355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Владимир Полудняков » Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы » Текст книги (страница 13)
Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 04:45

Текст книги "Не убий: Повести; На ловца и зверь бежит: Рассказы"


Автор книги: Владимир Полудняков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Вы правильно и сходу сориентировались: язык далеко не друг человека.

– Это совсем не значит, что я в чем-либо виноват, – неожиданно спокойно возразил Богданов.

– Разберемся, – сказал сержант – у меня много вопросов к вам.

– Может быть, вы представитесь для начала, – усмехнулся Богданов.

– А вы, я смотрю, не очень-то осознаете, где находитесь, – в запале сказал Лаптев, но, взяв себя в руки, понизив голос, ответил, – впрочем, удовлетворю ваше любопытство: старший оперуполномоченный 5-го отделения сводного отдела Управления НКВД сержант государственной безопасности Лаптев. Может, еще есть вопросы? – иронически закончил он.

– Какие у меня есть права? Могу ли я видеть прокурора? Какое против меня обвинение?..

Лаптев прервал Богданова:

– Да-а, вы еще явно не поняли, где и в каком качестве оказались.

– Я это понял уже дома. Метод ареста и время его осуществления говорят сами за себя.

Сержант с трудом сдерживался, Богданов проявил неожиданную волю и самообладание, инициатива была на его стороне. Либо он ни в чем не виноват, либо он убежденный враг, знающий, на что идет, и готовый к тому, что его ожидает.

Ничего не сказав, Лаптев раскрыл бланк протокола и записал в него текст первого вопроса:

– Расскажите, какие у вас были политические настроения к моменту ареста?

– Я не считаю, что мои политические взгляды противоречат политике ВКП(б) и советской власти, но к отдельным мероприятиям партии и правительства я отношусь критически и высказывал это ряду лиц.

– Кому персонально вы высказывали свои антисоветские настроения?

– Если вы считаете их антисоветскими, что же, мне придется пользоваться этой же терминологией. Их я высказывал только близким знакомым – Черкасову, который сейчас здесь, за стенкой, наверное отвечает на такие же вопросы, жене. Возможно, наши антисоветские в кавычках разговоры могли слышать отец жены и ее брат.

Богданов давал показания ровным, без всяких эмоций, голосом, внимательно наблюдая за рукой сержанта, записывавшего его слова в протокол. Его не покидала уверенность в том, что он арестован по лживому доносу, скорее всего кого-то с работы, а может быть, и с завода, где у Богданова был острый конфликт по поводу испытаний двигателя. Он подумал о том, что очная ставка все прояснит и докажет.

– Кто разделял ваши антисоветские убеждения? – монотонно спрашивал Лаптев.

– Мои взгляды разделял Черкасов, – в тон ему отвечал Богданов.

– В своих показаниях вы сказали, что у вас были антисоветские настроения. Являясь членом ВКП(б), вы их скрывали от партии. Почему?

– Свои настроения я не называл антисоветскими. Впрочем, пишите как хотите. Согласен, что свои критические взгляды я не высказывал публично, только в кругу близких. Выходит, что скрывал.

– Значит, вы обманывали партию, двурушничали? – настаивал сержант.

– Получается по-вашему, – согласился Богданов.

В этот раз никакого конкретного обвинения арестованному предъявлено не было.

Лаптев решил окончить вопрос общими фразами, внесенными в официальный протокол так, что при прочтении их можно было бы принять не иначе, как признания Богданова.

Реакция Черкасова на арест была более бурной. Он заявил протест Губареву, затем отказался отвечать на все вопросы, а потом, когда допрос затянулся до утра и молчать уже было невмоготу, стал давать односложные ответы: нет, нет, нет…

Утром к следователю доставили невыспавшегося, лохматого, с помятым лицом Уралова Александра, парня лет тридцати – соседа Черкасова по квартире.

