Текст книги "Царский духовник"

Автор книги: Владимир Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

СУДИЯ ГОСУДАРЕВ

Порядком устал юный царь в этот день – много пришлось ему потрудиться, а все же не оставлял он забот державных, все же горел в очах его тот же яркий пламень сильной воли, пробужденной словом благим. Вошел он в палату меньшую, сел на рундук резной и опять свои дела государские вершить начал. Подозвал он еще раз к себе молодого окольничего Алексея Адашева и прямо в глаза ему устремил взор свой царский. Смело выдержал Алексей взгляд царя молодого, не опустил глаз своих, не смутился ни на малость; только слегка побледнел, чуя, что решается в это мгновение судьба его.

– Алексей! – промолвил молодой царь. – Ведаешь ты, что много на святой Руси бедных, угнетенных, обиженных… Ведаешь ты про все, и горит сердце твое жалостью великой ко всем несчастным. Хочешь ли сослужить мне службу верную, хочешь ли быть защитою слабому от сильного, бедному от богатого?

Радостно загорелись очи Алексея Адашева; бросился он к ногам царским и, ни мгновения не колеблясь, воскликнул:

– Хочу быть слугой твоим, царь милостивый! Хочу быть твоим судией справедливым!

– Верю я тебе, Алексей. Вот тут святой старец стоит, что слышит обещание твое, пусть он между мною и тобою п'ослухом будет! Слушай и ты, отец Сильвестр, что скажу я окольничему моему, какой долг великий возложу я на него… Будешь ты отныне все челобитья принимать, что подают мне со всей земли русской от сирот, от угнетенных, от осужденных неправо… Слушай же, что говорю я тебе, слуга мой верный!

Привстал молодой царь с рундука своего и громким, строгим голосом такие слова молвил:

– Алексей! Ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое, не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям; да утолися ее скорбь о несчастных, судьба коих мне вверена Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконничают. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого!

Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшась единственно суда Божия!

Подошел Алексей Адашев к отцу Сильвестру, без слов к нему руку протянул, указывая на его наперсный крест золотой. Понял старый священник, снял с себя крест и подал молодому окольничему. Одну руку к небу поднял Алексей Адашев, давая клятву крепкую:

– Этим крестом клянусь, царь-государь, что не покривлю душою против твоего указа царского! В том вся моя клятва и все обещание мое.

Юный царь Иоанн Васильевич молча выслушал клятву великую и только взор острый, проницательный устремил на молодого окольничего.

– А как будешь ты судить, верный слуга мой, ежели у того и у другого поровну п'ослухов будет? Как найдешь ты правого и виноватого?

– На тот случай, царь-государь, есть у людей некое чувство особое, совестью именуемое; и до того чувства добраться надо – тогда проявится виновный.

Молодой царь зорко глядел на Алексея Адашева.

– Так и всегда мнишь ты совестью людскою обойтись? – спросил он, лукаво улыбаясь.

Хотя юн был царь Иоанн Васильевич, но ведал сердце людское, знал хорошо все пороки и недостатки души людской.

– Нет, царь-государь, – ответил ему молодой окольничий. – Ведомо мне, царь-государь, что в душе людской много еще иных чувств таится. Судия мудрый из каждого такого чувства истину выведет. Чай, помнишь, царь-государь, про царя Соломона – как судил он двух жен, что спорили между собою из-за младенца и каждая того младенца своим называла… Не стал царь Соломон розыска держать, не стал пугать тех жен карою жестокой, а прямо испытал он в то мгновение сердце материнское. И вышла истина на свет Божий.

– Вижу я, Алексей, что изощрен ты в Писании Святом, – молвил молодой царь. – И то меня сильно радует… Кто Писание Святое часто читает, кто от Писания Святого говорит, тому уже открыта мудрость земная и небесная…

– Со младых ногтей, царь-батюшка, приобвык я ко Святому Писанию. Учил меня тому батюшка, да и матушка к тому же неволила. Такова уж жизнь моя была: ни единой службы церковной не пропустил я за все то время, пока на свете живу. Оттого и начитан я в Писании Святом, царь-государь.

