Текст книги "Царский духовник"

Автор книги: Владимир Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

У ЦАРЯ

Во дворце Воробьевском у царя Иоанна Васильевича нежданно-негаданно великая тишь стала; удивлялись все приближенные; удивлялись способники царя молодого потехам лихим, какие любил юный царь совершать в окрестностях московских. Не рыли землю борзые кони у крыльца государева, не трубили в звонкие трубы доезжачие; не выходили с крыльца царского степенные бояре и не говорили, улыбаясь: “Седлайте коней для государя молодого. Хочет он свою душеньку потешить… Хочет он поскакать по полю раздольному, зверей-птиц половить…”.

Тихо все было на дворе государевом, в соседней церкви гулко звонили колокола: нежданную службу правил случайный поп государев.

Из бояр немногие оставались при юном царе: разбежались многие, прослышав, что появился у государя муж некий, что обличает неверных слуг царских.

Толковали приближенные слуги царские, что в один день негаданный явился к юному государю некий старец неведомый и толковал он долго с царем, и никого в ту пору в покой царский не впускали. Что потом видели царя Иоанна Васильевича ближние бояре бледным и взволнованным; что после того юный царь не звал к себе ни одного из советников ближних: отошел от дверей горницы царской князь Темкин, отошел боярин Иван Петрович Федоров, отошел боярин Нагой, и даже дядя царицын Григорий Юрьевич Захарьин, сильно смутившись, ушел ни с чем от порога государева.

На следующий день поехал юный царь навестить митрополита в Новоспасской обители.

Ходил слух, что духовник государев и еще многие бояре благомыслящие сказали государю молодому, что-де сгорела Москва от волшебства злодеев неких.

После того, как говорили в народе, стал ходить юный царь Иоанн во власянице монашеской, стал крепко каяться и каждый день на службы церковные ходить…

В то утро вышел юный царь на крыльцо свое, на крыльцо дворца Воробьевского, без обычного множества бояр придворных… Были с молодым царем только Алексей Адашев да неведомый доселе священник, старец Сильвестр. Вышли они в ту пору, когда еще, как говорилось, и птица, и человек утренний сон довершали… Полнейшая тишина стояла на дворе царском: ни холопов крикливых не было слышно, ни другой челяди дворцовой… Стал царь Иоанн на крыльце своем, стал и дивится: такая-то кругом тишина, что на душе у него благостно стало…

Подметил старец Сильвестр на лице государевом улыбку кроткую и сказал ему голосом своим добрым:

– Что, царь-государь, чай, привольно вздохнуть тебе в этакой тиши-благодати?

– Верно слово твое, отец святой, – ответил ему молодой царь. – Отродясь не приходилось мне такой тишины благодатной слышать; всегда-то кругом меня сотни бояр да холопьев возились… Не было минутки вздохнуть одному привольно!

– А чай, скучновато тебе, государь, теперь, когда удалился от той сутолоки мятежной?

– Нет, отец святой, великую отраду ощущаю я в душе своей, не слыша шума и говора обычных ближних моих.

– Значит, не гневаешься ты, государь, на совет слуги твоего?

– Нет, благодарю тебя, отец святой, за то, что дал ты мне познать истинный покой! И знай, что никогда не вернусь я к прежнему своему величию надоедливому и беспокойному.

Сошел молодой царь с крыльца своего на двор, оглянулся кругом и вздохнул облегченно.

– Экая благодать! Ну, пойдемте, други мои, в храм Божий; помолимся о спасении душ наших за прегрешения наши.

Молча последовали за молодым царем оба новые любимца. Недалеко им идти было: дворцовая церковь царская тут же на дворе стояла… Следуя за царем, крестился старец Сильвестр большим крестом и поднимал к небу взор благодарный; молодой Алексей Адашев даже и креститься забыл – непрерывно следил он очами своими за юным государем, и улыбка светлая играла на устах его… Близко они уже были к самой паперти церковной, и тут вдруг случилась встреча нежданная… Показался из-за угла боярин Захарьин и дорогу преградил царю юному с его спутниками.

