Текст книги "Нам подскажет земля"

Автор книги: Владимир Прядко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава 3
„ПОЛК, ПОД ЗНАМЯ...“

Весь полк уже знал, кого сегодня будут провожать в «гражданку». Вокруг отъезжающих собирались группами, давали советы, помогали выбрать самый хороший край, куда стоит поехать и «бросить якорь». А так как в полку служили представители всех национальностей и со всех концов страны, то советы были разные. Сибиряки считали, что лучшего края, чем Сибирь-матушка, на всей земле не сыскать, грузины гостеприимно звали к себе, украинцы приглашали в Донбасс, казахи—на целинные земли, таджики предлагали никуда не ехать, а остаться на месте—работы, мол, и у них хватит... А отъезжающие улыбались: проездные документы уже были в карманах.

Третья рота окружила старшего лейтенанта Тимонина и нескольких солдат, которые сегодня уезжали домой. Им откровенно завидовали, и никто не пытался скрывать это, ведь на лицах все можно прочесть, как в книге. У новичков зависть какая-то отчаянная: у них еще свежи впечатления от гражданской жизни, а свой солдатский пуд соли они только начали. Старослужащие – те сдержанно и чуть снисходительно улыбались: скоро, дескать, и мы двинемся в «гражданку», ждать осталось недолго...

В такие минуты не хотелось ни о чем говорить. Солдаты сидели на скамейках возле казармы и молча курили. Высокий, большелобый сержант с зеленовато-серыми задумчивыми глазами тихонько перебирал клавиши баяна. Грустно вздыхали басы, и, словно споря с ними, заливался в небе жаворонок.

Баяниста тронул за плечо смуглый ефрейтор со сросшимися на переносице бровями:

– Заводи песню, Матвей. На прощанье...

– Это можно,– ответил сержант. Он подумал с минуту и, склонившись к баяну, растянул меха. Над казармою, над широким плацем, утоптанным солдатскими сапогами, полилась ласковая мелодия. Сержант поднял голову, облизал сухие губы и запел:

                                                                 Ветерок пролетел над долиною,

                                                                 Зашептался с лесною травой.

                                                                 Тихо слушая песнь соловьиную,

                                                                 Размечтался солдат молодой...

Несколько солдат привычно подхватили припев:

                                                                 ...Ой, вы, майские ночи прекрасные,

                                                                 Соловьиные песни в саду.

                                                                 Ой, вы очи лучистые ясные,

                                                                 Лучше вас не найду...

Песня понеслась ввысь, в бездонное голубое небо, туда, где прозрачный воздух был пронизан утренним звоном жаворонка. Песня ширилась, крепла, хотела заглушить птицу. И солнце, свежее, яркое, выглянуло из-за гор, остановилось, прислушиваясь к этому состязанию. Пробежал легкий ветерок, зашелестел вспотевшими от утренней росы листьями, и казалось, что деревья тихонько подпевают солдатам и грустят по тем далеким краям, о которых так ласково говорится в песне...

А Борис Тимонин, слушая песню, смотрел на солдат и с грустью думал о том, что сегодня он последний день с ними. Как сроднился он с этими людьми в серых шинелях за долгие годы совместной службы! А сколько ему, замполиту роты, пришлось повозиться с некоторыми из них, воспитывая характеры. Так заботливый садовник ухаживает за молодыми деревьями: обрезает искривленные, засохшие, лишние ветки, формируя крону и оберегая направляющую ветвь, чтобы и рост был, и плоды были крупнее...

– Грустишь, комиссар? – Никто не заметил, как подошел командир роты – черноволосый, похожий на цыгана капитан Рогов, затянутый в скрипучую портупею. Он уселся на скамейке рядом, взял из рук Тимонина пачку «Казбека», вынул папиросу, прикурил. Борис посмотрел на него и тихо ответил:

– Да, командир.