Не вмешивался старец Сильвестр в беседу царя с молодым окольничим; только со стороны глядел он взором благим на беседующих. Когда же почти окончили разговор царь да окольничий, подал и он свой голос:

– Вижу я, царь, что полюбился тебе молодой окольничий. И в том прав ты, царь! У раба Божия Алексея душа чистая, мысли его праведны… И недаром мыслишь ты, царь, облечь его своим царским доверием… Не обманет тебя молодой окольничий и твоим верным судией будет. Много есть обездоленных да невинно осужденных в земле твоей, царь. Дай ты волю полную молодому окольничему – пусть судит он и разбирает по всей правде тех обиженных да обездоленных.

Выслушал молодой царь доброго наставника своего и воскликнул радостно:

– Веселюсь я сердцем, отец святой, что подтвердил ты мои слова давешние… Отныне будь, Алексей, во всем доверенным моим, правым оком царским! Обо всем доноси мне в сей же час, и будем мы с тобою искоренять на Руси неправду злую.

Проговорив таковые слова ласковые, милостиво протянул Иоанн Васильевич свою руку белую окольничему: облобызал царскую руку Адашев. Потом благословился молодой царь у старца Сильвестра, и сам у старого священника руку облобызал. Поняли оба любимца царские, что время молодому владыке покой дать, что утомил его день трудовой, полный забот правления державного. Поспешно вышли они из царской горницы, а далее и из ворот царских.

Не в пример другим близким людям государевым просто и незатейливо жили Алексей Адашев да старец Сильвестр. Не ожидали их у крыльца дворцового слуги многие, челядь нарядная; не ездили они по улицам московским в колымагах – каптанах золоченых, цугом запряженных.

Не сажали новых любимцев царских под руки в те колымаги дворецкие дородные, и впереди их поезда богатого не скакали опрометью вершники удалые на конях борзых, давя народ неповинный, бедный.

Попросту, пешком отправились священник Сильвестр да Адашев по площади дворцовой к воротам кремлевским; первый шел в монастырь небогатый, что стоял на окраине Москвы великой и где архимандрит был его давним знакомцем; Адашев же – в Китай-город, где стояли его хоромы отцовские, чисто прибранные, хорошо сложенные, но убранством не блистающие. Молча шли оба, раздумывая о дне великом, о торжестве сегодняшнем, о словах и поступках царя молодого. Пройдя улиц с пяток, молвил окольничий священнику:

– Неблизок путь тебе, отец Сильвестр. Зайди к нам с братом; рады мы будем с тобою трапезу скромную разделить.

И указал Алексей Адашев рукою на хоромы высокие, что обнесены были забором крепким и в глубине улицы соседней ютились.

– А что ж, друже, – молвил ласково старый священник. – С охотою зайду к тебе: притомился я сильно.

Подошли они к воротам, и немало удивился отец Сильвестр, видя, что крепкие дубовые ворота не заперты на засовы железные, а настежь открыты стоят, и в те ворота люди неведомые один за другим поспешно входят. Приметил старец Сильвестр, что были те люди из нищей братии: хромые, слепые, в лохмотьях, в рубищах.

– Что это у тебя, молодец добрый, поминание, что ли, сегодня какое? Чай, за спасение души родича близкого сегодня ты нищую братию кормишь?

Смутился слегка Алексей Адашев, а потом на старца кротко и весело глянул и ответил:

– Нет, отец Сильвестр, я и без всякого поминания каждый день нищую братию кормлю. Знают хоромы мои люди бездомные, бесприютные, калеки да недужные. Со всей Москвы сбираются они каждый день об эту пору на двор мой. Так мы с братом Данилой порешили до конца дней наших творить.

Ничего не сказал старый священник Алексею Адашеву, только шаги свои ускорил и в ворота открытые вступил. Двор хором адашевских просторен был, и немалая толпа нищего люда уместилась в нем; все сюда пришли, что стояли на папертях церковных, около храмов ближних, – почти триста человек собрались к адашевским хоромам…

Смирно и безмолвно стояла толпа нищих московских: здесь нечего ей было голосить, язвы свои растравлять, жалобиться на недуги свои печальные. Становились они в очередь не торопясь, не толкаясь, не вступая в ссору друг с другом. Всем ведомо было, что каждый отсюда сытым выйдет, а по праздникам еще и двумя-тремя медными грошами оделен будет. Так привыкла нищая братия к благодеянию адашевскому, что когда на двор сам хозяин вошел, сразу его и не приметил никто. В это время начали уже холопья адашевские оделять нищую братию пищею; выносили они из стряпной избы целые баклаги варева горячего, целые лотки хлеба ржаного, увесистыми ломтями нарезанного. Садились нищие попросту на зеленую траву, на землю, садились в кружки человек по шесть разом вокруг варева дымящегося и начинали свой обед, перекрестясь, да призвав имя Божие, да пожелав всякого счастья хозяевам щедрым.

