Текст книги "Без рук, без ног"

Автор книги: Владимир Корнилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Ты отвлекаешь, – шепнула Ритка и прижала свою щеку к моей. – Вот. Не будешь вертеться.

Щека у нее была такая же прохладная, как плечо.

– Обнимаются, – зафыркала какая-то старуха.

Но Ритка и ухом не повела, только поменяла руку на коленях и обняла меня. Так мы просидели до самого конца. В каждой картине, даже в хорошей, ясно, когда она закругляется. Здесь все кончилось запросто. Композитор потерял голову из-за этой Энн, притащился на ее концерт, а она соскочила со сцены, обняла его – и тут затрубила музыка и зажегся свет.

Захлопали стулья. Стали напирать к выходу. Многим эта белиберда понравилась. Гудели:

– Здорово поет!

– Особенно цыганские.

– Да, жизнь…

– Ты любимая, – шепнул я Ритке.

Она оттопыренным пальцем наддала мне по носу.

Нэ пой-ехать нынтше к Ял-ру,

Разогрэт шампанским кров… —

пропела Ритка, когда мы вышли на площадь. Голос у нее хрипловатый и слух вроде моего, но мне все равно нравилось.

– Мне цветов надо, – сказала она.

– Давай куплю! – обрадовался я. Думал, требует за пение.

– Не гусарь! Мне для дела надо. У меня, знаешь, сколько денег!

– У меня тоже есть, – сказал я. – Восемь больших.

– Ого! Но у меня все равно больше. У меня десять и еще пятьдесят рублей отдельно – на цветы.

– Буржуйка.

– Конечно. А ты думал? Мне в Боткинскую надо, к Таисье.

Таисья была завучем наших подготовительных курсов. Я не знал, что она в больнице.

– Поедешь со мной? – спросила Ритка.

– А то нет!

Она подошла к цветочному ларьку, расстегнула планшетку, достала несколько червонцев и затолкнула туда Блока.

Денег и вправду у нее была куча – высовывались из голубого конверта.

– Одних гвоздик, – сказала она цветочнице.

В троллейбусе было просторно. Мы устроились сзади. Сиденье было так продавлено, что Риткины колени почти доставали ей до груди. Что ж, Ритка длинноногая, да и каблуки одиннадцать сантиметров. На свету она была еще красивей. Я жалел, что нет у меня никаких талантов. А то бы вылепил ее, а еще лучше – высек из камня.

– Ну что, улетела мамаша? – спросила Ритка.

– Угу.

– Рад.

– Факт!

– А ты жестокий. – Она сморщила брови и тряхнула головой, словно откидывала волосы, хотя они у нее забраны в узел. – Жестокий… Только кажешься милым. А на самом деле злющий. Ты что, совсем ее не любишь?

– Почему? Люблю. Но вообще у меня их две. Мать родила, Берта молоком кормила и пятнадцать лет воспитывала.

– Берта?.. Она что – еврейка?

– Ага. А ты их не любишь?

– Да нет, – отмахнулась Ритка. – Люди как люди. Только уж очень о себе беспокоятся. И устраиваться тики-так умеют. Но, конечно, попадаются симпатичные.

– Значит, все-таки не любишь?

– С чего ты взял? Просто много среди них спекулянтов. И чего они так во всякие ОРСы, вообще в торговлю лезут. Как войдешь в магазин – особенно в комиссионный – непременно Исак сидит.

Меня резанул этот «Исак». Но с торговлей она все-таки права. В комиссионных магазинах евреев много.

– Да, – сказал я, – вот в торговлю их вправду можно было бы не пускать. А то в торговле их – навалом, а в МИМО – не берут.

– Ну, они и туда пробираются, – скривилась Ритка. – Только какие из них дипломаты. Дипломаты – это джентльмены, а евреи – лавочники.

– Литвинов еврей, – сказал я. Все-таки меня задевал ее антисемитизм.

– Врешь!