Не зная об аресте Черкасова, он в раздражении то и дело порывался уйти, вскакивал с места, грубил следователю, пока тот не повысил голос и не предупредил его об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний. Опешив от этих разъяснений, Уралов молча уставился в холодные глаза Губарева, совершенно сник и уже не делал попыток уклониться от ответов на следовавшие друг за другом вопросы. Он, Уралов Александр Варфоломеевич, 1905 года рождения, русский, беспартийный, с высшим образованием, инженер судостроительного завода номер 196, знает Черкасова Александра Ивановича с 1934 года и по настоящее время, как соседа по квартире. Сообщил, что Черкасов ему порядком надоел, так как выпивает, водит к себе женщин, и вообще ведет себя шумно, а на замечания не реагирует, вернее, просто грубит. На вопрос следователя, вел ли Черкасов беседы на политические темы, Уралов ответил, что да и не раз, особенно запомнилась та, что была в феврале 1940 года. Следователь поинтересовался, как же Черкасов с ним откровенничал, если отношения у них были натянутые. Уралов сказал, что не всегда же они были в контрах, очень даже порой дружили, вместе отмечали праздники, по-соседски.

– Что-то вы себе противоречите, Уралов, – Губарев презрительно посмотрел на свидетеля, – то вы ненавидите Черкасова, то пьете с ним. Как вас изволите понимать?

– Да ведь по-всякому бывало, – ответил Уралов, – в квартире-то нас только двое: и надоело все, и обойтись друг без друга трудно.

– Продолжим. Какие антисоветские высказывания Черкасова помните?

Уралов сообщил, что Черкасов вообще любил рассуждать о внешней политике. Например, о войне с белофиннами говорил: «Дела идут медленно, и если так будет продолжаться дальше, наши дождутся интервенции со стороны блока союзников.» А по поводу образования финского Народного правительства иронизировал: «Это еще большая марионетка, чем Манчжоу-Го». Отвечая следователю, Уралов подтвердил, что его сосед высказывался и по внутренним делам. Например, сказал после какого-то конфликта с депутатом от их района, Смирновой: «Разве может женщина быть государственным деятелем?» Он также неоднократно выражал свое недовольство по поводу, якобы, плохих условий материальной жизни в СССР.

И вновь на допросе у следователя, на этот раз у Губарева, побывала Анна Левантовская. На этот раз она была серьезна, сдержанна, не пыталась ни кокетничать, ни фамильярничать. Прошло четыре месяца с предыдущего допроса, и с тех пор многое изменилось. Главное – муж арестован, дело серьезное, и она понимала, что теперь от ее показаний зависит если не все, то очень многое.

На Губарева Анна Гавриловна не произвела того ослепительного впечатления, как на молодого сержанта. Он не обратил ни малейшего внимания ни на ее наряд, ни на прическу, ни на позу. Скромная, со вкусом одетая молодая симпатичная женщина, не более того. Рядовой свидетель обвинения. Следователь сказал Левантовской, что сегодня его интересует Черкасов. О муже она уже дала подробные показания, а теперь нужна информация о его приятеле. Анна Гавриловна с готовностью ответила на все вопросы.

Она показала, что Черкасов «допускал клевету на Вождя народов». Когда в январе 1940 года они с мужем были у него на квартире, у них возник разговор об истории ВКП(б). Это было как-то связано со статьей в газете об обороне Петрограда в 1919 году, а также с 60-летием товарища Сталина. Так вот, Черкасов, а Богданов его полностью поддерживал, относил оборону Петрограда в заслугу врага народа Троцкого, заявляя, что товарищ Сталин никакого отношения к обороне города не имеет и никакой роли в этом не играл. Черкасов возмущался: «Теперь радио и газеты только и занимаются тем, что восхваляют руководителей партии, Сталина, а в народе его никто не любит». А два месяца назад, когда Левантовская с мужем побывали у Черкасова, он показал им снимок под стеклом на стене с изображением Ленина. Со словами «только для вас» Черкасов стер черную краску со второй половины снимка. Там оказалось изображение Зиновьева.

