Текст книги "Вдохнуть. и! не! ды!шать!"

Автор книги: Владимир Березин

Юлия Лопатина-Паль (mrs-rnajorsha)
Кубики Зайцева

1

Егорушка проснулся утром на своей канапушке. Ему три годика. Ему легко и весело.

Какой он хорошенький, быстроглазенький, толстопопенький. Губки у Егорушки такие сладенькие, что любой девице в зависть. Попка такая мягкая, что иной ее с булочкой попутает и сахарной пудрой, пожалуй, что и присыплет. Няня натягивает ему футболочку с мышью, он не дается, шалит, болтает ногами, делает ей несколько легких щипков и наконец, уступает.

Няня ведет его к матери.

Мать, Юлия Валерьевна, просматривает утреннюю почту и ковыряет мизинным пальцем в маленьком курносом носе, который Егорушке всегда хочется погладить, потому что тот напоминает атласную пуговичку – так носик блестит с утра. Но он знает, что маменька не любит, когда ее трогают за «пимпочку», – можно и схлопотать.

От серебристого макбука исходит нежное голубое сияние. Егорушка дотрагивается до макбука пухленькой ручкой – лэптоп горячий, как бабушкин пирожок, – маменька никогда его не выключает, даже ночью, хотя и имеет в это время самый крепкий и здоровый сон…

Юлия Валерьевна шлепает Егорушку по пальчикам.

– Душенька, сколько раз Вам говорили, не обсаливайте монитор.

Затем маменька рассеянно осматривает Егорушку – цел ли, невредим, нет ли где царапин, ранок, сыпи, синячков, шишечек, не мутны ли глазки, не болит ли чего и не хочет ли он какао с теплым молоком.

Нянюшка ворчит:

– Господь с вами, Юлия Валерьевна, какие какавы в десять утра. Какава в голову ударит, кушать не станет.

– Да ладно вам, Раиса Георгиевна… Ничего ему с чашки не будет.

Егорушка хочет приласкаться к матери, потеребить аметистовый кулончик, который он перед сном всегда сжимает в кулачке и который так похож на лиловую прохладную капельку, но мать упреждает его порыв:

– Егорушка, иди с Раисой Георгиевной, построй из кубиков Зайцева кораблик, я тебе покамест кашку на огонь поставлю.

Маменька поднимается, захлопывает макбук и удаляется, оставляя после себя сладкое облако: обволакивающее, теплое, восхитительное, будто по всем карманам у маменьки распиханы алые вишневые косточки и немного зеленых фисташков. Егорушка любит маменькин вишневый живанши пуще других ароматов. Зимой, когда к концу февраля, во время хандры, Юлия Валерьевна, выливающая на себя по фиальчику в неделю, начинает походить на скляницу с вишневым вареньем, Егорушка бывает в таком восхищении, что иногда даже и лизнет маменькино ухо – за ухом особенно пахнет вишенкой, – ах, ухо оказывается на редкость горьким. Но это вовсе не обидно Егорушке, а наоборот, даже смешно.

Главною заботой маменьки по утрам является кухня – чем накормить Егорушку. Овсянка с медом, манный пудинг с черничным джемом, клубничное пюре с листиками мяты, морковное суфле и творожные битки с крупным, словно живым, изюмом… Какие телеги приносятся по воскресным дням из окея – идут подложки и мешочки с телятиной, колбасами, фаршированными миндалем, разноцветным мясистым перцем, козьим сыром, перепелиными яйцами в крапинку, свежим зеркальным карпом, рябыми, будто со стужи покрытыми крупными мурашами, куриными грудками, короба с мангоджусом, брусничным морсом, финским киселем и водой с чистых горных источников. Но более всего Егорушке хочется шоколадного яичка с затейной фигуркою внутри – если правильно сложить фигурку, то можно собрать фокусный ящик или волшебного индийского йога в хрустальной капсулке.

Всегда, когда каша пригорает, маменька выручает положение припасенным лакомством. Вот и теперь – Егорушка светится от счастья, как блинок: маменька дала ему яичко, две юбилейные петюльки, апельсиновый леденец и насыпала в ладошку бонбошек мэмендэмс. «Ах, какая она замечательная, эта маменька, не то что Раиса Георгиевна, у которой и гречишной пастилки не допросишься!»