– Честное слово. Его прогнали, когда заключили с Гитлером договор. Наверно, Гитлер не хотел здороваться с евреем. По-моему, зря прогнали.

– Отец говорил, что Литвинов был против договора с Гитлером, – сказала Ритка.

Риткин отец сам вроде дипломата, чего-то делает во Внешторге.

– Ну да, против! Сказанула! Сталин посоветовал бы, стал бы «за». Как миленький подписал бы. А его сняли и получилось, что кланяемся Гитлеру. Надо было нарочно назначить самого-рассамого, с носом подлиннее и чтобы по-русски еле говорил, к каждому слову прибавлял «азохенвей», «наверное», «чтоб я так жил».

– Ну, поехало, – сказала Ритка. – Из тебя тоже дипломата не выйдет.

– А я и не стремлюсь. А что… тоже не джентльмен?

– Какой там джентльмен? Рта не закрываешь, и потом тебя всего насквозь и еще на три метра вглубь видно. Знаешь анекдот про дипломата и девушку?

Я покраснел.

– Что проглотил язык? – спросила Ритка.

Мне в самом деле было стыдно. Какого черта треплюсь о каком-то Литвинове, когда рядом живая девчонка.

– Не смущайся. Ты вполне милый, – сказала Марго. – Не всем же быть дипломатами.

– Но ты будешь…

– Была бы. Только девушек туда неохотно берут. И в конце концов институт внешней торговли не хуже. Выйду замуж за дипломата и буду работать в торгпредстве.

– А как же Ливанов?

– А Борису Николаевичу буду посылать письма и красивые галстуки. И тебе тоже галстуки.

– Я их не ношу, горло душат.

– А ты не расстраивайся, – сказала она. – Я ведь еще не скоро уеду. Еще надоем тебе. А то ты сразу куксишься и мечтать мешаешь.

Мы вышли, не доезжая «Динамо». Ну и денек был! Завтра бы такой. И чтобы милиционеров под «ноль» приложили. Хотя мне и так везет! Денег полные карманы, и Марго рядом. Внутри, правда, поскребывало: как экзамены? А вдруг не сдам? Ну, а сдам? Что дальше? Ракеты и всякая точная ерундистика? Но я эти мысли заталкивал куда-нибудь подальше, как дырку в носке заталкиваешь в башмак. Чего отравлять день?

– Не грусти, – сказала Ритка, словно подслушивала меня. – Хочешь, с Таисьей поговорю. Она тебя отпустит после аттестата. Только сдай получше.

– Не знаю. Мне все равно.

– Все – все равно?

– Угу. Нет у меня никакого призвания.

– Ну хочешь, с отцом поговорю. Он тебя сунет во Внешторг. Будем учиться вместе. Хочешь?

– С тобой – хоть в пищевой. Только торгпред из меня еще хуже, чем дипломат. Я всегда, если чего продаю, за полцены спускаю.

– Чудак, – сказала Ритка. – Торгпред – это совсем не продавать. Это другое. За границей будешь жить. Тебе что, не хочется за границу?

– Нет, – сказал я. – Языков не знаю, а знал бы – еще хуже. Всякие англичане будут лезть с подковырками, и думай, как бы чего лишнего не ляпнуть.

– А ты не думай лишнего. Думай о работе. Тебе скажут, что говорить, чего не говорить. Зато, знаешь, как здорово за границей. Красиво. Одеться можно.

– Ты и так хорошо одета.

– Ну да, – хорошо! – фыркнула Ритка.

Мы шли мимо стадиона Пионеров, там, где я шел ночью. Асфальт уже нагрелся, стуку не было в помине. Стало жарко, душно даже и никакого ветра. Ночью в сто раз лучше. Но зато сейчас со мной была Ритка, а она сама, как сто ночей и сто ветров. Может, вправду стоило пойти с ней во Внешторг?

– Чудак, – сказала она. – Ты должен думать о будущем. Знаешь английскую поговорку: женщина должна быть с прошлым, а мужчина – с будущим.

И она повторила по-английски что-то вроде:

– Мэнмаст хэвпаст энд уимын фьючер.

