Текст книги "«История государства Российского» Н. М. Карамзина в оценках современников"

Автор книги: Владимир Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

После заметок Тургенева и Пушкина, имевших откровенный политический подтекст, в 1827 г. наиболее интересны выступления Погодина и Полевого – двух ученых, с именами которых оказался тесно связанным ход полемики в последующее время. Оба отклика представляли собой рецензии на похвальное слово Иванчина-Писарева и подготовленный им сборник извлечений из сочинений Карамзина.

Полевой, оценивая похвальное слово, нашел в нем лишь повторение прежних двух-трех несвязанных между собой мыслей защитников историографа, надутые сравнения и пустые декламации. Не удовлетворен рецензент и сборником извлечений из сочинений Карамзина. Из него, считает Полевой, трудно получить представление о «духе» Карамзина, здесь помещены сочинения историографа разного времени, а извлечения из «Истории» случайны: «хорошее упущено, незамечательное оставлено». Полевой выступает против безудержного восхваления Карамзина, заключая свою рецензию словами о том, что строгая и справедливая оценка творчества историографа «гораздо вернее и надежнее похвал и восклицаний, основанных на чувстве»^{380}.

Близок к мнению Полевого о похвальном слове Иванчина-Писарева и Погодин^{381}. Как когда-то Полевой в статье о Карамзине 1825 г., Погодин формулирует свое представление о том, по каким направлениям необходим разбор «Истории». Труд Карамзина, считает рецензент, нужно рассматривать с позиций источниковедческого мастерства его автора, точности повествования, имеющихся в нем философских идей. Важно показать «дух его истории, практическое ее направление, в чем и почему полагал он счастие государства». В сочинении Иванчина-Писарева Погодин находит, как и Полевой, множество ненужных гипербол, сомневается в справедливости мнения автора об огромной роли Карамзина в «усовершенствовании» русского языка. Не склонен он восторгаться тщательностью работы Карамзина с источниками. Невысокого мнения Погодин и о самой полемике: доказательство того, что Карамзин «опередил своих современников, я нахожу в том, что они не умели ни хвалить, ни порицать его», пишет он.

Программные установки издателей-редакторов двух московских журналов на принципы оценки «Истории» предваряли (как в свое время и ряд статей Каченовского в «Вестнике Европы») их выступления с развернутыми оценками труда Карамзина.

Начал Погодин, опубликовав свою раннюю статью, направленную против мнения историографа о «начале» Древнерусского государства^{382}. Статья вызвала положительный отклик Арцыбашева, увидевшего в Погодине союзника. «Из статьи вашей, – писал он Погодину, – видел я, что вы собираетесь перемывать белье нашего покойного псевдоисториографа. Мне удалось уже перемыть оное в «Казанском вестнике»… Этому милому не показалось: он имел даже дух жаловаться на меня губернатору Петру Андреевичу Нилову в Петербурге»^{383}. Вскоре в «Московском вестнике» были перепечатаны замечания Арцыбашева на первый том «Истории»^{384}, а затем опубликовано и их продолжение, написанное в том же духе, на второй том^{385}. Статьи Арцыбашева сопровождались кратким предисловием редактора-издателя. Погодин, не соглашаясь с рядом «выходок» Арцыбашева, отмечал, что «Историю» в источниковедческом отношении можно рассматривать «указательницею задач, которых разрешение необходимо». Во имя будущего исторической науки он и решил поместить критику Арцыбашева, предвидя, что она вызовет возмущение у сторонников историографа.

Вслед за этим редактор-издатель «Московского вестника» в письме вымышленного читателя журнала «Z» сформулировал, на его взгляд, наиболее распространенную точку зрения защитников «Истории»^{386}, а в ответе на это письмо высказал свое мнение о труде Карамзина^{387}.

В письме «Z» с негодованием вопрошал Погодина: «Я не понимаю, каким образом вы осмелились дать место в вашем журнале брани на творение, которое мы привыкли почитать совершеннейшим?»

