на стороне последнего. Тогда и Солоха Гутьеррес высовывалась из окна, в струях не то муссона, не то пассата пело монисто у нее на шее, да клацали человечьи зубы на ветру…

– Ха, – таджик почесал затылок. – Складно.

Он снял шапочку и вытер голову полотенцем, и тут я увидел, что у него нет ушей – так, обрубки. Понятно, что тогда, в девяносто третьем, он был за юрчиков, когда пришли вовчики. Я тогда не любил и тех, и других, но уж юрчики были не в пример ближе.

Таджик внимательно посмотрел мне в глаза и вдруг спросил:

– А у тебя как с регистрацией?

Я ответил, что все нормально, давно живу.

– Жаль, – вздохнул он. И это была искренняя жалость, оттого, что он не мог сделать мне липовую бумагу.

Но не меня любил этот таджик, а свою молодость, отзвучавшую гитарной струной. Мы курили, и я спросил его, чем он занимается, – так просто, из вежливости.

– Травой, – ответил он. – Нет, ты не понял, дурак. Я траву сажаю, тут, на газонах. Страшная трава, как резиновая.

– Резиновая? Да тут другая не выживет. Далеко сажаете?

– Поедешь на Савеловскую?

– Ясно дело, поеду.

И мы забрались в совершенно кинематографический «ЗиЛ», на кабине которого в конвульсиях билась желтая лампочка. За рулем сидел хмурый таджикский соплеменник в оранжевом жилете.

– Давай поставь снова, а? – сказал хозяин ночной Москвы, и мы понеслись по пустым проспектам, под хор раненых птиц:

 
De pie, cantar que vamos a triunfar.
Avanzan ya banderas de unidad.
 

Я раздухарился и вторил ему по-русски, что, дескать, пора, вставай разгневанный народ, к борьбе с врагом готовься патриот. Ну и, разумеется, о том, что в единстве наша сила и мы верим, мы знаем: фашистов ждет могила.

Верхний город спал – спали мои собутыльники Пусик, Лодочник и Гамулин. Спали мои родственники и сослуживцы, а вокруг шла ночная жизнь – грохотали асфальтоукладчики, полыхало огнями ночное строительство, и остовы будущих домов на фоне светлеющего неба напоминали пожарища. Это был тайный город, не оттого, что он прятался от кого-то, а оттого, что его не хотели замечать.

На востоке, где-то над заводскими кварталами, розовело, били сполохи и набухала гроза. Рассвет боролся с тучами – и непонятно было, кому из них – свету или сумраку – уступать дорогу.

Тинатин Мжаванадзе (merienn)
Лелка и Кето

В каждом батумском дворе есть несколько вездесущих персонажей.

Вредная Бабулька, как правило, живет одна, но это непринципиально, главное – все про всех знает и во все сует свой нос. Детям запрещает играть как под ее окнами, так и везде, ругается с соседями и распускает сплетни.

Наркоман (или Алкаш) – в общем, кому какая разница, каким именно способом человек губит свою жизнь? Добрый в минуты трезвости, ярмо на шее семьи в остальное время, беспринципный, пугало для девиц на выданье.

Отец Семейства – пузатый, денежный, тиран и деспот. Дети у него – избалованные сволочи, жена – забитая дура, которая потихоньку крутит с каким-нибудь молокососом.

Чокнутый Интеллигент – чаще всего бобыль, поэт или художник, может, у него есть пожилая мама, а бывает, что и семья – жена и дети, но, как правило, они его любят, но не уважают и немного стесняются.

Эмансипированная Дама – она не для этого бренного мира. Как ее сюда занесло – в красках поведает Вредная Бабулька. Ходит в шортах и с собачкой на поводке. По мнению двора, либо не в себе, либо редкая курва.

Перспективный Жених – преуспевающий молодой человек приятной наружности и с карьерой на взлете, возможно, бизнесмен. Его так задолбали потенциальные невесты, что он с перепугу женится годам разве что к сорока.

