Текст книги "Царский духовник"
Автор книги: Владимир Лебедев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
ОПАЛА
Неблагополучна была поездка богомольная царя Иоанна Васильевича. Недаром в самом начале той поездки в Троице-Сергиевой обители заточенный инок, славный Максим Грек, предрек царю несчастье… “Государь, – сказал преподобный Максим Грек царю Иоанну Васильевичу, – пристойно ли тебе скитаться по дальним монастырям с юной супругою и с младенцем? Обеты неблагоразумные угодны ли Богу? Вездесущего не должно искать только в пустынях: весь мир исполнен Его. Если желаешь изъявить ревностную признательность к небесной благости, то благотвори на престоле.
Завоевание Казанского царства, счастливое для России, было гибелью для многих христиан; вдовы, сироты, матери убиенных льют слезы: утешь их своею милостью.
Вот дело царское”.
Когда не внял молодой царь мудрым словам святого старца, предрек ему Максим Грек, что не привезет он с собою назад в Москву младенца-царевича живым. И сбылось предсказание старца: не доезжая монастыря Кирилловского Белозерского, еще на Шексне-реке, умер царевич Димитрий.
Утешал горюющий царь всеми силами свою молодую царицу, что плачем разливалась о своем первенце. На верху у царицы непрестанно служба шла печальная, вдвое больше милостыни раздавала царица в эти дни скорбные, отовсюду стекались к ней иноки благочестивые, странные люди, юродивые… Все же ничто не утешало царицу, и часто сидела она в думах глубоких и печальных одиноко у себя в горницах. В один из этих дней скорбных пришел молодой царь в покои царицыны и завел с супругой любезной беседу тихую, душевную:
– Поведай мне, супруга моя дорогая, отчего не утоляется скорбь твоя, отчего плачешь ты и тоскуешь и даже в молитве утешения не находишь?
Обратила молодая царица на царя очи, полные слез, и не могла тех слез удержать: зарыдала, затрепетала в сокрушении тяжком.
– Супруг мой любезный, – стенала она среди рыданий горьких, – нет уже на свете моего младенца-царевича!.. Взяли его душеньку чистую святые Ангелы на небо…
Только мне, матери неутешной, нет покоя от скорби глубокой!
Взял молодой царь руку царицыну, ласково ее погладил и снова супругу утешать стал:
– Молись, ищи утешения в делах добрых; слушай наставлений мудрых святых старцев.
Хочешь, пришлю я к тебе отца Сильвестра – успокоит он тебя и утешит…
Встрепенулась при этих словах скорбная царица и с мольбою к царю руки протянула.
– Нет, нет! Не хочу я видеть старца строгого, карающего… Мнится мне, что наказал меня Господь горем великим за то, что не внимала я наставлениям отца Сильвестра…
Когда ты, супруг мой любезный, в походе был, тогда призывала я к себе ворожеек да знахарок и пыталась узнать через них, будет ли удача твоей рати. Раз покаялась я в том отцу Сильвестру, и строго осудил меня за то старец… А я, грешница, его наказа не послушала, опять не раз водила ко мне тетка боярыня ворожеек да знахарок разных… Теперь страшно мне и взглянуть в лицо отцу Сильвестру: вдруг скажет святой старец, что за грех мой и ослушание послана мне свыше кара тяжелая!
И опять залилась молодая царица слезами горючими… Нахмурился молодой царь и оскорбился. Непристойно казалось ему, что трепещет царица всей земли русской перед священником простым. Подумал царь еще, что, может быть, и вправду старец Сильвестр осуждением своим навлек на царицу гнев Божий… Забушевал гнев неправый в сердце его, и крикнул он громким голосом:
– Полно, царица! Нам ли с тобою страшиться старца Сильвестра! Надоело мне слушать его речи строгие и все по его словам вершить. Или у царя и великого князя своего разума нет? Опутали меня любимцы мои лукавые сетями хитро сплетенными; да только теперь пришел их власти конец… Теперь на Руси одна воля будет – моя воля царская!
Посмотрела скорбная царица на супруга своего, и в первый раз просветлело ее лицо печальное.