Не побожусь, что это не был набор слов.

Я снова покраснел. За какие-нибудь десять минут она второй раз меня подлавливала. Словно ждала, что спрошу ее: а она, мол, как?.. Но не мое это было дело. Генка Вячин, тот вечно рассуждает: такая-то, мол, девушка честная. А такая – уже нечестная. Я сперва даже не понял, думал, он говорит про воровство.

– Вот так-то, Коромыслов! – показала мне Ритка язык и стала, как вчера, кататься на коньках, метр влево, метр вправо, два влево, вправо, словно тротуар для нее одной! Мировая была девчонка. То есть… но какое мне до этого дело! Все равно она себя вела как девчонка.

– А у тебя никакого будущего! Никакого! – почти пела Марго. – Никакого, никакого! Ну, чем бы ты хотел заниматься? Чем? А я поеду за границу. И тебя не возьму, раз ты такой ханурик. А ты будешь ракетам хвосты привязывать. Часики в мины впаивать. Сменный инженер Коромыслов. Мастер смены Валерий Иванович… Ну ну, не злись. Я шучу. – Она подъехала ко мне и пошла в ногу. – Шучу. Ты способный. Ты будешь лауреатом первой степени. Тебя пригласят однажды на банкет в какое-нибудь посольство или Кремль, и там ты увидишь меня. Я подойду и скажу: «Здравствуй, Коромыслов!» И мы так хорошо-хорошо поговорим. Правда, здорово получится?

– Не знаю.

– Не знаю, не знаю, – передразнила она. – Ничего ты не знаешь. Скучно с тобой. Мечтать – и то не умеешь. Чего ты вообще хочешь?

– С тобой всюду ходить, – сказал я. Наверно, вид у меня был охламонский.

– Ну да?..

– Честное слово!

– Только ходить?

– Не только…

– И сидеть тоже?

– Ага.

Но я уже чуял подвох.

– И обедать? Завтракать и обедать?

– Угу…

– И просыпаться?.. А, Коромыслов?.. И просыпаться?

– Да, и просыпаться, – насупился, подбородком уперся в грудь, чтобы не глядеть в ее такие большие-большие, на солнце совершенно голубые, с виду абсолютно невинные глаза.

– Ого! Значит, ты на мне жениться хочешь?

– Хочу! – соврал я.

– Ну вот. Хочешь жениться, а будущего у тебя никакого. А? Или я у тебя в обносках ходить буду? Ну, ладно… Шучу. Не смущайся. Но серьезно, есть у тебя хоть одно мужское желание – не только на мне жениться?

– Есть, – сказал. – Одного типа хочу переспорить. Он меня всегда в угол загоняет.

– Кто такой?

– Да есть один. Ты его не знаешь… – Чуть не проговорился, что это Светкин сосед, муж почти. Тогда бы она все из меня выкачала! – Один агроном. Даже не агроном, скорее, социолог. Жутко грамотный мужик. Сто языков знает.

– Так чего ж агроном?

– Там какая-то история, – сказал я. – Он немного психоватый после московского ополчения. Но не в том дело. Просто он всегда меня забивает. Я пяти минут с ним в споре не держусь.

– Вечно ты со всякими психами водишься, – зевнула Ритка. – Присядь куда-нибудь на лавочку.

Мы уже прошли больничные ворота. Между корпусами и по асфальту гуляли мужики и тетки в синих халатах.

– Вот, почитай стишки, – сказала Ритка, вытаскивая из планшетки Блока. – И не сердись, если чуть задержусь. Я ведь по делу.

– Ничего, подожду, – сказал я.

Она пошла к красному корпусу. Теперь не раскачивалась. Абсолютной деловая женщина с планшеткой, как с папкой, шла на доклад к народному комиссару.

16

Я рад был поостыть. Больные оглядывали меня – видно, скукотища была в этой больнице! – но я думал о своем. Ритка права: впереди не светит. Потому и играла со мной, как с мышью. Чем рисковала? А мне все хотелось ее обнять.