И, готовясь рассердиться, замолчал,ожидая, что Рогов еще, чего доброго, станет его успокаивать. Но капитан занялся своею папиросою. Борис оценил тактичное молчание ротного и так же тихо продолжал:

– Не хочется мне, Андрей, расставаться со всем этим,– он кивнул в сторону казармы, поющих солдат.– Привык...

– Да-а,– протянул Рогов,– пятнадцать лет не шутка.

– Ты вот у нас недавно, а я все пятнадцать лет прослужил в этом полку. Только и перерыва, что отлеживался в госпиталях после ранения. Как подобрал меня мальчишкой наш комбат на Дону, так и не расстаюсь. И вот сейчас... будто из родного дома уезжаю...

У Бориса защемило на сердце: так не хотелось покидать полк, роту, боевых товарищей, с которыми столько пережито-перетерто. Где-то, кажется, в Дагестане, день рождения человека празднуют не тогда, когда он родился, а когда самостоятельно сделал какую-нибудь вещь. Если следовать этому обычаю, то можно считать, что Тимонин родился здесь, в полку. Правда, в первый день своей самостоятельной жизни он не вещь сделал, а убил фашиста, защищая Родину. Да, полк для него был родным домом. Здесь он впервые понял, что жизнь– не теплое благополучие, а тяжелый бой, в котором за Отчизну готов отдать всю свою кровь, каплю за каплей, и сберечь последний патрон для себя, если нет другого выхода. Здесь он понял, что обгорелый, пропахший солдатской махоркой сухарь, разрубленный саперной лопаткой пополам – себе и другу, – сытнее самого вкусного обеда в доме врага. Здесь, в этом полку, он получил первую лычку на погоны, первую медаль и первую рану...

Тимонин зажег потухшую папиросу, глухо проговорил:

– У меня ведь никого нет из родных... И у Нади тоже... Ехать, собственно, некуда...

Он посмотрел на молчавшего Рогова, и ему стало стыдно за свое нытье. Ну не об этом же надо говорить с товарищем сейчас! Из-за чего раскис? Но сразу сменить настроение Борис не мог и заговорил грубоватым тоном:

– Вот что, Андрей, ты проследи, чтобы рядовой Левочка обменял книги для ротной библиотечки, а то солдатам нечего читать. Потом, Елисеев сегодня уезжает, значит, в роте баяниста не будет. Я договорился с начальником полкового клуба, он обещал выдать нам домровый оркестр. Лучшего сопровождения для нашего самодеятельного хора не найти. Среди новичков есть три музыканта–играют на струнных инструментах. Пусть они учат других солдат. Ты только постарайся получить оркестр.

– Ладно, сделаю,– серьезно сказал Рогов.

– Учти: это нелегко, начклуба мастак давать обещания, его, грубо говоря, за горло брать надо.

Рогов улыбнулся:

– Брось ты, Боря, о делах толковать. Лучше скажи: писать будешь?

– А как же. Я и комбату слово дал.

– Ну, а как Надя на твое увольнение смотрит?

– Рада. Хоть поживем, говорит, по-людски, на одном месте, в своей квартире, без учений и тревог.

– Она по-своему права...

Разговор перебил подошедший дежурный по роте.

– Товарищ капитан, – обратился он к Рогову,– приказано выводить людей на плац для построения.

У Тимонина екнуло сердце. Он не слышал, что говорил дежурному командир роты, какие потом подавались команды. Ему хотелось запомнить этот последний день: хватающую за душу солдатскую песню, хрустальную трель жаворонка в наполненном солнцем небе, тихий шелест росистой листвы...

...Полк выстроился на плацу поротно, в две шеренги, как на инспекторском смотре. Перед фронтом, шагах в двадцати – группа отъезжающих, лицом к своим боевым товарищам. Тимонин стоял на правом фланге этой группы и думал: «Вот уже и не в общем строю...» Он, почти не замечая, смотрел, как хлопотливо бегал перед строем сухощавый начальник штаба, как докладывал командиру полка, грузному полковнику с обвислыми поседевшими усами.

