Текст книги "Избранное"

Автор книги: Владимир Высоцкий

Соавторы: Наталья Крымова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

И ославлю по всему по белу свету!

Не один из вас будет землю жрать,

Все подохнете без прощения!

Отпускать грехи кому – это мне решать,

Это я – Козёл отпущения!

В заповеднике, вот в каком – забыл,

Правит бал Козёл не по-прежнему.

Он с волками жил и по-волчьи взвыл,

И рычит теперь по-медвежьему.

А козлятушки-ребятки засучили рукава

И пошли шерстить волчишек в пух и в клочья.

А чего теперь стесняться, если их глава

От лесного Льва имеет полномочья!

Ощутил он вдруг остроту рогов

И козлиное вдохновение —

Росомах и лис, медведей, волков

Превратил в козлов отпущения.

[1972]

* * *

Проложите, проложите

Хоть тоннель по дну реки

И без страха приходите

На вино и шашлыки,

И гитару приносите,

Подтянув на ней колки.

Но не забудьте, затупите

Ваши острые клыки!

А когда сообразите —

Все пути приводят в Рим —

Вот тогда и приходите,

Вот тогда поговорим.

Нож забросьте, камень выньте

Из-за пазухи своей,

Перебросьте, перекиньте

Вы хоть жердь через ручей!

За посев ли, за покос ли

Надо взяться – поспешать!

А прохлопав, сами после

Локти будете кусать.

Сами будете не рады,

Утром вставши – вот те раз! —

Все мосты через преграды

Переброшены без нас.

Так проложите, проложите

Хоть тоннель по дну реки!

Но не забудьте, затупите

Ваши острые клыки.

|1972]

КРУГОМ ПЯТЬСОТ

Я вышел ростом и лицом —

Спасибо матери с отцом.

С людьми в ладу – не понукал, не помыкал.

Спины не гнул – прямым ходил,

И в ус не дул, и жил как жил,

И голове своей руками помогал.

Но был донос и был навет.

Кругом пятьсот – и наших нет.

Был кабинет с табличкой «Время уважай!».

Там прямо без соли едят,

Там штемпель ставят наугад,

Кладут в конверт и посылают за Можай.

Потом – зачет, потом – домой

С семью годами за спиной.

Висят года на мне – ни бросить, ни продать.

Но на начальника попал,

Который бойко вербовал,—

И за Урал машины стал перегонять.

Дорога, а в дороге «МАЗ»,

Который по уши увяз.

В кабине тьма, напарник третий час молчит.

Хоть бы кричал, аж зло берёт —

Назад пятьсот, пятьсот вперёд,—

А он зубами «Танец с саблями» стучит.

Мы оба знали про маршрут,

Что этот «МАЗ» на стройке ждут.

А наше дело – сел, поехал, ночь-полночь!

И надо ж так – под Новый год

Назад пятьсот, пятьсот вперёд,

Сигналим – зря: пурга и некому помочь.

– Глуши мотор, – он говорит,—

Пусть этот «МАЗ» огнём горит.

Мол, видишь сам, – тут больше нечего ловить,

Куда ни глянь – кругом пятьсот,

И к ночи точно занесёт,

Так заровняет, что не надо хоронить!

Я отвечаю: – Не канючь!

А он – за гаечный за ключ

И волком смотрит, он вообще бывает крут.

А что ему – кругом пятьсот,

И кто кого переживёт,

Тот и докажет, кто был прав, когда припрут.

Он был мне больше чем родня,—

Он ел с ладони у меня,

А тут глядит в глаза – и холодно спине.

И понял я – кругом пятьсот,

И кто там после разберет,

Что он забыл, кто я ему и кто он мне.

И он ушел куда-то вбок,

Я отпустил, а сам прилёг.

Мне снился сон про наш весёлый наворот,

Что будто вновь кругом пятьсот,

Ищу я выход из ворот,

Но нет его, есть только вход – и то не тот.

Конец простой – пришёл тягач,

И там был трос, и там был врач,

И «МАЗ» попал, куда положено ему.

И он пришёл – трясётся весь,

А тут опять далёкий рейс.

Я зла не помню, я опять его возьму.

[1972]

БАЛЛАДА О ГИПСЕ

Всеволоду Абдулову

Нет острых ощущений. Всё – старьё, гнильё и хлам.

Того гляди, с тоски сыграю в ящик.

Балкон бы, что ли, сверху, иль автобус пополам —

Вот это боле-мене подходяще.