Егорушка, решив, что сейчас самая подходящая минута, спрашивает:

– Мамикатавлик?

– Пойдем, Егорушка, ближе к обеду… Раиса Георгиевна, возьмите кубики Зайцева и составьте с ребенком кораблик… У меня, между прочим, дела.

Егорушка знает, что в это время маменька обычно запирается у раковины, якобы чтобы отмыть или подгоревшую кастрюльку, или джезву, упущенную в последний момент. Но на самом деле маменька – тс-с-с! – включает радио и слушает «Шарманку» в исполнении Николеньки Баскова, которую завсегда передают в утреннем концерте по заявкам. Тс-с-с, это маменькин большой секрет. Что-то невероятное происходит с Юлией Валерьевной, натурой спокойной, трезвой и более того – холодной. «Шарманка» не хуже мясорубной машины, перемалывает всю ее тонкую душу в дробь, выворачивает наизнанку, точь-в-точь как вывертывает перчатку опытный портной-кожник, вытягивает жилы и наматывает на коловращающийся стержень – как житель солнечной Италии оборачивает округ вилки непослушную пасту. Никогда не бывавшая в Париже, вполне благополучная и живущая в сытости, только что проснувшаяся, молодая женщина ревет медведицей: «Все так же рыдает шарманка, в Париже она чужестранка-а-а-а». Особенно пробирают «цветы запоздалые». О, она с таким надрывом произносит это «запоздалые», что Егорушка готов расплакаться – так ему становится жалко и маменьку и бедные-бедные цветочки.

Раиса Георгиевна после того, как «ужасная», как она ее называет, песня заканчивается, и Юлия Валерьевна стихает – робко стучится в дверь.

Маменька, только что пережившая настоящую бурю, со следами слез в изумрудных блестящих глазах теперь приходит в себя – выпивает рюмку портвейна и закусывает крупным зеленым виноградом.

– Егорушка не хочет играть в кубики Зайцева… и карточки Глена Ломана раскидал… и доску Сегена… енотов под кровать забросил, шнуровочку порвал, деревянный домик, папенькой построенный, изничтожил, буковки не хочет учить, – говорит: «бяка». Сейчас он в туалетной комнате заперся и на большую кнопку беспрестанно нажимает: ниагарский водопад-с изображают-с.

– Ах, – вздыхает маменька, и видно, как слова нянюшки ее расстраивают. – А впрочем, Раиса Георгиевна, голубушка, возьмите бильярдных шаров в кабинете поболе и положите ему в штанишки. Пусть носит сначала по два, потом по три… Дойдете до семи, остановитесь – Егорушка далее не знает… И не забывайте пошевеливать шары – ему так щекотней, – со знанием дела советует Юлия Валерьевна, выплевывая виноградную косточку в кулак. – А я пойду сосну еще. Притомилась что-то. Разбудите меня к обеду – как потрапезничаем, так мы с Егорушкой в Таврический двинемся. Я ему обещала.

2

Я про всех детей думаю так, что они чистые бриллианты. Как они смотрят, хмурят лобик, плачут, смеются – все настоящее, волшебное. Если ребенок в отчаянии, то это шекспировское отчаяние, если заливается колокольчиком, то это смех ангела, журчание родниковой воды о щекотливые речные камушки, не менее. Да, не менее.

И вот конечно же напрашивается нечто вроде «да-да, это такие природные брулльянты, коим требуется только умелая огранка, а наш родительский долг и состоит в том, чтобы придать форму этому сокровищу»… Ни фига. Вот смотрю я в зеркало и понимаю, что человек, как Рассея Сибирью, – не шлифовкой драгоценного материала держится. И что эта бриллиантовая жемчужина проболталась изрядное количество лет в мощном организме, ориентированном на коровье мясо и скоромные мысли – как бусина в пустом китайском коробе «дзынг-дзынг».

Нет, определенно – я не бриллиант.

Теперь о главном. О кисах.

Мамочки Таврического сада показывали деткам: «Смотрите, какая киса!» Разомлевшая на солнце рыжая кошка щурилась и лениво потягивалась. Когда она приподнимала голову, даже не открывая глаз, то два ее уха просвечивали молочно-розовым огнем, превращая их в две маленькие лампочки, а передней лапой она делала так: мыр-мыр…

– Посмотри, Наденька, какая кисонька! Кисонька-мурысонька. Она прянички пекла, устала. Не ешь одна, кисонька-мурысонька, поделись с Надинькой! – сказала мама Нади.