– Кто надоумил тебя, супруг мой любезный, на такое дело благое? Давно уже скорблю и печалюсь я, что царь московский на все из чужих рук смотрит. Не стану чернить старца Сильвестра и Адашевых не похулю. Только уж больно много воли забрали они… О том всечасно говорят мне родичи мои Захарьины-Юрьевы… Ведомо ли тебе, что хотел во время недуга твоего старец Сильвестр посадить на престол князя Владимира Андреевича?
Еще более нахмурился царь, вспомнив про то время злосчастное. Поспешно поднялся он с места, царицу молодую обнял и поцеловал и, уходя, молвил ей твердым голосом:
– Отныне на Руси один владыка будет! Отдалю я от себя и Сильвестра, и Адашева!
Как только вернулся царь от царицы в свои покои нижние, велел он позвать князя Владимира Воротынского, слугу верного, что приводил бояр к присяге – служить царевичу Димитрию. Помнил царь его услугу, одарил богато и к себе приблизил.
– Князь Владимир, – молвил царь боярину, – иди, отыщи старца Сильвестра и скажи ему мое веление царское. Благодарит-де царь Иоанн тебя, отец Сильвестр, за советы и наставления былые; отныне же твоих советов и наставлений царю не надобно. Пускай изберет себе старец какой-нибудь монастырь дальний и туда на покой едет. Алексею Адашеву тоже скажи, чтобы не докучал он мне; когда надо будет, тогда позову.
Немало подивился старый боярин при нежданных словах государевых, подивился и обрадовался: не любил он наставника царского, строгого священника; любимец Адашев тоже ему не по душе был. Охотно пошел он исполнять наказ государев.
Вышел князь Владимир Воротынский из царского покоя поспешными шагами, стал повсюду искать старца Сильвестра. Но нигде не нашел он наставника царского. Не было его ни в передней комнате, ни на крыльце хором царских, ни на площадке около крыльца. Поспрошал князь челядь дворцовую о старом священнике; ответил ему старый истопник, Семен Чулков, дивясь немало:
– Зачем же, боярин, отцу Сильвестру здесь в такое время неурочное быть? Или ты не ведаешь, что у старца всегда дела есть? В эту пору творит он милостыню бедному люду и дома сидит, чтобы не отошел от дверей его ни один неимущий без подаяния.
Выслушал князь Воротынский истопника старого, и что-то шевельнулось у него на сердце, словно бы жалость или укол совести разбуженной. Однако вскоре справился с собою суровый боярин, приосанился и того же истопника сердитым голосом за своей колымагой послал, что ждала его в конце площади кремлевской. Сам князь Воротынский навстречу пошел, чтобы сесть в колымагу подальше от крыльца царского, по строгому обычаю двора московского. Наконец влез он сквозь дверцу широкую, сел на сиденье мягкое и во всю прыть четырех коней добрых поехал по узким улицам московским. До старца Сильвестра недалеко было ехать, и скоро по особой примете узнал боярин его хоромы небогатые и тесные. Высадили холопы боярина из колымаги, и вошел князь Воротынский во двор. Тут сразу и увидел он отца Сильвестра: суетился старый священник среди целой толпы нищих, убогих и больных, от одного к другому переходил, всех расспрашивал, утешал и одаривал.
Слышались в толпе благословения, слышались стоны и мольбы жалобные.
Ближе подошел князь Воротынский к наставнику царскому, но не приметил его старый священник. Беседовал он с каким-то парнем высоким и плечистым, да только с одним изъяном – без правой руки. Мрачно было лицо молодца, и говорил он со старцем хмуро и отрывисто:
– Был я под Казанью. Я из кабальных людей боярина Шереметева. Когда острог татарский приступом брали, шел я грудью за боярином моим, немало татар меч мой уложил, да под конец на такого удальца напал, что он мне единым махом правую руку отсек. Едва выжил я после той битвы, и теперь непригоден ни для какой работы. Видишь, чай, сам, что без правой руки сделаешь! Как пришли мы домой, разгневался на меня боярин, не велел кормить и вон прогнал из своей усадьбы, от тебя-де никакой пользы нет, только лишний рот. Вот и стал я нищим, бродягою.
