Текст книги "Отдельное поручение (Повесть)"

Автор книги: Владимир Двоеглазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

28

«Хомяков».

«Ну как, Сережа?»

«От Громова пока ничего, Владимир Федорович…»

«А сплавконтора, аэропорт?»

«Трясу».

«Вот-вот, правильно. Тряси. За такие штуки следует потрясти. И не бойся, пожестче, я тебя всегда защищу в таком случае. Тут, кстати, и жалоба на тебя поступила».

«Пистолетом бью по голове во время допросов?»

«Ну, не то чтобы пистолетом, но…»

«Кто написал? Карелина?»

«А что, в ее личной жизни шибко копался?.. Нет, не она. Читашвили».

«Ничего удивительного. Он и тут выступал. Из-за каких-то, говорит, несчастных хулиганов вертолет забрали, двух офицеров милиции погубили, а теперь еще аэропорт таскают… А как эта жалоба к вам попала?»

«Вообще-то она Крапивникову, конечно, поступила, но он сам в отношении тебя никаких мер принять не решился, пришел посоветоваться… Да, Сергей, ты бы хоть занял там работой нашего шофера. Надоел хуже горькой редьки. Каждый день таскается о здоровье справляться. Лена его вообще уже видеть не может… В отличие от тебя…»

«Да он и так вроде работает. Даже больше, чем раньше».

«То есть?»

«Раньше он только вас без гримасы возил. А тут и меня, и Крапивникова, секретаршу даже с разноской в милицию стал возить…»

«Серьезно? Что это с ним?»

«Ну, насчет Крапивникова понятно. Крапивников его на охоту отпускал на десять дней…»

«На охоту?»

«Да. С кем-то он там договаривался, у кого шлюпка есть с мотором…»

«У Шалагина разве шлюпка есть?»

«Нет, я говорю, у кого-то там шлюпка есть, так Шалагин с ним договаривался поехать… С каким-то преподавателем из СПТУ, что ли…»

«Что-то он мне ничего об охоте не говорил…»

«Вот после этой охоты его как подменили, Владимир Федорович. Видно, правда, природа облагораживает…»

«Да теперь, наверное, просто отрабатывает, раз вы его отпустили… Ну, а как там Крапивников вообще? Ладите с ним?»

«В общем-то… да, ладим…»

«Что так неуверенно?»

«Да, собственно говоря, я его почти не вижу. Он теперь на черной «Волге» по городу раскатывает, связь с народом поддерживает…»

29

Ледзинская остановилась шагах в двадцати от шлюпки, удивленная поведением участкового инспектора и тех троих: никто не сделал даже попытки двинуться ей навстречу – помочь донести портфели, хотя все смотрели в ее сторону и видели, как ей тяжело. Она опустила портфели на песок, положила сверху пальто Цветкова, привычным жестом поправила волосы и тут только, вглядевшись внимательно, поняла, что нечто громоздкое на носу шлюпки, показавшееся ей вначале просто красивой декоративной корягой, это огромная лосиная голова с рогами.

Браконьеры!..

Этим лишь и можно было объяснить столь странное поведение стоявших возле шлюпки людей.

– А вот и-и… – не зная как продолжить, сказал толстячок, и лицо его от широкой улыбки стало еще круглее, а на душе сильнее заскребли кошки, потому что он узнал, сразу узнал Ледзинскую и не мог, хоть убей, вспомнить, как ее зовут, а это было бы сейчас так кстати. Ледзинская тем временем несколькими энергичными движениями сбросила пальто, небрежно швырнула его поверх Цветковского и направилась к шлюпке, на ходу одергивая и без того безупречно сидевший мундир. – А вот и ваш товарищ! – нашелся, наконец, толстячок, и лицо его от неожиданности вытянулось.