– Котик серенький присел на печурочку и тихонько запел песню Юрочке: мяу, мяу, мяу, мяу, мяу, мяу… – сладко замурлыкала мама Юрочки.

– Приди, котик, ночевать, мою деточку качать, я тебе-то уж, коту, за работу заплачу: дам кусок пирога да кувшин молока. Ты уж ешь, не кроши, больше, котик, не проси, – пожурила рыжего кисика мама Кати.

– Как у нашего кота шубка очень хороша, как у котика усы удивительной красы, глаза смелые, зубки белые, – восхитилась мама Никитосо.

– Несчастная кошка порезала лапу, сидит и ни шагу не может ступить, скорей, чтобы вылечить кош-кинулапу, воздушные шарики надо купить! – приплела Хармса тетка в цигейке.

* * *

– О, киса, тебе хочу я посвятить сей чудный стих, – сделала шаг вперед дамочка в английском ватер пру фе:

 
В тебе зеркал незыблемая тишь
И чуткий сон искателей удачи.
Ты, под луной пантерою маяча,
Вовек недосягаемость хранишь.
Как будто отделило божество
Тебя чертою, накрепко заклятой,
И недоступней Ганга и заката
Загадка отчужденья твоего.
С каким бесстрастьем сносишь ты мгновения
Моих пугливых ласк, издалека,
Из вечности, похожей на забвенье,
Следя, как погружается рука
В сухую шерсть.
Ты из других времен,
Властитель сферы, замкнутой, как сон!
 

Последнее, вы понимаете, да, из Борхеса, кисе продекламировала, конечно же, разумеется, само собой, я.

И тут…

«ЗАГАДОЧНАЯ И ОТЧУЖДЕННАЯ», ошалев от такого количества комплиментов, аплодисментов и – прямо-таки бутылки великолепного Борхеса, – потянулась, вскочила на лапы и решила не иначе как «ПОМАЯЧИТЬ – ПАНТЕРОЙ». На мягких весенних лапах подошла к малышу («ПРЯНИЧКА?»), и стала тереться об его голубую Рейму своей «ХОРОШЕЙ ШУБКОЙ».

Мамочки Таврического сада среагировали оперативно. Каждая сделала угрожающий шаг-выпад вперед: «Кь-я-а!» – и закрыла собой ребенка (ПРЯНИЧКА ХОШЬ?). Затем мамочки подбросили с перехватом в воздухе и сменой руки парочку разноцветных нунчаков фирмы Симбо и виртуозно развернулись, по ходу дела исполняя воинственно-акробатическую композицию и посылая кисе воздушные «моротэ цуки». (ЕЩЕ ПРЯНИКА???) Развернулись в грозную букву «зю» таким восхитительным образом, что несущая «чуткий сон искателей удачи» оказалась в полукружии верхней половины «зю», тогда как нижняя часть «зю» уже неумолимо смыкалась с верхней, отделяя Несущую Сон «заклятой накрепко чертою». (ДАТЬ КИСЕ БОЛЬШЕ ПРЯНИКОВ?) В зловещей тишине, которую только подчеркивал ритмический стук нунчаков, раздался истошный вопль. Мамаша, стоящая в изголовье страшной буквы с криком «манто блохастое» (или что-то в односозвучном роде) молниеносно схватила «властителя сферы, замкнутой, как сон» за хвост, совсем, между прочим, «не пугливо и не издалека», покрутила для верности над головой и зашвырнула далеко в кусты, откуда потом еще долго доносились приглушенные рыдания обиженного животного.

Надо ли говорить, что этой дурой из изголовья, блеснувшей Борхесом и кисой, была я.

За воздушными шариками никто, oooppsss, не побежал…

3

Вечером пришли на горку. Говорю:

– Давай, мил человек, кататься.

Егорыч приподнимается на цыпочки, трогает горку совочком и отрезает:

– Соськалет! (Скользко, стало быть, лед!)