Поспешно проходил к крыльцу хором своих Алексей Адашев вместе со старцем Сильвестром. Между тем стали уже в толпе узнавать доброго хозяина, вслед ему послышались благословения да пожелания благие:

– Многие лета доброму окольничему!

– Вот он, милостивец наш…

– Щедрее всех на Москве Адашевы…

Но не слушал молодой окольничий тех восхвалений, взбежал он на крыльцо хором своих, и поспешил за ним невольно старец Сильвестр.

В первой же горнице встретил их Данила Адашев, молодец рослый, красавец румяный.

Радостно улыбнулся он, увидев старого священника, и приветливо ему поклонился.

– Дорогого же гостя привел ты, брат старшой, – молвил он, принимая от старца посох его и рясу верхнюю. – И в самую пору подоспели вы, уже и на стол накрыто.

Вошли все трое в другую горницу; была она невелика, не пестрела коврами дорогими, не украшалась резьбою оконною да потолочною. Гладко обтесаны были стены, чисто вымыты были лавки да скамьи дубовые, простой скатертью домотканой был покрыт стол широкий, что посредине горницы стоял. По краям стола трапезного тянулись ручники белые, полотна домашнего с нехитрою вышивкой. На столе виднелась посуда простая глиняная, утварь небогатая. Зато в красном углу сияла окладом драгоценным не одна икона, письма старого, византийского, и перед теми образами горели лампады, привешенные на цепях серебряных.

Помолились все перед иконами, а потом усадили оба брата дорогого гостя отца Сильвестра на место почетное, переднее, и взапуски потчевать его стали. Не роскошна была трапеза у братьев Адашевых, да скрашивали они ее приветом искренним, радушием полным.

Начали сотрапезники хлебать из большой мисы глиняной, мур'авленой, щи рыбные постные, стали их пирогами крупитчатыми заедать. Подали слуги и квасу шипучего, и меду сладкого; заморских дорогих вин у Адашевых в доме не водилось. Младший брат Данила не один раз хлебнул меду крепкого, а старший Алексей вместе со старцем Сильвестром ничего, кроме квасу, не пили.

На вторую смену подали кашу овсяную, сдобренную маслом постным, а закончилась трапеза киселями, клюквенным да малиновым…

– Не обессудь, отец Сильвестр, что небогато угощаем тебя, – молвил Алексей Адашев во время обеда. – От родителей наших приучены мы не роскошествовать и чревоугодия отстраняться.

Кротко улыбнулся старый священник.

– По мне и ваша трапеза больно вкусна и обильна. Мне в моей деревне новгородской изо дня в день доводилось одной кашею да одним хлебом ржаным сытым быть. Вы же здесь, на Москве, народ балованный.

Вмешался тут в беседу Данила Адашев:

– А помню я, отец Сильвестр, как невзначай к тебе в село попал, как приютил ты меня, накормил, отдохнуть дал. В ту пору угостил ты меня душистым медом да брагою крепкой, доброй. Мне-то с пути дальнего да с устали в охоту было и браги попить, и меду поесть. Не стану хулить трапезы деревенской.

Весело усмехнулся при этом Данила Адашев и себе меду крепкого в оловянную стопу налил. Одним махом опрокинул он чарку объемистую. Ласково посмотрел на него старец Сильвестр…

– Любо мне смотреть на тебя, молодец добрый. Бодр ты и духом и телом, обошли тебя скорби земные, и большой работы ты не ведаешь. Открыто сердце твое, и ясна душа твоя! Нет греха в радости и веселье, коли за собою греха не чуешь.

– Спасибо, отец Сильвестр! – отозвался вместо брата Алексей Адашев. – Разгадал ты моего Данилушку! Точно, что чист он душою и светел, как младенец… Ведь он – вскормленец мой, отец Сильвестр… Отроком юным остался он на руках моих, когда померли отец с матерью. Я его уму-разуму учил, письму да чтению. Увидел я, что крепок он телом и духом удал, и направил я его на службу ратную. Еще, Бог даст, послужит он на поле бранном царю и родине…

Скромен был Данила Адашев, и смутили его похвалы братние; зарделся он, словно красная девушка, и, чтобы оправиться, новую стопу меду малинового себе налил. А когда выпил он мед шипучий, вспомнились ему последние слова братнины – и воскликнул он громовым голосом:

– Эх, кабы с басурманином потешиться! Эх, кабы на Казань поганую боем пойти!