Длинный парень в энцефалитке, тоже было разулыбавшийся, сдвинул брови и открыл рот. Пятаков смотрел вроде бы безучастно, но и на него, человека в этом отношении многоопытного, произвели впечатление сверкающая лейтенантская форма, казавшаяся на этой женщине едва ли не генеральской, весь вид этого красивого и оттого казавшегося еще более строгим милиционера. И хотя совсем недавно, буквально несколько минут назад, все они – и Пятаков, и толстячок, и парень в энцефалитке – видели ее в этой же самой милицейской форме на высоком берегу, появление ее вблизи, в двадцати шагах, произвело особый эффект.

Почувствовала такое отношение к себе и Ледзинская.

– В чем дело? – строго спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь, но намеренно глядя на толстячка, которого она тоже сразу узнала и потому опасалась, что он не почувствует всей строгости вопроса, если она будет смотреть не на него, а на кого-то еще.

– Здравствуйте! – любезно начал толстячок, в сотый раз жалея, что не знает, как зовут женщину-следователя. – А я вас сразу-то и не признал!.. Вы как в милицию-то перешли, редко вас видеть доводилось. Думаю…

Толстячок обиженно замолчал, видя, что Ледзинская на его дружеское расположение, кажется, совсем не реагирует, стоит с непроницаемым лицом, ожидая ответа на свой вопрос, хотя, между прочим, не только ни к кому конкретно не обратилась, но даже и не спросила ничего конкретного. Разве это вопрос: «В чем дело?» Насмешка какая-то. В конце концов, он, Григорий Нестерович Шалагин, не бич какой-нибудь, вроде Пятакова, а как-никак водитель черной прокурорской «Волги». Его, Шалагина, не всякий автоинспектор посмеет остановить, если не хочет, конечно, неприятностей на свою голову. Случая убедиться в последнем Шалагину еще не предоставлялось. Ездил он аккуратно, как и положено водителю первого класса с таким опытом и на такой ответственной машине, однако то, что его ни разу еще не остановили, целиком относил на счет своей «прокурорской» весомости, ибо не может же такого быть, чтобы за целых семь лет, что он проработал на прокурорской машине, ни у одного инспектора ГАИ не нашлось повода придраться!.. Он давно уже свыкся с этой мыслью и сейчас не позволил бы себе обидеться на женщину-следователя, если б не был уверен, что и она «забоится». Что не «забоялся» младший лейтенант – понятно: должно быть, местный участковый, живет в деревне, в городе бывает редко – ну, и не знает Шалагина, не видел его за рулем черной «Волги». Он и прокурора-то, может, видел три раза в жизни… Но Ледзинская!.. Она-то ведь даже преддипломную практику проходила в прокуратуре… и ведь узнала его, точно узнала, да и как не узнать!..

Толстячок собирался уже сказать что-нибудь резкое, но, встретившись взглядом с Ледзинской, одумался. Стало ясно, что Ледзинская не только возмущенные речи в свой адрес слушать не расположена, но, кажется, вообще намерена составить протокол. Толстячок покосился на лосиную голову, и с этого момента мысли его приняли иной оборот.

– Вот мы тут кумекаем, – сказал он, глядя попеременно то на женщину-следователя, то на участкового инспектора, – шашлычок организовать, – и задержал взгляд на участковом, будто призывая его в союзники. – Как, лейтенант? – развязно обратился он к Цветкову. – Тут всем хватит, – указал на шлюпку, – и нам, и Владимиру Федоровичу…

Ледзинская брезгливо поморщилась. На участкового инспектора имя-отчество прокурора вообще никакого действия не оказало. Возможно, он даже не догадывался, о ком речь.

– С лосем разберемся, – сказал лейтенант.

– Как? – опешил толстячок.

– Лицензию на отстрел имеете? – спросил инспектор. С этой минуты все мосты были сожжены. – Лицензию имеете? – повторил он.

– Видите ли… я… мы… Владимир Федорович… – забормотал толстячок, не понимая, о чем бормочет, и уповая только на магическое, как ему казалось, для сотрудников милиции имя. – Давайте мы позвоним Владимиру Федоровичу… он…

– Вас участковый инспектор спрашивает, так не крутитесь! – строго перебила Ледзинская. – Отвечайте на вопрос! Звонить тут неоткуда. И незачем. Сами разберемся.