Повезло! Наконец, повезло!

Видел бог, что дошёл я до точки.

Самосвал в тридцать тысяч кило

Мне скелет раздробил на кусочки.

И лежу я на спине,

загипсованный.

Каждый член у мене —

расфасованный.

По отдельности до исправности

Всё будет в цельности

и в сохранности.

Жаль, был коротким миг, когда наехал грузовик,

Потом я год в беспамятстве валялся,

И в новых интересных ощущениях своих

Я, к сожаленью, слабо разобрался.

Всё отдельно – спасибо врачам,

Всё подвязано к разным канатам,

И, клянусь, иногда по ночам Ощущаю себя космонавтом.

И лежу я на спине,

загипсованный.

Каждый член у мене —

расфасованный.

По отдельности до исправности

Всё будет в цельности

и в сохранности.

Эх, жаль, что не роняли вам на череп утюгов.

Скорблю о вас – как мало вы успели!

Ах, это просто прелесть – сотрясение мозгов,

Да это ж наслажденье – гипс на теле!

Как броня на груди у меня.

На руках моих – крепкие латы.

Так и хочется крикнуть: – Коня мне! Коня! —

И верхом ускакать из палаты.

Но лежу я на спине,

загипсованный.

Каждый член у мене —

расфасованный.

По отдельности до исправности

Всё будет в цельности

и в сохранности.

Задавлены все чувства, лишь для боли нет преград.

Ну, что ж, мы часто сами чувство губим.

Зато я как ребёнок, весь спелёнутый до пят

И окружённый человеколюбьем.

Под влияньем сестрички ночной

Я любовию к людям проникся.

И клянусь, до доски гробовой

Я б остался невольником гипса.

Вот лежу я на спине,

загипсованный.

Каждый член у мене —

расфасованный.

По отдельности до исправности

Всё будет в цельности

и в сохранности.

Вот хорошо б ещё, чтоб мне не видеть прежних снов, —

Они как острый нож для инвалида.

Во сне я рвусь наружу из-под гипсовых оков,

Мне снятся драки, рифмы и коррида…

Ох, надёжна ты, гипса броня,

От того, кто намерен кусаться!

Лишь одно угнетает меня —

Что никак не могу почесаться,

Что вот лежу я на спине,

загипсованный.

Каждый член у мене —

расфасованный.

По отдельности до исправности

Всё будет в цельности

и в сохранности.

Вот я давно здоров, но не намерен гипс снимать.

Пусть руки стали чем-то вроде бивней,

Пусть ноги истончали, – мне на это наплевать! —

Зато кажусь значительней, массивней.

Я под гипсом хожу ходуном,

Наступаю на пятки прохожим.

Мне удобней казаться слоном

И себя ощущать толстокожим.

И по жизни я иду

загипсованный.

Каждый член у меня —

расфасованный.

По отдельности до исправности

Всё будет в цельности

и в сохранности.

[1972]

БАЛЛАДА О БРОШЕННОМ КОРАБЛЕ

Капитана в тот день называли на «ты»,

Шкипер с юнгой сравнялись в талантах.

Распрямляя хребты и срывая бинты,

Бесновались матросы на вантах.

Двери наших мозгов посрывало с петель

В миражи берегов, в покрывала земель —

Этих обетованных, желанных,

И колумбовых, и магелланных!

Только мне берегов не видать и земель —

С хода в девять узлов сел по горло на мель.

А у всех молодцов – благородная цель…

И в конце-то концов – я ведь сам сел на мель.

И ушли корабли – мои братья, мой флот.

Кто чувствительней – брызги сглотнули.

Без меня продолжался великий поход,

На меня ж парусами махнули.

И погоду, и случай безбожно кляня,

Мои пасынки кучей бросали меня.

Вот со шлюпок два залпа – и ладно!

От Колумба и от Магеллана.

Я пью пену – волна не доходит до рта.

И от палуб до дна обнажились борта.

А бока мои грязны – таи не таи —

Так любуйтесь на язвы и раны мои!

Вот дыра у ребра – это след от ядра,

Вот рубцы от тарана, и даже

Видно шрамы от крючьев – какой-то пират

Мне хребет перебил в абордаже.

Киль – как старый неровный гитаровый гриф.

Это брюхо вспорол мне коралловый риф.

Задыхаюсь, гнию – так бывает:

И просоленное загнивает.