Зорко взглянул старец Сильвестр на отважного витязя, взором его словно насквозь пронзил, сразу выпытал, выведал все, что в душе молодецкой таилось. Разгадал он в нем сердце смелое, дух бодрый и непреклонный, разгадал в нем истую удаль русскую…

– Великое слово ты молвил, молодец, и немалое дело ты замыслил. Та Казань поганая у русской земли, словно в'еред надоедливый, вскочила… Сколько лет уж не дает она покою государям московским! Царь Иоанн III немало сил на нее положил, немало умом раскидывал – а все ничего поделать не мог. Много полонянников, людей православных, томится в плену казанском; каждый год великий убыток наносят злые татары казанские. Давно пора бы все силы собрать да на это гнездо разбойничье грянуть! Только нелегкое то дело.

Промолвил слова свои скорбные старец Сильвестр и голову понурил. Но то, что мнилось его уму старческому, осторожному, трудным и несвершимым подвигом, то казалось молодому смелому витязю легким и доступным. Засверкал очами Данила Адашев, невольно рука его могучая потянулась к боку, где всегда у ратного человека булатная сабля привешена бывает. Не нашел добрый молодец рукоятки знакомой, так зато сжал он крепко кулак могучий и громыхнул им по скамье дубовой… Оглушил могучий удар и Алексея Адашева, и старца Сильвестра; из дверей на грохот выбежали поспешно челядинцы адашевские – что-де случилось?

– Полно тебе, – сказал Алексей Адашев и младшему брату на плечо руку положил, – чай, отец Сильвестр правду истинную молвил… Не раз под Казань разбойничью ходила рать русская, целые реки крови православной там пролиты были…

– А пускай теперь той крови прольется хоть с окиян-море! – крикнул вне себя Данила Адашев. – Зато раздавим мы басурман на веки вечные, зато на земле русской мир и тишина настанут.

– А случалось ли тебе, добрый молодец, на бранном поле с казанцами переведаться? – спросил испытующе старец Сильвестр.

Весело засмеялся Данила Адашев и с тем смехом веселым доброму старцу ответил:

– Бывал я, отец святой, в тех краях; изведал я, что люты казанцы в бою, а все же, хоть сейчас об заклад побиться, ни одному из них супротив русского меча не выстоять. Бывали у меня с ними встречи кровавые, и ни разу басурманам не уступил. Помнится мне, послал меня тысяцкий по берегу волжскому языка взять; был я со стрельцами впятером… Выехали мы из стана ранним утром, во всю прыть коней наших боевых пустили… И хороша же Волга-матушка, водами обильна, берегами красовита! Утречко выпало такое ясное и теплое, небеса над нами, словно бирюза, синеют, красят в лазурь тихую гладь речную; глядятся в ту гладь леса зеленые, отражаются в ней обрывы песчаные… Когда ветерок налетит, вспенит гребешки белые и полосою по Волге-матушке пройдет… Раннее солнышко, словно лебедушка, выплывает по небу синему, стрелы золотые на гладь речную мечет…

– Что ты, братишка, как гусляр старый, распелся? – спросил ласково Алексей Адашев. – Словно какую былину старую нам говоришь. Только гуслей тебе и не хватает.

Любил Данила Адашев своего брата старшего, заместо отца его почитал и потому только за насмешку не разгневался. Но вступился за молодого витязя старец Сильвестр.

– Оставь его, – молвил он старшему Адашеву. – Пусть славит он, как может, красу творения Божиего; в том греха нет!