Но жениться я не хотел. Мне еще много чего сотворить надо было. Козлова положить на лопатки – это первым делом. Иначе все – нечестно. И еще – но это в сто сорок седьмую очередь – хотелось выяснить, почему МХАТ – старье. Жаль, не взял телефона у этой театралки.

Только Козлова не положишь. Он, собака, всего начитался. Голова у него – хоть и контуженная – а варит! А у меня дрянь, а не голова. Есть ребята – «Анти-Дюринга» щелкают как орешки. «Капитал» читают. А я несчастного «Людвига Фейербаха» полистал-полистал и бросил. А в «Капитале» прочел только «сюртук – десять аршин холста». Единственное, что смотрю – это «Вопросы ленинизма» – есть у мамаши старое издание. Но эти «Вопросы» – не сложно, даже не очень скучно. Особенно когда ругань идет. А про колхозы – так вовсе смешно. Одна баба задрала подол и говорит: вот вам, нате колхоз. Вообще, Сталин доходчиво дает. Чтоб даже такие болваны, как я, понимали. Но Козлов – черт проклятый! – говорит: это что, Достоевского читай.

– Читал, – говорю.

– А ты «Бесов» читай. Там про Шигалева поучительно.

– И «Бесов» ваших читал, – говорю. – Никакого там Шигалева нет. Там все про иждивенца отца и трепача сына. И еще про одного красивого психа, что губернатору ухо откусил.

– Ты просто проглядел, – говорит Козлов. – Ты за сюжетом не следи. Сюжет – это для дураков. Это Достоевский их сюжетом тянет, как Уленшпигель ишака – репейником. Помнишь, перед мордой вытягивал – чтобы осел вез. Ты за мыслями следи.

– А, скукота!.. – отмахнулся я. – И некогда. Физика у меня, химия, запущены. – Это я тогда еще в девятом классе учился.

По правде говоря, я «Бесов» читал невнимательно. Больше интересовался, что с кем получилось. Застрелился ли этот чудак инженер, который все обещал пустить себе пулю в лоб. Вот я тоже инженером стану. Но может, они не все такие. Вот Огородников карточки у матери стащил. А дед мой – он в революцию концы отдал – смертную пил. Дед бы стал миллионером, если б не зашибал. Брал подряды, настроил по губернии мостов, вокзалов, просто доходных домов, каких-то присутственных мест, но главное – надирался. Я, наверное, в него. Однажды он вернулся в дым косой из какой-то поездки, до дивана не дополз и лег под письменный стол между дубовых тумб. И вдруг среди ночи жуткий крик. (Федор рассказывал, нас с Сережкой трясло.) Оказывается, деду приснилось, что его живого в гроб засовывают. Он начал тарабанить изнутри, а кругом дерево. Еле его успокоили… А в девятнадцатом или двадцатом году деда зарубили. Город все время кто-нибудь занимал, а он пьяный вышел, угодил под лошадь, и его сверху, с седла не слезая, в рай отправили. Еще, наверно, приматерили. Жил – и нету. Теперь просто примириться – столько людей уничтожено. Евреев миллионов шесть, немцев миллиона четыре, наших в Ленинграде – миллион и на фронте семь (хоть говорят – десять!). Миллионы. Миллионы. Где тут одного человека пожалеть. Но вот так о деде подумаешь, которого в глаза не видел, и то становится не по себе. Или взять Анастасию. Вчера на поминках сидел, а сегодня не вспоминаю. Некогда. С Риткой всегда времени не будет. Было, пока она с кем-то за город ездила. А теперь у нее, видно, там разладилось… Но все равно хорошо, что она ко мне подобрела. И хватит мыслей о Козлове, о психе Достоевского, о деде – обо всем. Чего задумываться? Все равно замуж она за меня не пойдет.