Погодинский ответ не содержал оправданий, наоборот, носил наступательный характер. Отстаивая право на публикацию замечаний Арцыбашева, Погодин писал, что, даже если бы десятая часть их была справедлива, во имя торжества исторической истины он счел бы своим долгом довести эти замечания до читателей. По мнению Погодина, Карамзин «велик как художник-живописец, хотя его картины часто похожи на картины того славного итальянца, который героев всех времен одевал в платье своего времени». В области исторической критики историограф лишь удачно воспользовался трудами своих предшественников. Представления Карамзина об истории как науке неверны. Характер его исторического рассказа свидетельствует, что он не имеет больших достоинств как философ. Нравоучения («апофегмы») Карамзина представляют собой не что иное, как общие места. К бесспорной заслуге Карамзина Погодин относит только то, что труд историографа пробудил интерес к отечественной истории, ввел в научный оборот новые источники и обогатил русский язык.

Спор об «Истории» на страницах «Московского вестника» после ответа Погодина вскоре приобрел еще большую остроту. Статья Вяземского, помещенная здесь, разбирала ряд конкретных замечаний Арцыбашева, но главной ее целью была попытка оценить творчество Карамзина. Память Карамзина, утверждал Вяземский, священна не только потому, что он преобразователь русского языка, которого Арцыбашев вздумал учить грамматике времен Тредиаковского. Главная заслуга историографа – в создании труда, поставившего его в один ряд с выдающимися историками прошлого и настоящего. «В сей истории, – писал Вяземский, – каждая страница возбуждает в нас любовь к своему отечеству, развивает национальную гордость, без которой нет общественного духа, а следовательно, нет и общественной силы, свойственной только высшей степени гражданственности (курс, наш. – В. К.)»^{388}.

Выступление Вяземского отражало только часть той большой волны недовольства, которую вызвали замечания Арцыбашева и мнение об «Истории» Погодина. Еще накануне публикации замечаний Арцыбашева Погодину пришлось убеждать в целесообразности их появления своего сотрудника по журналу С. Т. Аксакова. Судя по переписке, дневнику и воспоминаниям Погодина, замечаниями были возмущены В. А. Жуковский, В. Ф. Одоевский, Д. Н. Блудов, И. И. Дмитриев. Не смолчали и другие литературные поклонники и подражатели Карамзина. Высокопарное и многословное надгробное стихотворение историографу посвятил граф Хвостов, в котором вновь заявил:

Ревнитель бытия давно усопших лет

В потомстве будет жить и вечно не умрет^{389}.

Ехидной филиппикой в адрес критиков Карамзина разразился князь Шаликов:

Орел, над Альпами парящий в облаках,

Удобен ли внимать журнальных насекомых?

Вот мысли о твоих величия трудах

И их ценителях, со славой незнакомых!^{390}

Тем временем Вяземский предпринял еще одну попытку публичного выступления, теперь уже с упором на критику «зоилов». В «Московском телеграфе» он поместил написанную «лет за десть» до этого стихотворную пародию «Быль», которая когда-то адресовалась Каченовскому, но тогда не увидела света. В пародии Карамзин сравнивался с зодчим, который разрушил «древний храм готического зданья» и на развалинах «чертог воздвиг», поражающий своим величием, вкусом, силой и т. д. Однако, пишет Вяземский:

Враги нашлись, но где ж? в семействе сов.

Из теплых гнезд изгнанники в дубравы

Они с стыдом пустились, и в дуплах

В досаде злой, в остервененье диком,

Совиный их, ночной ареопаг

Труд зодчего позорил дерзким криком^{391}.

На балу у Веневитиновых Погодин прочитал ответ Вяземскому на сатиру. «Время на пасквили уже прошло», – писал в нем Погодин. Теперь дело за серьезным историческим трудом, а не за остроумными насмешками и колкими эпиграммами людей, которые «садятся не в свои сани»^{392}.

