Текст книги "«История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Но очевидно, что появление критики на «Историю» в ряде периодических изданий имело и более глубокие причины. Идея самодержавия, благонамеренность основ политического мировоззрения Карамзина, конечно же, отвечали официальной идеологии. Однако антидеспотическая направленность «Истории», особенно в девятом и последующих томах, не могла не показаться в условиях российской действительности необычной, смелой и вредной тем кругам, которые еще в первом десятилетии XIX в. видели в авторе «Марфы-посадницы» пропагандиста республиканских идеалов. Показательно в этом смысле, что появление критических материалов в адрес «Истории» в печати резко увеличилось именно после выхода девятого тома.

Таким образом, если признать соответствующими действительности наши предположения и справедливыми основанные на них наблюдения, со всей очевидностью напрашивается вывод: открытая критика «Истории» (обоснованная в значительной части), по крайней мере до восстания декабристов, если и не была инспирирована, то, во всяком случае, получила возможность легализации, появления в широкой печати благодаря санкции лиц крайне правых убеждений.

Материалы нелегальной части полемики убедительно свидетельствуют: об «Истории» было что сказать в критическом плане декабристам и близким к ним кругам. Причем не только о первых восьми томах, но и о последующих, ставших для прогрессивного лагеря сильным идеологическим подспорьем в развенчании самодержавия. Тем не менее ни декабристы, ни близкие к ним лица не выступили открыто против «Истории», хотя и прекрасно понимали ее антиреспубликанские, антиреволюционные идеи. Конечно же, отсутствие широкой подцензурной критики труда Карамзина с их стороны объясняется невозможностью ее появления в том виде и с тех позиций, которые могли бы устроить декабристов.

Но это лишь одна, хотя и самая важная причина. Критика Карамзина, как отмечалось, началась в официальных и полуофициальных органах правительственных учреждений. К тому же она оказалась связанной с достаточно одиозными в глазах прогрессивного лагеря фигурами: литературными врагами многих его представителей – Каченовским и Арцыбашевым, наконец, со все более и более раскрывавшим свою беспринципность Булгариным. Усиление критики пришлось на время после выхода девятого тома. Выступление против Карамзина в этих условиях означало бы солидарность с Каченовским, Арцыбашевым и Булгариным и одновременно компрометацию последних томов труда историографа, дискредитировавших самодержавие. Учитывая цензурные препятствия, представители прогрессивного лагеря были вынуждены из политического расчета следовать карамзинскому же принципу: «Либо говорить все, либо безмолвствовать». И они молчали. Молчали, несмотря на то, что благородный гнев на историографа за «пренечестивые рассуждения», восхваление самодержавия и умиление «единением» монархов и народа не раз заставлял их тянуться к перу. И вставали на защиту Карамзина, как Пушкин, когда видели, что образ живущего, а вскоре и сошедшего в могилу «честного человека» может сыграть положительную роль для русской литературы.

Такова была тактика в полемике двух противоположных политических лагерей русского общества, объединенных только одним – неприятием политических идей труда Карамзина. Своеобразной оказалась тактика в полемике и «ученых» критиков «Истории».

Можно сказать, что в целом они стремились использовать любую возможность для критики труда Карамзина и его защитников. Отсюда энтузиазм Каченовского, Арцыбашева, Лелевеля, Погодина и других исследователей в стремлении разобрать недостатки «Истории». Но время и обстоятельства накладывали свой отпечаток и на их действия.

Первое осторожное критическое выступление Ходаковского об «Истории» относится к 1819 г. Получив после этого при поддержке Карамзина субсидии от Министерства народного просвещения на организацию археологического обследования России, он отказался от участия в полемике вплоть до 1823 г., когда экспедиция была неожиданно прекращена. Необоснованно считая Карамзина одним из виновников крушения своих планов, Ходаковский решил теперь открыто выступить с критикой «Истории». Свою тактику он откровенно изложил в письмах к Лобойко, осторожно пытавшегося убедить Ходаковского в том, что Карамзин непричастен к прекращению экспедиции. «История Карамзина, – писал Ходаковский, – при первом появлении обрадовала половину славян и незнатоков, послужив мне предлогом к показанию новых идей… Тогда потребно было придраться, устрашить историографа, чтобы получить его дружбу и подпору; ныне, бывши им доволен, не имею надобности стоять в оппозиции и устремляться против его… Не окончив труда моего, не приведши оного в полноту и возможную зрелость, должен ли я отрывистыми, невнятными статьями являться в журналах, как индус среди Лондона? Раздражать с моей стороны Карамзина было бы неблагодарно за его одобрение, которого требовал Департ[амент] просв[ещения]». Но, не отправив еще этого письма, Ходаковский получил какую-то «ведомость о коварстве Карамзина» по делу о прекращении экспедиции (а с ней и чей-то «наказ, чтобы нимало не щадить (историографа. – В. К.) в критических замечаниях» (!)) и тотчас заявил: «С Гуляй-городка на Оке 1572 г. и с второго Рима, т. е. Москвы, понесу бремя стрел на Карамзина, и с 2-го Царьграда Киева»^{196}.