Я в недоумении:

– Где лед, ты что, малец? Егор: «Соськалет да соськалет». Я говорю:

– Нет, так не пойдет. Горка не скользкая, смотри, снега нет, льда тоже, забирайся.

Егорыч упрямствует:

– Соськалет, ни пайду. Я говорю:

– Ах ты, трусишка, как тебе не стыдно, твой папа подполковник видел бы тебя, как ты на горку боишься залезть!

Егор:

– Соськалет. Игока ни пайдет.

Далее идет наш разговор практически в режиме ICQ.

mama (19:12:12) нету льда

little angel (19:12:13) sosькалет

mama (19:12:14) все чисто давай

little angel (19:12:15) sosькалет я казал

mama (19:12:16) блинйопта

little angel (19:12:17) sosькалет ни пайду

mama (19:12:18) у тебя сеня че день обоссанных трусов

little angel (19:12:19) ни пайду

mama (19:12:20) мл*н где твой соськинлет? везде одно дерево, снега нету где?

little angel (19:12:21) тама sosькалет игока ни пайдет

mama (19:12:22) че достать мамчега решил ну-ну а ну давай на горку

little angel (19:12:23) sosькалет игока бум

mama (19:12:24) игока ты трусливый об*л влазь на горку

little angel (19:12:25) sosькалет

mama (19:12:26) это твои сыкушные позывные в современном мире?

little angel (19:12:27) sosькалет

mama (19:12:28) ты упрямый упрямый упрямый os*ji смари

– Смари, – сказала я и сделала шаг вперед.

Бежала я быстро. Видимо поэтому успела добежать до половины. Но уже в самом низу я поняла, что горка страшно скользкая, а я – выпитый князь Андрей Болконский под Аустерлицем. Князь, бегущий в никуда.

«Надо остановить апшеронцев! – закричал он. – Ваше превосходительство!»

– Ваше превосходительство! Я их остановлю! – гаркнула я какому-то карапузу наверху горки, схватила невидимое древко невидимого знамени и побежала вперед, к пушкам, возле которых уже происходила какая-то молчаливая возня и до которых надо было добраться – непременно.

Где-то справа, я видела, на лошади проскакал Кутузов, взбивая в пыль песок Овсянниковского сада, приложил платок к окровавленной щеке, благодарно кивнул и умчался в сторону 76-го отдела милиции.

Я отчаянно тянулась всем своим существом, желая взойти на высоту. В каком-то смысле душой я уже была там, наверху горки, а сейчас же мне следовало только поднапрячься и натянуть неловкое тело, отставшее от души по какому-то нелепому недоразумению, – так натягивают башмак на отставленную ногу.

Тело неприлично колбасило – оно совершало тысячу бездумных движений в секунду, и, когда я оглядывалась на него, мне было ужасно стыдно – будто привязанный на веревочке дурацкий шар танцевал на ветру краковяк…

Рыжий мальчик со сбитым набок кивером тянул изо всех сил на себя желтую лопатку, тогда как девочка с пистолетом тянула лопатку к себе за другой конец. У обоих были растерянные и вместе с тем озлобленные лица. «Что они делают? – подумала я, глядя на них. – Зачем не бежит рыжий мальчик, когда у девочки пистолет? Зачем не стреляет девочка? Не успеет добежать, как девочка вспомнит, что у нее в руках пистолет и выстрелит»…

Но я не успела – ни додумать про мальчега, ни присмотреться к злой девочке. Меня точно со всего размаха сбили с ног крепкой собачьей палкой. «Что это? Я падаю? У меня ноги подкашиваются!»

Древко налилось свинцом и выпало из рук. Батарея, к которой я стремилась всем сердцем, внезапно взорвалась залпами орудий и исчезла в пороховом дыму. Кутузов проскакал обратно из 76-го отдела милиции в сторону набережной, даже не остановившись подле распростертого княжеского тела.

«Немного больно, немного неприятно, а как некрасиво», – внезапно согласилась я с Андреем…

Сползала медленно и грузно – совсем не так, как бежала. Цепляясь руками за края горки, я уже понимала, что мой Тулон безоговорочно просран. Посему безропотно отъехала прямыми ногами в черных княжеских сапогах в грязь и затихла – один в один просравший битву павший воин.