Ответное письмо Вяземского к Погодину примечательно как отражение позиции одного из самых энергичных защитников историографа, высказанной им в бесцензурной части полемики. Квалифицируя письмо «Z» как «или неловкий журнальный вымысел, или письмо дурака», Вяземский находил неуместным и забавным и сам ответ Погодина на это письмо. По мнению Вяземского, снисходительный тон выступления Погодина неприличен и самоуверен, когда речь идет о Карамзине. В замечаниях же на «Историю» Арцыбашева он видит «нелепости» и «непристойности» полуученого человека. Вяземский решительно ополчается на сам факт публичной критики труда историографа, который есть «единственный, – но его словам, – зрелый плод русского и русской образованности». В условиях, когда просвещение в России дремлет, мелочная, хотя и справедливая критика, написанная в грубом тоне, порождает незаслуженный скептицизм по отношению к Карамзину. «Неужели, – спрашивал Вяземскпй Погодина, – вам кажется, что Россия уже зачиталась Карамзина, что пора благодарности должна миноваться и настать пора строгого суда? Неужели не знаете вы, что Россия слишком мало читает, что отняв у нее «Историю», писанную Карамзиным, вы осуждаете ее ничего не читать, потому что за исключением «Истории» нет у нас решительно ни одной книги»^{393}. Письмо Вяземского проникнуто искренней заботой о состоянии отечественного просвещения, на которое надвигалась пора николаевской реакции. Именно в условиях усиливавшихся преследований литературы защиту «Истории» он объявил делом национальным, а уважение к ней – «народной честью», которые должны способствовать сохранению лучших традиций отечественной общественной мысли, литературы и языка.

Несмотря на то что письмо Вяземского по его просьбе не было опубликовано Погодиным, в очередной заметке редактора-издателя «Московского вестника» содержался негласный ответ Вяземскому. Основная мысль ответа – обоснование того, что наука только выигрывает от критики «Истории». «Неужели наука, неужели Карамзин, – спрашивал Погодин, – потеряют что-нибудь, если какой-нибудь невежа перестанет читать его от того, что в журнале появятся замечания на «Историю государства Российского»?»^{394}.

С мнением Погодина согласился П. М. Строев^{395}. В «совином ареопаге» он увидел незаслуженное унижение «ученых критиков» труда Карамзина. Назвав «Быль» стародавней, Строев заявил, что критика «Истории» только послужит делу дальнейшего развития отечественной науки. Судя по всему, Строев не был одинок в поддержке позиции «Московского вестника». Погодин в своем дневнике записал, что А. С. Хомяков «крепко держит мою сторону по делу Карамзина»^{396}.

Критическая статья Н. И. Надеждина о творчестве А. С. Пушкина, опубликованная в «Вестнике Европы»^{397}, дала новый толчок полемике. На нее откликнулся двумя статьями в октябрьском и декабрьском номерах «Московского телеграфа» Н. А. Полевой^{398}. Статьи Полевого представляли собой оценку научных и литературных заслуг редактора «Вестника Европы» и значения самого журнала в общественной жизни страны. По его мнению, Каченовский своими немногочисленными историческими сочинениями показал лишь профессиональное неумение, ограниченность познаний, несамостоятельность суждений. «В истории русской, – писал Полевой, – занимаясь мелочами, не ознаменовывая себя ничем важным, издатель «Вестника Европы» беспрерывно менял мнения: сперва свято верил Шлецеру, потом обратился к Эверсу, а когда Эверс от него отрекся, то бросился к Фатеру, всегда без соображений, без критики, без доказательств, только браня других, доказывая легкость своих познаний…». Полевой обвинял Каченовского в том, что тот ополчился на все, чем гордится русская литература, на «все великое, новое и прекрасное», в том числе и на «Историю». Забавной назвал Полевой и критику Арцыбашева, особенно в части, связанной с упреками в адрес слога «Истории»^{399}. Так оценка творчества А. С. Пушкина оказалась связанной с отношением к Карамзину и его главному труду.