Можно привести и другие примеры подобных уловок «ученых» критиков «Истории» в разворачивавшейся полемике. Около 3 лет печаталась в «Северном архиве» рецензия Лелевеля. Ее автор явно медлил с присылкой Булгарину очередного продолжения, ожидая реакции общественности на свою критику. Сам Булгарин после 1825 г. просто молчал, даже постарался публикацией фрагментов воспоминаний^{197} показать свою близость к «верноподданному» Карамзину, хотя Булгарину же принадлежала до этого одна из самых резких критик «Истории».

Выжидал и Полевой. Его первая большая статья в полемике^{198} имела многозначительный подзаголовок? «Статья первая». Вторую читателям «Московского телеграфа» пришлось ждать около 4 лет^{199}, После серии критических статей об «Истории» в начале 20-х годов молчал и Погодин. Он вновь вступил активно в полемику едва ли не с первых номеров своего «Московского вестника» – новому журналу были нужны подписчики, а статьи об «Истории» могли стать хорошим способом привлечь их.

В этих условиях лагерь сторонников Карамзина оказался в течение долгого времени (по крайней мере, до восстания декабристов, когда елеем полились славословия политических союзников историографа, воодушевленных «монаршей милостью» к нему Николая I) в менее выгодном, пассивном положении. Тактика его представителей сводилась в целом к тому, чтобы осудить и нейтрализовать любые критические выступления в адрес «Истории», с какого бы фланга, из какой-бы группы критиков они пи раздавались. Лишь после 1825 г. этот лагерь начинает проявлять опережающую активность (что выразилось, например, в публикации Иванчиным-Писаревым обширных выписок из сочинений Карамзина), все более энергично призывая к «беспристрастному» разбору труда историографа.

Полемика вынуждала ее участников использовать целую систему аргументов против своих противников. Примечательно, что подавляющая часть этих аргументов оказалась общей и у критиков и у защитников Карамзина. Расхождения были лишь в их интерпретации.

Первый аргумент – это апелляция к западноевропейской мысли. Отражено это в нескольких формах: публикация рецензий на труд Карамзина из западноевропейских газет и журналов, приведение библиографии отзывов на «Историю», ссылки на мнения европейских ученых о работе историографа, а также об историческом труде вообще. Так, например, Каченовский свои оценки «Истории» пытался подтвердить ссылками на работы А. Л. Шлецера, Б. Нибура, информациями о критических рецензиях на труд Карамзина в европейской периодике; Полевой – ссылками на европейскую философскую и историческую литературу «новейшего времени»; Н. И. Тургенев – сообщением мнения об «Истории» геттингенского профессора А. Геерена; Вяземский – обширным сводом зарубежных рецензий на «Историю». Как мнение о труде Карамзина известного европейского ученого была представлена Булгариным и Сенковским рецензия Лелевеля.

Движущим мотивом апелляции к европейской истори-жо-философекой мысли являлось стремление одной стороны либо подчеркнуть отсталость исторических и философских идей Карамзина (например, у Полевого), либо указать на наличие критической струи по отношению к «Истории» в Европе, а другой – желание подчеркнуть ее положительное восприятие (в частности, издания французского, немецкого, итальянского, польского переводов) более «просвещенной» европейской общественностью. В 1828 г. это очень ярко продемонстрировал Шаликов. Опубликовав заметку об «Истории» из одной парижской газеты, он заявлял: «Тогда как у нас всячески стараются лишить Карамзина всех или почти всех литературных заслуг и говорят, что ни стихи, ни проза, ни «История», пи философия его ныне не имеют ни малейшего или почти ни малейшего достоинства, тогда иностранцы за нас ценят таланты, заслуги и достоинства сего великого писателя»^{200}. Своеобразную интерпретацию этого аргумента можно обнаружить в отзыве на девятый том Н. Любороссова: жаль, заключал автор, что о небывалых казнях при Грозном узнают в Европе^{201}.