Если бы я тогда о, только перевернулась, то, знаю, увидела бы голубое небо и сказала бы себе: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал… совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу…» Эх, совсем, blin Dieu, не так…

Но я не успела духовно переродиться, и князь Болконский во мне умер, не успев сказать: «Кхе-кхе».

Потому что сзади ко мне подошел Егорыч, потыкал лопаткой и сказал: «МАМА! ОС ЕЛЬ! СОСЬКАЛЕТ!»

Катя Прокофьева (mymra)
Американская мама

А ко мне мама приехала из Америки в гости. Я так по ней скучала целый год, об этом не расскажешь. Туте прошлого приезда стоит в стаканчике ее зубная щетка, на полке в кухне ею недогрызенный «грильяж», и всюду фотки в рамочках. Это у меня такие приметы. А в списке запрещенных киношных тематик лидирует уверенно «про маму», оставив далеко в хвосте и «про любовь» и «про собачек». Корова взрослая по мамочке скучает. Да я специально целый год не напиваюсь в пятницу, чтобы в субботу не проспать ее утренний звонок, да вы там ничего не понимаете.

И вот она приехала, и мы стоим в аэропорту, и курим, и обсуждаем, что погода в Питере да-а-а, в то время как в Калифорнии, напротив же, дела все обстоят совсем иначе. Я рассматриваю ее украдкой и думаю, что вот она стоит, моя мама, совсем заграничная стала, и чем-то пахнет незнакомым, и появился на лице тот трудноуловимый лоск, по которому всегда можно безошибочно отличить иностранца, в еду им, что ли, что-то подсыпают. А еще я думаю: хорошая кофточка, будет моя.

И она смотрит тоже, и я слышу, как в унисон содрогаются наши сердца от жалости ко мне невыносимой. Она и говорит мне: «Ты такая у меня бледненькая, ты что тут без меня кушала?» Я тут сглотнула. Я тут могла бы рассказать про «а еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают» или про «в столовке солонина каждый день». Но я сказала: «Тут я кушаю все!» – и подняла уверенный взгляд. Что можешь знать ты теперь о сосисках «нежные», девяносто рублей килограмм, а зато полкило за сорок пять, как объяснить тебе пельмени «Дарья»? Жуй рябчиков, ты не поймешь теперь мою печаль, и слез моих ты не дождешься, я ничего тебе не расскажу.

Она увидела «пятерку» друга и попросила разрешения ее сфоткать для мужа, пусть посмеется. Ды пусть. Не друг и был, подуумаешь какая цаца.

Когда мы ехали домой в машине, она нам рассказывала про ужаснейшие муки, которые терпела в парижском аэропорту Орли, там вовсе нет кондиционеров, а вода стоит дороже чашки кофе, там столько выходов, что она заблудилась. Я поняла ее тогда отлично, со мною как-то приключился совершенно аналогичный случай. Я могу тебе, мама, рассказать, как мы с подружкой заблудились ночью в Нижнем Новгороде в какой-то промышленной зоне за два часа до нашего поезда в Питер. Мы с ней шагали вдоль заборов, вокруг собаки лают, с одной стороны от нас была глубокая Ока, с другой высокие холмы. А на холмах сидели и орали мужики, и мы испугались, что они нас заметят и прибегут обволакивать цитатами, поэтому мы с подружкой придумали, что надо притвориться, будто бы она, раз в джинсах и с короткой стрижкой, сама мужик и вышла погулять со мной, девицей. Поэтому ей надо было говорить погромче хриплым басом, и чтобы вместо знаков препинания не забывала «нна» и «лля». Раз ты мужик, то ты неси мой чемодан – нну нне нна. И мы так долго шли, и было, в самом деле, страшно, потом нам на пути попался старый заброшенный дом, и эта сволочь мне сказала: «Я видела там свет, там кто-то есть». А мы с ней так стеснялись показать друг другу, что боимся, мы с ней запели из «собаки баскервилей» тутуту-тум-тутутум-тутутуту руту руту мтумум, и тут я не стерпела, крикнула «прости, Мартышка» и кинулась бежать, а эта сволочь басом вслед: «Стой, дура, я сказааал». А потом мы с ней увидели высоченный мост, а по мосту идут машины, и мы решили: там цивилизация и нам туда. Я стану старая и все-все-все забуду, я только не забуду, как мы с ней тогда взбирались на этот мост по почти отвесной бетонной опоре, цепляясь маникюром за кусты морошки, и как отчаянно тряслись в чужом тревожном небе на наших головах растрепанные вавилоны. И как подружка вдруг перестала пыхтеть сзади, поскольку сорвалась и на нарядном пузе проделала обратно весь тот путь, что завоевывали мы пядь за пядью. И я представила, как волоку ее за ногу, она стеклянными глазами смотрит в тучи и крепко обнимает чемодан, а мне с моста протягивает руку мужественный человек Мересьев и говорит: «Ты сможешь, как я смог». Ах, мама-мама, как же рвался мой голос, когда я ей кричала вниз «лошадкааа» и слушала молчание в ответ. Вот сволочь, говорю же. И снизу потом дал ее кое «бррось, командир». Но, впрочем, это все уже совершенно другая история, я ее потом расскажу, я это просто к тому, что про аэропорт Орли я очень даже хорошо это все понимаю.

