Текст книги "«История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Одним из ответов на публикацию рецензии в «Вестнике Европы» стало упоминавшееся выше стихотворное послание Вяземского к Каченовскому. Автор послания использовал для критики редактора «Вестника Европы» не менее остроумный прием. Послание было написано в подражание стихотворению Вольтера «От зависти» и внешне содержало осуждение зависти, как порока, особенно несносного у писателя. Подлинный же смысл послания – обвинение Каченовского в зависти к Карамзину – открывался перестановкой знаков препинания в начальных строках («Перед судом ума сколь, Каченовский, жалок талантов низкий враг, завистливый Зоил» на «Перед судом ума, сколь Каченовский жалок, талантов низкий враг, завистливый Зоил»), в результате которой обращение превращалось в обвинение. Позже К. А. Полевой писал: «Послание это написано так ловко, что из него нельзя вытолковать никакой личности, почему оно и было напечатано»^{153}. Соответственно и Каченовский, опубликовав ответное послание Аксакова, скрыл его адресата (без ведома автора) за вымышленной фамилией Птелинского-Ульминского, представлявшей русскую транскрипцию греческого и латинского слова «вяз» (т. е. «Вяземскому»).

Опубликованные материалы полемики представляли доступную широкому кругу современников ее часть. Другая часть осталась неопубликованной и в силу особенностей видов составивших ее документов, и по причине невозможности их появления на страницах печати. Ряд неопубликованных материалов полемики по форме близок к опубликованным. Письма декабриста Орлова к Вяземскому напоминают эпистолярные материалы, помещавшиеся в периодической печати о труде Карамзина. Известны постраничные замечания (как в ряде статей Арцыбашева) на отдельные тома «Истории» историка и археографа К. Ф. Калайдовича^{154}. Они были написаны по просьбе самого Карамзина и касались конкретных исторических и источниковедческих неточностей в «Истории». Среди неопубликованных материалов полемики мы встречаем сочинения и различных поэтических жанров: стихотворения С. П. Румянцева, Н. Иванчина-Писарева, прославлявшие Карамзина и его труд; эпиграммы П. А. Вяземского, А. С. Пушкина на М. Т. Каченовского и А. С. Пушкина, Н. И. Тургенева, С. Н. Марина, А. С. Грибоедова на Карамзина и др. «Мысли об «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина» декабриста Н. М. Муравьева, явно предназначавшиеся для печати, по форме представляют документ, сочетающий элементы рецензии и самостоятельного исторического исследования.

Одним из интересных источников неопубликованной части дискуссии стали маргиналии на сочинениях ее участников. Замечания в текстах и на полях произведений, судя по всему, являлись довольно распространенной формой отношения современников Карамзина к его труду, характерной особенностью работы многих из них с книгой и вообще научного и литературного творчества. Нам известны сведения о маргиналиях и маргиналии трех участников дискуссии – критиков Карамзина. Это пометы на первом томе «Истории» С. Н. Бегичева^{155}, замечания, которыми испещрил свой экземпляр труда историографа декабрист Н. М. Муравьев^{156}, и многочисленные поправки 3. Ходаковского в его экземпляре «Истории» Карамзина. О последних красочно рассказал в своих воспоминаниях К. А. Полевой, «…пять, шесть разрозненных томов «Истории» Карамзина были у него исписаны заметками, иногда самыми циническими»^{157}. В настоящее время известны четыре первых тома «Истории» с замечаниями Ходаковского^{158}.

Наряду с такими бесцензурными материалами полемики представляют интерес сохранившееся эпистолярное наследие первых читателей «Истории», их дневниковые записи и воспоминания. Среди них выделяются переписка Вяземского, Пушкина, Жуковского, Каченовского, Булгарина, Лелевеля, Ходаковского, братьев Тургеневых^{159} и др., дневники Погодина, Снегирева, Кюхельбекера, Тургеневых и др., воспоминания Булгарина, Аксакова, К. Полевого, Сербиновича, Н. Тургенева, Вяземского, Никитенко и др.