Второй аргумент, использовавшийся участниками полемики, – это попытка определить отношение «Истории» к предшествующим отечественным историческим сочинениям, прежде всего к трудам В. Н. Татищева, И. Н. Болтина и М. М. Щербатова. Для защитников историографа было характерно стремление существенно принизить значение работы, проделанной в области изучения русской истории предшественниками Карамзина, и тем самым подчеркнуть появление труда Карамзина как уникального явления в отечественной историографии. Критикам историографа в этом смысле была присуща более объективная оценка: они справедливо утверждали, что разработка отечественной истории началась задолго до Карамзина и что сам он нередко использовал выводы Шлецера, повествование Щербатова, (лишь литературно обрабатывая текст последнего), стремясь скрыть зависимость от него и других предшественников. Эта мысль наиболее отчетливо звучала в выступлениях Каченовского, Арцыбашева и Лелевеля.

Третий аргумент – использование официального положения Карамзина как государственного историографа. В лагере защитников «Истории» не было единства в трактовке этого аргумента. Для Греча, например, должность или звание Карамзина – «государственного историографа» и его положение при дворе – свидетельство умилительного «единения» монарха и мыслителя-патриота. Вяземский, Пушкин, А. И. Тургенев подчеркивали не столько официальное положение Карамзина-историографа, сколько то, что Александр I читал труд Карамзина, в том числе в рукописи. Тем самым по тактическим соображениям (возможно, чтобы облегчить прохождение через цензуру «Бориса Годунова» Пушкина) ими в полемику как бы вводилось положительное мнение арбитра, которое не могло быть подвергнуто какой-либо критике, особенно в подцензурной части полемики.

Иной смысл придавали этому аргументу многие критики «Истории». По их мнению, должность-звание историографа обязывало Карамзина к осторожности суждений. «Упомянутая книга, – завершал одну из своих статей Арцыбашев, – не есть произведение частного бытописателя, представившего без видов и долга на суд отечества все, что он знает, а г. историографа, который взялся сам за свою должность, имел все пособия и ободрения, питал лестную надежду читателей несколько лет; следственно, при таковой доверенности ошибочные мнения о разных предметах отечественной пашей истории гораздо более могут служить ко вреду ее»^{202}. Зловещий, доносительный оттенок приобрел этот аргумент в критике девятого тома «Истории» Н. Любороссова. «Внезапно, – писал он, – все подробности убийств и мучительств открыты из-под спуда древних летописей и всякому в печати известны стали»^{203}.

Четвертый аргумент – рассуждения о том, какова должна быть «истинная критика» вообще и «Истории» в частности. Ссылки на «истинную критику» одной стороне (Каченовскому, Зубареву, Арцыбашеву, Погодину, Строеву и др.) служили обоснованием не только ее необходимости, но и той формы, в которую она вылилась по отношению к труду Карамзина.

Другая сторона ссылками на «истинную критику» пыталась свести выступления своих противников до уровня личной неприязни к Карамзину или его защитникам, «мелочных придирок», недостойных быть в серьезном разборе серьезного сочинения.

Долгое время обе стороны не были свободны от крайнего субъективизма в трактовке «истинной критики». И лишь завершение полемики проходило под знаком более заинтересованного поиска критериев ее созидательного характера, поиска, который нашел наиболее удачное воплощение в рецензии Полевого.

С предшествующим аргументом в полемике вокруг «Истории» оказался связанным еще один – использование прецедентов критики, имевших место в истории отечественной и зарубежной науки и литературы. Разумеется, интерпретация таких прецедентов была подчинена тем задачам, которые ставили перед собой участники полемики. Для защитников «Истории» характерно подчеркивание мысли о том, что время показало несправедливость критических выступлений, например, П.-Ф. Дефонтена против Вольтера или В. К. Тредиаковского против М. В. Ломоносова. Критики же историографа фактически впервые обратили серьезное внимание на основательно забытую к этому времени полемику Болтина с Щербатовым, справедливо подчеркивая ее положительное значение в развитии исторической науки. Стремление показать положительное значение «достойной» критики послужило причиной публикации активными участниками полемики Погодиным и Полевым на страницах издававшихся ими журналов двух вариантов замечаний Ломоносова на «Историю Петра Великого» Вольтера^{204}. Когда же не хватало этого аргумента, противники апеллировали к потомству как главному арбитру в споре об «Истории».