В этот же вечер они развлекались такой игрой, типа вопросов-ответов. Богданов спрашивал: «Когда было отменено крепостное право в первый раз?» Черкасов отвечал: «В 1861 году». «А когда оно введено вторично?» «В 1940 году». Свой ответ Черкасов иллюстрировал текстами указов правительства. Вообще-то они часто рассказывали анекдоты антисоветского содержания.

– А как вы реагировали на все это? – спросил следователь.

– Я возмущалась, естественно, но они махали на меня руками, смеялись надо мной. Говорили, что я ничего в жизни не понимаю.

Два дня Губарев и Лаптев обсуждали результаты расследования дела. Еще год назад этих материалов было бы достаточно для особого совещания, признания вины врагов народа не потребовалось бы. Но сейчас начало сорок первого. Многое изменилось. С одной стороны, нажимает руководство, требует окончания расследования. Действительно, обстановка накалена, все пропитано тревогой, не сегодня, завтра будет война. Потому изолировать подрывные элементы необходимо безотлагательно. С другой стороны – санкции просто так не дают, все чаще на оперативных совещаниях обсуждается соблюдение законности. Уже полгода тянется эта тягомотина, а признания Богданова и Черкасова нет. Лаптев и Губарев не сомневались, что решающего значения оно не имеет, но хотелось бы до конца разоблачить обвиняемых, против которых достаточно улик. Даже сосед Черкасова, Уралов, его изобличает, не говоря уже о жене Богданова и ее родственниках. И все же следователи не были удовлетворены ходом дела. Неизвестно, как обернется неудовольствие капитана Клецко, когда будет производиться оценка их твердости и преданности установкам товарища Сталина. Ослабления классовой борьбы пока еще никто не объявлял.

Богданов и Черкасов имели отношение к судостроительной промышленности, значение которой в предвоенное время неизмеримо возросло, а Богданов мог влиять на развитие этой важной государственной отрасли, тормозя его, о чем свидетельствовало его явно излишнее требование к длительности испытания двигателя.

И Лаптев и Губарев понимали, что Левантовская, имея какие-то свои интересы, могла если не придумать, то преувеличить криминал мужа. У них сложилось впечатление, что она не прочь от него избавиться. Ее отец, полуграмотный брюзга, готов на все ради своей красивой дочери, а брат, трусливый студент, при случае отречется от кого угодно. Все это так, если бы не Черкасов, который в этой истории вроде бы и ни к чему, да еще этот Уралов, похоже искренне желающий изобличить собутыльника-соседа. Эти два соображения и придавали чекистам уверенность в том, что они на правильном пути. Но обсудив все эти проблемы, старший уполномоченный и следователь пришли к малоутешительному выводу, что Богданова просто так не взять. Он, убежденный в своей неуязвимой позиции, был способен использовать любую слабину в расследовании. Чего проще объяснить все ненормальными отношениями в семье, и будет это выглядеть вполне убедительно, так как соответствует фактическому положению вещей. Опыт подсказывал им, что закрепить доказательства обвинения следует с другой стороны: добиться признания Черкасова, против которого были получены показания Левантовских и Уралова. Так как затягивать расследование дела им никто не позволит, у них был только один путь – завершить его в ближайшие дни.

17 февраля 1941 года следователь Губарев провел очную ставку между Анной Левантовской и Черкасовым.

На предварительные вопросы они ответили, что знакомы давно и неприязненных отношений друг к другу у них нет.

Затем, в присутствии Черкасова, Анна Левантовская рассказала о его высказываниях по поводу роли Троцкого и Сталина в обороне Петрограда, об анекдоте о крепостном праве, о сравнении Черкасовым фашизма с социализмом не в пользу последнего.

Черкасов категорически все отрицал. С разрешения следователя он задал вопрос Левантовской:

– Аня, скажи честно, когда и где я высказывался против Советской власти и товарища Сталина?