В ответ Каченовский заявил об отказе полемизировать с Полевым и о намерении предпринять «другие меры к охранению своей личности от игривого произвола». В жалобе в Московский цензурный комитет, ссылаясь на цензурный устав, он обвинил «Московский телеграф», его редактора-издателя и цензора С. Н. Глинку «в выражениях, укоризненных относительно к моему лицу и не менее того предосудительных для места, при котором имею служить с честью, с дипломами на ученые степени и в звании ординарного профессора»^{400}. Жалобу Каченовского поддержал Совет Московского университета. Как цензор, Глинка вынужден был писать объяснение. Среди прочего он обратил в нем внимание на обещание Каченовского в объявлении об издании журнала помещать новые цо содержанию статьи. В объявлении редактор «Вестника Европы» писал: «Область бытописаний неизмерима: некоторые места в ней доныне еще не были посещены изыскателями, ищущими открытий; на иных проложены тропинки, теряющиеся в тундрах бесплодных». Приведя в своем объяснении эти слова Каченовского, Глинка писал, что тот имел в виду и русскую историю. «Но Россия и Европа, – заявлял Глинка, – давно уже обратили внимание свое на труд знаменитого нашего историографа Николая Михайловича Карамзина. Ужели и сей бытописатель оставил в творении своем одни тропинки, теряющиеся в тундрах бесплодных?» В этом и других пассажах Каченовского Глинка увидел несправедливое принижение состояния отечественной словесности. Обращая внимание на правительственные награды Карамзину, Гнедичу, Гречу, Булгарину, он предупреждал, что мнение Каченовского может быть превратно истолковано иностранцами^{401}.

Московский цензурный комитет признал обоснованной жалобу Каченовского. Лишь один из его членов (В. В. Измайлов) в особом мнении взял под защиту критику Полевого, ссылаясь на прецеденты: «строгую критику Макарова на вице-адмирала Шишкова», «обидные критики, писанные на историографа Карамзина». Впрочем, Измайлов в заключение полагал необходимым «особенным наказом» цензуре предписать «прекратить бранную полемику, выходящую ныне из границ вежливости и умеренности»^{402}.

Цензурная тяжба закончилась благополучно для Глинки и «Московского телеграфа». Главное управление цензуры признало выступление журнала против Каченовского не противоречащим цензурному уставу.

А. С. Пушкин откликнулся на этот эпизод сочувственной Полевому статьей «Отрывок из литературных летописей», в которой иронично отозвался о критических статьях «Вестника Европы» против Истории» Карамзина^{403}, и эпиграммой на Каченовского:

Журналами обиженный жестоко,

Зоил Пахом печалился глубоко;

На цензора вот подал он донос;

Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.

Иная брань, конечно, неприличность,

Нельзя писать: Такой-то де старик,

Козел в очках, плюгавый клеветник,

И зол и подл: все это будет личность^{404}.

Погодинский дневник за декабрь 1828 г. свидетельствует, что Пушкин оставался верен своим прежним оценкам «Истории» и полемики вокруг нее. Назвав Карамзина в разговоре с Погодиным «летописателем XIX столетия», в сочинении которого видны «то же простодушие, искренность, честность (он ведь не нехристь) и здравый ум», Пушкин фактически повторил свою ранее данную характеристику в статье 1826 г., дополнив ее новыми мыслями, которые позже развил в рецензиях на «Историю русского народа» Полевого. Что же касается оценки арцыбашевских замечаний на «Историю», то, по словам Погодина, Пушкин оказался «гораздо хладнокровнее Вяземского и смотрит на дело яснее, хотя и осуждает их помещение»^{405}.