Общим для многих участников полемики аргументом в споре оказалось стремление подчас не столько защищать или критиковать «Историю», сколько дискредитировать научные, литературные и другие заслуги своих противников. Ссылки на некомпетентность, отсутствие профессиональной подготовки в области литературы, истории едва ли не в равной мере присущи выступлениям и сторонников и противников Карамзина. О «модных обществах» и «людях со вкусом», но без знаний, не интересующихся и презирающих кропотливые исторические разыскания, писали, например, Каченовский, Погодин, Арцыбашев. В конце полемики обстоятельный, но не беспристрастный критический разбор всего творчества Каченовского предпринял Полевой. К аналогичным заключениям пришел М. А. Дмитриев, анализируя сочинения Арцыбашева. Попытку скомпрометировать научные заслуги Строева предпринял Руссов, а Полевого, Греча, Булгарина – Воейков^{205}.

Таким образом, сохранившиеся материалы полемики вокруг «Истории» позволяют говорить о существовании в общественной жизни России первой трети XIX в. многолетней традиции подцензурного и бесцензурного обсуждения вопросов, поставленных в труде Карамзина. Предмет обсуждения – «История государства Российского» – породил многочисленные опубликованные и рукописные сочинения, разнообразные по жанрам и формам, кругу авторов, представлявших различные политические, литературные, историографические направления. Противоречивость, а вернее, непримиримость оценок труда Карамзина, их связь с общественными движениями эпохи определяли остроту разговора об «Истории», вынуждали его участников в отстаивании своих позиций использовать широкий набор тактических уловок и аргументов. Спор об «Истории», тесно связанный с злободневными проблемами общественной жизни, как бы выделился из ее общего фона, приобрел самостоятельность исторического явления, важного для понимания духовных исканий современников Карамзина. Именно прежде всего поэтому полемика вокруг труда историографа «принадлежит истории», интересна и важна для характеристики исторической и шире – общественной мысли России первых десятилетий XIX в. В чем сущность этой полемики, каковы были вопросы, затронутые в ее ходе, об этом мы и расскажем в следующих главах.

Глава 3

«Перед судом ума»

Мы отмечали, что полемика между первыми читателями «Истории» продолжалась около 20 лет. Начавшись еще во время подготовки Карамзиным первых томов своего труда, она в дальнейшем протекала в период бурного национального подъема, вызванного победой в Отечественной войне 1812 г., и формирования декабристской идеологии. События эпохи не могли не отразиться на позициях многих участников спора, неизбежно по самым различным причинам оказывали влияние на их оценки «Истории». Именно поэтому важно последовательно рассмотреть ход полемики и выяснить позиции ее участников в тот или иной момент, давая оценку отношению к труду Карамзина с учетом не только научного, но и общественного звучания суждений в каждом конкретном случае.

Начало полемики обычно относят к 1816–1818 гг. – времени первых публичных чтений Карамзиным отрывков из «Истории», печатания и выхода ее первых томов. Однако источники позволяют говорить о том, что спор вокруг труда Карамзина возник гораздо раньше – уже в тот период, когда историограф приступил к «Истории». На протяжении первой трети XIX в. с определенной условностью можно выделить шесть этапов, через которые прошла полемика: 1803–1818, 1818–1821, 1821–1824, 1824–1826, 1826–1829 гг. и позже. Начало каждого из них, исключая первый (когда историограф приступил к работе над трудом) и пятый (год смерти Карамзина), связано с выходом очередных томов «Истории».

Едва ли не первым известным откликом на труд Карамзина следует считать отзыв одного из будущих его активных защитников – А. И. Тургенева. Отзыв был пропитан откровенным скепсисом в «достоинствах» того, что может выйти из-под пера Карамзина^{206}. Но уже в 1808 г., ознакомившись по рукописи с написанной частью «Истории», тот же Тургенев решительно поменял свое мнение о ней. В письмах В. А. Жуковскому и брату Николаю он с восторгом отмечает тщательные источниковедческие штудии историографа, его умелое пользование летописными источниками. Сравнивая Карамзина с А. Л. Шлецером, В. Робертсоном и Э. Гиббоном, A. И. Тургенев подчеркивал и важное общественное значение издания труда историографа^{207}. Безоговорочно восторженны в это время и отзывы близких к Карамзину людей, поклонников его литературного таланта – B. А. Жуковского, П. А. Вяземского, В. Л. Пушкина^{208}.