– Царь-государь, дозволь доложить тебе, что негожее дело приключилось в Москве: убил народ мятежный ближнего боярина твоего, любимца твоего – князя Глинского…

Злодейски был убит князь Глинский, государь! Опрометью убежал он в церковь кремлевскую, скрылся там в алтаре церковном и думал избежать гонителей своих… Да не пришлось ему спасти жизнь свою – настигли его враги лютые, схватили руками беспощадными, выволокли из церкви на площадь кремлевскую и предали смерти жестокой: разорвали на клочья!.. А кроме того, похвалялись черные люди московские, что пойдут они и на тебя, государь Иоанн Васильевич, что настигнут тебя во дворце твоем Воробьевском и тоже смерти предадут! Разогнали они всех твоих бояр, всем им жестоким мученьем угрожали… Я, твой слуга верный, тоже с великим трудом спасся от мятежников, и теперь прибегаю к стопам твоим, владыка милостивый, чтобы спас ты меня от кары жестокой – ее же ничем я не заслужил!

Слушал молодой царь боярина и ушам своим не верил: знал он покорность черного люда московского, слышал он, как всякий раз, когда выезжал он со своими боярами, кричал народ московский голосами тысячными: “Да живет наш царь молодой, великий князь Иоанн Васильевич!”. Видел он, как падали под ноги коня его челобитчики московские и, уповая на него, на царя своего, словно на Бога, вопили они: “Помилуй нас, государь милостивый, не обидь нас, царь-батюшка!”. Потому и не верилось царю молодому, что пошел на него мятежником лютым народ московский; потому и поглядел он недоверчиво на боярина знакомого, ближнего, и даже долее его слушать не хотел.

Отвернулся царь от боярина и пошел к паперти церковной; пошли за ним и новые любимцы его: молодой Адашев и старец Сильвестр. Да не смутился старый, опытный боярин гневом государевым: полным голосом крикнул он вслед царю юному:

– Берегись, царь-государь! Не мысли, что обманывает тебя старый, верный боярин…

Сам закручинишься, сам меня вспомянешь, когда узнаешь, что вслед за мной идет вся чернь московская мятежом на тебя, царь-государь. Не пройдет часа какого-нибудь, и нагрянет черный народ московский на дворец твой и разнесет его по щепкам… Слышал ты слова мои, царь-государь, а там уж сам умом раскидывай, как беды нежданной избежать!

Идя к паперти церковной, остановился юный царь Иоанн Васильевич и глянул на своих советников новых: “Что-де мне теперь делать? Как-де беды великой избежать?

Наставьте меня, научите!”.

Выступил тогда вперед молодой Алексей Адашев, положил он руку свою на саблю, что привешена была к его поясу богатому, и хотел он царю молодому недобрый совет дать, хотел сказать: “Дозволь мне, государь, разделаться с врагами твоими… покажу я тебе свою службу первую!”.

Да остановил его старец Сильвестр… Рукою дряхлою, но крепкою ухватил он его за плечо и словно на месте пригвоздил.

– Погоди, добрый молодец! Мой черед настал – добрый совет государю дать… Ты, чай, думаешь, что одной своею силою избавишь царя юного от напасти нежданной… А я по-иному мыслю, добрый молодец. В таком деле царь-государь только сам себя спасти может… Слушайте меня, дети мои духовные! Слушай меня, царь-государь!

Созови сейчас же, не медля, стрельцов твоих, повели им зарядить оружие свое и встреть бестрепетно мятежников… Пусть узнают они, что в руках царя-государя не только милость, но и гроза жестокая… Покарай их достодолжно! А когда образумятся они, когда, трепеща, падут к ногам твоим, тогда помилуй их, государь добросердный! Верен совет мой, царь-государь, и следуй ему… Если бы увидели тебя мятежники слабым и колеблющимся, тогда вышла бы великая смута на земле русской.

Опять попала бы власть в руки бояр лукавых, опять стали бы играть они тобою, юный царь-государь, как пешкою шахматной!