Ветры кровь мою пьют и сквозь щели снуют

Прямо с бака на ют, меня ветры добьют.

Я под ними стою от утра до утра,

Гвозди в душу мою забивают ветра.

И гулякой шальным всё швыряют вверх дном

Эти ветры – незваные гости.

Захлебнуться бы им в моих трюмах вином

Или с мели сорвать меня в злости!

Я уверовал в это, как загнанный зверь,

Но не злобные ветры нужны мне теперь!

Мои мачты – как дряблые руки,

Паруса – словно груди старухи.

Будет чудо восьмое! И добрый прибой

Моё тело омоет живою водой.

Море – божья роса – с меня снимет табу,

Вздует мне паруса, будто жилы на лбу.

Догоню я своих, догоню – и прощу

Позабывшую помнить армаду.

И команду свою я обратно пущу —

Я ведь зла не держу на команду.

Только, кажется, нет больше места в строю.

Плохо шутишь, корвет! Потеснись – раскрою!

Как же так – я ваш брат! Я ушел от беды!

Полевее, фрегат, всем нам хватит воды!

До чего ж вы дошли? Значит, что – мне уйти?

Если был на мели – дальше нету пути?

Разомкните ряды, всё же мы – корабли,

Всем нам хватит воды, всем нам хватит земли —

Этой обетованной, желанной,

И колумбовой, и магелланной…

[1972]

ЗАПОВЕДНИК

Бегают по лесу стаи зверей,

Не за добычей, не на водопой —

Денно и нощно они егерей

Ищут веселой толпой.

Звери, забыв вековечные страхи,

С твердою верой, что все по плечу,

Шкуры рванув на груди, как рубахи,

Падают навзничь: бери – не хочу!

Сколько их в кущах – столько их в чащах,

Ревом ревущих, рыком рычащих.

Сколько бегущих – столько лежащих

В дебрях и кущах, в рощах и чащах.

Рыбы пошли косяком против волн —

Черпай руками, иди по ним вброд!

Столько желающих прямо на стол,

Сразу на блюдо – и в рот.

Рыба не мясо – она хладнокровней:

В сеть норовит, на крючок, в невода.

Рыба погреться желает в жаровне,—

Море по жабры, вода – не вода.

Сколько их в кущах – столько их в чащах,

Скопом плывущих, кишмя кишащих,

Друг друга жрущих, тучных и тощих

В дебрях и кущах, в чащах и рощах.

Птица на дробь устремляет полёт,

Птица на выдумки стала хитра:

Чтобы им яблоки всунуть в живот —

Гуси не ели с утра.

Сильная птица сама на охоте

Хилым собратьям кричит: – Сторонись! —

Жизнь прекращает в зените, на взлёте,

Даже без выстрела падая вниз.

Сколько их в кущах – столько их в чащах,

Выстрела ждущих, в силки летящих.

Сколько плывущих – столько парящих

В дебрях и кущах, в рощах и чащах.

Шкуры не хочет пушнина носить,

Так и стремится в капкан и в загон.

Чтобы людей приодеть, утеплить,

Рвётся из кожи вон.

В ваши силки – призадумайтесь, люди! —

Прут добровольно в отменных мехах

Тысячи сот в иностранной валюте,

Тысячи тысячей в наших деньгах.

Сколько их в кущах – столько их в чащах,

Дань отдающих, даром дарящих,

Шкур настоящих, нежных и-прочных

В дебрях и чащах, в кущах и рощах.

В сумрачных чащах, дебрях и кущах

Сколько рычащих – столько ревущих,

Сколько пасущихся – столько кишащих,

Мечущих, рвущихся, живородящих,

Серых, обычных, в перьях нарядных,

Сколько их, хищных и травоядных,

Шерстью линяющих, шкуру меняющих,

Блеющих, лающих млекопитающих.

Сколько летящих, бегущих, ползущих —

Столько непьющих в рощах и кущах,

И некурящих в дебрях и чащах!

И пресмыкающихся, и парящих,

И подчинённых, и руководящих,

Вещих и вящих, врущих и рвущих

В дебрях и чащах, в рощах и кущах!

Шкуры не порчены, рыба – живьем,

Мясо без дроби – зубов не сломать.

Ловко, продуманно, просто, с умом,

Мирно – зачем же стрелять?

Каждому егерю – белый передник,

В руки – таблички: «Не бей! Не губи!»

Всё это вместе зовут – заповедник,

Заповедь только одна– «Не убий!».