Голова у меня как будто работала отдельно, а сам я хотел вмяться в Ритку. Свинство, конечно. Ведь идти на завод ради нее не собирался. Сейчас, во всяком случае. И потом, если завалю экзамены или просто сдавать их пропадет охота и уйду в военное училище, в какое-нибудь горно-артиллерийское, и потом буду, как Печорин, жить в ауле и ходить на охоту – Ритка ко мне не переедет. А, честное слово, часто хочется куда-нибудь в горы, куда-нибудь подальше от всех и всего. Я уже опять видел хребет Кавказа с папиросной коробки, уже успел проститься с Марго, поглядеть в зеркало, как парикмахер в военкомате состриг мне чуб (он лежал на полу таким аккуратным могильным холмиком…), как вдруг из красного больничного корпуса для желудочников вышла Ритка. Планшетка у нее в руках размахивалась во всю длину ремешка. Ритка сияла – мне даже неловко было перед больными в синих халатах и своей на мгновенье оболваненной башкой.

– Скучал? – сияла Марго. – А у меня удача. Такая удача! Такой чудесный день. Ну, прямо не поверишь!

Она бухнулась со мной рядом на скамейку.

– Живем, Валерочка! Я такая счастливая. Даже перед тобой неудобно.

И она чмокнула меня при всех. Замечательные у нее были губы, пухлые и крепкие, не мокрые и не липкие.

– Завидовать не станешь? Я получила аттестат! – Она вытащила из планшетки вдвое сложенный лист, свидетельство об окончании школы.

На твердом ватманском листе – буквы позолочены! – снизу чин-чинарем печать и подпись директора, завуча и еще три или четыре учителей разными чернилами. Только отметок не было проставлено.

– Завидуешь! Завидуешь! – пропела она.

– Да что ты, – пробормотал я. – Тоже сказала… – Но мне и впрямь было как-то не по себе.

– Завидуешь-завидуешь, – пела Марго. – Думаешь про себя: нечестно, а на самом деле завидуешь.

Но я не завидовал. Просто мне вдруг стало обидно, что теперь она уйдет с курсов. Не хотелось так сразу с ней расставаться.

– Па-аздрывлаю с правытэлствэнный наградый! – выдавил я из себя на кавказский манер.

– Чего-чего?

– Не знаешь? Эта в городе Тыбылысы в па-адвааротны, – давил я на акцент, – адын кацо прадает ордэн другому кацо. Привесили цацку на пиджак, выходят на улицу и вдруг мильтон свистит. Орденоносец испугался, дрожит, подходит к постовому, а тот трясет ему руку: «Па-аздрывлаю с правытэлствэнный наградый!..»

Ритка захохотала, но тут же смутилась:

– Ты что, считаешь – нечестно?

– Да иди ты, – сказал я. – Подумаешь – нечестно! А где ты видела честное? – Я уже распалился, врал и сам верил. – Тоже мне, какой-то паршивый аттестат. Даже не аттестат – свидетельство. Без водяных знаков. – Ну да, за водяные знаки Таисья, небось бы, две косых содрала! – Ведь тебе ни химия, ни физика, ни всякая хитрометрия не нужны. А нужны были б – сдала.

– Конечно бы сдала, – согласилась Ритка.

– Это я на всякий случай купила. Я все равно сдавать с вами буду. Это я просто, если во Внешторге экзамены раньше начнутся.

– И молодец, что купила, – сказал я. – Только не выводи себе много пятерок. Больше четырех, кроме русского и истории с конституцией, нигде не ставь.

– Ну, я не дура. А ты милый. Ты мне очень нравишься, потому что не завистливый. Светка – та бы просто подавилась, а ты добрый.

– Чепуха, – я съежился от похвалы. – Как будто, если надо, не достану. Да я бы тебя попросил – ты бы у Таисьи второй выторговала. Все это ерунда. Не думай даже.

– Конечно, – сказала Ритка. – Но ты все равно очень милый. Я тебя потом по-настоящему поцелую.

Вокруг скамеек копошились и жужжали больные, как большие синие мухи.

– Пойдем, тут плохо, – сказал я.