– Смотри, Борис,– шепнул Тимонину стоявший рядом замполит шестой роты,– Воронов-то как волнуется, усы кусает. Жалко, видно, бате расставаться с нами.

Тимонин не ответил. Он и в последний день не хотел нарушать священную дисциплину строя.

Полковник Воронов минуты две постоял перед строем отъезжающих, потом резко повернулся и зазвеневшим голосом скомандовал:

– Полк, под Знамя, слушай – на кра-а...ул!

Вздрогнул строй, чуть качнулись солдаты, выполняя прием, и замерли, повернув головы влево. Офицеры взяли под козырек. Какую-то секунду длилась мертвая тишина, пока затянутый в парадный мундир капельмейстер поднимал вверх руку в белой перчатке. Но вот он резко взмахнул ею, и оркестр грянул «Встречный».

Могучий рев меди, глухой рокот барабана отозвались в сердце, оно забилось частыми, тревожными ударами, и Тимонину вдруг захотелось придержать его... Но он боялся даже шевельнуться, чтобы не пропустить торжественной минуты.

«Вот!..» – подсказало сердце, и на левом фланге полка полыхнуло горячее полотнище Знамени. Косые лучи утреннего солнца пронизали насквозь запламеневший шелк, на легком ветерке трепыхнулись орденские ленты.

Тимонин почувствовал, как какая-то неведомая сила наполнила его душу, захватила всего. Он смотрел только на Знамя, не замечая, что рядом со знаменосцем – высоким майором из штаба полка,– печатая шаг, шли его, теперь уже бывшие, подчиненные – Матвей Елисеев и Василий Буров...

Провожаемое сотнями восторженных глаз Знамя проплыло перед строем и замерло на правом фланге. Смолк оркестр. Как выдох, прозвучала командам

– Вольно!..

Полковник Воронов разгладил усы и, тихонько покашливая, начал:

– Товарищи... Сегодня из нашего строя уходят бойцы... Вот они, вы их хорошо знаете... не один пуд соли вместе съели...

Командир полка подошел ближе к группе отъезжающих и, обращаясь к ним, продолжил:

– О каждом из вас в полку останется добрая память... Мы не прощаемся с вами, друзья, мы говорим вам: «До свидания. До встречи...– он улыбнулся,– в «гражданке».

И стал обходить всю группу, пожимая каждому руку и по-отечески заглядывая в глаза. Это длилось долго, но весь полк стоял, как на параде, не шевелясь.

Полковник снова вышел на середину строя и каким-то сиплым голосом сказал:

– Уходящим в запас можно попрощаться с боевым Знаменем...

Когда Тимонин подошел к знаменосцам, он почувствовал, как к вискам прилила кровь и трепетно забилась в жилках. На душе стало неуютно, сиротливо. Он внимательно посмотрел на строгого майора, на ассистентов – воинов своей роты. Заметил, как побелели пальцы у Бурова, сжимавшего автомат, как сузил свои зеленовато-серые, чуть потемневшие глаза Елисеев.

Тимонин медленно снял фуражку, скользнул взглядом по древку, вверх, задержался на прикрепленных в углу полотнища орденах. Вспомнил: «Красное Знамя– Днепровская переправа, орден Александра Невского– штурм Вены, Красная Звезда – освобождение Праги...» Борис взялся рукой за край Знамени, ощутил холодный тяжелый шелк, жестковатую золотистую бахрому.

Знамя!.. Ну чем притягиваешь ты, красное полотнище? Отчего, увидев тебя, расправляются плечи у бойцов, пропадает усталость, появляется желание совершить что-то необычайное, благородное? Что за сила таится в тебе? Почему, полыхнув огненным крылом над цепью, ты умножаешь силы наши, заставляешь трепетать сердца в едином порыве, зовешь идти вперед, сметая с пути любого врата и побеждая смерть? Красное Знамя!.. Цвет крови людской, что обильно пролита за землю родную... Не потому ль так дорого ты, что на твоем алом полотнище есть капли крови моего народа и моего поколения?..