Но… сколько в чащах, рощах и кущах

И сторожащих, и стерегущих,

И загоняющих – в меру азартных,

Плохо стреляющих и предынфарктных,

Травящих, лающих, конных и пеших,

И отдыхающих – с внешностью леших,

Сколько их – знающих и искушённых,

Не попадающих в цель, – разозлённых,

Сколько бегущих, ползущих, орущих

В дебрях и чащах, в рощах и кущах!

Сколько дрожащих, портящих шкуры,

Сколько ловящих на самодуры!

Сколько их язвенных – столько всеядных,

Сетью повязанных и кровожадных,

Полных и тучных, тощих, ледащих

В рощах и кущах, в дебрях и чащах!

[1972]

* * *

Я весь в свету, доступен всем глазам.

Я приступил к привычной процедуре.

Я к микрофону встал, как к образам.

Нет! Нет! Сегодня – точно к амбразуре.

И микрофону я не по нутру.

Да! Голос мой любому опостылит.

Уверен, если где-то я совру —

Он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под рёбра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара…

Он, бестия, потоньше острия.

Слух безотказен, слышит фальшь до йоты.

Ему плевать, что не в ударе я,

Но пусть я верно выпеваю ноты.

Сегодня я особенно хриплю,

Но изменить тональность не рискую.

Ведь если я душою покривлю —

Он ни за что не выпрямит кривую.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара…

На шее гибкой этот микрофон

Своей змеиной головою вертит.

Лишь только замолчу – ужалит он.

Я должен петь до одури, до смерти.

He шевелись, не двигайся, не смей!

Я видел жало – ты змея, я знаю!

А я сегодня заклинатель змей,

Я не пою – я кобру заклинаю!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара…

Прожорлив он, и с жадностью птенца

Он изо рта выхватывает звуки.

Он в лоб мне влепит девять грамм свинца

Рук не поднять, – гитара вяжет руки.

Опять!!! Не будет этому конца!

Что есть мой микрофон, кто мне ответит?

Теперь он – как лампада у лица,

Но я не свят, и микрофон не светит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара…

Мелодии мои попроще гамм,

Но лишь сбиваюсь с искреннего тона,

Мне сразу больно хлещет по щекам

Недвижимая тень от микрофона.

Я освещен, доступен всем глазам.

Чего мне ждать – затишья или бури?

Я к микрофону встал, как к образам.

Нет! Нет! Сегодня точно – к амбразуре.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И жара, жара…

[1972]

* * *

Прошла пора вступлений и прелюдий.

Все хорошо, не вру, без дураков.

Меня к себе зовут большие люди,

Чтоб я им пел «Охоту на волков».

Быть может, запись слышал из окон,

А может быть – с детьми ухи не сваришь,

Как знать? Но приобрел магнитофон

Какой-нибудь ответственный товарищ.

И, предаваясь будничной беседе

В кругу семьи, где свет торшера тускл,

Тихонько, чтоб не слышали соседи,

Он взял да и нажал на кнопку «пуск».

И там, не разобрав последних слов

(Прескверный дубль достали на работе),

Услышал он «Охоту на волков»

И кое-что еще на обороте.

И все прослушав до последней ноты,

И разозлясь, что слов последних нет,

Он поднял трубку: «Автора «Охоты»

Ко мне пришлите завтра в кабинет».

Я не хлебнул для храбрости винца,

И, подавляя частую икоту,

С порога от начала до конца

Я проорал ту самую «Охоту».

Его просили дети безусловно,

Чтобы была улыбка на лице.

Но он меня прослушал благосклонно

И даже аплодировал в конце.

И об стакан бутылкою звеня

С нарзаном, что извлек из книжной полки,

Он выпалил: «Да это ж про меня!

Про нас про всех! Какие к чёрту волки?!»

Ну всё, – теперь, конечно, что-то будет.

Уже три года в день по пять звонков.

Меня к себе зовут большие люди,

Чтоб я им пел «Охоту на волков».

[1972]

* * *

Мосты сгорели, углубились броды,

И тесно – видим только черепа,

И перекрыты выходы и входы,

И путь один – туда, куда толпа.

И парами коней, привыкших к цугу,

Наглядно доказав, как тесен мир,

Толпа идёт по замкнутому кругу.

И круг велик, и сбит ориентир.