Дворовая Красавица – куда там разным Мисскам! Она юна, свежа и неприступна, ходит со свитой и чаще всего бывает похищена каким-нибудь раздолбаем.

Почему Жених и Красавица не женятся? Его же инцест! Соседи же, вместе выросли, играли в «мяч-в-кругу» и бадминтон – почти брат и сестра.

Ах, не верьте, бывает, что и женятся.

Персонажей не счесть – Великая Мать, например, или Веселая Студентка, а бывает еще – Русский Врач или Армянский Звукооператор, но они не такие вездесущие.

Да, и куча разнообразной детворы – утомительным для барабанных перепонок, но таким умилительным фоном.

Во дворе есть стол под навесом, заросший мхом водопроводный кран, и растет старая акация. Она цветет розовыми пушистыми комочками, память о которых преследует уехавших на край света жителей двора до конца жизни.

– Деточка моя, послушай меня, я же твой папа: ну вот что ты вбила себе в голову, что нравишься Гие?! Ты у меня красавица, кто ж спорит, но это совсем не главное. Не женится он на тебе, поверь мне.

– Ну почему, папочка?! Чего у меня нет, что есть у других?

– Ну, потому что он из такой семьи…

– А чем моя семья хуже любой другой? Ты же не вор, не убийца, не пьяница, и я ничем вас не осрамила. Что же ему может не нравиться – моя сестра, да? Папа, скажи, из-за Кето он может от меня отказаться?!

Жора грузно встал со стула:

– Не морочь мне голову – да и себе тоже. И смотри, чтобы мать не услышала твои бредни!

– …Осторожнее бери чашку – кофе горячий… Помнишь, как мы устраивали розыгрыши? А «рукопись, найденая на дне чемодана»? Как было весело, боже мой.

– А как вы с Аликом поженились, помнишь? Мы тут через окна лезли и ночами валяли дурака – эхх, молодость…

– А наши дети ни во что нас не ставят, говорят мне: ты выбрала себе папу, а нас оставь в покое, мы за такого не выйдем. Нас с отцом не уважают, потому что мы бессребреники и ремонта нет лет двадцать. Если повезет – повесятся на шею какому-нибудь прожигателю жизни и будут всю жизнь страдать.

– Это ты о собственных детях?! Ха-ха-ха, насмешила, Таточка. А вот эта красавица, вон идет с подносами, – их подружка, если не ошибаюсь? Боже мой, статуэтка, а не девочка!

Вылитая Рэкел Уэлш! Да любой прожигатель жизни не глядя возьмет ее себе только ради эстетического удовольствия!

– Да ну тебя, Гоги. У моих девок хотя бы нет скелетов в шкафу, а у Лелки – посмотри на ее родителей, и главное – на сестру. Во-он они, возле своего подъезда.

– Вот эта, что с малышней бегает? Боже мой, вот эта в очках? Госееподи, они сестры?! Даты врешь все, не может этого быть.

– Гоги, отойди от окна, любопытная скотина, – вроде интеллигентный дядька, а сам – как мои дочери, хамло несчастное!

– Слушай, прямо передернуло всего… Как это случилось – они ее удочерили, что ли?

– Генетический прокол – вот что это такое, только наоборот. У Кето родовая травма, ее щипцами тащили – ну и вот, инвалид на всю жизнь, а так – была бы точная копия своих мамы с папой. А вторая родилась – жемчужина. Посмотри, на ней же глаз отдыхает. Добрая душа, всегда веселая, никогда ничего у родителей не потребует. Ну откуда у этих кашалотов такая дочь?!

– Есть многое на свете, друг Горацио… Таточка, а твои дочери Шекспира читают? Все, молчу, молчу…

– Хозяйка! Хозяйка, где вы там?! Я закончил циклевку, завтра можно лаком крыть.

– Тигран, подожди, куда уходишь – сначала обедать, все уже на столе. А почему у тебя руки всегда в карманах? Воспитание хромает, да?