Черкасов смотрел ей прямо в лицо. Он держался уверенно, независимо и никак не производил впечатление человека, которого есть за что сажать. Но и Левантовская, находясь в положении обвинителя, не сомневаясь в поддержке следователя, твердо стояла на своих показаниях. Пусть выкручивается, как может, со злостью подумала она. Ведь не тащила я его за язык. Возможно, что-то он говорил не совсем так и не в таком тоне, но ведь говорил и прекрасно это знает. Чего же мне-то о нем беспокоиться, сам свое будущее выбирал, думала она.

Левантовская недовольно пожала плечами, даже состроила обиженную гримаску, испортившую ее красивое лицо, сосредоточилась на минуту, другую и ответила:

– О крепостном праве и защите Петрограда – это было в январе 1940 года, а о фотографии врага народа – в ноябре этого же года, у вас дома.

– А ты знаешь, что в январе я лежал в больнице с желтухой? – медленно, с презрением спросил Черкасов.

– Вопросы можете задавать только с моего разрешения, – раздраженно прервал его Губарев. Он недовольно взглянул на растерявшуюся Левантовскую и спросил Черкасова:

– Уточните, когда вы были в больнице?

– Нет! Пусть она скажет, когда я это в январе говорил? – закричал Черкасов.

– Спокойно, не забывайте в каком качестве и где вы находитесь!

– Я этого не забываю ни на минуту! Но как бы нам с ней, с этой наглой женщиной не поменяться местами! – не снижая тона, бросил Черкасов.

– И все-таки придется отвечать сначала вам.

– С пятого января до пятого февраля 1940 года я лежал в инфекционной больнице.

– Что скажете? – обратился к Левантовской Губарев.

– Год прошел, может, это было в самом начале января, – ее лицо пылало от гнева и досады, – не ловите меня на слове, я дневников не вела и не фиксировала, когда и что было.

– Да уж, если бы готовилась к сегодняшней роли заранее, то наверняка все расписала бы не только по дням, но и по часам, – саркастически улыбаясь проговорил Черкасов и, неожиданно изменив тон, с жалостью посмотрел на нее:

– Неужто тебе Павла не жалко? Ведь любит он тебя, ты же знаешь.

– Если бы любил, не ставил бы меня в положение жены врага народа, – зло ответила Левантовская и, сверкнув глазами, патетически воскликнула: – Да есть ли для вас хоть что-нибудь святое?!

Черкасов безнадежно махнул на нее рукой.

Губарев прервал так неудачно прошедшую очную ставку.

– Вы настаиваете на своих показаниях, Левантовская?

– Да, настаиваю. Я говорю правду.

– А вы, Черкасов?

Обвиняемый мрачно молчал.

– Есть ли у вас еще вопросы друг к другу?

– Нет, – ответила только Левантовская.

Два последующих дня Черкасов сидел в карцере, куда был водворен за незначительное нарушение – днем лег на нары, что было запрещено. Не выдержав одиночества, скудной пищи и неопределенности, Черкасов попросил бумаги.

Губарев вызвал к себе Лаптева:

– На, почитай, что накропал Черкасов. Продублировал, понимаешь, очную ставку с Левантовской.

Два листа бумаги были исписаны ровным уверенным почерком. В своем заявлении, построенном в виде вопросов – ответов, Черкасов писал, что никогда не говорил с Богдановым об участии товарища Сталина в обороне Петрограда, а если бы такой разговор состоялся, он бы без труда смог ответить, сославшись на учебник истории нашей партии, а также на воспоминания старых членов ВКП(б), с которыми учился в институте в 1931 году, что товарищ Сталин участвовал в обороне Петрограда в 1919 году и в подавлении Кронштадского мятежа 1921 года.

О завещании товарища Ленина у них с Богдановым специального разговора не было, а в действительности он, Черкасов, зачитал выдержку из стенографического отчета о выступлении товарища Сталина на 14 или 15 съезде ВКП(б), где была цитата из этого завещания. А напечатано это в трехтомнике трудов Ленина и Сталина, который Черкасов приобрел в 1936 или 1937 году.