Течёт

под дождь попавшая палитра,

Врываются галопы в полонез,

Нет запахов, цветов, тонов и ритмов,

И кислород из воздуха исчез.

Ничьё безумье или вдохновенье

Круговращенье это не прервёт.

Не есть ли это вечное движенье —

Тот самый бесконечный путь вперёд?

[1972]

КОНИ ПРИВЕРЕДЛИВЫЕ

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю

Я коней своих нагайкою стегаю – погоняю,—

Что-то воздуху мне мало, ветер пью, туман глотаю,

Чую с гибельным восторгом – пропадаю! Пропадаю!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Вы тугую не слушайте плеть!

Но что-то кони мне попались привередливые,

И дожить не успел, мне допеть не успеть.

Я коней напою,

Я куплет допою,—

Хоть немного ещё постою на краю?

Сгину я, меня пушинкой ураган сметёт с ладони,

И в санях меня галопом повлекут по снегу утром.

Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони!

Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту!

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Не указчики вам кнут и плеть.

Но что-то кони мне попались привередливые,

И дожить я не смог, мне допеть не успеть.

Я коней напою,

Я куплет допою,—

Хоть немного ещё постою на краю?

Мы успели – в гости к богу не бывает опозданий.

Что ж там ангелы поют такими злыми голосами?

Или это колокольчик весь зашёлся от рыданий?

Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?

Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!

Умоляю вас вскачь не лететь!

Но что-то кони мне попались привередливые,

Коль дожить не успел, так хотя бы допеть!

Я коней напою,

Я куплет допою,—

Хоть мгновенье еще постою на краю…

[1972]

КАНАТОХОДЕЦ

Он не вышел ни званьем, ни ростом.

Не за славу, не за плату,

На свой необычный манер,

Он по жизни шагал над помостом

По канату, по канату,

Натянутому, как нерв.

Посмотрите, – вот он

Без страховки идет,

Чуть левее наклон,—

Упадет, пропадет,

Чуть правее наклон,—

Все равно не спасти,

Но, должно быть, ему очень нужно пройти

Четыре четверти пути.

И лучи его с шага сбивали,

И кололи, словно лавры.

Труба надрывалась, как две.

Крики «браво!» его оглушали,

А литавры, а литавры —

Как обухом по голове

Посмотрите, – вот он Без страховки идет.

Чуть левее наклон,—

Упадет, пропадет,

Чуть правее наклон,—

Все равно не спасти

Но теперь ему меньше осталось пройти —

Уже три четверти пути.

«Ах, как жутко, как смело, как мило!

Бой со смертью три минуты!»

Раскрыв в ожидании рты,

Из партера глядели уныло.

Лилипуты, лилипуты,—

Казалось ему с высоты.

Посмотрите, – вот он

Без страховки идет.

Чуть правее наклон —

Упадет, пропадет

Чуть левее наклон —

Все равно не спасти,

Но спокойно, – ему остается пройти

Всего две четверти пути.

Он смеялся над славою бренной;

Но хотел быть только первым.

Такого попробуй угробь!

Не по проволоке над ареной,

Он по нервам, нам по нервам

Шел под барабанную дробь.

Посмотрите, – вот он

Без страховки идет.

Чуть правее наклон —

Упадет, пропадет.

Чуть левее наклон —

Все равно не спасти.

Но замрите, – ему остается пройти

Не больше четверти пути.

Закричал дрессировщик, и звери

Клали лапы на носилки,

Но прост приговор и суров.

Был растерян он или уверен—

Но в опилки, но в опилки

Он пролил досаду и кровь.

И сегодня другой

Без страховки идет.

Тонкий шнур под ногой —

Упадет, пропадет.

Вправо, влево наклон —

И его не спасти.

Но зачем-то ему тоже нужно пройти

Четыре четверти пути.

[1972]

ЕНГИБАРОВУ – КЛОУНУ ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор, он воровал минуты,

Грустные минуты тут и там.

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке, между номерами,

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами

В шутовском дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован.

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит. «Да разве это клоун?

Если клоун – должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали.

«Вышел на арену, так смеши!»—

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье – век двадцатый,

Цирк у нас, конечно, мировой,

Клоун, правда, слишком мрачноватый,

Невеселый клоун, несмешной.

Ну, а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал —

Горе наше брал он на себя.

Только, балагуря, тараторя,

Все грустнее становился мим,

Потому что груз чужого горя

Из упрямства он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы…

Шут сгибался в световом кольце,

Горше становились пантомимы,

И морщины – глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас,

Нам давая видимость свободы,

А себе защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело, по нашим временам:

«Ах! Как нас приятно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!»