Слушал царь Иоанн Васильевич мудрые речи старца Сильвестра и до самой сути понимал их своим умом быстрым. Тотчас же поспешно повернулся он от паперти церковной и шагами скорыми пошел во дворец свой. Поспешили за ним и оба любимца новые, и старый любимец боярин Захарьин.

Навстречу государю вышел сотник стрелецкий и тут же испуганно доложил молодому владыке:

– Неведомо мне, царь-государь, что деется! Видел я сейчас пыль великую со стороны Москвы; видел я, что валит от Москвы сила несметная, что среди той толпы черни московской сверкают бердыши да копья… Что повелишь делать, царь-государь?

Грозно вскинулся царь Иоанн Васильевич, грозно метнул он взгляд на сотника и крикнул во всю свою грудь богатырскую:

– Ах ты, слуга лукавый! Ах ты, переметчик ляшский! Иль ты не знаешь, что за своего государя надлежит тебе открытою грудью стоять?! Вызывай тотчас же своих стрельцов, станови их в порядок боевой, прикажи мушкеты зарядить и жди твердо, бестрепетно мятежников! Если же у тебя доблести не хватит, говори о том прямо царю своему!

До земли поклонился молодой сотник стрелецкий и боязливо ответил государю юному:

– Как повелишь, государь, так и исполнено будет! Все мы на то и родились, чтобы грудью лечь за царей наших природных! Сей же час скличу стрельцов моих и крепко накажу им стоять за государя нашего!

Приветливо поглядел юный царь на сотника молодого и спросил его:

– Как звать тебя, добрый молодец?

Спешно снял шапку молодой сотник и государю своему ответил:

– Звать меня, царь-государь, Данилою, а по прозвищу – Адашевым.

Изумленно обернулся молодой царь к своему приближенному новому – Алексею Адашеву.

– Родич твой будет?

– Брат мой, царь-государь, – ответил Алексей Адашев, радостно поглядывая на младшего брата своего, сотника царского.

– Добрые вы оба слуги, – молвил молодой царь, улыбаясь приветливо.

– До самой смерти готовы служить тебе, царь-государь, – ответил Алексей Адашев, кланяясь в пояс царю и великому князю.

Тем временем молодой сотник уже бросился сломя голову в подклети дворца государева и завопил зычным голосом:

– Сюда, молодцы-стрельцы, на службу государеву!

Тут же высыпали из подклетей дворца государева стрельцы его, молодец к молодцу: все в кафтанах ярко-красных, все с длинными мушкетами-пищалями в руках, все с тяжелыми саблями булатными за поясом, все с иноземными пистолетами на боку…

Выбежав зараз, построились они в ряды тесные, вверх оружие свое подняли и крикнули голосами богатырскими:

– Жизнью стоим за нашего царя-батюшку, за великого князя Иоанна Васильевича!

Слыша тот клик богатырский, весело улыбнулся царь Иоанн Васильевич; бодро показал он рукою белою на своих слуг верных и молвил радостно старцу Сильвестру:

– Видишь, отец святой, есть у царя московского слуги верные, есть у него защитники непоколебимые!

Улыбнулся и старец Сильвестр, улыбнулся радостно и готовно.

– Вижу, царь-государь; вижу и радуюсь душевно… А таких слуг верных должен ты, царь-государь, ценить, любить и награждать! У самого царя Соломона были телохранители верные, и тех телохранителей царь Соломон любил и привечал всячески… Старшему из тех телохранителей отдал даже царь Соломон в супруги дочь свою любезную.

– Что ж, – ответил молодой царь, – покамест меня еще Господь Бог дочерью не благословил. А то я для своих слуг верных все сделать готов.

Чудный и проникновенный взор старца Сильвестра победил и увлек царя молодого, и готов был юный повелитель все сделать, что ему старец говорил.

В то мгновение послышался близ двора государева крик неистовой толпы многолюдной; в то мгновение со всех ног прибежали к царю молодому его конюхи сторожевые и завопили они истошными голосами:

– Царь-государь, великая толпа близится к твоему дворцу царскому! Видели мы в руках у черни московской бердыши да копья… Видели мы на тех копьях кровавых голову боярскую… Берегись, царь-государь!