Помолчал немного Данила Адашев и дальше продолжал:

– Едем мы пятеро по берегу волжскому, любуясь на леса зеленые, на небеса лазоревые; едем, а сами настороже держимся. У пищалей наших фитили курятся, сабли покороче подвязаны, поводья крепко натянуты… Долго ли, коротко ли мы путь держали, – вдруг повеяло на нас дымком от костра недалекого. Первый я учуял, что близко враг-басурманин. Махнул я рукою товарищам – подождите, мол, а сам с коня слез и на разведку пошел; неподалеку высился бугор зеленый, кустарником поросший; взобрался я на него опасливо, чтобы ветки под ногами не хрустели, затаился в траве густой и стал вперед глядеть. Вижу – на полет стрелы раскинулось кочевье татарское: верно, сторожевых выслали… Было их, казанцев свирепых, всего с полсотни; без заботы всякой стояли басурмане, не думали, что на них ранним утром нагрянут. Кони татарские, стреноженные, траву щипали, а сами татары на своих овчинах теплых вокруг костра догоравшего лежмя лежали, ничего не чуяли. Почитай, все от сладкой дремоты утренней еще не очнулись… Разглядел я их хорошенько и назад к товарищам убрался; рассказал стрельцам, как дело обстоит. И порешили мы нагрянуть на казанцев врасплох. Изготовили пищали, подъехали поближе – да в басурман разом выпалили… Закричали, завизжали казанцы, а кони их с испугу взметнулись, пошли кругом носиться, своих седоков бить и копытами топтать.

Удосужились мы в ту пору еще раз зарядить пищали наши трескучие, еще раз грянули из них дружно в толпу казанцев смятенную. Тут уж совсем на басурман великий страх напал; немало их и пулями нашими побито было, немало и от коней потоптано…

Выхватили мы свои сабли вострые, крикнули громко и во всю прыть конскую врезались в толпу их нестройную… Пошла сеча кровавая, беспощадная… Сначала-то рядами ложились казанцы под ударами наших, а потом опомнились, за свои копья длинные взялись, свои сабли кривые вынули – и насмерть резаться стали. Осталось их в ту пору не больше дюжины, а все же вдвое больше нас… Да видно, так Бог судил, что посекли мы их одного за другим, лишь двоих оставили, помиловали.

Помнили мы наказ воеводский, что надо языка привести…

Алексей Адашев, улыбаясь, слушал рассказ братнин и только тут прервал Данилу словом ласковым:

– Не в меру скромен ты, братишка! Слушай, отец Сильвестр, – все правда истинная, что он нам поведал. Только про себя мало сказал. Мне о том налете богатырском его же товарищи сказывали. Правда, что всполыхнули они казанцев и многих из пищалей побили, да потом-то дело не так было. Как нагрянули они на толпу басурманскую да нехристей саблями сечь принялись, тогда тяжело стрельцам пришлось. Опомнились татары и стеснили удальцов сильно. Товарищи-то Даниловы думали уж коней поворотить да в стан свой бежать. А он, братишка-то, крикнул им зычным голосом: “Умру, а бежать не стану!”. И один-одинешенек, коня своего вздыбив, метнулся он на толпу басурманскую! Говорили мне, что в ту пору сабля в руке его словно молния сверкала – так и валились казанцы направо и налево. Силой брата Бог не обидел, и почуяли казанцы руку могучую витязя русского. Оробели они и назад попятились; а тогда и стрельцы-товарищи осмелели, дружно на татар кинулись. Кабы не Данила, не достать бы языков.

Потупился Данила Адашев, не любил он хвастать и удаль свою выставлять. Священник Сильвестр еще ласковее глянул на него, ближе к Даниле пододвинулся, руку свою на его плечо могучее положил, а другой благословил храброго витязя.

– Вижу, Данилушка, что готов ты службу сослужить земле русской и что та служба тебе по силам будет. Только потерпи малость: у царя молодого, окромя Казани, теперь забот много. Надо еще ему землю свою устроить, неправду искоренить, бояр корыстных укротить. Только знай, доколе я у царя в советчиках, не забуду я дела казанские, не перестану царю молодому про то дело великое говорить.

Поднялся затем отец Сильвестр со скамьи, помолился на иконы и хозяев за хлеб, за соль поблагодарил:

– Время мне, добрые молодцы, домой идти. За привет, да за ласку, да трапезу благослови вас Господь. Чуется мне, что нашел я в вас помощников добрых на благо всей земли русской.

– Всегда мы тебе послушны будем, отец Сильвестр, – промолвил Алексей Адашев, подходя к старцу под благословение. – Давно мы с братом такого наставника ждали, такого примера благого у Господа просили.

За Алексеем подошел под благословение и Данила.

– Верь, отец святой, что всегда готов я голову свою сложить за Русь-матушку да за царя православного!