Авторитет Карамзина по-прежнему был необходим Пушкину как нравственная подпора и исторический прецедент. В послании «Друзьям» Пушкин был вынужден отстаивать собственную честность и искренность за нашумевшие «Стансы» («Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю»). Именно в связи со «Стансами» в полемику вокруг «Истории» ворвался еще один голос – П. А. Катенина. Как показал Ю. Н. Тынянов, написанное Катениным и опубликованное Пушкиным стихотворение «Старая быль»^{406} являлось политическим памфлетом, ответом на пушкинские «Стансы»^{407}. Не вдаваясь в хорошо известные подробности, связанные с созданием и, как выразился Тынянов, «задними мыслями» «Старой были», важно отметить, что написанное в своеобразном «елейном» стиле, с подчеркнуто многочисленными славословиями в адрес самодержавной власти, оно, несомненно, пародировало и «Историю» Карамзина, подобно тем не дошедшим до нас пародиям 1818 г., о которых вспоминал в 1826 г. Пушкин.

Предпосланное «Старой были» стихотворное посвящение Катенина Пушкину, не менее сложное по прочтению «задних мыслей», чем сама пародия, упоминало и Карамзина:

Вот старая, мой милый, быль,

А может быть, и небылица:

Сквозь мрак веков и хартий пыль

Как распознать? Дела и лица —

Все так темно, пестро, что сам,

Сам наш историограф почтенный,

Прославленный, преутомленный^[4]

Едва ль не сбился там и сям^{408}.

Катенинский явно сатирический портрет Карамзина, включаясь в общий антимонархический контекст «Старой были», как бы оправдывал «достоверность» вымысла ее сюжета и одновременно еще раз подчеркивал пародийный характер самого стихотворения, указывая на один из его объектов – труд Карамзина. Письмо Катенина И. Н. Бахтину от 9 января 1828 г. проясняет одну из «задних мыслей» «Старой были» – сурово-ироническую оценку самодержавных идей труда историографа и неприятие всего творчества Карамзина: «История его подлая и педантичная, а все прочие его сочинения – жалкое детство, может быть, первого сказать нельзя, но второе должно сказать и доказать»^{409}.

Тем временем Погодин вновь подтвердил свою позицию: смотреть на труд Карамзина преимущественно как на объект серьезной критики, еще раз поддержав замечания Арцыбашева^{410}, а затем впервые опубликовав их продолжение. Вскоре редактор-издатель «Московского вестника» выступил с собственной критикой вывода историографа о причастности Бориса Годунова к убийству царевича Дмитрия, фактически повторив аргументацию соответствующей статьи Ф. В. Булгарина, а в другой заметке обратил внимание читателей на то, что в повествовании о Лжедмитрии I у Карамзина «очень много сомнительного, взято без критической оценки из летописей»^{411}. Одновременно Погодин был вынужден отмежеваться от «неприличного тона» замечаний Арцыбашева. Вспыхнувший между ними спор по этому вопросу на страницах «Московского вестника» носил откровенно мелочный характер, вызвав раздражение даже у друзей Погодина^{412}.

Дальнейший ход полемики обострялся все больше по мере включения в нее новых журналов и авторов. Впервые после долгого молчания подал голос журнал «Сын Отечества и Северный архив», на страницах которого появилась заметка Н. Д. Иванчина-Писарева. Апеллируя к потомству и одновременно напоминая о том, как «пигмей» Тредиаковский критиковал когда-то Ломоносова, Иванчин-Писарев повторил, что Карамзин «Историей» воздвиг памятник отечеству^{413}. Вслед за этим тот же журнал в анонимной заметке откликнулся непосредственно на критику Арцыбашева. Автор заметки не отрицает необходимости критического разбора «Истории». Но в критике Арцыбашева он видит лишь мелочные придирки, неуместные намеки, оскорбительные для памяти историографа насмешки и варварский слог, преследующие «всенародное осмеяние великого писателя после его смерти»^{414}.