Тимонин опустился на колено, прижал прохладный шелк к пересохшим шершавым губам. А в прозрачном воздухе радостно заливался жаворонок, и Борису казалось, что звучит горн, зовущий его к новому бою, но уже без пушечного грохота, без крови, без жертв. Это – бой, в который люди идут с песней...

Глава 4
„МЕЩАНОЧКА“

Надя с радостью встретила весть об увольнении мужа из армии. Как всякой женщине, ей хотелось наконец пожить на одном месте, иметь свою квартиру, обзавестись приличной обстановкой и избавиться от надоевших чемоданов и ящиков, которые вот уж много лет заменяют и стол, и стулья, и шифоньер. По ее мнению, им с Борисом вообще не везло с устройством быта. Они все время в движении: то полк переходил с места на место, и приходилось ездить из одного города в другой, то Бориса посылали учиться, и – снова собирай вещи. Вот только в этом городишке, затерявшемся среди острых, как ножи, песчаных барханов, они задержались на три года. Как и раньше, снимали комнату на частной квартире.

В полку, правда, строили домики для офицерского состава. Однако при распределении квартир Тимониных как-то обходили. И когда Надя, с завистью поглядывая на новоселов, заводила разговор об этом, Борис успокаивал:

– Ладно, Надюша, поживем пока на частной квартире, нас ведь только двое, а у людей – большие семьи, им трудно...

 А ей так хотелось иметь свой угол! Ведь как приятно, вернувшись с работы, вынуть ключ из сумки, постоять с минуту перед дверью своей квартиры, в который раз прочесть эмалевый номер, щелкнуть замком. Откроешь дверь, и пахнет на тебя жилым, очень знакомым: окалиной, подгоревшим еще утром луком, чуточку известью и духами...

Надя все чаще мечтала об этом, особенно после того, как узнала, что в число увольняемых в запас офицеров попал и Борис. Натерпевшись за долгие годы столько житейских неудобств, она верила: теперь все пойдет иначе. Борису, как офицеру запаса, в первую очередь дадут квартиру. О работе думать нечего – найдется в любом месте. Главное – квартира. Конечно, сразу, может быть, не дадут, придется немного пожить на частной. Но она согласна ждать хоть месяц, хоть пять... Ну пусть полгода, а потом...

Хлопнула калитка, послышались торопливые шаги, знакомый стук в окно. Надя прильнула к темному стеклу, громко спросила:

– Ты, Боря?

– Я, открывай!

Он вошел возбужденный, нетерпеливый. В дверях, обнимая и целуя ее, теплую и податливую, заговорил:

– Ты что ж без света сидишь? На дворе ведь ночь.

– Ждала тебя.

Борис щелкнул выключателем:

– Ох и есть хочу, Надюша. Скорее накрывай на стол, не то – помру.

– Мой руки, а я сейчас подогрею ужин,—засуетилась Надя.

– Не надо, так пойдет!

– Да ты не шуми, соседей разбудишь.

– Слушаюсь,– шутливо козырнул Борис. Но через минуту, громко фыркая над умывальником, заговорил:– Завтра – прощай жаркий Таджикистан... Поедем... на север... подальше от жары... Ты знаешь, Надюша, сейчас у нас в полку был прощальный обед... Дай полотенце... Засиделись допоздна... Были речи, тосты... Выпили по такому торжественному случаю, разговорились. Все уходящие в запас офицеры начали вспоминать родные края, каждый думает туда ехать: у одного отец с матерью там, у другого брат, дядя... И мне грустно стало, ведь никого у нас с тобой нет... Куда ехать?..

Борис заметил, как вздохнула Надя, успокоил.

– Ну, ничего, не горюй... Нам все люди – родня, не пропадем...

Он ел молча и по-военному быстро. Утолив голод, закурил. А когда Надя убрала посуду, сказал с мягкой улыбкой;

– А все-таки тяжело уезжать...