Полемически заостренные суждения об «Истории» мы встречаем и в ряде документов, носящих официальный характер. Пространное мнение о труде Карамзина было помещено в неопубликованном политическом трактате декабриста Н. И. Тургенева, условно названном его первыми издателями «Политикой»^{160}. Свое несогласие со взглядами историографа на процесс закрепощения русских крестьян он выразил в конфиденциальной записке «Нечто о крепостном состоянии в России», поданной в 1819 г. Александру I^{161}. Полемические выпады, навеянные чтением «Истории», содержатся и в ряде других документов официального характера: замечаниях неизвестного лица на проект цензурного устава А. С. Шишкова и М. Л. Магницкого^{162}, послании калужского губернского предводителя дворянства князя Н. Г. Вяземского к малороссийскому военному губернатору Н. Г. Репнину (1818 г.)^{163}, письме барона В. И. Штейнгеля Александру I (1823 г.) об освобождении крестьян^{164}. Пример перехода подцензурной части полемики вокруг «Истории» на официальный уровень правительственных учреждении дает нам цензурная тяжба Каченовского с редактором-издателем «Московского телеграфа» Н. А. Полевым и его цензором С. Н. Глинкой в 1828 г.^{165} Характеристика «Истории» с точки зрения идеологических задач, стоящих перед самодержавной властью, была дана в 1823 г. Магницким в конфиденциальной записке для Александра I «О воспитании»^{166}. Оценка труда Карамзина еще до его выхода в свет содержалась в ряде официальных сообщений попечителя Московского учебного округа П. И. Голенищева-Кутузова министру народного просвещения графу А. К. Разумовскому^{167}. Сохранились также протоколы заседаний ряда научных и общественных организаций, зафиксировавшие отношение некоторых их членов к сочинению Карамзина и развернувшейся вокруг него полемике. Наиболее интересный из них – протокол заседания Российской академии от 30 марта 1818 г., где с критикой Карамзина выступил Т. С. Мальгин^{168}.

Названные материалы дополняют суждения участников полемики в ее подцензурной части, донося до нас непосредственность восприятия «Истории» современниками. Эти суждения примечательны откровенностью мнений авторов, нередко содержат сведения об отношении к труду историографа лиц, не оставивших каких-либо письменных «следов» в полемике, а значит, расширяют круг ее участников. Кроме того, в них нашла отражение Тактика участников полемики в ее опубликованной части, содержатся подчас важные дополнения к подцензурным материалам. Важной особенностью указанных материалов является в ряде случаев откровенная оценка политических идей «Истории».

Бесцензурная часть материалов полемики вокруг «Истории» вызывает необходимость рассмотрения двух вопросов, ответы на которые важны для понимания их роли в спорах о труде Карамзина.

Первый вопрос – это степень известности таких материалов современникам. Она определялась видовым составом документов полемики, замыслами их авторов и рядом других обстоятельств. Понятно, что мемуары, в подавляющей части создававшиеся спустя многие годы после завершения полемики и к тому же отнюдь не только ради того, чтобы рассказать о ней, не могли быть известны современникам. Ясно, что и дневники, как документы сугубо личного характера, не предназначались для обнародования, хотя известно, что некоторые из их авторов нередко устраивали своеобразные публичные чтения своих записей среди наиболее близких друзей Так, например, поступал Погодин в кругу семейств Трубецких и Тютчевых.

Иное дело переписка. Эпистолярный жанр в начале века был средством не только личного общения, но и общественной агитации. Письма предназначались подчас не для одного, а для нескольких корреспондентов. Их зачитывали в кругу друзей, распространяли в списках нередко даже без согласия авторов. Именно так случилось с упоминавшимися письмами Орлова к Вяземскому. Посланные из Киева в Варшаву, они (по крайней мере первое из них) уже, очевидно, в копии, изготовленной Вяземским, попали в Россию и стали известны, во всяком случае в Москве^{169}, за что варшавский корреспондент Орлова получил от него осторожный упрек: «Прошу тебя, – писал Орлов Вяземскому, – не быть щедрым в разглашении сего письма»^{170}. Зато Ходаковский, направляя Лобойко по его просьбе свои замечания на «Историю», прямо просил своего виленского корреспондента сообщить о них по крайней мере Лелевелю^{171}.

Характер открытой бесцензурной полемики с Карамзиным носили известные замечания на «Историю» Н. Муравьева. Они не только читались в кругу близких ему людей, в том числе в присутствии Карамзина, но и распространялись в списках^{172}. Именно после этого Муравьев снискал заслуженный авторитет в среде декабристов своими историческими познаниями. В то же время пространные замечания Калайдовича предназначались исключительно для Карамзина, с тем чтобы тот использовал их при переиздании «Истории». О многих из них историограф (как и о ряде написанных по его просьбе замечаниях Ходаковского) демонстративно сообщил современникам в дополнениях и поправках ко второму изданию первых восьми томов своего труда.