Слушал отец Сильвестр парня и глядел на него с жалостью сердечною. Положил он руку худую молодцу на могучее плечо и ласково улыбнулся:
– Не кручинься, сын мой. Царь Иоанн не оставит того, кто за него кровь проливал в бою. А до тех пор живи у меня в хоромах – нужды знать не будешь.
Поглядел на доброго старца парень, дивясь немало, поклонился в пояс и в сторону отошел.
Тут протеснился к отцу Сильвестру стремянной боярина приехавшего и оповестил:
– ПБоярин князь Воротынский от царя приехал.
Не стал торопиться старец навстречу знатному гостю. Еще приметил он среди толпы оборванной некую жену бледную, изможденную, с младенцем на руках. Подошел он к ней, о ее нужде спросил и послал ее тотчас же туда, где у него бедные и убогие приют находили.
– Иди, болезная, иди с младенцем своим, – молвил он кротко и благостно. – Там тебя накормят, оденут и за дитятком уход будет.
Только уж тогда обернулся старец Сильвестр к боярину приезжему. И пора было: гордый князь Воротынский, прибыв послом от самого царя, ждал привета и почтения великого. Видя, что медлит старец, сильно он разгневался и грозно сдвинул свои брови седые.
– Добро пожаловать, боярин князь, в мои хоромы убогие. Прости, что замешкался я с теми бедными да сирыми; у них, кроме старца Сильвестра, нет защиты и помоги.
Промолчал сердитый князь; повел его старец к себе, в горницу простую, усадил в углу красном и спросил:
– Чем тебя потчевать, князь Владимир?
Но не хотел гневный боярин даже, по древнему обычаю, хозяйских хлеба-соли отведать. Грозно взглянул он на доброго старца:
– Царское слово промедления не терпит. Слушай, старец Сильвестр, наказ царский!
Время тебе стольный град Москву оставить, царю-государю боле не докучать; не надобны ему твои советы и наставления. Милостив царь Иоанн Васильевич: дозволил он тебе какой хочешь монастырь избрать, только дальний и небогатый. Кончай там свои дни в мире и молитве, а о делах государских и думать забудь.
Мыслил князь Владимир Воротынский, что будет опала царская для старца Сильвестра невзгодой великой, нежданною. Ждал он слез и жалоб, ждал укоров и молений. Но остался спокоен старый священник, и по-прежнему кротко смотрели на сердитого князя его старческие очи. Низко поклонился он посланнику царскому, и покорно звучала его речь ответная:
– Слушаю приказа царского. Коли не угоден я царю, на то Божия воля. Доведи, князь, до царя, что наутро уже уеду я из Москвы стольной. Сборы у меня недолгие…
Дай Господь молодому царю и державе его всякой удачи и счастья.
Подивился князь Владимир Воротынский и не нашелся ничего старцу сказать. Опять шевельнулась в сердце его жалость, опять укор совести пробужденной почуял он в душе своей…
Молча простился князь со старцем и уехал в своей колымаге богатой ко двору царскому, а отец Сильвестр снова вошел к своим беднякам и убогим и снова стал их утешать и милостынею оделять. По-прежнему было ласково лицо его, по-прежнему мирен взор, по-прежнему тих и кроток голос. Только приметили его слуги, что на этот раз отец Сильвестр больше обычного обделял нищих казной и никого более к себе в хоромы жить не звал. А когда разошелся неимущий люд от старца Сильвестра, позвал он своих слуг немногих и разделил меж ними все свое богатство невеликое.
Как узнали слуги, что уезжает их старец из Москвы, что пришла на него опала царская, глубоко они запечалились. Стали один, другой и третий проситься за старцем в его изгнание внезапное, но никого не взял с собою старец Сильвестр.