Однако постепенно обсуждение «Истории» выходит за рамки карамзинского кружка литературных единомышленников. Вне всякого сомнения, рубежом здесь стал 1810 год, когда в «тверском салоне» члены императорской семьи и сам Александр I впервые прослушали с одобрительным восхищением (как свидетельствуют воспоминания присутствовавших)^{209} отрывки из труда Карамзина, год, когда историограф был награжден орденом Владимира третьей степени. Последний факт, сам по себе не такой уж значительный, породил целый поток славословий в адрес Карамзина его литературных подражателей и поклонников. Один из них – Е. В. Аладьин, редактор-издатель журнала «Аглая», поместил, например, такие вирши в честь Карамзина:

В потомстве Карамзин близ Тацита, Плутарха

И Тита Ливия назначил тем себе

И место верное и должные награды!^{210}

А затем – и еще более беспомощные:

Клио в истории зря нашей мрак один,

Рекла: да будет свет, родился Карамзин^{211}.

Немудрено, что они немедленно возбудили критический дух одного из самых непримиримых в будущем противников Карамзина – Каченовского, назвавшего в письме к Жуковскому подобные упражнения «болтанием, ослеплением, ребяческим энтузиазмом»^{212}.

Более искусным в этом смысле оказалось стихотворение графа Н. П. Хвостова, посвященное Карамзину. Написанное в жанре послания, оно приветствовало внимание императора к историографу – крупнейшему представителю отечественного просвещения и выражало надежду русских читателей вскоре познакомиться с трудом автора, который:

К Отечеству питая ревность,

Ты вшел летописанья в храм,

Где ишаками покрыту древность

Открыть желая вскоре нам,

Из гроба предков вызываешь,

Вещаешь им и вопрошаешь

О нравах, битвах и делах…^{213}

Но если у Каченовского пока вызывали негодование только авторы подобных славословий, то поэт-сатирик С. Н. Марин в 1811 г. не удержался от эпиграммы и на самого Карамзина:

Пускай наш Ахалкин стремится в новый путь

И, вздохами свою наполня томну грудь,

Опишет свойства плакс, дав Игорю и Кию

И добреньких славян и милую Россию^{214}.

Выступления Аладьина, Хвостова и Марина представляли собой одну из известных первых попыток включения «Истории» в литературную борьбу тех лет между сторонниками так называемого «старого слога», возглавляемыми А. С. Шишковым, и приверженцами «нового слога», лидером которых пытались сделать Карамзина его последователи. К 1810 г. борьба имела уже давнюю традицию. Не вдаваясь в сущность этого сложного литературного явления, нужно подчеркнуть, что литературные противники Карамзина не ожидали с выходом «Истории» каких-либо принципиальных новаций историографа по части слога и языка.

Важно отметить и другое: вовлечение труда Карамзина в научно-историческую и общественно-политическую борьбу тех лет. Нам неизвестно, какую роль играл Карамзин в организованном в 1803 г. при Московском университете Обществе истории и древностей российских как один из его первых членов. Зато хорошо известно другое: Общество, на которое была возложена задача издания русских летописей, мало продвинулось к 1810 г. в ее реализации, как бы наглядно подтверждая однажды сказанное историографом: и десяти обществам не под силу сделать того, что способен человек, полностью посвятивший свою жизнь одному делу. Награждение Карамзина означало признание успешного хода работы над «Историей». Немудрено, что оно встретило негодование у нового попечителя Московского учебного округа, известного реакционера П. И. Голенищева-Кутузова, вынашивавшего планы реорганизации Общества. В его письмах-доносах министру народного просвещения содержатся многочисленные обвинения Карамзина в якобы чинимых препятствиях работе Общества, «лживости», «вымыслах и фантазиях», которыми будто бы переполнены написанные историографом тома «Истории».