Никогда он, Черкасов, не говорил, что товарищ Сталин не пользуется авторитетом среди населения. Так мог сказать только враг народа, а если его кто-то в этот момент слушал и не сообщил, куда следует, то он является соглашателем и таким же врагом, чуждым нашей партии. Такого вздорного и похабного разговора у них с Богдановым не было и не могло быть. Авторитет И. В. Сталина в многомиллионной партии ВКП(б) и у всего советского народа заслуженный и нерушимый. Об этом свидетельствует Сталинская конституция, стопроцентное голосование граждан СССР во время выборов, а также авторитет товарища Сталина у многомиллионного пролетариата за рубежом.

Что касается ядовитого анекдота о крепостном праве, то его Черкасов услышал впервые из уст свидетельницы на очной ставке. Где-то, наверное, она узнала его в притаившейся мелкобуржуазной среде, а потом переложила авторство на него, Черкасова.

Далее Черкасов утверждал, что ни в декабре 1940 года, ни в январе 1941 года Богданов и Левантовская к нему не приходили. В декабре и начале января Черкасов приходил домой очень поздно, так как на работе у него были отчеты, а с 5 января 1940 года он был целый месяц в больнице. 6 ноября Левантовская и Богданов были у него всего минут сорок и говорили исключительно на семейные темы, а по политическим вопросам не беседовали, как об этом говорила на очной ставке свидетельница. 17 декабря 1940 года на квартире у Левантовских не было антисоветского разговора, так как Богданов был выпивши.

В заключение Черкасов писал, что он категорически опровергает сплошную, вымышленную, фантастическую ложь и клевету, которую с какой-то целью возводит на него гражданка Левантовская. И что он, Черкасов, до конца верен по своему убеждению партии Ленина-Сталина, плотью и кровью предан идеям Карла Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, всегда следовал заветам Ленина и советам и указаниям Сталина и выполнял все решения вышестоящих партийных органов.

Лаптев положил заявление на стол Губареву и медленно произнес:

– Что можно сказать, ясно, что Черкасов не помощник в изобличении Богданова, но сам-то он крепко увяз. Бог с ней, с Левантовской, но ведь есть еще Уралов, а этого уже достаточно для особого совещания.

– Я тоже так думаю, – согласился Губарев, – осталось довести до ума Богданова и можно дело завершать. Сегодня же допрошу его, а ты сегодня, максимум завтра организуй медицинское заключение на обоих.

– Есть, – козырнул сержант.

В кабинете Губарева, куда привели Богданова, никого не было. Он сел на стул около стола, а конвоир остался в дверях. Затянутое решеткой окно, стол, два стула, небольшой металлический шкаф-сейф, портрет Сталина, больше ничего не было в кабинете. Богданов чувствовал себя неважно, пошаливала печень. Он безразлично скользнул взглядом по углам и спросил конвоира:

– Чего же нет хозяина?

– Не разговаривать, – неожиданно звонким голосом ответил солдат.

Богданов сморщился и замолчал. Минуты тянулись медленно, и, когда Богданов уже хотел повторить свой вопрос, в кабинет вошел Губарев. Отпустив конвоира, он вынул из сейфа дело, достал бланки протокола и приготовился писать:

– Будем рассказывать правду или отрицать и тем самым отягощать свою ответственность?

– Правду, только правду… – усмехнулся Богданов.

– Что вам так весело, – взорвался Губарев, – это последний допрос и перспектива для вас незавидная. Понятно?

– Все понятно, только одно неясно, в чем я обвиняюсь.

– У вас было достаточно времени, чтобы продумать свои преступления перед партией, но не вижу раскаяния, – раздраженно сказал лейтенант.

– Да не в чем раскаиваться-то, что признавать, если не виноват ни в чем, – тихо ответил Богданов.