– Буду я жить в монастыре дальнем отшельником простым, иноком бедным…
Когда вечер пришел, заперся старец Сильвестр в тесной горнице и там излил в молитве горячей перед святыми иконами всю скорбь свою. Но была та скорбь не о себе самом – себя не жалел благой старец, молился он и скорбел о всей земле русской, об отчизне своей, которой хотел до конца дней своих служить.
УЗНИК СОЛОВЕЦКИЙ
На Белом море, на одном острове каменистом и далеком стоит и теперь, и в древности стояла обитель Соловецкая. Братии в ней было немного, и все иноки вели безропотно тяжелую жизнь трудовую: ловили рыбу для трапезы монастырской, рубили лес дремучий, расчищали землю каменистую для посевов и огородов. Строг был устав в обители Соловецкой, долги были в ней службы и часты посты. Редко наезжали в обитель гости, и не было в ней дорогой утвари церковной, не было облачений пышных, и казначей обительский лишь одни медные деньги хранил у себя. Зато далека была обитель Соловецкая от всякой суеты мирской; кругом шумели только белопенные валы холодного моря, да хвойный лес рокотал сурово под налетом морского вихря.
Ранним утром на высоком камне, что выдавался с берега над самой пучиной морской, сидел в думе глубокой старый инок. Глядел он на пустыню водную, на гребни черных волн, над которыми носились только белокрылые чайки и падали вниз за добычей; глядел он на одинокое судно рыбаков монастырских, что под серым парусом быстро уходило вдаль, подкидываемое шумящими валами. Но не это море, не эту пустыню видел перед собою седой инок. Ему грезился далекий обширный стольный город земли русской, Кремль московский и его храмы святые. Видел он себя в хоромах царских среди бояр и князей, видел себя опять другом и наставником владыки московского.
Шумел холодный ветер, и брызги соленых волн морских летели прямо в лицо старцу Сильвестру. Ничего не примечал он и отдавался своим воспоминаниям скорбным… Как немного лет прошло, как много невзгод претерпел он за это время! День за днем припоминал он последние годы и с тихой печалью снова переживал все обиды и гонения, что выпали на его долю…
Под шум валов морских припомнил старец Сильвестр то утро непогожее, когда покидал он Москву по наказу царя Иоанна… На простой телеге, захватив скудные пожитки, выехал он из стольного города, перекрестился на золотящиеся в вышине кресты храмов кремлевских и никакой горечи не почуял он в душе своей. Уехал старец в бедный монастырь, верстах в ста от Москвы; встретили там изгнанника московского не очень приветливо, хотя обиды и утеснения не чинили. Мало-помалу снискал старец Сильвестр любовь игумена – помог ему знанием Писания Священного и другим опытом житейским. Стало ему свободно жить: была у него келейка укромная, светлая, никто старца не тревожил, и после шумного двора царского казалась старому священнику тихая жизнь монастырская раем земным. По-прежнему, из скудных достатков своих, делился он с нищими и болящими, коих в монастыре довольно было.
Изредка доходили до него вести и грамотки из Москвы – от Алексея Адашева, единого друга оставшегося…
Вспомнил старец, как однажды прислал ему грамотку Адашев, а в той грамотке говорилось, что молодая царица Анастасия Романовна Богу душу отдала. Сильно заскорбел тогда старец опальный: знал он, кого потеряла земля русская, кого потерял царь Иоанн в молодой царице, – потеряли они своего ангела хранителя земного… За время жития своего при дворе царском понял мудрый старец, что только молодая, добрая и кроткая царица могла утишать суровый дух и пылкий нрав царя Иоанна. Ведал старец, что в последние дни была к нему царица немилостива, но за то не винил он ее. Ценил он в ней кротость душевную, что приносила всей земле русской мир и покой. Шевельнулись в душе у старца Сильвестра предчувствия злые, боялся он недобрых советчиков царских, боялся дремавшей в душе молодого царя жестокости и властолюбия сурового.