Доносы содержали и серьезные политические обвинения. Голенищев-Кутузов сообщал, что сочинения Карамзина пользуются в Москве огромной популярностью, все они «исполнены вольнодумческого и якобинского яда», а сам их автор стремится чуть ли не в первые консулы. «Давно бы пора его запереть, не хвалить бы его сочинения, а надобно бы их сжечь», – заключал в одном ^!из таких доносов Голенищев-Кутузов^{215}. 2 декабря 1810 г. он же вновь писал министру о необходимости «демаскировать» Карамзина «как человека, вредного обществу и коего все писания тем опаснее, что под видом приятности преисполнены безбожия, материализма и самых пагубных и возмутительных правил, да и беспрестанные его публичные толки везде обнаруживают его, яко якобинца»^{216}. Как свидетельствует одно из писем Карамзина к своему другу И. И. Дмитриеву, ставшему в 1810 г. министром юстиции, было еще одно «московское донесение» уже прямо Александру I, в котором историограф обвинялся в связях с масоном и французским шпионом шевалье де Месансом^{217}.

Когда читаешь доносы Голенищева-Кутузова, невольно кажется, что за ними скрывается человек с больным воображением, мелочный, завистливый и злопамятный. Очевидно, так оно и было. Но характер обвинений не может не настораживать: «правый крылос», как однажды выразился Вяземский, в сочинениях и поведении Карамзина видел вольнодумство и якобинство, недвусмысленно предупреждая, что ими может быть пропитан и новый труд историографа.

Насколько Карамзин был далек от «якобинства», скоро показала его «Записка о древней и новой России». Непосредственными же ответами на доносы, ставшие известными современникам, следует считать две информации на страницах официальной правительственной газеты, выходившей под редакцией хорошего знакомого Карамзина, министра внутренних дел О. П. Козодавлева. Для успокоения общественного мнения и нейтрализации обвинений Голенищева-Кутузова в них «заподлинно» (подчеркнуто в тексте, – В. К.) сообщалось «самое достоверное и никакому сомнению не подверженное известие» об успешном ходе работы историографа над «Историей»^{218}.

Источники позволяют отнести следующую вспышку полемики к 1815 г., когда современники получили возможность познакомиться со стихотворением Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I». Несмотря на патриотический пафос, стихотворение вызвало недовольство в определенных кругах русского общества. Крайне раздраженно отнесся к нему даже такой поклонник Карамзина, как К. Ф. Калайдович^{219}. Откликом на эти недовольства стало послание В. Л. Пушкина к П. и А. Вяземскому, в котором тот жаловался, что патриотические идеи стихотворения историографа не встречают сочувствия у «мнимых знатоков»^{220}. В ответном послании Вяземский брал под защиту Карамзина, а заодно и подготавливаемый им труд:

Что век зоила? – день. Век гения – потомство.

Учись! Здесь Карамзин, честь края своего,

Сокрывшихся веков отважный собеседник,

Не знает о врагах, шипящих вкруг него^{221}.

Одна из известных эпиграмм на Карамзина:

Послушайте: я сказку вам начну

Про Игоря и про его жену,

Про Новгород, про время золотое

И, наконец, про Грозного царя…

– И, бабушка. Затеяла пустое,

Докончи лучше нам Илью-богатыря^{222},

принадлежащая, по всей видимости, перу А. С. Грибоедова и написанная между 1815–1818 гг., оказалась всего лишь наиболее известной из тех, что были написаны упомянутыми в послании Вяземского «зоилами». Она, например, находит аналогию в двух строках сатирического стихотворения князя Д. П. Горчакова, посвященных Карамзину:

И даже Мирлофлор, прозопиита дамской,

Мечтающий пленять то былью нас, то сказкой^{223}.

Вообще скептическое отношение к тому, что выйдет из-под пера Карамзина-историка (а не сомнение в его способности «справиться с поставленной задачей», как иногда трактуют, например, эпиграмму «Послушайте: я сказку вам начну…»^{224}), было, по всей видимости, широко распространено в кругах литературных противников историографа до выхода «Истории», т. е. до знакомства с ней читателей. В этом убеждают и приведенное выше мнение А. И. Тургенева, и эпиграмма Марина, и эпиграмма Грибоедова.

Но уже первые публичные чтения в Петербурге в 1816 г. Карамзиным отрывков из «Истории» должны были их существенно поколебать. Понятна высокая оценка услышанного Жуковским, который полагал, что труд Карамзина составит эпоху в развитии русской литературы, языка и исторических знаний, наполнит яркими образами отечественную историю^{225}. Зато куда необычней звучал отзыв не питавшего особых симпатий к Карамзину Н. М. Лонгинова. В письме в Лондон к графу С. Р. Воронцову он сообщал о прослушанных главах о нашествии Мамая и писал, что «если все таково, как эти две главы, то труд будет прекрасным, стиль простой и величественный, без цветистости и большей частью такой же, как и документы, которые цитирует автор из наших архивов»^{226}. Если добавить к этому восторженное удивление, которое вызвал слог и язык «Истории» у П. П. Татаринова, одного из членов катенинско-грибоедовского кружка, скептически относившегося к литературному творчеству Карамзина, то можно представить, насколько поражены были современники литературной стороной «Истории».