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая своё.

Рыжий воцарялся на арене,

Да и за пределами её.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы, вот нам и смешно.

Тысячи украденных мгновений

В нём сосредоточились в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи,

Барабана дробь… и тишина.

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего. И сломана спина.

Зрители, и люди между ними,

Думали: вот пьяница упал.

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался – и переиграл.

Он застыл не где-то, не за морем, —

Возле нас, как бы прилёг, устав.

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

[1973–1974]

НЕ ДО…

Кто-то высмотрел плод, что неспел,

Потрусили за ствол – он упал.

Вот вам песня о том, кто не спел

И что голос имел – не узнал.

Может, были с судьбой нелады,

И со случаем плохи дела,

А тугая струна на лады

С незаметным изъяном легла.

Он начал робко – с ноты «до»,

Но не допел её, не до…

Не дозвучал его аккорд

И никого не вдохновил.

Собака лаяла, а кот

Мышей ловил, мышей ловил.

Смешно, не правда ли, – смешно?

А он шутил – не дошутил,

Недораспробовал вино,

И даже недопригубил.

Он пока лишь затеивал спор,

Неуверенно и не спеша,

Словно капельки пота из пор,

Из-под кожи сочилась душа.

Только начал дуэль на ковре,

Еле-еле, едва приступил.

Лишь чуть-чуть осмотрелся в игре,

И судья еще счет не открыл.

Он знать хотел всё от и до,

Но не добрался он, не до…

Ни до догадки, ни до дна,

Не докопался до глубин,

И ту, которая одна,

Недолюбил, недолюбил!

Смешно, не правда ли, смешно,

Что он спешил – недоспешил?

Осталось недорешено

Всё то, что он недорешил.

Ни единою буквой не лгу.

Он был чистого слога слуга,

Он писал ей стихи на снегу,—

К сожалению, тают снега.

Но тогда еще был снегопад

И свобода писать на снегу.

И большие снежинки, и град

Он губами хватал на бегу.

Но к ней в серебряном ландо

Он не добрался и не до…

Не добежал, бегун-беглец,

Не долетел, не доскакал,

А звездный знак его – Телец —

Холодный Млечный Путь лакал.

Смешно, не правда ли, смешно,

Когда секунд недостает, —

Недостающее звено —

И недолёт, и недолёт?

Смешно, не правда ли? Ну, вот,—

И вам смешно, и даже мне.

Конь на скаку и птица влёт,—

По чьей вине, по чьей вине?

[1973]

ЧУЖАЯ КОЛЕЯ

Сам виноват – и слёзы лью,

И охаю —

Попал в чужую колею

Глубокую.

Я цели намечал свои

На выбор сам,

А вот теперь из колеи

Не выбраться.

Крутые скользкие края

Имеет эта колея.

Я кляну проложивших её,—

Скоро лопнет терпенье моё,

И склоняю, как школьник плохой,

Колею – в колее, с колеёй…

Но почему неймётся мне?

Нахальный я!

Условья, в общем, в колее

Нормальные.

Никто не стукнет, не притрёт —

Не жалуйся.

Желаешь двигаться вперёд?

Пожалуйста.

Отказа нет в еде-питье

В уютной этой колее,

И я живо себя убедил —

Не один я в неё угодил.

Так держать! Колесо в колесе!

И доеду туда, куда все.

Вот кто-то крикнул сам не свой:

– А ну, пусти!—

И начал спорить с колеёй

По глупости.

Он в споре сжёг запас до дна

Тепла души,

И полетели клапана

И вкладыши.

Но покорёжил он края,

И шире стала колея.

Вдруг его обрывается след —

Чудака оттащили в кювет,

Чтоб не мог он нам, задним, мешать

По чужой колее проезжать.

Вот и ко мне пришла беда —

Стартёр заел.

Теперь уж это не езда,

А ёрзанье.

И надо б выйти, подтолкнуть,

Да прыти нет —

Авось подъедет кто-нибудь —

И вытянет…

Напрасно жду подмоги я, —

Чужая эта колея.

Расплеваться бы глиной и ржой

С колеёй этой самой, чужой,—

Тем, что я ее сам углубил,

Я у задних надежду убил.

Прошиб меня холодный пот

До косточки,

И я прошёлся чуть вперёд

По досточке.