Почувствовав напористый настрой младшего лейтенанта, очевидно не сомневавшегося в вине подследственного, Богданов понял, что все очень серьезно, дело заканчивается. Возможно, его объяснения уже вообще никому не нужны, участь предрешена, а мера наказания, может быть даже самая суровая, зависит от того, какие материалы оформит вот этот молодой парень.

– Я готов отвечать на вопросы. Только сомневаюсь, могу ли быть полезен, – неуверенно сказал Богданов.

– Мы тщательно изучили ваш образ жизни, поведение, трудовую деятельность, семейные дела. Хорошего мало. Выпиваете, поддерживаете связи с антисоветски настроенными элементами, с женой и ее родственниками взаимоотношения испорчены, на работе пассивны, не имеете авторитета, наконец систематически проводите контрреволюционную пропаганду.

– Все, что вы сказали, – возразил Богданов, – преувеличение, а кое-что неверно вообще. С отцом и братом Ани, действительно, не сложилось. Это давно, когда еще поженились. Не ко двору я пришелся, не парой, по их мнению, оказался для нее. Выпиваю не чаще других, в основном с семьей Ани. Какие антисоветские элементы вы имеете в виду? Я таких не знаю. По работе были замечания, у кого же не бывает ошибок. О пропаганде я слышу уже не первый раз, почему же никто не говорит мне ничего конкретного. Трудно объяснить то, чего не знаешь.

– Давайте конкретно, – решил перейти к деталям следователь, – у меня много вопросов к вам. Скажите, Богданов, когда вас выводили из спецмашины, вы крикнули Черкасову: «Нас взяли за язык». Так?

– Не буду отрицать, что было, то было.

– Что это значит?

– Это значит, что мы с ним загремели за чей-то язык, то есть донос, кто-то на нас наговорил.

– Наивное объяснение, вы сами в это не верите, не так ли?

– Да уж какое есть. Понимаю, что толковать можно по-разному. Но учтите и мое состояние. Ночью арестовали, за что – неизвестно, а тут внезапная встреча с Сашей Черкасовым и тоже под конвоем.

– Подумайте, Богданов, – но увидев его ищущий взгляд, Губарев спросил, – курить хотите?

– Да нет, попить бы…

Пожалуйста.

Губарев достал из сейфа графин, налил воды. Богданов медленно, цедя сквозь стиснутые зубы, с наслаждением осушил стакан.

– Подумайте, – продолжал следователь, – отрицать очевидное – усугублять свое положение.

– Товарищ лейтенант…

– Младший лейтенант, поправил его Губарев.

– Я в партии двадцать лет, прошел чистку, сам знал товарищей, которые оказывались в такой же ситуации, в какой нахожусь сейчас я. Я знаю, чем это для них кончилось. Поэтому иллюзий на этот счет не питаю, свое положение понимаю.

Богданов говорил спокойно, без видимого волнения, но горечь и досада то и дело прорывались в его интонации.

– Удручает, конечно, что ваше ведомство заинтересовалось моей скромной персоной. Предполагаю, что конфликт с администрацией завода «Русский дизель» вышел за рамки чисто производственных отношений и приобрел политический характер, что мне наверное и приписывают. А может, даже и вредительство.

– К этому мы еще вернемся, – остановил рассуждения Богданова Губарев, – речь идет прежде всего о контрреволюционной пропаганде и агитации.

– Да не враг я партии и Советской власти. Неужели есть какие-либо данные? В оппозиции не был, в контрреволюционных организациях не состоял, листовок не писал, что еще? Анекдоты не сочинял, во всех партийных мероприятиях активно участвовал.

– Были ли случаи, когда вы публично или в частных разговорах проявляли недовольство политикой ВКП(б)?

– По некоторым вопросам иногда высказывал свое несогласие, но, конечно, не публично, а в беседах с самыми близкими людьми. Это никак агитацией и пропагандой не назовешь. А что, нельзя высказывать свое мнение по различным проблемам?