– Мы… Владимир Фе…

– Нет у нас лицензии, – перебил на этот раз парень в энцефалитке и отвернулся.

– Ну что ж, – сказала Ледзинская.

Это была законченная фраза, и толстячка охватил страх. Ведь главного, того, что гораздо хуже лося, ни Ледзинская, ни участковый еще не знают. Вдруг им придет в голову обыскать шлюпку? Толстячок не знал, имеют ли работники милиции на это право без санкции прокурора, но особых иллюзий не питал. Возьмут и обыщут… Черт бы побрал эту милицию! Свалилась, как снег на голову!..

– Так, – сказала Ледзинская. – Ружья оставить.

Трое безропотно сложили ружья на полубак рядом с лосиной головой.

– Пошли, – сказала Ледзинская.

30

Они шли гуськом, как по болоту, хотя тракт был широкий и могли идти в ряд. Впереди с портфелем – Ледзинская, следом Пятаков, далее, поотстав, парень в энцефалитке и толстячок. Двигались налегке, не захватив даже еды. Толстячок побоялся лезть в багажник при милиционерах, опасаясь навести их на мысль обыскать шлюпку, парень в энцефалитке вообще про еду забыл, а Пятаков, хоть и помнил, вслух ничего не сказал: своего ничего в шлюпке не было. Да и не до еды: все еще лихорадило с похмелья. О том, чтобы взять на ужин лосятины, никто, конечно, и не заикнулся.

Замыкающим шел лейтенант Цветков. Он не подгонял толстячка и парня в энцефалитке, которые брели, едва волоча ноги, и вид у них был, как у пленных. Вскоре все трое отстали от Пятакова с Ледзинской.

Когда Ледзинская и Пятаков, идя по гусеничному тракту, вступили в лес, стало совсем темно. Небо сплошь затянуло, ни луны, ни звезд, только под ногами светлел песок, и казалось, что светлеет он не отраженным светом, пробившимся сквозь тучи, а своим собственным, скопленным засветло. Ледзинская старалась держаться середины тракта, чтобы не наткнуться на ветку. Под ноги почти не глядела – дорога была ровная. Сзади, ни на шаг не отставая, тяжело топал Пятаков. Остальных не было слышно. Она остановилась и, не оборачиваясь, вслушалась в темноту. Ни звука. Потом раздалась громкая ругань толстячка, видимо, запнувшегося. Потом опять все стихло. По голосу было ясно, что трое отстали метров на пятьдесят.

– Давайте… поднесу… – хрипло, с похмелья, предложил Пятаков, думая, что Ледзинская устала тащить портфель и остановилась передохнуть.

– Возьми, – на «ты» сказала Ледзинская, отдавая портфель. Это был не ее – Цветковский, ей показалось, что он легче, поэтому она взяла его, а свой оставила участковому.

Сзади послышалось слабое шуршание ног по песку.

– Ползут, – сказал Пятаков. – Айдате и мы, а то хуже останавливаться… Пущай как хотят, – сказал он про отставших. – Оне, может, до утра будут идти…

– Да пойдем, – согласилась Ледзинская.

Песчаный тракт начал расширяться, затемняясь по краям, но не переходя в сплошную темноту леса, как прежде, и Ледзинская поняла, что вступают в урочище. Теперь нужно свернуть вправо – и они выйдут на тот балок.

– Спали-то здесь? – спросила она.

– Здесь, ага, – охотно откликнулся Пятаков.

Балки представляли собой сплошную темную полосу, но, пройдя еще немного вправо, Ледзинская различила большое расплывчатое пятно, как бы отделившееся от сплошной полосы ряда домиков, и поняла, что это и есть тот самый, отрезанный трактом балок.

– Пришли вроде бы, – сказала она.

– Пришли, ага! – обрадовался чему-то Пятаков. – У вас потянуть, случайно, не найдется?

– Чего?

– Закурить, говорю, не будет, товарищ лейтенант?