Гляжу – размыли край ручьи

Весенние,

Там выезд есть из колеи —

Спасение!

Я грязью из-под шин плюю

В чужую эту колею.

Эй, вы! Задние! Делай как я.

Это значит – не надо за мной.

Колея эта – только моя!

Выбирайтесь своей колеей.

[1973]

* * *

Я скачу позади на полслова

На нерезвом коне, без щита.

Я похож не на ратника злого,

А скорее – на злого шута.

Бывало, вырывался я на корпус

Уверенно, как сам великий князь,

Клонясь вперёд, – не падая, не горбясь,

А именно – намеренно клонясь.

Но из седла меня однажды выбили —

Копьем поддели, сбоку подскакав,—

И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили

И засмеялись, плетью приласкав.

Рядом всадники с гиканьем диким

Копья целили в месиво тел.

Ах, дурак я, что с князем великим

Поравняться в осанке хотел!

Меня на поле битвы не ищите,

Я отстранён от всяких ратных дел.

Кольчугу унесли – я беззащитен

Для зуботычин, дротиков и стрел.

Зазубрен мой топор, и руки скручены.

Я брошен в хлев вонючий на настил,

Пожизненно до битвы не допущенный

За то, что раз оплошность допустил.

Назван я перед ратью двуликим —

И топтать меня можно, и сечь.

Но взойдет и над князем великим

Окровавленный кованый меч!

Встаю я, отряхаюсь от навоза,

Худые руки сторожу кручу,

Беру коня плохого из обоза,

Кромсаю рёбра – и вперёд скачу!

Влечу я в битву звонкую да манкую —

Я не могу, чтоб это без меня,—

И поступлюсь я княжеской осанкою,

И если надо – то сойду с коня!

[Начало 1970-х]

* * *

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы

И жили впрок – до тридцати.

А умирать почетно было

Средь пуль и матовых клинков

И уносить с собой в могилу

Двух-трех врагов, двух-трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,

Стрелял и с седел и с колен.

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен

А им прожить хотелось до ста,

До жизни жадным – век с лихвой,

В краю, где гор и неба вдосталь,

И моря тоже – с головой.

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти.

Но проживали черногорцы

Свой долгий век до тридцати.

И жены их водой помянут

И спрячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,

И заливали очаги,

И молча лили слезы в траву,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородная земля.

За ними вслед чернели горы,

Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье, —

Бессмысленно себя не жгут! —

Людей и гор самосожженье,

Как несогласие и бунт.

И пять веков, как божьи кары,

Как мести сына за отца,

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою всегда в чести —

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

Мне одного рожденья мало,

Расти бы мне из двух корней.

Жаль, Черногория не стала

Второю родиной моей!

[1973]

* * *

В дорогу живо – или в гроб ложись.

Да! Выбор небогатый перед нами.

Нас обрекли на медленную жизнь,

Мы к ней для верности прикованы цепями.

И кое-кто поверил второпях,

Поверил без оглядки, бестолково.

Но разве это жизнь – когда в цепях?

Но разве это выбор – если скован?

Коварна нам оказанная милость,

Как зелье полоумных ворожих.

Смерть от своих за камнем притаилась,

И сзади – тоже смерть, но от чужих.

Душа застыла, тело затекло,

И мы молчим, как подставные пешки.

А в лобовое грязное стекло

Глядит и скалится позор в кривой усмешке.

А если бы оковы разломать,

Тогда бы мы и горло перегрызли

Тому, кто догадался приковать

Нас узами цепей к хвалёной жизни.

Неужто мы надеемся на что-то?

А может быть, нам цепь не по зубам?

Зачем стучимся в райские ворота

Костяшками по кованым скобам?

Нам предложили выход из войны,

Но вот какую заломили цену:

Мы к долгой жизни приговорены

Через вину, через позор, через измену.

Но стоит ли и жизнь такой цены?

Дорога не окончена – спокойно! —

И в стороне от той большой войны

Ещё возможно умереть достойно.

И рано нас равнять с болотной слизью —

Мы гнёзд себе на гнили не совьём!

Мы не умрем мучительною жизнью —

Мы лучше верной смертью оживём!

[1973]

ТОТ, КОТОРЫЙ НЕ СТРЕЛЯЛ

Я вам мозги не пудрю – уже не тот завод.

В меня стрелял поутру

из ружей целый взвод.