Благословил обоих старец Сильвестр, облобызал он братьев Адашевых и тем с ними согласие вечное, нерушимое заключил.

Вышли братья проводить гостя дорогого до ворот. Думали они, что давно уже разошлась нищая братия, насытившись трапезой дорогой. Но двор хорум адашевских все еще был полон народа. Собрались сюда не одни нищие да калеки; были тут и торговые люди, и дети боярские, – словом, как говорилось в московской прибаутке, “всякого жита по лопате”. Весь народ стоял, сняв шапки и глаза устремив на крыльцо хором.

Только показались на крыльце братья Адашевы, упала вся толпа на колени, и закричали, и завопили люди московские:

– Защити, отец!

– Погубили нас судьи неправые!

– Спаси, милостивец!

Оглушили совсем эти крики Алексея Адашева, и не сразу догадался он, зачем весь этот люд к нему на двор нахлынул. Да потом уж смекнул он, что по всей Москве весточкой быстрой пронеслось, что-де выбрал его царь молодой в приближенные свои и наказал ему все обиды неправые да все тяжбы запутанные рассматривать. Много терпел народ московский от обидчиков своих – бояр сильных, спесивых своим богачеством да знатным родом; негде было на тех бояр суда искать, закуплены были ими дьяки да приказные, и у каждого из своевольников рука сильная при дворе царском была. Потому так быстро и разнеслась весточка желанная, что теперь от самого царя-батюшки бедному люду заступник справедливый поставлен.

Разом нахлынула на Алексея Адашева толпа; все в один голос кричали, все жалобились, а иные даже горючими слезами заливались. Окинул Алексей Адашев взором быстрым всю толпу шумливую, руку поднял и крикнул громко:

– Тише, православные! Сразу всех мне не понять, выходите поодиночке, сами череду соблюдайте!

Позатихла толпа, призадумалась; стали люди друг со другом перешептываться, толкотня поднялась среди жалобщиков: каждый хотел наперед других к боярину подойти. Тут, вестимо, сильный слабого затирал и назад осаживал. Увидя то, Алексей Адашев опять голос подал:

– Выходите вперед старые да недужные! Кто всех дряхлее или недужнее, тот пускай первый говорит.

Стали сквозь толпу пробираться к боярину старцы да больные; окинул их Алексей Адашев глазом зорким и выбрал одного старца ветхого, в сединах белее снега зимнего, со станом, годами долгими согнутым. Кивнул ему головой царский окольничий и к себе позвал.

– Говори, старче, в чем твоя жалоба?

Прослезился старик, кое-как поклонился, сколько спина дозволила, и начал шамкать голосом дрожащим:

– Дай тебе, Господи, долго на свете жить, заступник наш батюшка, окольничий царский… Ишь, ты как ласково пытаешь, как скоро к себе допускаешь народ православный. Чай, к дьякам да приказным без гривны иль полтины не доберешься.

Спасибо тебе, батюшка; ради Господа Христа рассуди ты мое дело, оборони от обидчика.

– Говори, говори, дедушка, – поторопил его Алексей Адашев. – Ишь, ведь еще сколько дожидается народу.

– Поспешаю, поспешаю, батюшка! Ох, и недолго мне говорить про напасть мою, и не мудрена напасть моя, а все же тяжка она и великим позором покрыла седину мою.

Родом я, милостивец, из людей торговых, есть у меня в Китай-городе лавка изрядная; вел я в ней торговлю честную, народ не обманывал, в рост деньги не пускал, барыши брал невеликие… Славу Богу, шла торговля моя с удачею.