Еще более резкая оценка замечаниям Арцыбашева была дана в книге С. В. Руссова, специально посвященной их критическому разбору. По мнению Руссова, «критика г. Арцыбашева происходит не из любви к истине, как быть надлежало, но от личного к историографу ожесточения»^{415}. Но Руссов не ограничивается общими обвинениями, предпринимая собственные исторические разыскания для опровержения замечаний Арцыбашева и доказательства верности исторического рассказа Карамзина. Он берет под защиту название труда историографа, его «слог», «наполнение», подчеркивает, что повествование Карамзина всегда «основывается на разысканиях самых трудных и соображениях глубокомысленных». Руссов легко разбивает ряд действительно несправедливых упреков Арцыбашева в адрес Карамзина, например о том, что тот не использовал Лаврентьевскую летопись. Любопытен пассаж Руссова против Арцыбашева, упрекнувшего Карамзина в том, что тот якобы видел в варягах, пришедших с Рюриком, выходцев из Швеции. Руссов обращает внимание читателей «Истории» на то, что историограф, изложив различные точки зрения на этот вопрос, в рассказе о призвании варягов ограничился на самом деле указанием на то, что те пришли «из-за моря Бельгийского», т. е. проявил известную осторожность и в то же время изящно избавился от необходимости выводить их из Пруссии, Швеции или других мест. Это очень важное наблюдение над творческой лабораторией Карамзина, выявившее один из любопытных приемов его исторического рассказа.

Квалифицируя критику Арцыбашева как «ожесточение против одного из просвещеннейших, добродетельнейших и паче правдивейших россиян», Руссов не забывает распространить эту характеристику и на выступления Каченовского и Строева.

Любопытно мнение основного объекта «антикритики» Руссова – Арцыбашева. В письме к Погодину он называет ее «пустословной», отставшей от современных взглядов на историю и далее со свойственной ему резкостью в оценках продолжает: «Согласитесь, что у нас ахают сперва от всего; кричат: несравненно, бесподобно! Так кричали о Татищеве, Щербатове, Стриттере и даже об Эмине, а теперь не хотят уже сочинений их и в руки взять. Кажется, подобная же участь ожидает «Историю» Карамзина и всех нынешних историков-художников»^{416}.

Сходный с выступлением Руссова характер носила и «антикритика» на Арцыбашева и Строева, помещенная в «Московском телеграфе» О. М. Сомовым. Как и Руссов, Сомов отстаивает название груда историографа и, пытаясь дискредитировать научные заслуги Строева, полагает, что тот не имеет никакого права на критику «Истории», поскольку его труды состоят лишь в том, что он «обдувал и обметал пыль с старинных рукописей в одной библиотеке и вписывал заглавия тетрадей в каталог»^{417}.

В обстановке все более обострявшихся выступлений появилась попытка обоснования некой нейтральной позиции, к которой причислил себя в работе, посвященной противникам и защитникам Карамзина, М. А. Дмитриев^{418}. По его мнению, и те и другие в суждениях об «Истории» впадают в крайности, причина которых – недостаточный уровень развития просвещения в России. Дмитриев разбирает основные обвинения Карамзина как историка, среди которых выделяет пять наиболее важных.

Первое обвинение: надо было писать не историю, а критический свод летописей и других источников. На это Дмитриев отвечает, что дело автора выбирать жанр и форму своего труда. Второе обвинение: в «Истории» отсутствуют система и единство. По мнению Дмитриева, это оправдывается тем, что русский народ еще не достиг «высшей степени развития моральных сил». Только тогда, считает он, историк может взять «за основание настоящую точку бытия его и постепенно раскрывает в повествовании те средства, которыми он дошел до сей точки»^{419}. Третье обвинение; в труде историографа недостает «политических соображений», т. е. всесторонней картины международных связей русского государства и характеристики «единства внутреннего политического хода России». Но, отвечает Дмитриев, в первом случае время, описанное Карамзиным, характеризуется случайностью внешних сношений с европейскими странами, а во втором политическое развитие государства «всегда зависело от воли государей». Четвертое обвинение: отсутствие в «Истории» «всеобщего философского взгляда». По мнению Дмитриева, этого нельзя требовать от Карамзина и от истории русского народа до Петра I, ибо вплоть до начала XVIII в. Россия находилась в изоляции, а следовательно, в русском историческом процессе не было явлений, характерных для истории других европейских стран. Пятое обвинение: неверность «в своде и изъяснении летописей». Его Дмитриев соглашается признать только в том случае, когда будет осуществлено сопоставление «Истории» с летописями. Пока же, считает он, сопоставление, проведенное Арцыбашевым, из-за грубости критика, его неприличных «наскоков» на историографа не дает основания верить в то, что оно беспристрастно.