– Дай-ка портфель, – сказала она, подумав, что вряд ли участковый поехал в командировку с одной пачкой папирос в кармане. Перехватив теплую ручку, щелкнула замком, пошарила внутри и достала непочатую пачку. – Вот, возьми.

Пятаков распечатал пачку и, похлопав по карманам в поисках спичек, закурил.

– Благодарю, – ткнулся пачкой в локоть Ледзинской.

– Возьми себе.

– Спасибо вам, – сразу согласился Пятаков, сунул пачку в карман, затянулся поглубже – и вдруг так сильно закашлялся, что Ледзинская вздрогнула. – Клара Цеткин, – пояснил Пятаков, прочертив дугу огоньком папиросы. – Я их не очень-то уважаю. Я – Урицкого.

– Что-то долго они, – сказала Ледзинская.

– Идут.

– Где? Я не вижу.

– А не видно, – сказал Пятаков. – Слышно только. Эй, Валентин! – закричал он в темноту. – Сюда заворачивайте!..

– Кого ты? – не поняла Ледзинская. Неужто Цветкова так называет? Или того длинного, в геологическом костюме, тоже так зовут?

– А его, Валентина, – ответил Пятаков, и, хотя опять не назвал фамилии, она поняла, что обращается к участковому. – Слышь, Валентин?..

– Да идем-идем, – близко отозвался лейтенант. – Ольга Васильевна, ты достань там у меня фонарик из портфеля.

Раньше не мог сказать, подумала она, открыла портфель, нашарила под пачками «Беломора» карманный фонарик, щелкнула выключателем и осветила показавшиеся из темноты фигуры.

– В глаза-то не светите! – нервно сказал толстячок. Она выключила фонарик. – Что же вы совсем-то погасили! – закричал толстячок. – Ослепили, а теперь ничего не видно!

Она сунула фонарик в карман пальто. Пятаков к тому времени вошел в балок, и окошко вскоре слабо осветилось керосиновой лампой. Ледзинская толкнула дверь. Пятаков сидел на нарах возле стола.

– Садитесь, – пригласил он.

Она присела на краешек. Вошли остальные. Лейтенант Цветков сел на нары рядом с Пятаковым, а парень в энцефалитке и толстячок – напротив. Толстячок отдышался и вытер грязным платком мокрое от пота лицо.

– Ну, что дальше будете делать? – спросил он. – Допрашивать? Очные ставки проводить? В наручники заковывать?

– Утром разберемся, – сказала Ледзинская.

– Почему утром?

– Утро вечера мудренее.

– Мудренее, да не на голодный желудок! – взорвался толстячок. – А вы нам даже поесть ничего не дали взять с собой!.. Или нам уже на арестантский паек переходить?

– Вы не иронизируйте, гражданин…

– Я не иронизирую! Я протестую! Я…

– Иронизировать я сам могу, – перебил Цветков. – А поесть надо было взять. Никто вам не мешал.

– Как же не мешали, когда… – Толстячок замолчал, поняв, что такой разговор ни к чему не ведет. – Придется мне сходить за едой, – твердо сказал он, не спрашивая разрешения и как бы считая это само собой разумеющимся. – Сходишь со мной? – спросил он у парня в энцефалитке.

Тот удивленно посмотрел на него, но кивнул.

– Никуда вы не пойдете, – сказала Ледзинская.

– Да вы не волнуйтесь, куда же мы ночью-то уедем, – сказал толстячок. – Да вы же меня знаете! – закричал он Ледзинской.

Она промолчала.

– Да это же!.. Это… Пошли!.. – Толстячок схватил за рукав парня в энцефалитке и потянул с нар. Тот вздохнул и медленно, словно нехотя, поднялся, ни на кого не глядя.

– А ну сядь, – тихо сказал Цветков. Парень быстро опустился на нары. – А вы, гражданин, не самовольничайте.

– Это как вас понять? – почти шепотом спросил толстячок. – Как вас понять прикажете? – И вдруг закричал с визгом: – Мы что, арестованные?!