* * *

И вот мы стоим у родного подъезда, а друг выгружает чемоданы. И я смотрю на маму, я представляю что переживает она сейчас, вернувшись в то место что снилось ночами. Как это чувствовать, когда ты дома. Она там полюбила сериал «Бандитский Петербург», за частую Фонтанку и дворы-колодцы. Как вечный знак забытых истин – как на чужбине песнь отчизны изгнаннику земли родной. А мамины глаза от слезы бархатные. «А у нас в Америке, – говорит, – собаки на улицах не какают. Вот так вот вам. Мол, что ж ты, дочь?» И мы пошли домой.

Тут бабушка понабежала, усато клюнула, сдала отчет за цены на овес, а Матвиенка обезличила пенсионеров, подарок цоп и с ним в углу затихла. А мы вдвоем остались и как-то не о чем вот так вот, чтобы сразу говорить. «Ну как ты?» – «Ну так, а там что?» – «А там по-прежнему». Прям как бы так к тебе подойти, чтобы поцеловаться, а потом чтоб пореветь по-быстрому и спать, а только нету горячей воды, а есть очень много кастрюлек в цветочек. И тут она мне: «Я ничего тебе не привезла». – «Вот это ты правильно, – говорю, – вот это ты очень хорошо так придумала, скажи, что это неправда». – «Ай, нет, ну как же я забыла», – и вынимает банку огрооомную прозрачную, а в ней фисташки. «Это вот ты попробуй, их надо пальцами открывать, вон видишь щелочки, зелененькое кушать, а скорлупки выбрасывать». Уж тут я банку обняла покрепче. «Щас, думаю, и с кока-колой познакомят, а вот и спички, вот тушенка, вот мыло дустовое, это все тебе». Ну, мы потом, конечно, поревели, ну уж а я-то громче всех.

Сначала с ней ходить по магазинам было одно мучение. Это все выглядело так: она шагает важно вдоль рядов, а я плетусь с тележкой сзади. Она хватает с полки, все читает и кидает мне в тележку, я из тележки вынимаю, все читаю и кладу на полку. И к кассе мы приходим втроем с одинокой колбасой, я говорю «и я не понимаю» и мы идем обратно повторять. Теперь-то она уже вспомнила, как нужно покупать кефир, но только она, конечно, еще путается в деньгах, и если я еще раз услышу: «А вот давай возьмем за сорок долларов сосиски», – я тоже в долгу не останусь, я ей отвечу, что мне нельзя так волноваться, я тяжело понесла. А еще она все цены просит сразу в доллары переводить, а то она не понимает, а ей нужно мужу доложить, и я всегда задумываюсь на минуточку и говорю: «Ну, это будет, ээто будет… стольник!» – а потому что пусть он там не задирает нос.