Многие порицали царя Иоанна Васильевича IV за робость, многие выставляли его тираном малодушным, – а все же был царь Иоанн Васильевич правителем отважным, все же не трепетал он, видя возмущение народное.

Не торопясь, ушел молодой царь на крыльцо своего дворца летнего и стал там, подбоченясь, гордо глядя на ворота дворовые, откуда готова была хлынуть толпа мятежников.

Перед крыльцом выстроилась в боевом строю дружина стрелецкая, царская; впереди нее стоял сотник удалой, Данила Адашев; держал он в руке могучей обнаженную саблю булатную и отважно глядел вперед на врагов государевых…

Пришла пора… Ворвалась на двор государев толпа черни московской, лютой, разъяренной.

Ворвалась она с криками дикими, с бесчинством великим, с руками окровавленными, с воплями грозными:

– Отдайте нам бабку цареву Анну – княгиню Глинскую!

– Давайте нам князя Михайлу Глинского!

– То наши лиходеи!

– То они подожгли Москву!

– Не будет пощады князьям Глинским!

– Один есть уже у нас!

– Давайте и других!

Впереди толпы мятежной стояли посадские московские – самые что ни на есть буяны и ослушники; были те передовые вооружены бердышами да копьями и всех более грозили они молодому царю… За ними стояли люди торговые, погорельцы московские, у которых ни кола, ни двора не осталось… Они тоже яростно вопили, да не смели лишнего шагу сделать с тех пор, как вступили на двор государев… Ведомо им было, что молодой государь во гневе горяч бывает, и потому не очень-то охотно шли они за своими товарищами буйными… Зато передовые вопили грозно и несдержанно:

– Отдавай нам, царь-государь, обидчиков наших!

– Разочлись уже мы с одним!

– А то разнесем и твой двор государев!

Подал тут голос и молодой царь; молнией зажглись очи его, оглядел он своих стрельцов верных, обернулся к своему советнику новому, старцу Сильвестру, и звонко кликнул:

– А ну-ка, попотчуйте гостей незваных свинцом да огнем, стрельцы мои верные!

Мерно и согласно поднялись пищали стрелецкие – и раздались выстрелы их трескучие.

Грохнулись на землю мятежники передовые, огласили двор царский стоны и вопли; окрасила кровь яркая багряная песок двора царского…

Не успел молодой царь порадоваться, не успел он еще крикнуть голосом своим могучим для устрашения мятежников московских, как рассеялась толпа мятежная, и никого, кроме убитых да пораненных, не осталось на дворе царском.

Оглянулся молодой царь на своих советников новых и спросил:

– Надо ли, отец святой, вдогонку гнаться за мятежниками? Надо ли их до конца покарать?

Перекрестился большим крестом Сильвестр, глянул он очами плачущими на убитых и раненых и ответил государю юному:

– Миловать надо врагов побежденных, царь-государь! Так Господь заповедал…

ПОКАЯНИЕ ЦАРСКОЕ

Много месяцев прошло, пока поправилась Москва от пожара великого; неисчислимое множество дворов простых, хором боярских и храмов Божиих восстановить надо было.

Десятки тысяч рабочих людей стеклись отовсюду в стольный град; закипела повсюду работа живая – росли дома и хоромы, словно трава вешняя из земли влажной…

Порядком поопустели карманы боярские да княжеские; зато разукрасилась Москва-матушка на славу: таких построек красивых еще и не видывали в ней до пожара.

Радовались сердцем обыватели московские; радовались не только тому одному, что возродился город их, а также вселяли им в душу надежду благую те слухи новые, что по всей Москве пронеслись, словно ветер вольный… Гласили те слухи, будто мягок стал нравом и обычаем молодой царь Иоанн Васильевич, будто слушает он во всем своего наставника нового, старца Сильвестра… После мятежа людей московских уединился молодой царь на много дней и предавался в одиночестве посту строгому и молитве горячей… А потом, говорили, созвал царь святителей земли русской и каялся им во всех грехах своих прежних… Были у царя все святители, все священнослужители: и митрополит, и архимандрит Троицкий, и другие старцы, святой жизнью прославленные.