В разряд «мелочной критики» Дмитриев относит замечания Арцыбашева о названии «Истории», ее «слоге» и языке, подражании Карамзина в повествовании Юму. Дмитриев полагает, что все обвинения Арцыбашева не основываются на доказательствах, мелочные, исходят из неуважения к Карамзину, вообще показывают, что их автор не имеет глубокого ума.

Дмитриев выступает за разбор «Истории», хладнокровный и беспристрастный. «Пусть каждая строка «Истории» Карамзина, – пишет он, – каждое слово летописей и хронографов будут рассмотрены, но с духом терпимости… Требую для Карамзина строгих критиков, но противников его никогда не признаю достойными уважения»^{420}.

Не вызывают похвал у Дмитриева и защитники Карамзина. Их мало, они робки и безгласны, утверждает он. Карамзину, продолжает автор, всегда больше вредили его подражатели, «нежели самые решительные критики и почитатели». И сейчас, считает он, своими способами защиты почитатели историографа вредят ему не меньше. Они, пишет Дмитриев, говорят о заслугах Карамзина тем, кто не признает этих заслуг, не пытается понять, чем Карамзин снискал уважение. Они отказываются сравнить «места критик» с источниками, не защищают историографа «логически» и «по части неисторической».

Некий московский «мечтатель» (возможно, сам Дмитриев) в стихотворении «К праху Н. М. Карамзина» еще дальше развивает точку зрения Дмитриева, не столько объявляя уже о своем нейтралитете в полемике, сколько призывая вообще к ее прекращению и примирению сторон:

Друзья! Начто смущать еще прах не остылый

Бессмертного творца?

Пускай парит любовь над мирною могилой:

Он ближних никогда не огорчал сердца^{421}.

Однако о примирении не могло быть и речи, особенно после того, как свежую струю в полемику внес своими выступлениями Н. А. Полевой.

В одном из них^{422} редактор-издатель «Московского телеграфа» неожиданно взял под защиту критику Арцыбашева, одновременно отметив, что далеко не всегда замечания на нее Руссова являются обоснованными. Вслед за этим Полевой опубликовал пространную рецензию на весь труд Карамзина, одновременно представлявшую и развернутое изложение его (Полевого) взглядов на целый ряд вопросов исторического познания^{423}.

Рецензия начинается с высокой оценки «Истории»! «Решительно можно сказать, что не было прежде и, может быть, еще долго не будет в литературе нашей другого творения, столь великого, обращающего на себя такое сильное, всеобщее внимание отечественной публики»^{424}. Вслед за Вяземским Полевой сравнивает Карамзина о величественным зодчим, выделяющимся своей «Историей» на фоне трудов его предшественников и современников, которых рецензент сравнивает с каменщиками. Благодарность к нему, утверждает Полевой, сохранится в памяти потомков. Значение труда Карамзина Полевой видит в том, что историограф, идя впереди соотечественников, являясь самым просвещенным человеком в России, угадал веление времени – потребность русского общества в истории своей родины, ранее писавшейся в основном невеждами, и удовлетворил «Историей» общественный интерес. Карамзин привел в порядок исторические источники, сумел великолепным языком изложить «благородно и смело» отечественное прошлое в том «направлении», т. е. в виде такой концепции, которую считал верной, исходя из своих искренних убеждений. Отмечая, что на любое место «Истории» можно написать опровержение со ссылками на источники, Полевой, тем не менее отдает должное «уму, вкусу, умению» историографа, поставивших его «выше всех современников».