Совершенно очевиден публичный характер стихотворных жанров полемики (особенно эпиграмм на Карамзина). Известно, например, что послание Вяземского к Каченовскому до публикации в «Сыне Отечества» в полном виде читалось в московском Английском клубе. Списки эпиграмм говорят об их хождении среди современников. Бескомпромиссное звучание, полемическая заостренность и политическая направленность эпиграмм предопределили их анонимность. Установление авторов эпиграмм в полемике вокруг «Истории» – одна из сложных задач, решение которой имеет богатую, преимущественно литературоведческую, традицию. Достаточно сказать, что до сих пор нет уверенности в том, какие из известных эпиграмм на Карамзина принадлежат Пушкину, собственное свидетельство которого на этот счет достаточно неопределенно^{173}. Речь идет о трех эпиграммах: «Решившись хамом стать», «Послушайте: я сказку вам начну» и «В его Истории, изящность простота». Первая из них когда-то приписывалась Пушкину:

Решившись хамом стать пред самовластья урной,

Он нам старался доказать,

Что можно думать очень дурно

И очень хорошо писать^{174}.

Затем эпиграмма была предположительно отнесена к «кружку» декабриста Н. И. Тургенева^{175}. Л. Н. Лузянина обратила внимание на то, что в несколько измененном виде и, по всей вероятности, вне связи с именем Карамзина эта эпиграмма была опубликована еще в 1823 г. в журнале «Благонамеренный» под заголовком «К портрету N. N.» и под псевдонимом «В.»:

Благих законов враг, добра противник бурный,

Умел он явно доказать,

Что можно думать очень дурно

И очень хорошо писать.

Полагая, что в таком виде эпиграмма была помещена в журнале поэтом В. И. Туманским, близким к декабристским кругам (вслед за редактором собрания стихотворений Туманского С. Н. Браиловским), Лузянина справедливо отмечает, что идейное содержание и фразеология первоначального варианта эпиграммы соответствуют «кружковой фразеологии младших Тургеневых»^[1]. Она приводит веское доказательство авторства Н. И. Тургенева. Эпиграмма представляет почти дословный стихотворный пересказ мыслей Тургенева о Карамзине и его труде, отразившихся в его переписке и дневнике. В письме к брату Сергею (1816 г.) Тургенев отмечал: «Что касается до Карамзина, то я по самым суждениям брата (А. И. Тургенева. – В. К.) о его Истории, заключаю мало о ней выгодного, т. е. хорошего, либерального и, следовательно, полезного. Брат пишет: «в ней нет рассуждений», «может со временем послужить основанием возможной русской конституции». Вот его похвала. Я понимаю оную так: автор видел, что рассуждать хорошо трудно, а иногда опасно, и потому молчал. Второй же период «со временем», «возможной» да еще и русской, делают Карамзина в глазах моих хамом»^{176}. В дневниковой записи 31 декабря 1819 г. Тургенев, передавая разговор с Карамзиным, отметил его «гнусные рассуждения о простом народе русском». «Он говорит об Отечестве, – продолжал Тургенев, – языком для меня непонятным, и, попросту сказать, он иногда пустомеля, а чувство его, ибо в чувстве нельзя отказать ему, есть чувство непростое, истинное, бескорыстное»^{177}.