Перо в руках следователя быстро бежало по линованному листу протокола. Закончив запись слов Богданова, Губарев показал на чьи-то письменные показания:

– Здесь зафиксированы изобличающие вас показания многочисленных свидетелей. То, что они рассказали следствию, иначе как антисоветской пропагандой не назовешь.

Богданов с безразличием пожал плечами.

Поведение подследственного было для следователя подозрительным. Уверенность в невиновности, то, что Богданов не придавал значения своим собственным словам, о сути и содержании которых, разумеется, помнил и которые не мог не понимать как грамотный человек и коммунист со стажем, заставляли полагать, что политическая сущность и недвусмысленная антисоветская окраска его высказываний отражают его истинные убеждения. Но тогда, продолжал размышлять Губарев, перед ним, вне сомнений, настоящий враг народа, разоблачить которого он обязан как можно быстрее. Следователь достал из папки протокол допроса Левантовского Гаврилы Васильевича.

– Ваш тесть дал показания о том, что вы восхваляли материальную обеспеченность населения при царизме, хулили благосостояние нашего народа, высказывали недовольство культурой обслуживания, займами и налогами. А по внешнеполитическим вопросам сравнивали оснащенность и мощь гитлеровской армии и Красной Армии не в пользу наших вооруженных сил. Подтверждаете наши показания?

– Подтверждаю…

Перо радостно взвизгнуло в руках следователя, когда он записал эти слова в протокол, но последующие объяснения Богданова показали, что оптимизм Губарева оказался преждевременным.

– Я это все говорил, но в ином ракурсе, с другими оценками и ни в коем случае не противопоставляя Советской власти.

Богданов замолчал, обдумывая, с чего же начать. Губарев терпеливо ждал. Они глядели друг другу в глаза и думали об одном, но с разных позиций. Один – о том, какие показания следует занести в протокол в качестве последних штрихов картины контрреволюционной деятельности подследственного, другой – о том, как убедительней рассказать о своей лояльности к Советской власти.

– Начну по порядку. Среди народа вдут всякие разговоры, естественно и о материальном благополучии в жизни, в семье, о снабжении продуктами, о возможности приобрести вещи. Разве преступно обсуждать эти темы и разве секрет, что мы нуждаемся во многом? Разруха, гражданская война, отсталость промышленности и сельского хозяйства – объективные причины. А культура обслуживания – об этом в газетах пишут. Стоит какой-нибудь хам за прилавком, семечки лузгает, на покупателей волком смотрит. Кому же это может нравиться… А почему это у нас происходит? Да потому, что каждый продавец знает, что купят у него все, что есть, так как другого нет, конкуренции нет.

Принудительные займы вызывают недовольство. Понравилось бы кому-нибудь, если бы к нему пришел сосед и не просил, а требовал бы дать ему деньги в долг да еще сказал бы, что не знает, когда этот долг вернет?

– Вы мне не примеры приводите, – сухо заметил следователь, – а объясните, какие цели вы преследовали, критикуя все это.

– Да какие там цели! – воскликнул Богданов. – Я же понимаю, что недовольство людей подрывает устойчивость власти. Вот и вся цель, чтобы не было обиженных, тогда Советская власть будет прочна.

– Вот уж за Советскую власть вы зря беспокоитесь, – с иронией сказал Губарев, – она и без вас будет стоять навеки.

– Я в этом не сомневаюсь.

– А что же вы предрекали наше поражение в войне с Германией?

– Ничего подобного, о поражении и слова не было сказано. Мы же живем в цивилизованном государстве, по радио слышим разные новости. Все знают, какая сильная армия у Гитлера. Не случайно пол-Европы захватил. Конечно, обсуждали мы силы на случай войны. Есть беспокойство, что наша армия еще только наращивает свою мощь, ей трудно будет биться с такой сильной армией, как фашистская, но в победе-то я, как и все, уверен.