Впрочем, вскоре первые слушатели и читатели «Истории» обнаружили интерес и к другой ее стороне. А. И. Тургенев в письме к брату Николаю, назвав «превосходным» предисловие, одним из достоинств труда Карамзина считал отсутствие в нем «рассуждений», летописную манеру повествования и наличие «апофегм», которые могли бы, по его мнению, стать основой русской конституции^{227}. В ответном письме прозвучали иные оценки. Н. И. Тургенев был готов, как уже говорилось, считать Карамзина «хамом», трусливо или по неумению отказавшимся от «рассуждений». По словам Н. И. Тургенева, «История», хотя и может обогатить современников фактическими знаниями о прошлом, не будет способствовать распространению в России «либеральных идей», скорее наоборот^{228}.

После выхода первых восьми томов «Истории», по свидетельству А. С. Пушкина, «несколько времени нигде ни о чем ином не говорили». Об этих устных обсуждениях мы узнаем из переписки и дневников современников. По свидетельству Татаринова, много нареканий вызвало посвящение «Истории» Александру I^{229}. Позже, в 1821 г., М. П. Погодин в своем дневнике запишет одно из распространенных нареканий. «Мне и на Карамзина мочи нет досадно, – писал он, – за подносительное письмо к государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем не видно было бы такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно»^{230}. Н. И. Тургенев, перебравшийся к этому времени в Петербург, записывает суждения о труде Карамзина посетителей Английского клуба: одни вроде Н. В. Венгерского не находили в нем ничего нового, другие, как барон Г. А. Розенкампф, заявляли, что сами могли бы написать лучше, третьи посмеивались над отдельными фразами «Истории» типа «великодушное остервенение», четвертые недоумевали над названием, отсутствием в предисловии даже упоминания о Петре I и т. д.^{231} О петербургских критиках предисловия сообщал в Москву В. Л. Пушкину и арзамасец Ф. Ф. Вигель. В передаче адресата они звучали так: «Некоторые критикуют предисловие, утверждая, что он (Карамзин. – В. К.) в нем предсказывает падение нашей империи, что автор мало говорит похвального о предках наших»^{232}.

Среди «глупых», по определению А. С. Пушкина, светских суждений постепенно оформлялись основные направления критики «Истории». Критическая струя все больше набирала силу, хотя в среде поклонников историографа, прежде всего в «Арзамасе», она первоначально не принималась всерьез. Разговор об «Истории» начал подниматься до серьезных общественно-политических и литературных споров, в которых снобизму и патриархальному консерватизму посетителей петербургского салона княгини Е. И. Голицыной и Английского клуба противопоставляли антимонархические и антикрепостнические идеи будущие декабристы.

Жадно прочитывал страницу за страницей Н. И. Тургенев. Его дневник отразил преодоление обволакивающей, усыпляющей «прелести» картин и слога «славного творения» Карамзина. С нескрываемым презрением записывая мнения посетителей Английского клуба, он начинает спорить и с историографом. Это пока еще краткие, несвязные мысли: история народа принадлежит народу, а не самодержцам, как утверждал в предисловии Карамзин; историограф явно идеализирует царствование Ивана III, его правление – это не только возрождение могущества государства, но и усиливающееся «рабство подданных и укореняющийся деспотизм правительства». В письме к П. Б. Козловскому декабрист окончательно формулирует свое отношение в это время к «Истории». «Я уверен, – пишет он своему корреспонденту, – что вы отдадите полную справедливость этому бессмертному творению. Но заметьте также и непривлекательность правила историка относительно тех причин, которые утверждают и возвеличили Россию и которые, по мнению его, и на будущее время должны быть палладиумом нашей национальности»^{233}. Не самодержавие, заключал Тургенев, делало и сделает счастливым русский народ, не оно является двигателем исторического прогресса. Карамзин со своей идеей самодержавия – не беспристрастный историк, а придворный историограф. Сурово-презрительным осуждением монархической концепции историографа была пронизана и написанная, по всей видимости им, эпиграмма на Карамзина «Решившись хамом стать пред самовластья урной».