Вторая эпиграмма («Послушайте: я сказку вам начну…») также долгое время связывалась с именем Пушкина, но затем его авторство было поставлено под сомнение Б. В. Томашевским^{178}. Совсем недавно с обоснованием принадлежности этой эпиграммы перу А. С. Грибоедова выступил Ю. П. Фесенко^{179}. Несмотря на относительность его аргументации, особенно в части трактовки этой эпиграммы как пошатни оценить разные этапы творчества Карамзина, что встретило справедливую критику со стороны П. В. Бекедина^{180}, представляются заслуживающими внимания два наблюдения Фесенко. Во-первых, автор вслед за Томашевским обратил внимание на наличие близких по характеру выпадов против раннего стихотворения Карамзина «Илья Муромец» в комедии Грибоедова и Катенина «Студент», созданной до выхода «Истории», что не может не приниматься во внимание при атрибуции эпиграммы. Во-вторых, Фесенко принадлежит тонкое наблюдение о связи эпиграммы с информацией о скором выходе труда Карамзина, помещенной в 1816 г. в журнале «Сын Отечества», в которой трижды употреблено слово «кончил». По мнению Фесенко, тавтология «кончил» в этой информации и вызвала иронию в эпиграмме. Нам представляется, что, наоборот, информация в «Сыне Отечества» с ее демонстративной тавтологией была уже ответом на эпиграмму. На наш взгляд, соображения Томашевского и Фесенко об авторстве эпиграммы и времени ее создания при существующем положении дел имеют серьезные основания, и к авторству Пушкина, следовательно, можно отнести знаменитую эпиграмму «В его Истории изящность, простота».

Второй вопрос изучения бесцензурной части материалов полемики вокруг «Истории» – это степень их сохранности. К сожалению, их известная в настоящее время часть представляет собой лишь остатки когда-то существовавшей широкой устной и рукописной традиции обсуждения труда Карамзина. Прежде всего сохранились лишь отрывочные известия об устных обсуждениях «Истории» современниками, интересные злободневностью, непосредственностью восприятия труда Карамзина, отсутствием каких-либо условностей в формах выражения мыслей о нем, особенно в кругах единомышленников. Свидетельство Пушкина о разговорах по поводу «Истории» в салоне Голицыной, остротах в адрес Карамзина лиц катенинского кружка, критических выступлениях Н. М. Муравьева лишь одно из немногих сохранившихся. Между тем известно, что «История» активно обсуждалась в кругу студентов Московского университета, близких к Погодину, в кружке Тютчевых, в беседах, а возможно, и спорах Пушкина в 1829 г. с генералом А. П. Ермоловым. Нам неизвестны московские «молодые люди» и их критические замечания об «Истории», о которых в октябре 1818 г. сообщал А. И. Тургеневу И. И. Дмитриев^{181}. Неизвестны и конкретные «мнения» какой-то «партии» в Министерстве народного просвещения, князя А. Н. Голицына, А. Н. Оленина, частично М. М. Сперанского, на которые ссылался в переписке с Лелевелем Булгарин.

Общеизвестен факт уничтожения декабристами своих материалов накануне и после восстания. В их числе переписка, дневники, а возможно, и специальная критика «Истории». В частности, не сохранилось письмо С. Г. Волконского к Орлову о труде Карамзина. Неясен характер второй части замечаний Н. М. Муравьева на «Историю» (так называемого «Продолжения»): является ли она только фрагментом так и незавершенного труда или же представляет собой только промежуточную редакцию не-сохранившегося цельного исследования. Загадочным остается свидетельство жены Карамзина, Екатерины Андреевны, которая в 1820 г. сообщала Вяземскому: «Г-н Муравьев печатает критику на «Историю» мужа»^{182}. Была ли эта «критика» окончательно оформленным «Продолжением» замечаний декабриста или же неизвестным нам трудом Муравьева, по каким-то причинам не увидевшим света, – ответы на эти вопросы остаются открытыми. В воспоминаниях брата Н. М. Муравьева – А. М. Муравьева – содержится указание, которое, кажется, дает основание склониться к тому, что продолжения не последовало. «Он (Н. М. Муравьев. – В. К.), – пишет А. М. Муравьев, – предполагал написать критику на «Историю» Карамзина, но только коснулся темы: науки политические стали единственным предметом его размышлений»^{183}.

Неизвестен и экземпляр «Истории», на котором, как свидетельствуют источники, были многочисленные пометы декабриста. Он использовал их при подготовке «Мыслей об «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина». Н. М. Дружинин предположил, что этот экземпляр находится во Флоренции вместе с архивом А. М. Муравьева. Впрочем, характер маргиналий Н. М. Муравьева на «Истории» можно в определенной степени представить, поскольку недавно стали известны замечания декабриста на «Письмах русского путешественника» в изданном в 1814 г. собрании сочинений историографа, возникновение которых исследователи относят к 1818 г. – времени знакомства декабриста с «Историей»^{184}.