Ему не ответили. И эта тишина, наступившая после его визга, показалась ему страшной. Он пошатнулся и сел на нары. Молчание продолжалось с минуту. Слышно было только хриплое дыхание Пятакова, следившего за всем этим с неподдельным интересом.

– Да что же это?! – вновь закричал толстячок. – Это же беззаконие!

Ледзинская поморщилась.

– Перестаньте истерики закатывать, – сказала она. – Пока еще не арестованные…

– Вот именно! – выкрикнул толстячок.

– Не перебивайте, – сказала Ледзинская. – Арестовать я вас не могу. Поэтому вы не арестованные, а пока только задержанные… На берег сходит… вот он, – неожиданно для всех, в том числе и для себя, указала Ледзинская на Пятакова.

– Что? – шепотом спросил толстячок.

Ледзинская посмотрела на участкового инспектора. Она сама не знала, как это у нее вырвалось, и теперь жалела об этом. Наверное, участковый не станет отменять ее распоряжение, не станет показывать перед всеми, что она растерялась, просто растерялась, но тогда ему придется и самому идти на берег, а ее оставить с двумя браконьерами. Ох, влезла куда не надо, – подумала Ледзинская.

Но Цветков вдруг одобрительно кивнул.

– Давай топай, – сказал он Пятакову.

В первый раз за все время пребывания на участке у Ледзинской было хорошее настроение.

– Он – тоже? – спросил толстячок, тыкая пальцем в сторону Пятакова.

– Что?

– Задержанный?

– Да.

– Тогда почему ему можно, а мне нельзя? Вы что, ему больше доверяете? Или он ваш родственник?

– Ему доверяю, – сказал участковый. – Про него я знаю, что он хулиган. А про вас я ничего еще не знаю.

Пятаков хмыкнул и смутился, как от похвалы.

– Ладно, – сказал он. – Фонарик-то дадите?

Ледзинская протянула ему фонарик.

– Пошел, – сказал Пятаков.

Толстячок проводил его взглядом.

– Погоди! – бросился вдруг вслед за Пятаковым. – Я скажу только где взять! – скороговоркой сообщил участковому. И исчез за дверью.

Цветков понял, что тот действительно вернется, хотя и догадывался, что выбежал толстячок неспроста. Пусть договаривается на свою шею, подумал лейтенант. Затем взглянул на часы.

Дверь заскрипела. В проеме, тяжело отдуваясь, стоял толстячок.

31

Ужинали молча. Пятаков с парнем в энцефалитке по очереди поддевали ложками из одной банки, толстячок из другой ел один, давясь большими кусками тушенки и брезгливо вышвыривая прямо на пол застывший говяжий жир. Со своей банкой он управился скорее, чем те вдвоем.

Ледзинская от еды отказалась, выпив лишь стакан кефира, и Цветков не стал уговаривать, глядя на ее бледное лицо, вялость в движениях и неодолимую усталость в глазах. Сам он без всякого аппетита пожевал колбасы.

Печка, которую, вернувшись с берега, безропотно разжег все тот же Пятаков, едва еще занималась; слабо и неуверенно, как отдаленные одиночные выстрелы, потрескивали поленья, и чая, покуда вскипит, ждать не стали: выпили по кружке холодного, оставшегося в пятилитровом чайнике с утра.

Предстояло устраиваться на ночлег. Толстячок, не раздевшись и не сбросив сапог, завалился на нары поверх обоих матрацев. Парень в энцефалитке сбросил бродни, лег на матрац, накрылся с головой вторым, так что ноги его в толстых шерстяных носках остались снаружи, и быстро уснул, во всяком случае, лежал не шевелясь.

– Вы сами-то где думаете спать? – хмуро поинтересовался у Ледзинской Пятаков, оглядывая нары, заваленные хламом.

– Мы? Мы, наверное, пойдем в соседний балок, да, Валя? – спросила Ледзинская, вставая и одергивая мундир.