– Да, – кивнула Ритка. – Бедная Таисья. Какой-то у нее желудочный сок берут. Говорит, два часа сидела с кишкой во рту.

– Тьфу!

Не могу слушать про болезни, особенно про живот и желудок.

И Таисью, хоть она и жулье, мне вдруг стало жалко. Хотя, чем она хуже меня? Я вон утром толкнул хлеб. За это тоже посадить могут.

– Давай выпьем за ее здоровье! – сказал вслух. – Заодно отметим там твою школу. А? Тут рядом бега. Там вроде ресторан есть.

– Я в ресторан не пойду, – сказала Ритка. – До двадцати четырех лет я в ресторан ходить не буду. Или пока замуж не выйду…

Черт, есть же у людей правила! У меня никаких. Особенно по таким пустякам.

– Все равно неплохо выпить, – сказал вслух.

– Тоже мне алкоголик, – скривилась Ритка. – Небось, врешь больше. Хотя погоди. А ну дыхни! Мне приснилось или правда? – Она чуть не стукнулась своим коротким вздернутым носом о мои зубы. – Ого! А я целоваться с ним собиралась!

– Ну… – заныл я.

– Ну, ну… Все вы сопляки, маменькины сынки, храбрости у вас – тьфу, вот и прикладываетесь.

– Так ведь друг приехал. Летчик. Проездом в училище.

– Врешь. Какой там еще друг? Мать уехала, друг приехал. У тебя что, вокзал? А если и приехал – так сразу и назюзюкиваться? И за такого человека я собиралась замуж! Вот дуреха.

– Так ты же за дипломата…

– За дипломата – это потом. Погоди, тебя же не распишут. Паспорт у тебя уже есть? Может, у тебя и паспорта нет? А? Ну, покажи паспорт!

– Пожалуйста, – я отстегнул английскую булавку на кармашке под свитером.

– Смотри, – сказала она. – Действительно есть паспорт. Как у большого. Коромыслов Валерий Иванович, 12 августа 1928 года. Да тебе еще семнадцати нет. Нас не распишут.

– Брось… – взмолился я.

– Серьезно говорю, не распишут. Или ты должен подарить мне ребенка. Ты любишь детей, Коромыслов?

– Брось…

– Не любишь, значит? Я их сама терпеть не могу. Только придется, Валерочка. А то в загсе на смех подымут. Тебе даже голосовать еще нельзя.

– Сейчас нет выборов.

– Значит, не хочешь ребенка? Трус ты, Коромыслов. Я к тебе в гости набиваюсь, а ты какого-то летчика поселил.

Ну и язва была Ритка. За словом не нагибалась. Раскладывала меня чище Козлова. Тот про политику горло драл, а эта на ровном месте одной левой на ковер меня бросала да еще глаза невинные выкатывала.

– Ты все-таки летчика выгони. Дружба дружбой, а любовь все равно главнее. Выгонишь?

– Угу…

– Ты веселей отвечай: вы-го-ню!

Ей бы в самом деле поступать во ВГИК или ГИТИС. И вдруг она вытащила из своей планшетки трофейную авторучку и на второй странице моего паспорта вывела синими чернилами ДОРОНИНА МАРГАРИТА АЛЕКСЕЕВНА 20/V 26 г., ЖЕНА. Почерк у нее великолепный, четкий и ни капли не канцелярский. Вот дела! Чего врать – приятно было, хотя теперь хлопот с паспортом не оберешься. И потом, там совсем не жену, а детей пишут. Я на этой странице был вписан у матери.

– Доволен? – спросила Ритка. Наверно, думала, крик подыму, что паспорт испорчен.

– Ага, – засмеялся, – теперь можем выпить.

Но она вдруг захотела на курсы. Пришлось топать до «Динамо». Улица была прямая – хоть ставь пушку и прямой наводкой расстреливай. Обняться даже негде было. Но зато в вестибюле метро и на эскалаторе было пусто. Все билеты на завтрашний матч распродали еще в среду. Я, конечно, проморгал. Но с такими деньгами уж как-нибудь завтра пролезу. Я стоял ступенькой ниже и несколько раз ткнулся мордой Ритке в грудь.