Неизвестен в настоящее время и экземпляр второго издания «Истории», принадлежавший Погодину, с его пометами, ставший, по свидетельству владельца, его «другом и неразлучным спутником». Еще будучи студентом, Погодин написал целую тетрадь замечаний, по всей видимости, на первую главу первого тома «Истории». В 1829 г. он систематизировал свои замечания на весь первый том «Истории», а затем прочитал в Московском университете специальную лекцию о Карамзине. Нам не удалось среди опубликованного наследия поэта В. Л. Пушкина обнаружить две написанные им в связи с полемикой вокруг «Истории» эпиграммы на Каченовского, о которых сообщил 4 мая 1819 г. А. И. Тургеневу И. И. Дмитриев^{185}.

Сохранились сведения о том, что замечания на «Историю» по просьбе автора писали его друзья – И. И. Дмитриев и А. Ф. Малиновский. О целой «тетради» замечаний на труд историографа, частично известных Карамзину, печатно сообщил в 1828 г. Строев^{186}. По свидетельству Каченовского, пространный разбор «Истории» готовил рано умерший талантливый московский историк С. Г. Саларев^{187}. В фрагментарном виде до нас дошли уже упоминавшиеся замечания Калайдовича. Не сохранились лекции Каченовского, на которых он, по свидетельству его слушателей, выступал с разбором труда Карамзина.

Перечень несохранившихся материалов бесцензурной части полемики вокруг «Истории» можно было бы продолжить. Но и перечисленного достаточно, чтобы сделать вывод: их известный в настоящее время комплекс носитфрагментарный характер. Разумеется, не исключена возможность обнаружения некоторых из них, а также находки новых (прежде всего, переписки). Как ни покажется странным, но – долее полно представлена бесцензурная критика Карамзина со стороны декабристских и близких к ним кругов. Критика же «справа» отразилась в совсем небольшой группе документов, к тому же без достаточно развернутой аргументации.

Для дальнейшего рассказа важно представление о «партиях», как говорили современники, принимавших участие в полемике. Необходимо отметить, что по мере все большего развертывания дискуссии уже сами ее участники пытались наметить эти «партии», или лагери. Первый лагерь – почитатели Карамзина. В 1819 г. Иван-чип-Писарев выделил в нем «толпу крикунов» – фанатичных поклонников всего творчества историографа – и «беспристрастных» – признающих истинный талант Карамзина, отдающих ему дань глубокого уважения, но не считающих совершенным во всех отношениях труд историографа, признающих необходимость его «истинной критики» в интересах дальнейшего развития науки и литературы^{188}. Спустя 11 лет, анализируя ход полемики, А. В. Никитенко дал несколько иную, с политическим оттенком, характеристику лагеря защитников Карамзина. По его мнению, «партия эта состоит из двух элементов. Одни из них царедворцы, вовсе не мыслящие или мыслящие по заказу властей; другие, у которых есть охота судить и рядить, да недостает толку в образовании, в простоте сердца веруют, что Карамзин действительно написал «Историю русского народа», а не историю русских князей и царей». Размышляя дальше, Никитенко выделяет в этой партии еще одну группу – людей «благомыслящих и образованных», «суд которых основывается на размышлении и доказательствах». По его мнению, «эти последние знают, чем отечество обязано Карамзину, но знают также, что его творение не удовлетворяет требованиям идеи истории столько, сколько удовлетворяет требованиям вкуса»^{189}.

Второй лагерь – это, как выразился однажды О. М. Сомов, «критики «Истории государства Российского» и их сопричетники». В подцензурной части полемики в этом лагере современники выделяли несколько направлений. Шаликов привел мнения литературных противников Карамзина и некоего «скромного человека», обвинявшего историографа в защите «деспотизма», а также легкомысленные критические суждения светских лиц^{190}, которых позже, в 1825 г., Н. А. Полевой метко обозвал «литературными простолюдинами». В 1829 г. И. В. Киреевский и М. А. Дмитриев в лагере критиков труда Карамзина наметили два направления: Киреевский – критиков «частных ошибок» историографа и критиков «системы и плана» ученого^{191}, а Дмитриев – «изыскателей» и «крикунов».