И отпустили старцы, священнослужители и иерархи земли русской молодому царю все его прегрешения, и тогда, успокоенный их прощением, царь молодой причастился Святых Таин, и тогда совсем затихло сердце его мятежное, вполне исполнился он благодати Духа Святаго…

Но не могло одно покаяние церковное утолить пылкое сердце и мятежный дух царя Иоанна Васильевича.

Долго по всей Москве говорили, что готовил себе молодой царь еще иное покаяние – покаяние всенародное… Молва шла, будто послал царь Иоанн Васильевич во все города земли русской, чтобы направили они в Москву людей выборных – от всякого города людей знатных, и служивых, и торговых, и мелкопоместных, и посадских…

Видно, великую тайну, великое поползновение хотел молодой царь открыть тем выборным людям…

Шли об этом частые и горячие толки по всему стольному городу. Толковали, что мыслит царь молодой всех бояр сместить; толковали, что хочет он идти бранью великою на исконного врага земли русской – хана крымского… Кое-кто перешептывался, что хочет молодой царь новый устав-закон для земли русской написать и потому, для совета доброго, зовет к себе на Москву людей выборных.

Наконец после долгих месяцев настал день долгожданный. Ярко солнце светило над Кремлем многоглавым, пестрели повсюду кровли новых хором и домов; отовсюду стекались на Красную площадь толпы народа московского. Все были наряжены по-праздничному, у всех в очах надежда светлая горела.

Многолюдными толпами спешили горожане московские, но никто не дерзал шуметь или кричать: всякий чуял, что готовится нечто великое, нечто достопамятное.

Увидел народ, что вышел царь со всем духовенством, – шло духовенство с крестами, иконами и хоругвями, – вышел царь со многими своими боярами, со стройною дружиной стрельцов своих и повелел иереям и н'абольшим над ними отслужить молебен благодарственный.

Понеслись к яркому солнечному небу песнопения духовные, светлые и благостные; синея, заклубился дым кадильный, засверкали ризы золотые – и еще больше притих народ московский, видя и слыша благочестие своего царя молодого… Тысячные взоры обращались на Иоанна Васильевича – любовались все и умилением исполнялись при том, как преклонял царь молодой колена свои перед святынями, как жарко молился он, как лил слезы горючие и сокрушался о грехах своих.

Кончился молебен, и зорко глядел народ московский, что теперь будет делать молодой царь его. И великим изумлением поразил их – и народ, и бояр, и священнослужителей – молодой владыка земли русской.

Выступил царь Иоанн Васильевич на глазах всего народа московского на место высокое, подозвал к себе митрополита и громкою речью оповестил весь народ свой и весь двор свой о раскаянии своем… Сильным звонким голосом, что далеко над толпами москвичей разносился, такие слова молвил царь Иоанн:

– Святый владыко! Знаю усердие твое ко благу и любовь к Отечеству: будь же мне поборником в моих намерениях. Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели о мне: хотели быть самовластными; моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ – и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии неправедные! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! А вы ждите суда Небесного!

Прервал тут речь свою молодой государь: не хватило у него духу далее каяться и далее гневаться на врагов своих, бывших советчиков… Сначала гнев внезапный помешал говорить царю молодому, потому что лишь здесь, видя воочию народ свой покорный, что ожидал от него защиты и мудрости правителя исконного, понял он, что не исполнил долга святого, от Бога на него возложенного, и что помешали ему в исполнении долга того бояре приближенные, лукавые и неверные… Потом, увидев, что смотрят на него люди его, не злобствуя, а чуя лишь в нем спасение грядущее и блага жизни мирной, прослезился юный царь и вперед, ближе к народу вышел… Видели тут люди московские, как наполнились слезами светлые очи государевы, как рыдания искренние тронули уста его… Глянул молодой царь на небо, глянул в ту сторону, где блестели ризы священнослужителей, где между прочими светлел лик нового наставника его, священника Сильвестра, – и, полон чувством благим, внезапно поклонился гордый царь московский на все стороны народу своему… И еще громче зазвучал голос его звонкий, в котором слезы слышались:

– Люди Божии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь защищать вас от подобных притеснений и грабительств. Забудьте, чего уже нет и не будет!

Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовью христианскою. Отныне я судия ваш и защитник!

Прозвенели и замерли над толпами московскими слова царя юного. В страхе великом внимали ему бояре своевольные; с радостью великой внимали царю люди московские и выборные всей земли русской… Но так изумлен был народ, что ни крика не раздалось в ответ на мудрые речи царя молодого; только видно было, как в передних рядах толпы многочисленной обнимались друг с другом люди незнакомые, как целовались все, словно на праздник светлый… Сияло над ними небо лазурное, и яркие лучи солнечные словно несли всем благость, прощение и радость…

Окинул царь молодой всю толпу великую и уверился, что понял народ его слова благие. Поспешно повернулся он, махнул рукой боярам и духовенству, и уже во дворце кремлевском увидели его бояре и иерархи земли русской – увидели они его с лицом, радостью преображенным, с очами, в коих одна лишь благость, одна лишь милость светились.

Не позвал молодой царь бояр да архипастырей в ту палату, где стоял его престол царский, – в передней горнице сказал он им слово великое, слово благое:

– Отныне не будет среди приближенных моих ни врагов злобных, ни друзей пристрастных! Под угрозою гнева моего царского повелеваю я вам, ближние двора моего, примириться сейчас и в согласии жить!

Осмотрел зорким взором царь молодой архиереев, бояр, священников, окольничих, спальников и голов стрелецких… Стояли все они, головы понурив; стояли они, не в силах отрешиться от привычек давних – от приязни и от вражды… Тогда поискал взором зорким молодой царь среди них неприятелей – недругов давних, и двоих он подметил, что друг от друга сторонились подальше среди толпы боярской. Были то князь Михаил Глинский, брат убитого народом московским князя Юрия, и свойственник царский, боярин Захарьин. Издавна вражда их шла, ни на один день не утишаясь: таких недругов злобных никто бы примирить и не подумал. Боярин-то Григорий Юрьевич Захарьин по сердцу добр был, да столько он от князя Михаила оскорблений и поношений понес, что и сам так же духом облютел, как и его недруг спесивый… И теперь, когда потеряли они власть над царем юным, все же зверьми друг на друга глядели, и рад был один другому хоть сейчас зубами горло перервать. Услыхав слова царевы, оба они в разные стороны кинулись, не чинясь того, что мог их увидеть да приметить молодой царь.

И вправду приметил их царь Иоанн Васильевич…

– Стойте, бояре! Князь Михайла, поди сюда!

Не ослушался князь Глинский молодого царя – покорно приблизился он к нему и поклон в ноги отвесил.

– Боярин Григорий Юрьевич! Чай, слышал, что я повелел?! Иди сюда скорей, ежели тебе голова дорога!

Видя перед собой обоих недругов, сперва нахмурил брови царь Иоанн Васильевич, но тотчас же сменил гнев свой на кротость.

– Ведомо мне, бояре, что оба вы друг друга до смерти недолюбливаете… Вот вам воля моя царская: не терплю я отныне при дворе моем ни вражды, ни ссор, ни злоумышленности тайной! Вот вам воля моя – обоймитесь тотчас же, как други давние, и простите друг другу вины свои! Кто из вас того не учинит, – будет тот отныне врагом земли русской и врагом царским!

Поколебались бояре, пуще всего князя Михаила Глинского приказ царский изумил и прогневил. Шаг назад сделал он от своего недруга давнего и метнул на него взгляд враждебный… А боярин Захарьин уже готов был послушать воли царской – последовал он за своим недругом былым и ему слово примирительное молвил:

– Коли в чем виноват я перед тобою, князь Михаил, то отпусти вину мою!

Но все пятился от врага своего князь Глинский, даже руками отмахиваться стал, даже очами засверкал. Тут опять раздался голос царя молодого – не гневный, а потрясенный и горестный:

– Князь Михайла, злопамятен ты не в меру… Коли я простил вас, злых советчиков моих, должен и ты простить врага своего… Видишь, чай, какие времена настали!..