Карамзин, подчеркивает Полевой, впитав плоды европейского просвещения, попытался одним из первых в России (и не без успеха) перенести их на русскую почву. Но на труд Карамзина рецензент смотрит как на произведение, отразившее представления XVIII столетия, обнаруживая тем самым элементы диалектического подхода к оценке историографических явлений. 12 томов «Истории», по его мнению, отразили литературные, философские, исторические взгляды «прошедшего века, прежнего, не нашего поколения»^{425}.

Какие же особенности труда Карамзина выделяет Полевой, видя в них устаревшие, не отвечающие требованиям времени представления? Прежде всего, он отмечает «ограниченный взгляд» историографа на «пользу» истории. Карамзин, пишет рецензент, основное внимание сосредоточил на красочном описании событий, людей, характеров. «Поставив силу и красоту повествования главным», историограф легко и непринужденно переносит представления XVIII в. о людях, понятиях, чувствах, идеях в древность, допуская модернизацию исторических явлений. Лишь в «частной критике» конкретных событий он проявляет «благоразумие», знание подробностей, основанное на внимательном изучении источников. По мнению Полевого, автор «Истории» исказил прошлое не только своими модернизациями, красочными описаниями, но и в силу «худо» понятого патриотизма. Карамзин, замечает он, словно стыдится за своих предков, «ему надобен герой, любовь к отечеству, и он не знает, что отечество, добродетель, геройство для нас имеют не те значения, какие имели они» в прошлом^{426}.

В летописной манере описания Полевой увидел еще один существенный недостаток «Истории», свидетельствующий, по его мнению, об устаревших взглядах ее автора. Полевой упрекает Карамзина за простое хронологическое повествование, искусственное выведение, «как гриб после дождя», последующих событий из предшествующих.

Не верен взгляд Карамзина, с точки зрения Полевого, и на предмет исторического повествования. Уже в названии труда историографа скрывается ошибка. История государства только часть истории общества. Карамзин вместо показа поступательного процесса развития общества в целом русскую историю свел к совершенствованию государственного начала: основанию монархического правления, его борьбе с республиканскими традициями и с удельной и аристократической оппозицией, а также к преодолению отрицательных последствий на русский исторический процесс негативных личных качеств отдельных самодержцев.

Рецензия Полевого достойно завершала многолетнюю полемику вокруг труда Карамзина. Написанная с позиций взглядов западноевропейской буржуазной историографии, она показывала неизбежность развития представлений о прошлом. Как никто из современников, Полевой сумел в подцензурной печати объективно определить место «Истории» в отечественной историографии, ее положительные стороны и недостатки. Относя труд Карамзина к XVIII в… Полевой вовсе не принижал значения сделанного историографом. Наоборот, он подчеркивал, что с точки зрения понятий того времени, с учетом реального состояния дел в отечественной историографии первых десятилетий XIX в. работа Карамзина представляет собой выдающееся явление. Язык «Истории», содержащийся в ней свод фактического материала обеспечили труду Карамзина почетное место в отечественной историографии. Изложенная в нем система политических взглядов и нравственных убеждений автора, несомненно, приобретет в будущем «сравнительно-историческое значение» для постижения помыслов и чувств людей конца XVIII – первой трети XIX в. Пером Полевого был нарисован в определенной мере даже трагический образ писателя и мыслителя, чей ум и талант покоились, к сожалению, на устаревших ко времени выхода его главного сочинения идеях и представлениях. Карамзин, в понимании Полевого, стал жертвой быстро текущего времени, человеком, не успевшим переучиться и впитать новые идеи о мире.