Ключом к пониманию расстановки сил в лагере критиков «Истории» в значительной мере являются «Отрывки из писем, мысли и замечания» Пушкина. С помощью намеков, легко разгадывавшихся современниками, Пушкин коротко и точно обрисовал направления критики труда историографа в начале полемики. Здесь мы встречаем указание на «глупые светские суждения» (как у князя Шаликова в его заметке-фельетоне), упоминание об отношении к «Истории» «некоторых остряков» – лиц катенинского кружка, бывших литературными противниками Карамзина, не принимавших «слог» его ранних повестей и романов, и, наконец, характеристику негодования «молодых якобинцев» и близких к ним лиц, выступивших с критикой монархической концепции историографа.

Сохранившиеся источники позволяют следующим образом представить расстановку сил участников полемики вокруг «Истории». Дискуссия развернулась между двумя основными лагерями: ее защитников и критиков. Внутри этих лагерей не было единства во взглядах на «Историю», в оценках ее и в использовании аргументов для обоснования своих позиций. Лагерь защитников Карамзина включал по меньшей мере три группы, преимущественно оттенявшие то или иное «достоинство» труда историографа. Первая группа – это последователи литературных и языковых новаций Карамзина. В их числе мы видим плодовитых писателей и поэтов Шаликова, Иванчина-Писарева, Хвостова. Вторая группа – это убежденные сторонники политических идей историографа, осознавшие важность его труда в обосновании крепостничества и самодержавной власти. Среди них можно назвать Н. И. Греча, Воейкова, Руссова. Третья группа – это широко образованные, либерально мыслящие и лично близкие к Карамзину люди, убежденные в его таланте и искренности, пытавшиеся найти среди «апофегм» «Истории» идеи, созвучные своим либеральным убеждениям. Кроме того, они разделяли высокую оценку деятельности Карамзина в преобразовании русского литературного языка, его литературно-эстетические взгляды. В их числе мы видим прежде всего членов литературно-политического объединения «Арзамас» и близких к нему лиц (П. А. Вяземского, Д. Н. Блудова, А. И. Тургенева, И. И. Дмитриева и др.).

Лагерь критиков Карамзина представлял собой еще более сложный конгломерат различных, подчас непримиримо враждебных, групп и течений. Критика политических основ «Истории» развернулась с двух сторон. «Справа» труд историографа подвергался нападкам представителей реакционных слоев русского общества. Их рупором стали выступления М. Л. Магницкого, Д. П. Рунича, П. И. Голенищева-Кутузова, Н. Н. Муравьева, загадочной «партии» в Министерстве народного просвещения. Критика «слева», из декабристской среды, воплощалась в письмах М. Ф. Орлова, замечаниях на «Историю Н. М. Муравьева, письмах и выступлениях И. И. Тургенева и др. «Ученая» критика «Истории» была представлена работами Арцыбашева, Каченовского, Калайдовича, Погодина, Полевого, Ходаковского и других исследователей. Наконец, как уже отмечалось, существовала сильная струя критики литературных позиций Карамзина, отрицательное, порой откровенно враждебное отношение к его стилевым и языковым новациям.

Разумеется, подобное распределение сил, участвовавших в полемике, в значительной мере условно. Дискуссия об «Истории» велась на протяжении более чем 20 лет. За это время произошло много важных событий в политической, литературной, научной жизни страны. Восстание декабристов резко размежевало общественные силы. Явившись, по выражению Вяземского, критикой Карамзина «вооруженною рукою» со стороны декабристов, восстание вырвало из рядов участников полемики одних из самых непримиримых противников концепции историографа. В этом смысле в условиях последовавшей николаевской реакции политическая острота критики неизбежно должна была притупиться. Одновременно происходили важные изменения в духовной жизни страны, в том числе становление новых литературных и историографических направлений, включивших «Историю» в борьбу вокруг проблем исторического познания, совершенствования языка, развития литературы.

Да и сами выступления участников полемики в значительной части не были ограничены рамками политической, литературной или научной критики и защиты «Истории». Критика Каченовского, Арцыбашева затрагивала вопросы не только исторического познания, но и языка «Истории». Н. М. Муравьев наряду с критикой политических идей Карамзина предпринял попытку научного доказательства несостоятельности выводов историографа относительно древнейшей истории славян. «Ученая» критика Лелевеля, Булгарина имела под собой, как и критика Арцыбашева, Ходаковского, более широкие общественные основания. К этому следует добавить, что участники полемики в процессе ее не оставались неизменными и в своих убеждениях, и в оценках «Истории». Так, Погодин, пережив период юношеской влюбленности в Карамзина и его труд, затем стал одним из лидеров критиков, а спустя несколько лет оказался активным защитником историографа. В процессе эволюции своих взглядов Н. И. Тургенев от открыто неприязненного отношения к Карамзину постепенно перешел на позиции более лояльного восприятия труда историографа. Похожее произошло с Пушкиным – от своей знаменитой эпиграммы на «Историю» он пришел к защите труда историографа.