Мир и любовь будут на Руси… Мира и любви хочу я между ближними моими… Помирись, князь Михайла, с боярином Григорьем!

Искоса глянул князь Михаил Глинский на молодого царя, чей лик преображенный сиял, словно ангельский, и невольно ступил он шаг навстречу ко врагу своему, боярину Захарьину. Тот уже его, объятия раскрыв, поджидал… Крепко обнялись оба врага, горячо друг друга в уста поцеловали…

Обрадовался молодой царь, подозвал к себе священника Сильвестра и молвил ему:

– Благие наставления твои, отче! Видишь сам, какой от них цвет пышный пошел!

– Здрав будь на многие лета, царь-государь! По благому примеру твоему пусть живет отныне вся земля русская в мире и покое, в дружбе и любви. Не приписывай, государь, того моим словам слабым – Сам Господь подвигнул тебя на дело доброе…

Бояре царские, кругом него стоя, чутко прислушивались к беседе царя молодого со священником старым, новым советчиком и наставником… Чуяли они в этом старце с его речью прямой, с его взором чистым врага для себя опасного; к тому же видели они, как милостив был к нему царь Иоанн Васильевич, как он ему во всем повиновался… Слишком еще недавно окончились дни полной воли боярской, и никто из приближенных царских не забыл об этом времени привольном. Видя юность цареву, думали бояре, что с ним-то самим легко справиться, легко обойти молодого владыку речами льстивыми, легко заставить его из рук боярских глядеть… Да на грех замешался тут этот священник неведомый, Бог весть откуда взявшийся. Злобились бояре…

Царь Иоанн Васильевич, обменявшись с отцом Сильвестром речами, невольно обратил взор свой на эту толпу бояр ближних, понурых и невеселых. Хоть и старались бояре улыбаться, да у каждого та улыбка кисловатой выходила. Скользнул царь взором по их лицам лукавым и далее вглубь горницы передней смотреть стал: туда, где вторые чины двора царского стояли, постельничие, окольничие да спальники. Там прежде всего бросилось царю в глаза открытое и доброе лицо окольничего Алексея Адашева; сразу увидел молодой царь по той радости, которая сияла на лице окольничего, что тому этот день покаяния царского взаправду праздником был. Слезы горячие стояли в глазах Алексея Адашева: ликовал он, что наступают на Руси великой, на Руси любимой времена светлые, что хочет царь-государь обо всем народе заботы нести, хочет милостив и правосуден быть…

Издавна было такое время заветною мечтою молодого окольничего; долго-долго он его дожидался, долго об этом в храмах Божиих горячую молитву творил, тяжко рыдал и клал бесчисленные поклоны земные. Наконец-то настал для него день долгожданный, наконец-то кончается на Руси мятежное владычество бояр корыстолюбивых. Немудрено, что сиял радостью великой, радостью светлой молодой окольничий Алексей Адашев.

Сразу угадал молодой царь все, что творилось в душе Адашева. Миновал он бояр знатных, подошел вместе с отцом Сильвестром к молодому окольничему и руку свою царскую на плечо ему положил.

– Погляди, отец Сильвестр, наставник мой, в эти очи прямые. Мнится мне, что светится в них сама правда-истина… Да и на лице, словно на небе синем, ни одного облачка не найдешь. Видно, чиста и светла у человека сего душа праведная…

Не стал старец Сильвестр вглядываться в лицо Алексея Адашева; знал он и без того, что был тот правдив, верен и бескорыстен. Обернулся к царю старый священник и молвил голосом твердым:

– Таких слуг у тебя, царь-государь, немного. Честь и слава тебе, что сумел ты разгадать окольничего.

Махнул рукой молодой царь Адашеву, чтобы шел тот за ним, и направился, опять-таки вместе с новым советчиком своим, в другие палаты дворца своего.

Низкими поклонами проводили юного царя бояре, и не один из них хмуро покосился на молодого окольничего, что, во всей правоте своей, безмолвно и послушно по приказу царскому тоже туда пошел.