– Лела-джан, я ненарочно, у меня с детства редкое заболевание: посмотрите, если не противно.

– Ой! Что это: как чешуйки! Это больно?

– Да нет, не больно, но люди таращатся. Надо все время кремом мазать. Потому и за руку ни с кем не здороваюсь.

– Мне совсем не противно. Тигран, а ты почему паркетчиком работаешь, ты же столько всего знаешь? Вон, все кроссворды подряд отгадал.

– Детка, да сдался тебе этот Гия: даром что красавчик, да не про нашу честь, да и мужем хорошим не будет. Не будет, и все тут – послушай, что я говорю. Аджарцы – прекрасные люди, но мужья гуляют, это у них не зазорно, а прямо как подвиг. Вот мегрелы – хорошие мужья, но строгие слишком и с детьми не помогают – это у них стыдно считается. Имеретинцы – чересчур выпендриваться любят, и застолья бесконечные – замучаешься готовить и убирать. Даа… Так что лучше наших гурийцев никого нет. Да и не всякий гуриец тебе подойдет, а только озургетский! Ланчхутские – бездельники, им бы только революции устраивать.

– Папуля, тебя послушать – останусь я в девках или уж в деревню куда-нибудь, корову доить.

– А чем плохо? Свежий воздух, детей хорошо там растить… Ну, ладно, молчу, молчу. Ты – наша радость, Бог тебе пошлет хорошего парня.

…– Кето не виновата, что она такая, правда, же, Тигран? И ничего наследственного – это врачи ей устроили в роддоме, бедная мама всю жизнь плачет. Сколько уже приходили просить палу моей руки – и каждый раз одно и то же: увидят Кето – и след их простыл.

– Ты на нее сердишься?

– За что? Она ведь и так несчастная, а я уж как-нибудь не потеряюсь. Знаешь, она меня в детстве все время таскала на руках. Заматывала, как куклу, и нянчила. Мне говорит: Лелка, я твоих детей буду баюкать! Она добрая. Иногда дети ее дразнят – она камнями бросается, но если ее не обижать – совсем как ребенок.

– Вот они, тихони-то! Родители с ней носились-носились, а она возьми и сбеги, да с кем?! С паркетчиком!!! Не-ет, если женщина сучка, ее ничем не остановишь – пробьет стены!

– Тетя Соня, ты чего такая злая, черт бы тебя побрал?! Уйди отсюда куда-нибудь, иначе глаза вырву, и все мне только спасибо скажут!

– Лаша, успокойся, дорогой, – хотя, на мой взгляд, лучше не глаза вырвать, а язык. А вы, сударыня, не забывайтесь: паркетчик – такой же человек, как и любой другой!

– Ах, вы, мерзавцы!!! Нашлись тут агнцы Авраамовы! Один – наркоман, а другой – недоделанный поэтишка! Что вы понимаете в женщинах, придурки! Вот такие негодяйки, как эта ваша красавица Лела, позорят своих родителей! Сбежала, да еще и с брюхом!

– Что, серьезно, Лела убежала с Тиграном?!

– А что ей оставалось, если только он один полюбил ее настолько, чтобы плюнуть на общественное мнение.

– Да уж, дорогая Нора, вы-то ее поймете: она тоже будет что-то вроде вас, только классом похуже!

– Ах, тетя Соня! У меня как раз перец закончился – не могли бы вы на секунду опустить язык в кастрюлю? Только на секунду, а то я отравлюсь.

– Тьфу, бесовская баба! Некуда двинуться порядочной женщине – кругом разврат и беззаконие!

– Закройте рот хоть ненадолго! Кто-нибудь знает, где наши юные влюбленные?

– Жора в ужасе, говорит, убьет обоих собственными руками.

– Никто никого не убьет, господи, все будет хорошо, и все будут счастливы.

Кето стоит одна в темноте возле подъезда.