На нее сразу посмотрели все, кто был в балке, кроме участкового. Даже Пятаков выразил на своем равнодушном лице нечто вроде удивления: слегка приподнял брови. Парень в энцефалитке высунул из-под матраца голову – значит, все-таки не спал.

Удивились все не тому, что она собралась уходить с Цветковым. Будь дело летом, никто бы ничего и не подумал. Но сейчас холодно, печки из балков повыкинуты, спальников нет, а она собралась уходить из теплого балка с печкой. Вот это-то и было удивительно и вызывало подозрение. Толстячок смотрел откровенно двусмысленно, облизывая жирные после тушенки губы и боясь пропустить хоть одно слово или движение.

Первым нарушил молчание Пятаков.

– Идти-то вам никуда не надо, – сказал он Ледзинской. – Холодно там, а печку ставить да разжигать – до утра в аккурат и проканителишься. Вы вот сюда… – Он начал сгребать хлам с незанятых нар. – Я вам пару матрацев щас схожу принесу. – Он закинул под нары последнюю жестянку и вышел.

Толстячок разочарованно отвернулся к стене. Парень в энцефалитке вновь накрылся с головой грязным матрацем.

Пятаков вернулся минут через пять. Кряхтя, с трудом пролез в дверь, держа под мышками по скрученному матрацу. Расстелил на нарах. Сказал:

– Вот.

Ледзинская ответила:

– Спасибо.

– А ты со мной ложись, лейтенант, – сказал Пятаков, сбросил сапоги и лег поверх матрацев ближе к стене, чтобы было где прилечь участковому.

32

«Да».

«Владимир Федорович…»

«Да-да, я слушаю, Сережа!»

«Только что Коваль звонил из Кедрового…»

«Так!»

«Повариха Лямзина со сплавучастка заявляет, что ее хотели изнасиловать».

«Кто?»

«Пятаков».

«Пятаков?»

«Да. Вообще-то она на двоих заявляет, но Коваль там еще разбирается. Кажется, второй ни при чем… Тут вот еще что, Владимир Федорович. Водку, оказывается, Пятаков достал у каких-то городских охотников, мимо они там проезжали на шлюпке. Выменял на бензин. Эти охотники заправились и уехали, а через два дня опять пристали к сплавучастку, и Пятаков с ними уехал».

«С ними?»

«Да. Может, испугался, что за повариху привлекут. Точно неизвестно. Это Фомин показывает».

«Вот это действительно новости…»

«Нужно, я думаю, искать охотников, Владимир Федорович…»

«Срочно пиши поручение в милицию!»

«А в Кедровый, видимо, мне самому придется поехать…»

«Зачем? Громов не звонил больше?»

«Нет».

«Вот жди, что он еще разведает. А в Кедровом Коваль сам разберется… Впрочем, давай пошлем в Кедровый Крапивникова. Раз уж об изнасиловании речь зашла, пусть там кто-нибудь побывает из прокуратуры».

«Ну, я-то не могу его послать. Помощниками прокурора не командую».

«Он сейчас у себя?»

«Нет. На рыбокомбинате. Там какой-то приказ незаконный издали…»

«А, да-да, я в курсе. Появится – скажешь, чтоб сразу мне позвонил… Да, и вот еще. Никитин считает, что действовать нужно порешительней».

«Я знаю».

«Что ты знаешь?»

«Что он так считает».

«Ну вот и думай».

«Думаю, Владимир Федорович… но… вы чего-то недоговариваете?..»

«Да как тебе сказать… В общем, мы с ним говорили про тебя. Я пока тебя отстаиваю, говорю, что ты решительный, с прокурором даже в споры ввязываешься, но… кроме шуток… Ты меня понимаешь?»

«Да».

«Да-то да, но результата нет!»

«Он, в общем-то, разговаривал со мной довольно доброжелательно…»

«Чтоб давления на тебя не оказывать. Понимает специфику нашей работы. Вообще, один из самых деликатнейших людей, каких я когда-либо встречал. Знаю его еще по району. Сколько помню – не чертыхнулся ни разу, что, как сам понимаешь, для руководителя большая редкость…»