Эти сложные переплетения позиций и взглядов обусловлены определенными ситуациями и сдвигами в общественной жизни страны, о чем пойдет речь в следующих главах. Сейчас же интересно посмотреть, как эти ситуации и сдвиги влияли на тактику участников полемики, предопределяя формы, характер и аргументы их выступлений. Решение этого вопроса может дать новую, дополнительную информацию о восприятии труда Карамзина, подчас скрытую первичным пластом сохранившихся (опубликованных и неопубликованных) материалов полемики, информацию, связывающую подцензурные и бесцензурные мнения об «Истории» ее критиков и защитников, усиливающую общественное звучание опубликованных материалов дискуссии.

Поясним нашу мысль несколькими примерами. Прежде всего, перед нами на первый взгляд парадоксальное явление: преобладавший в подцензурной части полемики критический тон по отношению к «Истории» был задан и поддерживался вплоть до 1828 г. (года вступления в полемику «Московского вестника» Погодина) журналами, являвшимися полуофициальными и официальными органами различных правительственных учреждений. Исключение составлял лишь «Сын Отечества» Греча, с самого начала занявший благожелательную позицию по отношению к Карамзину. Это не может не показаться странным, если учесть, что журналы «Вестник Европы», «Казанский вестник», «Северный архив» не только в той или иной степени являлись органами соответственно Московского и Казанского учебных округов и Министерства народного просвещения, но и, согласно существовавшему порядку, проходили в них цензуру. Помещение критики против Карамзина на страницах этих журналов придавало даже известную пикантность полемике: в официальных и полуофициальных органах правительственных учреждений (а не в частных журналах или изданиях общественных организаций типа «Благонамеренного», «Соревнователя просвещения и благотворения») подвергался критике государственный историограф, печатавший свой труд по высочайшему повелению.

Можно полагать, что за этими журналами стояли определенные влиятельные лица, чье общественное положение и личные мнения могли помочь беспрепятственному прохождению через цензуру критических материалов против Карамзина. В письмах друзей историографа мы встречаем осторожные (хотя, может быть, и небеспристрастные) намеки на это. Так, 17 октября 1818 г. Дмитриев, сообщая о намерении Каченовского приступить к критике «Истории», писал: «Многие распускают слух, будто журналист делает это в угодность министру просвещения»^{192}. Если верно это предположение, то становится понятным, например, появление критики Арцыбашева в «Казанском вестнике» – официальном органе Казанского учебного Округа, как раз в то время ставшего поприщем небезызвестной «попечительской» деятельности Магницкого. Сохранившиеся материалы по изданию журнала подтверждают это. В присланной Магницкому программе «Казанского вестника» специальный пункт предусматривал публикацию «основательных, беспристрастных и скромных рассмотрений книг, изданных в России». Рукой попечителя на полях против этого пункта записано: «Хорошо. Я рекомендую рецензию на Историю Карамзина и классический разбор Подражания Христу Сперанского»^{193}, что и решило вопрос с публикацией критики Арцыбашева. Кажется, подобное объяснение может быть дано и появлению рецензии Булгарина на десятый и одиннадцатый тома «Истории» на страницах «Северного архива». Не случайно Булгарин, подталкивая Лелевеля на продолжение критики Карамзина, намекал на то, что «Северный архив» с 1823 г. приобрел статус неофициального органа Министерства народного просвещения^{194}.

Разрозненные факты, на которые мы обратили внимание, позволяют говорить о недовольстве «Историей» не только декабристских кругов. Недовольство носило более широкий характер. Отчасти оно могло иметь личные причины. Независимое положение Карамзина при дворе снискало ему немало недоброжелателей, получавших простое удовольствие от критики «Истории». «Здешняя публика, – сообщал Булгарин Лелевелю, – по преимуществу обращает внимание на это (малейшие неточности в труде Карамзина, – В. К.) и жадно ловит ошибки человека, которого приверженцы почитают непогрешимым, как католики папу»^{195}.