– Моя Лелка… – размазывает она слезы по лицу. – Где моя Лелка?

Мария Троицкая (rnorecheeba)
Офисные наблюдения

…Анита Сидорова, старший бухгалтер. Оригинальное имя и простая фамилия. Рыжие кудряшки и суетливые крылья белых рук. Когда говорит, словно порхает ими. Не то чтобы раздражает, но вначале общения не можешь оторвать глаз от кистей этих рук: кажется, что они живут сами по себе.

Про таких говорят «женщина неопределенного возраста». Я не припомню, можно уточнить в отделе кадров, но вроде бы ей тридцать. Хотя вполне может быть чуть за двадцать – слишком наивен взгляд светло-голубых, неярких глаз; либо чуть за сорок – мешковатая одежда, усталая морщинка на лбу. Правда, на губах чаще всего живет приветливая улыбка.

У нее визгливый голос, выдающий слегка истеричную натуру, и быстро меняющееся настроение. Однако больше всего меня удивляет ее любимая тема для разговоров. Это маточные трубы.

– Понимаешь… – говорит Анита, бодро размахивая сигаретой перед носом индифферентной помощницы нашего юриста, – в полость матки вводится специальный катетер, по которому затем вливается контрастное вещество…

Помощница юриста привычно кивает и, брезгливо морщась, неприязненно смотрит на сигарету Аниты, норовящую угодить помощнице прямо в рот. К подобным разговорам все уже привыкли и всерьез их не воспринимают, просто делают скучающее лицо, вовремя поддакивают и думают о чем-то своем. Я сильно сомневаюсь, что о работе. В лучшем случае, о сезонной распродаже в соседнем торговом центре среднего пошиба.

Лишь иногда Анита имеет возможность привлечь внимание публики на самом деле. Это происходит, когда к нам в контору приезжает кто-то новый. Анита, в общем, профессионал, иначе бы она давно была уволена, но стоит хотя бы немного увести разговор прочь от бизнеса, на сцену торжественно, как Монсеррат Кабалье и Николай Басков, поднимаются маточные трубы…

На корпоративной новогодней вечеринке, куда мы сдуру пригласили нескольких представителей партнеров, за другим концом стола я вижу тоскливо-озадаченное лицо одного из них. Внезапно смех и бессмысленный застольный треп стихают, и в повисшей на несколько минут тишине ликующе звенит голос сидящей рядом с представителем Аниты: «Понимаете, это очень важно! Если трубы непроходимы… У меня вообще врач есть! Говорит, что все решаемо!» Представитель в отчаянии кивает головой и краснеет. Я сочувствующе улыбаюсь ему: вряд ли у сорокалетнего мужика, страдающего одышкой и, скорее всего, геморроем, есть проблема с маточными трубами.

Не представляю, есть ли у нее семья или хотя бы любовник. Как можно трахать женщину, для которой квинтэссенцией существования являются маточные трубы? Для которой маточные трубы – это альфа и омега. Инь и Ян, Штепсель и Торопунька… Даже думать об этом не хочется.

Спустя пятнадцать минут выхожу в коридор клуба, немного подышать свежим воздухом и заодно сделать пару фальш и поздравительных звонков. Анита стоит, прижавшись к стеклу огромного окна холла, и тихо разговаривает по телефону. Я подхожу к ней поближе и, не отдавая себе отчета в том, что это, может статься, неприлично, трогаю за плечо. Она испуганно вздрагивает, поворачивается ко мне, и я вижу совершенно мокрое от слез ее лицо.

Слезы сплошной стеной катятся по Анитиным щекам и падают на мраморный пол большими, совершенно круглыми каплями. Я почти слышу их стук о мрамор. При этом она не прекращает разговора по телефону неожиданно ровным, тихим голосом.

– Да-да, не волнуйся… конечно. Я скоро буду, только не волнуйся. Тебе это вредно. Ну, перестань. Перестань меня изводить, пожалуйста…

Надеюсь, это она не с маточными трубами…