– Леонид Левантовский изобличает вас в том, что вы, обсуждая репрессии, говорили, что теперь пора раскаяний, что выборы в местные Советы – это показуха, мол, депутатов не избирают, а назначают, что вождям верить нельзя, так как они, один за другим, разоблачаются как враги народа, что в стране скоро останутся одни орденоносцы, заключенные и штрафники.

С каждой последующей фразой следователя Богданов опускал голову все ниже. Он с трудом сдерживался, чтобы не начать кричать, возмущение подлостью близких ему людей охватывало его все сильнее. Выпрямившись и глядя в упор в глаза следователя, он выдохнул:

– Он же сам провоцировал меня на эти разговоры. Ах! Каков студент!.. Придет, бывало, вечером домой и пристанет: «Паша, объясни мне то, объясни се. Ты же пропагандист.»

– Так что, это все он придумал?

– В том-то и беда, что нет. Но как повернуто, как преподнесено. Да, говорил, но не так, совсем не так. В основном то, что официально писали в газетах и сообщали по радио: о чутком отношении к товарищам по партии, о разоблачении некоторых руководителей партии и государства.

– А о выборах?

– Об этом он почти точно сказал. Выборы надо проводить более демократично, так чтобы мы могли выбирать, а из одной кандидатуры кого же можно выбрать? Только того, кого предлагают.

Следователь тщательно записывал слова Богданова, потом, удовлетворенно заглянув в протокол допроса свидетеля, спросил:

– Что за история была с испытанием двигателя?

Как ни ждал этого вопроса Богданов, как ни готовился к нему, прозвучал он неожиданно. Эти воспоминания были для Богданова неприятны, и он едва смог скрыть свой страх и растерянность.

– Вы правильно назвали этот эпизод историей…

– Прошу не давать оценок моим вопросам, – нахмурившись, прервал его Губарев.

– Извините, я хотел сказать, что испытанию двигателя на заводе «Русский дизель» некоторые работники завода придали такое скандальное значение, что иначе, как историческим, это событие не назовешь. Это был двигатель новой конструкции, мощный, для современного судна. Все бы ничего, но периодически, примерно через 2–3 часа работы появлялась двадцати-тридцатисекундная вибрация, которая сама собой затем исчезала. Причину ее было не установить. Я, как начальник инспекции, несу ответственность за выпуск двигателя в эксплуатацию. Если бы с кораблем случилась авария из-за двигателя, кому отвечать за это? Мне тоже. Я потребовал испытания в более длительном режиме, понимая, конечно, что это обернется для завода ущербом в топливе. А что делать? В горкоме партии, куда пожаловался директор, меня поддержали. Правда, вместо 100 часов разрешили только 60. Но и за это время выяснилось, что повторявшаяся поначалу вибрация больше не возникала. Так мне и этот факт пытались вменить в вину, как напрасный расход жидкого топлива. Вот и все.

Богданов вопросительно посмотрел на следователя, понял ли тот его объяснения, но Губарев невозмутимо заканчивал запись в протоколе. Поставив точку, следователь спросил:

– Как вы думаете, Богданов, если каждый раз все двигатели гонять сверх всяких норм, во что это обойдется государству?

– Гораздо дешевле, чем авария из-за недостаточной проверки техники. Я понимаю ваши упреки, возможно я и перестраховался, но зато за свою подпись в акте приемки я спокоен. Ни один корабль по причине заводской неисправности двигателя из строя не вышел. А случай такого длительного испытания был единичный.

– Ваши показания противоречат показаниям Левантовского Гаврилы Васильевича и Левантовского Леонида по всем позициям ваших объяснений.

– Можно взглянуть на их подписи?

– Вам предъявляются показания Левантовских, – объявил следователь, сделав об этом запись в протоколе.

Богданов долго читал показания свидетелей, удостоверенные их личными подписями, прерывая чтение возмущенными восклицаниями: «Да что же это такое!», «Какая ложь!», негодующе качая головой, саркастически усмехаясь и окончив чтение, брезгливо отодвинул от себя бумаги:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю