Текст книги "Царский духовник"

Автор книги: Владимир Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

ПЕРЕД КАЗАНЬЮ

Двадцатого августа стали полки русские на берегу Казанки-реки и увидели перед собою тот страшный город басурманский, к которому много уже раз подступали русские воины и всегда уходили назад с позором и поражением. Много лет стояла Казань, много лет грозила она земле русской, много полонянников томилось в ней, а всегда недоступна она была ратям московским… Не умели воины московские осаждать и брать приступом города укрепленные, а Казань на славу укреплена была.

Князь Андрей Курбский – один из главных витязей, которые своим мужеством и доблестью преодолели все укрепления казанские и все ухищрения татарские, писал к царю Иоанну, тогда уже прозванному Грозным, что Казань нелегко взять было. Писал он о том, что Казань лежит “в великой крепости, с востока от Казани идет Казань-река, а с запада идет Булан-речка, в которой много тины и которая непроходима; течет она под самые стены городские и впадает у самой угольной башни в Казань-реку. Течет та самая Булан-речка из озера Кабана, а то озеро Кабан в полуверсте от Казани. Если переправиться через ту речку, тогда меж озером и городом лежит с Арского поля гора крутая, позади той горы вырыт ров глубокий, и проходит он до озера, называемого Погановым; лежит это озеро подле самой Казани-реки, от Казани-реки гора так высока, что оком воззрети прикро; а на ней город Казань стоит – в нем и палаты царские, и мечети весьма высокие, мурованные, где их умершие цари клались”.

Стало войско царя Иоанна Васильевича перед Казанью в шести верстах от нее; раскинуло оно свои шатры на лугах зеленых, обширных; начали воеводы вытаскивать из судов пушки и снаряд огнестрельный. Сам молодой царь велел свой шатер разбить среди дружин своих, а к Казани еще подступать не велел: ждал он ответа на грамоты, посланные бывшим царем казанским Шиг-Алеем.

Терпелив был молодой царь – не сразу он свои полки на Казань двинул; дожидался он не одной грамоты ханской, а также и того, чтобы успели из судов вытащить на берег казанский все до одной пушки и пищали. Был начальником над снарядами и огнестрельными рублеными башнями и тарасами боярин Михайла Яковлевич Морозов; сильно мешали боярину ливни обильные: даже река Казанка из берегов вышла, и луга болотами стали.

Сидел в шатре пышном московский царь и ждал вестей от воевод своих. Близился вечер, в ставке царской сумрачно стало, только лампады перед походными иконами проливали свет дрожащий и оживляли лики темные отблесками от камней драгоценных и окладов дорогих. С умыслом выслал молодой царь из шатра всех приближенных; не было при нем ни одного стольника, ни одного спальника – один сидел он в передней горнице шатровой и в глубокие думы погружен был. Все по-прежнему неслись его мысли в далекую Москву, во дворец царский к супруге любимой и к наставнику дорогому, старцу Сильвестру…

“Вот, отец святой, – думал царь, – пришел я к стенам казанским… Вот стою я перед ними со всей моею ратью великой; вот уже готовы мечи бранные из ножен выйти, вот уже готова пролиться кровь христианская, вот уже готовы загреметь жерла пушек, жадных до жизни человеческой, вот уже готов пролиться со стен казанских целый поток смолы огненной на груди воинов моих… Но все же обуревает меня, отец святой, сомнение великое! Не смею я вперед мои полки двинуть, не уверен я в удаче и потому духом слабею”.

Тихо было в шатре роскошном, никто не отвечал на скорбные думы царя молодого, никто, казалось, и не слышал их: по-прежнему мирно светились лампады перед иконами, по-прежнему тихо блистали золотые ризы образов святых. Из обширного стана доносилось в шатер царский глухое гудение толпы многотысячной, резко прорывались в этом шуме звонкие крики стражей около шатра царского.

Крепко берегли царя воеводы: вокруг ставки его тесным кольцом сплотились лучшие воины, никого не подпускали, друг с другом поминутно перекликались.

Предаваясь своим думам унылым, долго сидел в шатре своем царь Иоанн Васильевич.

Раздался шум у входа ставки царской, и вошли два боярина, два воеводы: князь Петр Иванович Шуйский и князь Михайла Иванович Воротынский. Оба были люди дородные, тяжко дышали – видно было, что спешили они к царю с вестями.

– Что скажете, бояре? – спросил царь Иоанн Васильевич, обеспокоившись от их прихода нежданного.

– По приказу твоему государеву, – отвечал князь Шуйский, – сочли мы твое воинство и пришли с ответом к тебе, государь великий.

Провел рукою по челу своему молодой царь, отогнал от себя все думы недобрые и, лицом просветлев, спросил весело верных бояр своих:

– Сколько же насчитали вы в воинстве моем?

Вышел вперед боярин князь Михайла Иванович Воротынский и стал царю ответ держать:

– Третий день идет, как мы считаем твое воинство доблестное, твои полки многочисленные. Были с нами дьяки разрядные, все сотни вносили они в грамоты счетные – ни одной не пропустили… И вышло, царь-государь, что в рати твоей без малого сто да еще полста тысяч воинов.

Выслушал царь Иоанн Васильевич слова боярина своего и только очи возвел к небу, а потом медленно подошел к иконам святым, на колени встал и поклон земной отбил…

– Великая благость Божия над нами, что пришли мы в таком многолюдстве к стенам Казани басурманской!

Начал царь спрашивать Шуйского да Воротынского о делах ратных, и живо беседа пошла… Рассказывали царю бояре-воеводы о том, что на берегах речки Казанки творилось, как пушки вытаскивали, как туры готовили, как воинов к приступу снаряжали…

Не успел молодой царь хорошенько расспросить воевод старых, как, оповестив о себе, вошли в шатер царский молодые воеводы: князь Семен Микулинский и князь Петр Серебряный-Оболенский, а с ними и князь Андрей Курбский. Младший из них, князь Андрей, не дождался вопроса государева, а воскликнул громким голосом:

– Царь-государь, от Едигера казанского ответ пришел!

– Давайте скорее гонца, воеводы! – так же громко кликнул молодой царь.

Сейчас же ввели мурзу казанского, и он к ногам царским упал, подавая царю Иоанну Васильевичу грамоту ответную. Вошел с послами старый дьяк московский, языку татарскому обученный, передал ему молодой царь грамоту Едигерову и только головой кивнул: читай-де…

Пробежал сперва глазами старый дьяк грамоту татарскую, а потом стал ее по-русски государю читать.

Исполнена была хулы всяческой грамота мятежного царя казанского: не покорялся он силе государя московского, не боялся оружия его, не дрожал перед бесчисленным воинством московским и писал в грамоте своей всякие поношения… Закончил царь казанский Едигер грамоту свою такими словами надменными: “Все готово – ждем вас на пир!”.

Ничего не сказал в ответ на грамоту молодой царь, только рукою указал мурзам и остальным татарам на воевод своих, мечами опоясанных, с ними-де теперь переговаривайтесь.

Ушли мурзы, головы понурив, и не стал их задерживать царь. Окинул он очами воевод своих и приметил во взорах их смущение некое: поняли воеводы, что не боится их Казань, что готова она насмерть стоять, – и было это воеводам не по душе… Думали они, что, видя такое войско многочисленное, упадут духом казанцы и сразу ворота откроют.

Молча стояли воеводы, глаза потупив, лбы свои наморщив, помышляя о том, что крепка Казань, что никогда она рати русской не давалась. Тут выручил и воевод, и царя молодой витязь князь Андрей Курбский: забывшись, не глядя на то, что был он в шатре царском, крикнул князь мощным голосом:

– Пусть их упрямятся! Мы их мечом возьмем.

Сразу тогда повеселел царь Иоанн Васильевич:

– Исполать тебе, князь Андрей! Показал ты нам дорогу… Нечего нам казанцев бояться – рать наша крепка и многолюдна, размечем Казань по кусочкам! Только бы старые воеводы за молодыми пошли…

И при этом зорко глянул царь на Шуйского и Воротынского.

Разом встрепенулись старые воеводы и разом на безмолвный призыв царский общим громким криком ответили:

– За тобой, царь-государь, все до одного идем на Казань поганую!

Без всякого страха, с твердым духом продолжал молодой царь держать совет ратный.

Судил да рядил он с воеводами, кому в большом полку быть, кому в передовом, как басурманскую Казань со всех сторон охватить кольцом крепким дружин царских.

Дивились все бояре да воеводы, как разумно распоряжался царь Иоанн Васильевич, словно вождь старый, опытом умудренный.

Выступил из толпы бояр доблестный воевода князь Михайла Воротынский, царю поклонился и сказал:

– Дозволь слово молвить, царь-государь.

– Говори, боярин, – ласково ответил царь.

– Есть у меня новые вести о Казани мятежной. Сегодня утром привели в ставку мою передовые стражники некоего мурзу, что из города бежал и нам предаться хочет.

Зовут того мурзу Камаем, он из рода знатного – Уссейнова, что был всегда Москве верен и с нами дружбу держал. Челом бьет мурза Камай, чтобы принял ты его в свою службу царскую; ехал он к нам с двумястами товарищей, да многих из них перебили, и пробрался всего лишь с десятком татар верных. Много мне тот мурза поведал о Казани и силах ее. Вдоволь в крепости казанской запасов хлебных и ратных; засели за стенами тридцать тысяч воинов добрых, а кроме казанцев, есть там еще две тысячи да еще семьсот ногаев. Вся рать казанская поклялась умереть за царя Едигера. Много в крепости вождей добрых, что озлобляют воинов казанских и к битве побуждают. Никто и не мыслит о договоре мирном; мутят народ казанский мулла главный и князья-мурзы Изепеш ногайский, Чапкун Аталыг Ислам, Аликей, Кепен и Дербыш. Князь Япанча с большим отрядом конных послан в Арскую землю – новую рать вооружить и набегами с тылу докучать нашему стану, а с тем князем Япанчой пошел еще Шупак-мурза да князь Явуш Арский. Не падают духом казанцы и крепко стоять будут. Только, говорит мурза Камай, что не устоять Казани перед силой нашей; у нас снаряду огнестрельного больше и воинов не перечесть. В Казани же стены все деревянные, дубовые, идут они в два ряда, а посредине завалено илом да камнем мелким, легко те стены огнем спалить, калеными ядрами поджечь.

Послушал молодой царь речь князя Воротынского и старому воеводе спасибо сказал:

– А тому мурзе Камаю скажи, князь воевода, что я его в службу к себе беру; дам ему поместье и казной награжу.

Еще долго длился совет в шатре государевом; все наперерыв старались перед молодым вождем свое рвение и доблесть выказать.

У ЦАРИЦЫ НА ВЕРХУ

Ясный сентябрьский денек стоял над Москвой белокаменной. На куполах церквей кремлевских дробились искрами яркие лучи осеннего солнышка. Вокруг хором государевых было тихо и пусто, не съезжались бояре на поклон к царю, не толпились у большого крыльца всякие челобитчики. Государь Иоанн Васильевич на походе казанском был, и без него Москва словно вымерла. Да и в самих хоромах царских безлюдно было; только на верху у царицы Анастасии Романовны слышался говор тихий, ходили старые боярыни, черницы, чернецы да священники. Всечасно воссылала молодая царица мольбы горячие к Богу, чтобы даровал Владыка Небесный победу ее супругу любимому. Без счету дарила она чернецов да священников деньгами, сукнами и жемчугом и просила их неустанно молиться за молодого царя и его воинство. По горницам царицыным синими облаками плыл душистый дым от ладана, раздавались бряцание кадил и песнопения молитвенные.

После трапезы постной сидела молодая царица у себя, вышивала на пяльцах шелками, да серебром, да золотом пелену церковную, изредка перебрасывалась она словечком тихим с боярыней Захарьиной, теткой своей.

Сквозь разноцветные стекла падали на пол горницы лучи солнечные пятнами разноцветными; из-за дверей доносилось чтение благочестивое, молитвенное. Перед богатой образницей горели свечи восковые, мерцали лампады многочисленные.

– Недобрый сон был мне сегодня ночью, – жаловалась молодая царица. – Ума не приложу, что бы он значил… Видела я супруга моего любезного, на коне боевом, в доспехах ратных; скакал он во главе дружин своих, вел полки на врагов-нехристей.

А я будто стояла на некоей горе высокой и благословляла издали своего супруга любимого, махала ему на прощание платочком белым, вышитым. Текли по лицу моему слезы горячие, туман застилал очи мои… Вдруг вижу я: вылетает с вражеской стороны навстречу рати царской черная птица страшная, какую мне доселе и видеть не приходилось. Широко она крылья распростерла, криком зловещим закричала… И, гляжу я, стала смущаться рать государева, стали воины его вспять обращаться… И взмолилась я тогда Господу Богу: “Помоги, Боже, царю московскому, супругу моему любезному!..”. Только что произнесла я мольбу свою, – взвился откуда-то над шлемом царским кречет белый, любимый ловец царя Иоанна Васильевича из его стаи соколиной… Взвился кречет, на черную птицу ударил! Пошла меж ними борьба лютая, дождем стали сыпаться перья черные да белые… Гляжу я на птиц и вся дрожью дрожу, а сама все за царя Богу молюсь. Наконец одолел кречет птицу черную зловещую, разбил ей грудь, горло разорвал и на землю мертвую швырнул… А потом и сам белый кречет весь в крови алой затрепыхался, забился и упал сверху прямо к ногам коня царского… Гляжу, а он уже и не дышит! Потом все туманом заволокло, все из глаз моих пропало, и проснулась я в страхе да трепете, обливаясь слезами жгучими…

Тяжко вздыхая и крестясь, слушала старая боярыня сон царицы-племянницы.

– Ох, матушка-царица, не к добру твой сон, не к добру! Самой-то мне его не разгадать, а вот есть на Москве, в слободе Кадашевской, старуха некая. Она, говорят, каждый сон разгадает да по пальцам расскажет, что он сулит. Не послать ли за тою старухою, царица?

– Ох, боязно мне, боярыня! Ведь это, чай, грех!

– Какой грех, матушка-царица! Та старуха богобоязненная, из храма Божиего, почитай, не выходит. Никакого тут греха нет.

Поколебалась еще молодая царица, подумала и сказала наконец, вздохнув горестно:

– Что ж, позови, пожалуй.

Только что вышла из горницы старая боярыня, как вошла к царице другая.

– Матушка-царица, отец Сильвестр пришел; говорит, от царя из-под Казани вести принес.

Так обрадовалась царица Анастасия Романовна, что не могла даже слова вымолвить, только рукой поспешно махнула, чтобы священника Сильвестра скорее ввели.

Вошел старец в горницу царицыну быстро, с лицом радостным; нес он в правой руке большую грамоту сложенную с печатями царскими, висячими. Не успел отец Сильвестр молодой царице поклониться, не успел благословить ее и о здравии спросить, громко вскрикнула государыня и старца заторопила:

– Читай, читай, отец Сильвестр! Наконец-то дождалась я весточки от своего супруга любимого! Здоров ли он? Есть ли ему удача?

– Спокойся, матушка-царица, здоров государь, и благословил Господь его оружие первой победою.

Развернул старец царскую грамоту и стал громко внятным голосом читать. Молодая царица вся в слух обратилась; жадно ловила она каждое слово, поминутно крестилась и устремляла взор благодарный на иконы святые.

Вот что стояло в грамоте царской: “Благочестивой и многолюбимой супруге нашей, царице Анастасии, шлем грамоту сию из-под Казани басурманской, просим неустанно молиться о нас и о воинстве нашем, и сами каждодневно молимся о здравии и покое нашей супруги любезной. Зная тревогу твою, супруга любезная, поспешаю я ныне же послать гонца верного с доброй вестью, что даровал Господь воинству православному на врагов одоление. Много трудов понесли мы в этот день битвы жестокой, много крови христианской пролилось под стенами казанскими, много потеряли мы витязей добрых, зато враг был посрамлен и рассеян. Накануне битвы первой, помолясь Богу, собрал я воевод своих, и урядили мы с ними полки наши.

Большой да передовой полк стал на поле Арском, что к самой Казани ведет; правый полк на берегу Казанки-реки стал, сторожевой полк – у Булан-озера. Моя царская дружина, со мною да с князем Владимиром, стала тоже на большом лугу, в запасе, и был с нами весь снаряд огнестрельный. Первых послал я на Казань князя Юрия Шемякина-Пронского да князя Федора Троекурова с казаками пешими и стрельцами.

Чуть солнышко взошло, сел я на коня, подъехал к полкам моим и сказал им слово ободрительное. Отвечали мне все воеводы с князем Владимиром Андреевичем: “Дерзай, царю! Мы все единою душою за Бога и за тебя”. Благословили тогда иереи воинство православное, и пошла вся рать к стенам казанским. На тех стенах никого видно не было, притаились татары лукавые, хотели нас ударом нежданным смутить.

Как подошли полки, отворились ворота, и бросилось многотысячное войско татарское на воинов наших передовых; тут не посрамили себя князья Шемякин да Троекуров – ободрили смутившихся и грудью встретили казанцев. Сеча была великая, и не выдержали полки казанские удара мечей русских, вспять оборотились и побежали.

Призывая имя Божие, гнали наши полки татар до самых стен, посекли многих и многих в полон взяли. Посылаю тебе, царица благоверная и супруга любезная, добрую весть о победе нашей. Не оставь нас своими молитвами и не крушись печалию, ибо над нами бодрствует Сам Господь Бог многомилостивый, что хранит землю русскую. Писано в стане под Казанью “.

Царица Анастасия Романовна внимала старцу Сильвестру безмолвно, с радостью благоговейной. Когда же закончил он читать письмо царское, взяла молодая царица рукою дрожащею грамоту супруга своего из рук старого священника и поднесла ее к устам своим. Потом быстрыми шагами подошла царица к образам, на колени упала и погрузилась в молитву горячую. Старец Сильвестр, тоже радостный и сияющий, шептал слова моления благодарственного.

Тихо было в горнице царицыной, слышались только вздохи глубокие и шепот молитвенный. Тем временем старая боярыня, тетка царицына, успела уже дело нужное сделать и вернулась в горницу. Тихо она дверь отворила, тихо порог переступила – да и замерла на месте, увидев старца Сильвестра. Знала она, что суров царский наставник, что грозно карает он тех, кто прибегает к гаданьям и волшебствам.

Неспокойно у нее на душе стало, когда вспомнила она, что уговорила молодую царицу привести к ней старуху из слободы Кадашевской. Испугалась боярыня, а все же понадеялась, что не выдаст ее царица и ничего старцу Сильвестру не скажет. Да не сбылась ее надежда…

Только что закончила молодая царица молиться, только что от икон святых отвела свои глаза, слезами радостными увлажненные, тотчас же увидела она тетку-боярыню.

Омрачилось тогда благостное лицо молодой царицы; вспомнила она, что едва в грех большой не впала, и тут же покаялась старому священнику.

– Отпусти мне прегрешение, отец святой! Только что взыскал меня Господь великою милостью – получила я весть желанную от супруга моего любезного, а перед тем согрешила я! Велела я к себе некую старуху-знахарку позвать, чтобы разгадать сон мой про супруга дорогого. Отпусти мне грех мой, отец Сильвестр!

Зоркими очами глянул старый священник на боярыню, а та побледнела и смутилась и не могла слова вымолвить. Долго смотрел старец на нее, наконец скорбно улыбнулся:

– Эх, боярыня, все-то мы не верим в благость Божию, все-то хотим Его волю неисповедимую узнать. А того мы не постигаем, что пути Божии от нас, грешных, скрыты. Если не дано нам ведать грядущее, тогда никакие знахарки не помогут. Ты, боярыня, уже года долгие прожила; знаю я, что благочестива ты и к службе Божией усердна. Отгони же от себя соблазны всякие и не греши недомыслием своим. Надо бы на тебя епитимью тяжкую наложить, да авось, ты сама образумишься.

Отвернулся старый Сильвестр от боярыни и к молодой царице подошел:

– Ты, юная царица, разумница и молельщица усердная! Не слушай наговоров пустых и грез сонных не страшись.

Поклонилась молодая царица старцу-наставнику, а на старую боярыню даже и не взглянула. Приметила это тетка царицына и запечалилась; шевельнулось в сердце ее чувство недоброе к строгому старцу, но скрыла его боярыня – низко поклонилась и вышла из горницы.

– Отец Сильвестр, – молвила тогда молодая царица, – хочу я Господа поблагодарить за милость Его великую. Возьми у меня кошель денег серебряных и раздай беднякам неимущим да увечным. Пусть славят имя Божие, пусть молятся за царя молодого, за супруга моего любезного.

Отперла царица Анастасия Романовна большой ларец резной, вынула оттуда тяжелый кошель с серебром и отдала его старому священнику.

Благословил старец молодую царицу и вышел из горницы радостный.

ДЕЛА РАТНЫЕ

После первой битвы под стенами казанскими полки царские тесным кругом обложили город басурманский. Разбиты были шатры бесчисленные, а кроме того повелел молодой царь поставить среди стана воинского три церкви – тоже в шатрах больших: во имя Архистратига Михаила, великомученицы Екатерины и преподобного Сергия. В тех церквах походных каждый день служба шла, и стекались к ним ратники полков московских.

На первых порах после удачи начальной послал Господь испытание тяжелое молодому вождю царственному и его воинству.

Кратко, но выразительно говорит об этом летописец: “Ночь была спокойна. На другой день сделалась необыкновенно сильная буря; сорвала царский и многие шатры; потопила суда, нагруженные запасами, и привела войско в ужас. Думали, что всему конец; что осады не будет; что мы, не имея хлеба, должны удалиться со стыдом. Не так думал Иоанн: послал в Свияжск, в Москву за съестными припасами, за теплою одеждою для воинов, за серебром и готовился зимовать под Казанью”.

После многих схваток кровопролитных успел доблестный воевода князь Воротынский поставить перед стенами казанскими туры и землею их насыпать; старанием воеводы храброго воздвигся вал крепкий между Арским полем и Буланом, и могли с того вала ратники московские отражать врага пальбою дружною.

Нелегко далась такая удача полкам царским: до самой ночи кипела битва кровавая, и до самого утра выходили из Казани ватагами дерзкими татары и бросались резаться с нашими. Царь Иоанн Васильевич не смыкал глаз, молился в церкви и то и дело посылал гонцов к месту боя. Уже на рассвете отступили казанцы, много убыло у них храбрых витязей: был убит князь Ислам-Нарыков, был в куски изрублен Сюнчелей, могучий богатырь татарский. Наши тоже лишились витязя доблестного – Леонтия Шушерина. По всем полкам славился он своей силою да удалью; не было ему равного в бою рукопашном, и, только издали приметив его доспехи блестящие, смущались казанцы и в бегство пускались. Он-то и вышел против богатыря татарского, против страшного Сюнчелея. Ни один другому не уступал в доблести; только, видно, хлебородные нивы земли русской лучше вскормили удальца Леонтия, чем степи ордынские – могучего Сюнчелея. Вышли они один на один: храбрый Шушерин – с боевым шестопером в могучей руке, а удалец Сюнчелей – с кривым мечом татарским. Увертлив был татарский богатырь, и первый он Леонтия поранил, разрубив ему глубоко плечо левое; но не сдался русский витязь – широко размахнулся он и поразил татарина прямо в грудь. Зашатался, забился на коне Сюнчелей, почуяв, что насмерть ранен; а все же хотелось ему еще раз врага уязвить… Выхватил он нож острый и длинный и метнул в Шушерина. Вонзилось острие храброму витязю в левый бок, там, где кончался доспех верхний. Почуял и московский витязь, что не жить ему уже на белом свете, и гневом закипел против врага лукавого. Стал он его рубить да крошить нещадно, так что не только всадника иссек, а также и коня его, почитай, надвое перерубил. Осилив врага, поскакал Леонтий Шушерин из последних сил в самую густую толпу татарскую и еще с десяток казанцев убил; а потом рухнул он с коня и Богу душу отдал. Не оставили тело его товарищи на поругание татарам: дружно ударили и прогнали казанцев, а мертвого витязя отнесли в стан, где вечером отпели его иереи и земле предали по обряду православному.

Двадцать седьмого августа воевода боярин Михайла Яковлевич Морозов, по повелению царскому, подкатил к турам снаряд огнестрельный и установил его. Тотчас же открылась из-за вала нововозведенного пальба жестокая, и полетели ядра чугунные в стены Казани басурманской. Кроме пушек, изрыгали огонь на татар и малые окопы, прорытые около большого вала: из этих окопов стреляли из пищалей ручных пищальники царские и немало вреда приносили казанцам.

В этот день попал в полон к московским воинам храбрый витязь казанский, по имени Улан-Карамыш. Славился тот витязь казанский Улан силою и удальством: налетел он со своей дружиною прямо на большой полк князя Мстиславского – да там его хорошо встретили… Врезался Улан-Карамыш прямо в середину полков московских и многих храбрых воинов погубил… Когда же ударили на него и с коня сбили, увидели воины московские, что был ранен мурза Карамыш два раза стрелою. Сняли его с коня, подхватили под руки и повели прямо к царю.

Недолго пришлось татарскому витязю дожидаться: горел нетерпением царь узнать, что в бою свершилось. Тотчас же велел он привести пред себя витязя татарского и стал его допрашивать:

– Сильна ли Казань, много ли в ней воинов, не мыслят ли они царю московскому покориться?

Раненый витязь татарский только глазами сверкнул; два слова сказал он толмачу, рядом стоящему.

Спросил царь толмача, что ему пленник поведал.

Низко поклонился толмач и, робея, ответил царю:

– Говорит мурза Карамыш, что не хотят казанцы волей сдаваться, хотят они за свой город умереть!

Нахмурился молодой царь и молвил гневным голосом, озирая своих воевод:

– Знаю я, что упорны князья казанские, что крепки стены города их, что ждет их великая помога от князя Япанчи. Все же не робею я идти на них приступом и с Божией помощью покорю их!

Просили тут воеводы того мурзу Карамыша пыткам предать и от него выведать все тайны казанские; только на то царь не пошел… Помнил он свою кроткую царицу Анастасию Романовну, помнил он, что не любит она мучений людей невинных и всегда просит его миловать их.

На следующий день, по рассказу самого участника осады казанской князя Курбского, совершили татары сильную вылазку, только не из города, а из леса, что окружал Арское поле. Целым полчищем хлынули они оттуда с дикими криками, с воплем пронзительным. Ринулись они прямо на передовой полк царский, ворвались в его стан. Воевода полка передового князь Хилков едва успел на коня вскочить и меч из ножен вынуть. Жестоко пришлось ему с татарами схватиться: с тылу они нахлынули и врасплох московцев застали. Многие были посечены кривыми саблями татарскими, много воинов было пронизано длинными легкими копьями татарскими; не меньше было потоптано быстроногими конями татарскими. Смят был передовой полк, и гибель ему грозила неминуемая… К счастью, подоспели на подмогу другие князья-воеводы: Иван Пронский, Мстиславский, Юрий Оболенский; поспешили они все со своими отрядами на выручку полку передовому. Даже сам царь Иоанн Васильевич озаботился нежданным нападением татарским, на коня сел, свою царскую дружину снарядил и половину ее послал на помощь полку передовому…

Впереди полчищ казанских, что высыпали из леса, красовался на горячем скакуне славный наездник, казанский князь Япанча. Был он доблестным витязем и в бою себе равных не находил. Словно барс лютый, носился он по бранному полю и схватывался то и дело с удальцами московскими. Кто пеший был, тот и не спорил с наездником татарским, только сторонился; а кто успел на коня сесть, вступал с ним в схватку… Много удальцов было в полку передовом, да ни один не одолел князя Япанчу. Одного он сразу с размаху саблей пополам пересек, другого вместе с конем одним налетом богатырским сшиб, третьего и четвертого по очереди рукой железною схватил и поразил ножом острым, выхватив его из-за пояса богатого, золотом сияющего. Наконец не нашлось князю Япанче противника, а сам наездник татарский рассвирепел и раззадорился: налились кровью его глаза узкие, почернело от крови прихлынувшей лицо смуглое, на тонких губах пена показалась, и, как видение страшное, бросился он в самую толпу воинов московских. Там налетел он невзначай на самого воеводу полка передового. Когда-то был князь Хилков славным, удалым бойцом, но с годами отяжелел он, обленился и уже не лез сломя голову во всякую схватку. Однако не утратил он богатырской силы своей, и по-прежнему жил в его теле тучном дух молодецкий. Видя, что налетает на него удалец казанский, приободрился князь и рукой могучей крепче сжал тяжелый меч боевой. Не успел он размахнуться хорошенько, как нанес ему князь Япанча разом три удара; хорошо закалена была сабля татарская, просекла и проломила она доспех княжеский, и разом из трех ран у тучного князя кровь потекла. Не смутился воевода, не спеша размахнулся он во всю волюшку и татарину ответный удар отвесил. Увертлив был казанский князь, не подставил он головы под меч воеводы тучного; обрушился богатырский удар на скакуна князя Япанчи и, почитай, начисто была отрублена голова у коня горячего. Рухнул конь, а с конем и всадник… Удивился князь Япанча, как на землю упал, но изловчился, на ноги вскочил и снова на врага бросился. И в этом ему удачи не было: князь-воевода успел под саблю его свой щит крепкий подставить, а кроме того, на татарина коня повернул. Тут подоспели на выручку воеводе воины московские, оттеснили князя Япанчу и едва-едва в полон его не взяли. Поспешили на помощь наезднику и его татары толпой летучей; завязалась схватка кровопролитная… В это время подоспели к передовому полку и другие дружины царские… По всему обширному полю Арскому пошла сеча жестокая; поминутно валились с коней всадники, молниями сверкали сабли и мечи обнаженные…

Все прибывали да прибывали дружины московские, оттеснили они наконец татар к самому лесу. Понял князь Япанча, что не удался налет его удалецкий…

Много хвалил потом царь Иоанн Васильевич своих воевод за то, что они не смутились и тыльному наезду татарскому бодрый отпор дали.

После этого дня настало для рати московской трудное время: целую неделю каждый день бились без устали русские воины; не было к стану подвоза, потому что князь Япанча со своими полками летучими никому пути не давал. Казанцы знали, что помогает им удалой наездник, с высокой башни крепостной махали ему стягами разноцветными и указывали, когда на московские полки ударить. Ни минуты покоя не было полкам царским…

Пришел в это трудное время к царю удалой воевода князь Александр Горбатый-Шуйский и сказал:

– Дозволь, царь-государь, слово молвить.

Стал слушать его царь Иоанн Васильевич.

– Дай мне, царь-батюшка, полки надежные и сделаю я западню татарам поганым.

Авось, мы того наездника Япанчу поймаем.

Согласился царь.

На другое утро, как высыпали татары из леса и налетели на воинов царских, отступили дружины московские и побежали перед татарами. Обрадовались казанцы и вслед пустились. Далеко ушли они от леса и все Арское поле заполнили своими толпами дикими. Тогда из засады вышел князь Горбатый-Шуйский и ударил прямо в тыл князю Япанче. Стали нещадно рубить татар с двух сторон, оцепили их кольцом крепким; пустились татары к лесу, да немногие добежали, русские всех потоптали да посекли и многих в полон взяли.