Надя не ответила. Пока Борис курил, она стелила постель. Торопливо выстукивал будильник. Слышалось, как за окном, пристроившись на шелковице, сонно ворковала горлица.

– Туши свет, Боря, и ложись,– сказала Надя, снимая халат.– Утро вечера мудренее.

– Ты права...

Несколько минут Борис лежал молча, глядя в темный потолок. Потом осторожно спросил:

– А может, никуда не поедем? Останемся здесь...

– Да ты что! – удивилась Надя.

– А куда же ехать?

– На Кавказ, в Грозный. Город и тебе, и мне знакомый. На первый случай есть где остановиться...

Надя приподнялась на локте и, навалившись на Бориса упругой, горячей грудью, долго говорила о своих мечтаниях, о том, как славно заживут они, когда получат квартиру, обставят мебелью.

– Ты будешь меня встречать с работы. Вечером мы пойдем в кино, театр или просто станем бродить по улицам и паркам вдвоем, а потом – домой. А в комнате у нас будет чисто, уютно, тепло...

– Моя ты мещаночка,– ласково шепнул Борис, прижимая ее к себе.

...Всю ночь за окном ворковала горлинка.

Глава 5
ВОПРОСОВ НЕ СТАНОВИТСЯ МЕНЬШЕ

Саша чуть свет пришел в управление. Ему хотелось закончить исследование найденной в буфете гильзы до прихода Байдалова и Гаевого, с которыми он должен встретиться утром. Правда, одной гильзы маловато, надо иметь и вторую, чтобы знать, из какого пистолета выстрелили, а потом сравнить. Хорошо бы еще и пулю... Но буфетчица жива, и пулю вытаскивать—дело очень сложное... Придется довольствоваться одной гильзой. Нужно хорошенько проверить, не попадалась ли подобная в прошлом.

Рыбочкин козырнул милиционеру, стоявшему у входа, торопливо сбежал вниз по ступенькам и неожиданно увидел Гаевого. Следователь сидел в коридоре на скамейке и, задумчиво глядя в раскрытую дверь дежурной комнаты, медленно гладил свой заросший подбородок.

– Илья Андреевич, вы уже здесь? – удивился Рыбочкин.– Или вы домой не ходили?

– Да, Саша, здесь,– встрепенувшись, промолвил следователь, но на второй вопрос не ответил и постарался перевести разговор на другое: – Пойдем к тебе, дружище, кое-что надо выяснить.

– Пожалуйста.– Саша открыл дверь, пропустил вперед Гаевого.

В научно-техническом отделе всегда прохладно и пахнет сыростью: в лаборатории непрерывно промываются фотографии, пленки. Только с утра сюда, сквозь раздвинутые тяжелые шторы на окнах, пробивается солнце, отражаясь зайчиками от многочисленных пузырьков, склянок, поблескивающих никелем приборов. А в остальное время здесь царит полумрак, и экспертам приходится работать при электрическом свете. Вот и сейчас Саша по привычке щелкнул выключателем, входя следом за Гаевым в общую широкую комнату, буквально забитую шкафами всех размеров, тумбочками, столами, на которых грудами лежали обломки ящиков, пустые и полные бутылки, осколки стекол, замки разных систем, гипсовые слепки следов – так называемые вещдоки, то есть вещественные доказательства.

– Царство немых свидетелей,– с уважением произнес Гаевой.

– Которых нужно заставить говорить,– в тон ему продолжил Саша и улыбнулся: – Садитесь, Илья Андреевич, я сейчас...

Он скрылся за дверью лаборатории и через минуту вышел оттуда с пачкой фотокарточек:

– Вот, вчерашнее...

Гаевой стал просматривать фотографии, а Саша склонился над прибором, прилаживая пистолетную гильзу для исследования. Он внимательно осматривал ее, сверяя по своей гильзотеке, и ждал, когда следователь заговорит о деле, с которым пришел. Но тот молчал. Саша украдкой взглянул на него. Гаевой сидел у окна, держал в руках фотокарточки и отсутствующим взором смотрел в угол. «О чем он думает? – пытался отгадать Рыбочкин.– Намечает пути расследования? Или – о чем-то своем?»