Далее стал припоминать старец… В одно утро ненастное постучался к нему в келью какой-то парень, весь в лохмотьях, попросил милостыню. Приютил и обогрел его старец Сильвестр, и вот вынул из-за пазухи тот парень новую грамотку от Алексея Адашева. Как прочел ее бывший наставник царский, заныло у него сердце и горькая обида зажгла ему душу. Писал Адашев: “Да будет ведомо тебе, отец мой, что после смерти царицы молодой недруги бояре возвели на нас с тобой клевету черную: будто мы из злобы извели царицу зельем да колдовством. Распалился царь всем гневом своим неудержимым… Посылает он меня в Ливонию, на рать жестокую, а тебя, отец Сильвестр, хочет судить он судом святительским с митрополитом и епископами. Не ведаю я, чем та напасть кончится; чуется только мне, что не вернусь я из страны ливонской живым”.
Коротка была грамота, но после нее потерял покой опальный священник. Каждый день ожидал он – вот нагрянут приставы царские и повезут его на казнь лютую. Только в молитве одной находил он утешение…
И сбылись его предчувствия: приехал в монастырь посланец царский, отобрал у него все добро скудное и повез его далеко-далеко. Не считал старец скорбных дней пути долгого, подневольного… Наконец привезли его в обитель Соловецкую, под строгий начал поставили и на первых порах ни шагу не дозволяли ступить без надзора.
Потом, узнав его кротость и смирение, смилостивился над ним игумен и дал свободу полную.
И опять припомнилась старцу последняя весточка о друге любезном, об Алексее Адашеве. Тот же парень бойкий, любимый слуга Адашевых, добрался к опальному священнику и в далекую обитель, что среди волн морских стояла. На этот раз не привез он никакой грамотки, а только поведал старцу предсмертные слова господина своего. Рассказал верный слуга, как выехал Алексей Адашев в Ливонию воеводою царским, как верно и доблестно служил он царю Иоанну и как на него невзгода из Москвы грянула. Не глядя на заслуги Алексея, велел царь удалиться ему в город Юрьев и там в опале жить. Не выдержал немилости царской Алексей Адашев; муки душевные подорвали крепость телесную, зачах он и умер от недуга скоротечного.
Умирая, велел он холопу верному оповестить об его участи горькой старца Сильвестра. Горько плакал парень, говоря старому священнику о последних днях любимого господина. Передал он ему образок, снятый с груди новопреставившегося раба Божия Алексея. После того остался верный слуга адашевский в монастыре Соловецком; приняли его в послушники, а потом и постригли.
Все припомнил старец Сильвестр, и слезами затуманились его очи старые. Перед ним все шумело и бурлило холодное бурное море; вдали все виднелся серый парус лодки рыбачьей; гудел вихрь морской, осыпая солеными брызгами бледное лицо изгнанника московского, шептали бледные уста его молитву Господу Богу, молитву покорную…
Вдруг услышал старец чьи-то шаги, шуршащие по каменистому прибрежью. Обернулся он и увидел послушника монастырского, что торопился к нему и теперь взбирался на камень высокий, едва дух переводя. Встал ему старец навстречу и спросил:
– Не меня ли ищешь?
Перевел дыхание послушник и торопливо сказал:
– Иди за мной скорей, отец Сильвестр, нужда в тебе великая… Послал меня отец игумен и приказал тебе поспешить. Позавчера приехали к нам богомольцы на судне большом; привезли они много даров обители. Старший-то из них занемог в эту ночь, и кажись, готовится Богу душу отдать. Только не хочет он никому перед смертью исповедоваться, кроме тебя, отец Сильвестр. Так и говорит: “Знаю я – у вас в обители есть старец Сильвестр, опальный царя Иоанна. Пускай он мои грехи примет!”
Поспешно и безмолвно последовал старец за послушником.
Войдя в темную горницу заезжего дома, что монастырь для богомольцев выстроил, с тайной тревогою стал глядеть старец Сильвестр на того гостя, который позвал его.
На широкой лавке, покрытой пуховиком, лежал старик, изможденный недугом жестоким. На стене около изголовья недужного были повешены иконы в ризах золотых с каменьями драгоценными. Возле лавки стоял поставец дорожный, открытый; виднелись в нем кубки серебряные, чары хрустальные и всякая утварь богатая. Видно было, что приезжий богомолец не из простых был. Приметил старец Сильвестр и тяжелый боевой меч, в сторонке лежащий.