А привыкание к магазинам у нее делится на три стадии, сейчас идет вторая, а третья – будет воровать. Вот, помню я, стоит так мама в универсаме и откручивает присоски от полочки для ванной, нам как раз были нужны такие. А я рядом, на шухере. А тут подходит к нам тетка в тужурке и говорит «ачойта?». А ничего, блин, и пошли оттудова с досадой. А тетка всюду за нами, то тут, то там выглядывает мордой из-за полок. Тут мама разозлилась, что ж такое, в самом деле, и стала рассеянно в сумку кидать всякие вещи подороже, а тетка, было, вдохнет поглубже, чтоб свое «ачойта», а маму сразу же из сумки вынимает и кладет в корзинку, ах я, простите, что-то тут задумалась, я вспомнила вдруг строчку из Бальмонта. А с того дня, когда я не дала ей спереть из гостиницы полотенце, у нее не стало больше дочери. На весь самолет она шипела мне потом: «Вот слушай мать, всегда слушай мать, если мать тебе говорит, что не попалят, то, значит, не попалят, то, значит, ей, наверное, видней?»

* * *

Но все равно она уже чужая тут, она еще не там, но и уже не здесь. На все, что тут, она теперь взирает сбоку и свысока и очень отстраненно, она тут только зритель передачи «Удивительное рядом». Мы с ней сидим в кафе, она вдруг говорит: «Ну-ка я-ка шас его», – и достает фотоаппарат. «Я должна, – говорит, – это сфоткать для Ричи, да ты посмотри, ну что за харя, ай да морда, не ну моорда, ну мооорда, ды вон же за соседним столиком, вон-вон встал вон, к нам идет».

И русский она стала забывать немножечко, и в интонациях уже появился легкий импортный флер, особенно в вопросительных предложениях. «А кто же слопал колбасу?» как «уат из зы кепитыл оф грейт бритын?». Когда она совсем уже по-американски говорит своему мужу в телефон: «Ричи, гууууд», мне хочется подскочить, встряхнуть ее за плечи и сказать: «А Волга впадает в Каспийское море, нну быстро вспомнила картинку в своем букваре». Теперь у нее все хайвеи да апартаменты, вот это вот, в котором дверь в туалет не закрывается, это апартамент. И стала забывать многие русские слова, но милосердно пытается это скрыть и тянет предложение, как училка на уроке – к доске пойдеееет… к доске пойдет у нас сегоооудня. Настанет день, и она мне еще скажет, как злодеи в ихних фильмах – где Борис, я пришла его убивать?

Она стесняется своей несопричастности и прям старается, как может. И в первое время все подчеркивала патриотизм, хотя бы в гастрономических пристрастиях. Окрошки дайте, дайте ей пельмень и дайте сальца. А тут вообще недавно говорит: «Ты мне посыпь-ка солью хлебушко». Хлебушко – калачу дедушко. В своих мечтах она, я думаю, сидит румяная и валенком дубасит воблу под плакатом «Кушай тюрю, Яша». Возможно, она при этом лаже пела бы песню «Я люблю, страна, твои просторы». Под свою косит, а га, да видали мы.

И бабушка не дает скучать, у нас тут весело, и день-деньской и ночью темною в наших апартаментах не умолкают восклицания радости и бубенцовый серебристый смех. Большую часть времени наша бабуся, скажем так, находится в режиме ожидания, на лице ей поставлен скринсейвер аритмичного моргания, а активируется она только при упоминании продуктов питания и производных тем. Возможен диалог на тему горьких огурчиков, ей есть что вспомнить о капусте, и мы недавно, затаив дыхание, чтоб не вспугнуть, прослушали получасовое жаркое выступление, из текста которого могла бы получиться лирическая песня «Я положу в голубчики сметанки». Спит она у нас на кухне на диване у холодильника, к нему лицом. Когда подкрадываешься к холодильнику ночью на цыпочках, открываешь его тихонько-тихонечко, ее чуткое сердце начинает выстукивать «аларму», она распахивает резко ясные очи, секунду проводится сканирование свой-чужой, и вот уже по дому от наших апартаментов расходится по окружности ее радушный вопль: «Еееешьте! Пеееейте!» И сразу после – девичьего тела звуки «ах» и звуки «плюх». Все это – чертова, правда!

Откушамши, бабуся никогда не ограничится формальным «спасибо», а скажет: «Спасибо, дай тебе бог счастья, радости, доброго здоровья, главное в жизни – это здоровье», – по коридору продвигаясь в направлении дивана, мне желают всего самого наилучшего, и уже из комнаты, кряхтя, всего того, чего я сама себе пожелаю, и оставаться такой, какая я есть.