По потолку полоснул первый луч солнца. День опять обещал быть жарким. Саша откинулся на стуле и громко сказал:

– У нас таких нет.

– Что? – опять встрепенулся Гаевой, словно подслушали его мысли.

– Я говорю: у нас нет таких гильз. Вот придет Людмила Васильевна, пусть еще раз проверит, она все-таки старший эксперт и больше опыта имеет.

– Да-да. Семь раз отмерь, один – отрежь.– Гаевой положил фотокарточки на стол.– В этом деле, Саша, слишком много вопросов. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что есть над чем размышлять...

– А плохо?

– Можно очень быстро закончить дело, поверив какой-нибудь случайности.

– Как это?

– А вот так. Найдем, допустим, мы пистолет, к которому подойдет твоя гильза, и того, кто стрелял. И готовый вывод: преступник заскочил в буфет и с порога потребовал деньги. Буфетчица испугалась, вскочила из-за стола, за которым считала выручку, отбежала к прилавку, чтобы спрятаться – инстинкт самосохранения. А грабитель стал собирать деньги в карман. Буфетчица схватила пустую бутылку и бросилась к столу спасать выручку. Но преступник уже у дверей. Ему вдогонку летит бутылка, и он стреляет... Все это можно объяснить. Но откуда на столе взялись мандарины?

Гаевой сделал паузу, и, воспользовавшись ею, Саша вставил:

– Не надо зря ломать голову, Илья Андреевич. Сейчас придет капитан, и все выяснится.

– Он уже здесь, – сказал следователь, взглянув на часы.– В этом он пунктуален: обещал прийти в половине восьмого, значит – точка. Пошли к нему, поразмышляем...

Байдалов действительно был у себя. Чисто выбритый, пахнущий одеколоном, в наглаженной светло-коричневой гимнастерке, он выглядел бодрым, веселым. От вчерашней озабоченности не осталось и следа. На лице довольная улыбка и какое-то горделивое выражение, словно он наблюдает себя со стороны.

– Здорово, орлы,– ответил Байдалов на приветствие Гаевого и Рыбочкина.– Прошу садиться. Давайте, как всегда, порассуждаем...

Он встал из-за стола, прошелся по комнате, с явным удовольствием потирая руки. Ему не терпелось что-то сказать, но он до поры до времени старался сохранить свою тайну. Гаевой заметил перемену в настроении капитана и сразу спросил:

– Вы принесли хорошие новости, Алексей Тимофеевич?

– А мне бы хотелось узнать ваши мысли о вчерашнем происшествии,– словно не слыша вопроса, заговорил Байдалов.– Что вы скажете, Илья Андреевич?

– Меня очень интересуют мандарины. Откуда они взялись? И потом, почему в трех местах лежат кучки мандариновых корок?

– Ну-ну,– насторожился Байдалов,– дальше?

– И еще одна деталь: разбитая у двери бутылка. Пол в буфете вымыт недавно, минут за несколько до происшествия. А потом разбили бутылку. Вмятина на стене и направление упавших осколков показывают, что бутылку бросили со стороны прилавка, то есть левее стола буфетчицы...

– Совершенно верно, Илья Андреевич, был третий человек,– не вытерпел Байдалов, усаживаясь за стол.

– Кто? – вместе спросили Гаевой и Рыбочкин.

Капитан помедлил, достал из лежавшей на столе пачки «Казбека» папиросу, закурил и начал:

– Вчера я был в больнице. Буфетчица жива, но очень плоха, все еще не приходит в сознание. Пуля прошла на сантиметр выше сердца и застряла где-то у самого позвоночника. Кажется, безнадежно...

– А чеченка?

– Эта все время плачет. Рассказывает, что к Тоне – так зовут буфетчицу– каждый день приезжал на серой «Победе» шофер Никита. Фамилии не знает. Где работает– не знает, говорит, что директоршу в Тбилиси возил. Спрашиваю: какой из себя этот Никита? «Красивый»,– отвечает и опять в слезы. Я к ней: чего плачешь? Она говорит: «Жалко, они хотели пожениться». Короче говоря,– Байдалов победно выпрямился,– я выяснил личность этого парня. Никита Орлов—шофер директора обувной фабрики. Во время грозы он приехал к буфетчице Тоне Назаровой на директорской «Победе», угощал мандаринами. Уборщица пошла по воду (ей нужно было идти через улицу), а когда вернулась, «Победы» возле дома не оказалось, а в буфете лежала Тоня в луже крови... И вот теперь – ни машины, ни шофера.

– Тогда ясно! – вставил вдруг Рыбочкин.

– Что ясно? – не понял Байдалов.

– Буфет ограбил этот самый шофер Никита. Всю весну ездил, высматривал, флиртовал с буфетчицей, а потом... И день-то выбрал подходящий – после зарплаты, когда выручка крупнее...

– Не спешите с выводами, лейтенант,– усмехнулся Байдалов.

Как-то очень настойчиво и тревожно затрещал телефон. Капитан поднял трубку.

– Слушаю. Что? Когда? Сейчас еду.– Он вдавил окурок в мраморную пасть пепельницы и сообщил: – Этой ночью ограблен промтоварный магазин. Мы выезжаем туда...

                                                                             *       *

                                                                                 *

Опять по улицам города понесся темно-синий милицейский «газик». Теперь в нем сзади вместе с Гаевым и Рыбочкиным сидел проводник служебно-розыскной собаки лейтенант Гигиев. Крупная серая с подпалинами овчарка нетерпеливо повизгивала. Гигиев гладил ее жесткую шерсть на загривке, успокаивал:

– Спокойно, Дези, спокойно... – И добавлял по-чеченски: – Сабурдела...

Собака настороженно прядала ушами, приседала на задние лапы, потом снова вскакивала, принюхиваясь влажным черным носом.

Солнце поднималось выше и казалось жарче, чем вчера, будто прошедшая гроза надраила его, как старательная хозяйка медный таз. Быстро просыхали лужи, над землей стелился пар, отчего дышалось трудно, точно в парной.

В машине все молчали. Байдалов, сидя рядом с шофером, курил одну папиросу за другой...

¹ Сабурдела – подожди.

На месте происшествия их встретили начальник райотдела милиции майор Арсанукаев и участковый уполномоченный старший лейтенант Магомедов. С ними была заведующая магазином, высокая и сухая женщина средних лет. Она испуганно моргала заплаканными глазами, никак не могла представить себе, что есть такие паразиты, которым ничего не стоит убить человека.

Арсанукаев, горбоносый, подвижный, в белом чесучевом кителе, сердито размахивая кулаком, говорил с сильным чеченским акцентом:

– Вай, вай, падлэц какой, что изделал... Стрелят на-да!.. Вот, ей-бо, свольч!.. Пойдемте сюда,—пригласил он, открывая калитку.

Магазин – одноэтажное каменное здание – стоял на небольшой площади, к которой широким веером сбегало несколько улиц. Метрах в ста от него проходила железная дорога. По ней часто с оглушительным грохотом проносились тяжелые поезда, оставляя за собой длинный шлейф дыма.

На деревянном крыльце магазина в черном пальто и кирзовых сапогах лежал сторож.

– Убили, свольч,– опять ругнулся Арсанукаев.

– Чем? – Байдалов шагнул к трупу, который уже осматривали Гаевой и Рыбочкин.

– Вот этим, – выступил вперед старший лейтенант Магомедов, показывая торцовый гаечный ключ. – Его мы нашли у забора, наверное, выброшен недавно.

– Алексей Тимофеевич! – позвал Гаевой с крыльца. – Есть след, посмотрите!..

Расторопный Арсанукаев уже привел двух мужчин, проживавших по соседству, чтобы они присутствовали в качестве понятых, вызвал из отдела своего следователя–молодую близорукую женщину в очках.

Все подошли к крыльцу, рассматривая то место, куда показывал Гаевой. На раскинутой поле черного пальто убитого четко выделялся грязный отпечаток следа.

– А вот еще! – воскликнул Саша, наклоняясь к земле.– Преступник был в калошах.

– Попробуйте применить собаку,– обратился Байдалов к лейтенанту Гигиеву.

– Есть!—Гигиев внимательно осмотрел следы, оставленные преступником у крыльца. Затем, приласкав собаку, удлинил поводок и коротко приказал:—Дези, след. Ищи!..

Собака завертелась, принюхиваясь. Потом, натянув поводок, рванулась к забору. Она покружилась на том месте, где был найден гаечный ключ, вышла через калитку, перепрыгнула кювет. На шоссе забеспокоилась, кидаясь во все стороны. Проводник несколько раз заставлял ее искать след, но она, выйдя на шоссе, снова начинала беспокойно вертеться, поглядывая своими умными глазами на хозяина.

– Следа здесь нет, – убежденно произнес Гигиев.– Наверное, преступники уехали на машине.

– Правильно,– подтвердил Байдалов.– Здесь их ждала автомашина, вот, в кювете, виден свежий отпечаток протектора. Саша, зафиксируйте.

Рыбочкин раскрыл оперативную сумку, вынул фарфоровую чашку, пакет с гипсом и стал рассматривать след, чтобы выбрать самый четкий его участок. Его внимание привлекла косая рваная отметка, повторявшаяся через равные промежутки.

– Товарищ капитан, по-моему, покрышка имеет изъян,– высказал он свою догадку. – Вот смотрите, это же разрыв.

– Точно, Саша. Это к лучшему: искать будет легче. Сделайте снимок этого следа, чтобы рваное место выделялось, а потом изготовьте гипсовый слепок...

Загрохотал поезд. Байдалов выждал, когда стихнет шум, и спросил Арсанукаева:

– Вы не скажете, товарищ майор, в каком часу это произошло?

– Пост на площади выставляется до двух часов ночи. Стоял здесь сержант Никитин. Перед уходом в отдел он разговаривал со сторожем. А в половине четвертого милицейский патруль из оперативного дивизиона обнаружил труп. Дверь магазина была раскрыта настежь.

– Где сейчас Никитин?

– Отдыхает. Я послал за ним. Минут через двадцать он придет в райотдел.

– Добро. – Байдалов сделал отметку в своем блокноте и предложил: – Давайте осмотрим помещение магазина, пока не пришли ревизоры. Кстати, вы их вызвали?

– Конечно, – ответил Арсанукаев, – они уже здесь, ждут, когда мы разрешим начинать ревизию.

– Не будем их задерживать.

Но осмотр внутри ничего не дал. Пол магазина был сильно залит одеколоном, засыпан махоркой, зубным порошком и нафталином.

– Постарались, – тихо проговорил Байдалов.

Арсанукаев снова заволновался и с акцентом произнес свое: «свольч». Саша с помощью электронной вспышки сделал несколько фотоснимков.

Заведующая магазином, внимательно осмотревшись кругом, заявила, что грабители взяли несколько тюков дорогих шерстяных тканей, три женских зимних пальто с чернобурками, каракулевую шубу, много летнего готового платья и костюмов...

– Значит, верно, без машины тут не обошлось,– сказал Байдалов и повернулся к Арсанукаеву: – Нам, я думаю, здесь делать нечего. Когда в магазине закончится ревизия, сообщите результаты мне. И заодно – полный перечень и образцы похищенных тканей, описание других вещей.

– Хорошо. А с сержантом Никитиным будете говорить?

– Обязательно. Я сейчас зайду в райотдел. А вы, Илья Андреевич, поезжайте в управление. Гигиев и Рыбочкин – тоже.