Благословил меня Господь семьей немалою, и первым помощником был мне в делах торговых старший сынишка мой, парень ловкий и дюжий, Кузьмой его звать. С год тому назад занедужилось мне, и остался я дома, норовил денек на лежанке горячей грешное тело понежить; а Кузьме ключи отдал, торговать послал. Уже за полдень было – гляжу, вбегает ко мне паренек подручный из лавки моей, криком кричит, слезами обливается. Начал он мне про беду рассказывать: наехал к сынишке к Кузьме в лавку боярин какой-то, стал сукна аглицкие да бархат рытый торговать. Сам ведаешь, милостивец, что все товар иноземный, ценный… Помн'илось боярину, что дорого с него сынишка спросил; стал он гневаться и ругать Кузьму: а Кузьма у меня горячий, никому не спустит. Свернул он сукна да бархаты, назад на полки положил да и молвил боярину сердитому: “Не любо тебе, боярин, – так не бери, своей дорогой дальше уезжай”. Тут разгневался боярин на чем свет стоит… Крикнул он своих холопей, схватили они Кузьму и до полусмерти отхлестали его плетьми ременными. И того мало было боярину сердитому: своими руками взял он сукна да бархаты торгованные и с собою увез, а сынишке молвил: “Заплатил я тебе, торгаш спесивый, за товар твой ударами хорошими. А ежели мало тебе платы, тогда через неделю опять к тебе в лавку заеду и еще столько же отсчитаю”. И что бы ты думал, милостивец! Повадился с той поры злой боярин каждую неделю к нам в лавку ездить; приедет, Кузьму позовет и начнет над ним издеваться, а потом велит его бить холопьям своим… Уж я сам тому боярину в ноги кланялся, бил челом, и золотом, и товарами – нет, не сдается боярин, больно ему по нраву потеха пришлась. По всем рядам торговым над нами потешаться стали; вестимо, чужая беда каждому в радость. Проходу не стало нам по Китай-городу, все пальцами указывают, все кричат, глумятся: “Скоро ль боярин-знакомец приедет, скоро ль за бархат да за сукно заплатит? Держи, Кузьма, карман шире, подставляй спину скорее!”. Целый год терплю я позор великий. Хотел в приказ челобитье подать, да куда нам, мелким людям, с боярином тягаться – известно, засудят, последних животишек лишат.

Дошамкал старик до конца свою жалобу и, кряхтя, в ноги Алексею Адашеву упал.

– Защити, слуга царский!

– А узнал ты, старик, как звать твоего боярина-обидчика?

– Ох, батюшка, сам Глинский князь Михайла!

Гневно сверкнули очи Адашева, да сдержался он, только вздохнул порывисто и опять старика спросил:

– А тебя самого как звать-кликать?

– Крещен-то я Иваном, а прозвище нам Беляновы.

– Иди же ты, старче, с миром домой, – молвил ему ласково Алексей Адашев. – Ни на сей неделе, ни на будущей, и никогда боле не приедет боярин-обидчик над тобой потешаться.

Опять земно поклонился старик и отошел. За ним подозвал Алексей Адашев молодого парня, в платье добром, что на костылях был. Одною ногой не мог ходить жалобщик, волочилась она за ним, словно мертвая.

– На увечье мое пришел я к тебе жалобиться, окольничий царский. Навеки меня нечеловеком обидчики сделали, а с моей стороны никакой вины не было. В запрошлое воскресенье пошел я к обедне в монастырь Угрешский; было богомольцев видимо-невидимо. Вошел я на паперть храма монастырского, шапку снял, себя крестным знамением осенил. Вдруг слышу, толкают меня изо всей силы кулаками дюжими, так что едва я на месте устоял. Оглянулся я, а за мной валом валят холопы боярские, весь народ толкают и гонят. Один на меня наскочил и еще раз ударил, а сам кричит: “Прочь с дороги – боярин идет!”. Посторонился я немного и холопу сердитому сказал: “Есть место твоему боярину, а на паперти храма Божиего насильничать не след”. Осерчал тут холоп боярский, за горло меня схватил, одежду порвал и изо всей силы вниз по ступеням паперти сбросил. От боли невзвидел я света; лежу на земле – подняться невмочь, и вижу проходит мимо боярин, на меня глядит и смеется. “Молодцы, – говорит, – мои холопы; никому они спуска не дают. Знатно парень растянулся!”. С той поры, милостивец, стал я калекою; не гожусь ни на службу царскую, ни на какой другой труд. А обидчик мой – тот же князь Глинский Михайла, конюший государев, а звать меня сыном боярским Лаврентием Окуневым.

И этому жалобщику молвил кротко Алексей Адашев:

– Иди с миром, будет твоему обидчику кара достойная, а тебе с него пеня должная.

Пролетал над Москвой день светлый, ясный, наступал уже вечер темный, а все слушал доверенный царский, окольничий Алексей Адашев, жалобы горькие обездоленных да обиженных. И всех больше жалоб приходилось на буйного князя Михайла Глинского; немало жалобились и на других бояр, что на Москве всласть своевольничали, видя юность государеву. Всех Алексей Адашев доподлинно выслушал, всем защиту посулил и сдержал свое обещание.