За что мне эта злая, нелепая стезя,—

Не то чтобы не знаю, – рассказывать нельзя.

Мой командир меня почти что спас,

Но кто-то на расстреле настоял.

И взвод отлично выполнил приказ,

Но был один, который не стрелял.

Судьба моя лихая —

давно наперекос, —

Однажды «языка» я

добыл, да не донес.

И «особист» Суэтин, неутомимый наш,

Еще тогда приметил

и взял на карандаш.

Он выволок на свет и приволок

Подколотый, подшитый матерьял,

Никто поделать ничего не смог.

Нет. Смог… один, который не стрелял.

Рука упала в пропасть

с дурацким звуком: «Пли!»

И залп мне выдал пропуск в ту сторону земли.

Но слышу – Жив, зараза!

Тащите в медсанбат!

Расстреливать два раза уставы не велят.

А врач потом все цокал языком

И, удивляясь, пули удалял,

А я в бреду беседовал тайком

С тем пареньком, который не стрелял.

Я раны, как собака,

лизал, а не лечил.

В госпиталях, однако,

в большом почете был.

Ходил в меня влюбленный

весь слабый женский пол:

– Эй, ты, недостреленный!

Давай-ка на укол!

Наш батальон геройствовал в Крыму,

И я туда глюкозу посылал,

Чтоб было слаще воевать ему.

Кому? Тому, который не стрелял.

Я пил чаек из блюдца,

со спиртиком бывал.

Мне не пришлось загнуться, и я довоевал.

В свой полк определили.

– Воюй, – сказал комбат,—

А что недострелили,

так я, брат, даже рад!..

Мне быть бы радым, но, присев у пня,

Я выл белугой и судьбину клял, —

Немецкий снайпер дострелил меня,

Убив того, который не стрелял.

[1973]

РАССТРЕЛ ГОРНОГО ЭХА

В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,

На кручах таких, на какие никто не проник,

Жило-поживало весёлое горное эхо,

Оно отзывалось на крик – человеческий крик.

Когда одиночество комом подкатит под горло

И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт —

Крик этот о помощи эхо подхватит проворно,

Усилит – и бережно в руки своих донесёт.

Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,

Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп, —

Пришли умертвить, обеззвучить живое ущелье —

И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.

Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха,

И эхо топтали, но звука никто не слыхал.

К утру расстреляли притихшее горное эхо,

И брызнули слёзы, как камни, из раненых скал.

[1973]

ИЗ ДОРОЖНОГО ДНЕВНИКА

1

Ожидание длилось,

а проводы были недолги —

Пожелали друзья:

«В добрый путь! Чтобы всё – без помех!»

И четыре страны

предо мной расстелили дороги,

И четыре границы

шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берез

добровольно легли под колеса,

Залоснилось шоссе

и штыком заострилось вдали.

Вечный смертник – комар —

разбивался у самого носа,

Лобовое стекло

превращая в картину Дали.

Сколько смелых мазков

на причудливом мёртвом покрове,

Сколько серых мозгов

и комарьих раздавленных плевр!

Вот взорвался один,

до отвала напившийся крови,

Ярко-красным пятном

завершая дорожный шедевр.

И сумбурные мысли,

лениво стучавшие в темя,

Устремились в пробой —

ну-

попробуй-ка, останови!

И в машину ко мне

постучало просительно время.

Я впустил это время,

замешенное на крови.

И сейчас же в кабину

глаза сквозь бинты заглянули

И спросили: «Куда ты?

На Запад?

Вертайся назад!»

Я ответить не смог

по обшивке царапнули пули.

Я услышал: «Ложись!

Берегись!

Проскочили!

Бомбят!»

Этот первый налет

оказался не так чтобы очень

Схоронили кого-то,

прикрыв его кипой газет,

Вышли чьи-то фигуры

назад на шоссе из обочин,

Как лет тридцать спустя,

на машину мою поглазеть.

И исчезло шоссе —

мой единственно верный фарватер.

Только – елей стволы

без обрубленных минами крон

Бестелесый поток

обтекал не спеша радиатор

Я за сутки пути

не продвинулся ни на микрон.

Я уснул за рулем:

я давно разомлел до зевоты.

или глаза протереть?

Ущипнуть себя за ухо

Вдруг в машине моей

я увидел сержанта пехоты:

«Ишь, трофейная пакость,—

сказал он, – удобно сидеть»

Мы поели с сержантом

домашних котлет и редиски.