* * *

Про свою американскую жизнь мама рассказывает какие-то совершенно невероятные вещи. Она живет там, в Калифорнии на какой-то высокой горе, там природа и по усадьбе бегают олени. Настоящие олени, а мама с мужем их гоняют, разве можно? Вы просыпаетесь, а олень к стеклу мокрый нос свой прижал и смотрит, уши торчком. Я бы непременно с оленем подружилась, ведь у него смешная попа. Хотя оно, конечно, я тут с одним уже дружу за это, и я могу сказать, что возлагала слишком многие надежды.

В Америке она завела себе собаку Лекси и стала ее очень любить. Поставила тут собакиных фотографий в рамочку и сидит любуется. Ай, вы только посмотрите на эту собаку, ай, что за чудо у нее кожаный такой нос, такая вся прям чудо собака, белая-белая, совсем не зеленая. Она по собаке ужасно скучает, она часто берет ее фотку в руки, смотрит, смотрит и приговаривает: «Да ты ж моя мяснуха-сабанюха, ты же мяснуха-сабанюха». Я вообще отвыкла ото всех этих нежностей, у меня возраст, но иногда, когда я ложусь к ней спать рядом, я беру ее за руку и говорю, немножечко стесняясь, «маама», она тогда прерывисто поворачивается ко мне и говорит: «Вот, Кать, вот Лекси, когда со мною спать приходит, она, ты не поверишь, ложится на подушку и вздыхает прям по-человечьи, смотри вот так вздыхает, вот так…» И я привычно жмурюсь и терплю, пока не отзвенит девятый вал протяжного маманиного звука, какой, сама-то я не знаю, но мне рассказывали, интересующиеся могут услышать в немецких кинолентах определенной тематики. Мы имеем привычку, если случится нам столкнуться в квартире в любом месте, пробегая каждая по своим делам, обняться и застыть и так стоять недолго. И вот мы так в последний раз когда столкнулись, она тут как обнимет меня, как засопит: «Да ты ж моя мяснуха-сабанюха», – и я забилась иступленно на материнской груди. Я теперь ее тоже так называю, а пусть попрыгает. Ваше уже.

Она пишет мужу Ричи очень трогательные, наивные письма, которые все, как одно, похожи друг на друга и отцефедоровское «Не нравится мне город Ростов. По количеству народонаселения и по своему географическому положению он значительно уступает Харькову». Теперь же у нас появилась новая забава, поскольку «Ричи хочет лирики». Озарение накатило в Гостином Дворе, когда посередине торгового зала она вдруг замерла с вытянутой на весу ногой, сказала: «Что это?» – и сказала: «У Ричи в жизни не было романтики, тык он ее получит». А было это Кристина Агилера, «джини ин зы батл», вот что это было. И в тот же вечер можно было видеть, как эта, скажем прямо, немолодая уже женщина выстукивает указательными пальцами письмо своему, что уж там, сушеному сморчку, я расхаживаю по комнате кругами, заложив руки за спину, и чеканю: «„Иф ю уанна би зиз ми ай кен мейк е уиш кам тру…“ – написала? Со следующей строки…», а бабушка следит за мной глазами, и грезится ей кабачок в подливе. И я не знаю, что думал там себе об этом Ричи. Я представляла так: вот он выходит из дому и садится в свое скрипучее кресло у дверей, к нему подходит старый пес и ложится к ногам. Он открывает ноутбук и читает: «Каман бейби лайт май файа, ммм-е-а». Ричи вздыхает, надвигает шляпу на глаза, прикладывает к усам серебряную губную гармошку и: май бонни из оувэ зы оушыын май бонни из оувэ зы сиии ты любимая ты услышь меня… А над головой у него облачко, как в комиксах, там мама, утопая по кокошник в золоте ржаного поля, стоит и отнимает у медведя балалайку, а я несу ей по тропинке, босоногая, в ситцевой тряпице краюху крынки молока.

Когда она уедет, я взвою так, что взмолятся соседи, а лучшая подруга скажет: «Слушай, да пошла б ты?» – и я опять до следующего ее приезда не буду убирать ейную зубную щетку и полотенчико. А с собаками на улицах надо что-то делать. Ды мало ли, что хотят, ды все хотят! Нельзя же так, товарищи, не при царской власти. Которые питерские френды, пойдемте девятнадцатого сентября пива дуть? Наревемся, нет?