С тяжким стоном повернулся больной на своем ложе и взглянул на вошедшего старца.
Раздался его голос глухой, как будто знакомый старому священнику:
– Здравствуй, отец Сильвестр. Чай, ты теперь меня и не признаешь?
Ближе подошел старец, с жалостью глубокой остановил взор свой на бледном лике недужного. Видел он когда-то это лицо, эти брови густые, тесно сдвинутые, это чело, резкими морщинами покрытое.
– Не узнал, отец Сильвестр, боярина Морозова? Видишь, как скрутил меня недуг тяжкий!
Только тогда признал старый священник того из бояр царских, что всегда супротив него шел. Когда болен был царь Иоанн, примкнул боярин Морозов к тем слугам верным, что царевичу Димитрию крест целовали.
– Я из недругов твоих, отец Сильвестр, – молвил боярин слабым голосом. – Теперь, в мой час смертный, хочу я покаяться тебе и в своей вине тяжкой просить у тебя отпущения…
– Что ты, боярин, говоришь? – отозвался старец. – Я от тебя никогда никакой обиды не видел.
– Не знаешь ты ничего, отец святой! Когда поддержал ты князя Владимира Андреевича во время болезни царской, сговорились мы, все бояре, против тебя идти. Наговорили мы молодому царю про тебя много недоброго… Каюсь, я из тех бояр первый был!
– Не крушись, боярин, не проси прощения! – молвил поспешно старец. – Отпускаю тебе ту вину.
– Погоди, отец святой! Еще не во всем я покаялся… Когда уехал ты в опалу, тогда еще пуще стали мы, бояре, на тебя клевету черную плести. Очернили мы тебя перед царем в злодействе великом, в том, что ты извел молодую царицу зельем ядовитым…
И тут я первым доказчиком был: купил я деньгами холопа своего, и показал он на допросе и пытке, что тебе чародейные травы носил… Я своим словом боярским те холопьи слова укрепил. Из-за меня сослан ты, отец святой, в эту обитель дикую, пустынную! Только с той поры ни днем ни ночью не давала мне покою совесть пробужденная. В видениях сонных видел я тебя, святой старец, опального и несчастного… Вспоминал я твои слова благие и мудрые: вспоминал я, сколько добра принес ты земле русской, каким добрым советчиком был ты для царя молодого. Тут, за грехи мои великие, напал на меня недуг тяжкий; почуял я, что недолго мне на свете жить… И вот, на краю могилы, на одре смертном пустился я в путь дальний, чтобы увидеть тебя в обители дальней и покаяться тебе в грехе моем…
Ни одного мгновения не колебался отец Сильвестр: ласково взглянул он на болящего, подошел к ложу его, опустился на колени, обнял боярина и с кроткою ласкою его поцеловал.
– Отпускаю тебе все вины твои, боярин! Бог знает, может, и я перед тобою виновен… С миром переходи в жизнь вечную…
Озарилось лицо недужного боярина отрадой великою, светом ясным. Через силу приподнялся он на ложе, взял рукой исхудалой бледную руку старца и припал к ней последним лобызанием благодарным… Когда встал отец Сильвестр и взглянул на недруга своего, – лежал уже перед ним на лавке боярин бездыханный и безмолвный…
Вышел из горницы старец, глубоко потрясенный; скорбел он о недруге своем, что так мучился грехом тяжелым; но покой царил в душе старца и воссылал он благодарение Богу за то, что судил ему Господь облегчить тяжкие предсмертные мгновения грешнику.
Шепча молитву, пошел опять отец Сильвестр на пустынный берег морской, пошел опять на свое место любимое – на камень дикий, что выдавался далеко над пучиной морской, и там опять погрузился в думы благочестивые. Обдавали его брызгами солеными валы набегающие, развевал его волосы седые вихрь морской; виднелся вдали серый парус лодки рыбачьей, носились над морем чайки белокрылые… И горячо молился старец Сильвестр за царя, за землю русскую и народ православный…