– Не балуй, – сказала она.

17

В институтской столовой было тоже пусто. Лето. Во всем храме науки одни наши курсы. Вот недельки через две здесь не пробьешься. Наедут абитуриенты. Говорят, наш механический теперь становится модным вузом. «Катюши» создали ему рекламу. А пока меню в столовке было не длинней экзаменационного билета, никакого выбора.

Я взял два «ритатуя», рожки с мясом и еще два стакана суфле – оно без карточек. Подавальщица сама оторвала талончики, налила в миски суп, набросала в тарелки макароны и мяса и теперь глядела, как мы ели. Легла своими мячами на цинковый прилавок и смотрела, подперев щеку. Скучно ей было. Но, по-моему, еще скучней глядеть, как другие запитываются, особенно если сыт и если это не твои гости.

Я ем быстро. А Ритка держала ложку так, словно боялась заразиться. Локтем в стол не упиралась, хотя был чистый. Спорю, что за ним еще сегодня не сидели.

Первого не доела, оттолкнула миску. Рожки тоже только поковыряла. Про мясо сказала:

– Подошва.

Однако умяла все. Я даже хотел на нее шикнуть. Не люблю, когда ругают еду. Особенно при поварах. Не хватало еще, чтобы подавальщица взвилась. Но в столовой было солнечно, жарковато, наверно, спать хотелось, а не ругаться, и тетка за стойкой на Риткин выпад ухом не повела.

И тут появился Дод Фишман.

– О! Приятного аппетита! Кого я вижу?! Хав-ду-иду, мисс Маргарет!

Он, верно, удивился, что мы одни и вместе.

– Ты чего сюда?! – спросил я. – У тебя ж язва!

– Вот поэтому! – ответил он, вытащил из портфелика завтрак – два куска белого хлеба с каким-то паштетом, завернутые в восковку. Потом принес стакан суфле и сел рядом.

– При… азве… адо… асто… итаться, – объяснил он, заталкивая булку в маленькую щель рта.

– Мудрец, – сказал я.

Дод парень неплохой, но не очень чуткий. А может, просто считал, что Ритка ему тоже авансы выдавала. Хотя влюблен в другую девку. Та его еще почище шпыняет.

– Мамахен улетела? – спросил.

– Да, – ответила Ритка. – Теперь гуляет! Даже в ресторан приглашал. Предлагал руку и сердце.

– Ого! – подыграл Дод.

– Серьезно. Коромыслов, а ну, отстегни кармашек. – Она полезла рукой за вырез моей безрукавки. – Ну и денег у тебя!

– Брось, щекотно, – дернулся я.

– Смотри, Додик, смотри. – Она отстегнула английскую булавку и вытащила паспорт. – Видишь, чего написал?

– Это не его почерк, – сказал Дод.

– Конечно, не его. Он кого-то попросил.

– Чудак, не на том месте надо писать, – хмыкнул Дод.

– Ладно, – огрызнулся я. – Ты чего так рано приперся?

– На собрание.

– Брось врать.

Он медленно жевал булку и попивал суфле.

– …а…ет…естное… ово. – Он дожевывал последний кусок. – Вчера ты ушел, объявили.

– С какой радости? Экзамены же вот-вот!

– Заткнись, – сказала Ритка. – Тебе что?

– Что?! Интересно – вот что! Ох, чудики! Нашли время…

И вправду, только этого не хватало. Начнут про посещенье, успеваемость. У нас были курсы – полная Запорожская Сечь. Прогуливай сколько хочешь. Комсорг, геноссе Колосков, ни во что не вмешивался. Хороший был парень, бывший лейтенант, две Красные Звезды на гимнастерке таскал. Смешливый, рожи умел строить и еще по-немецки здорово болтал. С того и прозвали геноссе.

И вот теперь он стоял за столом, как шкраб какой-нибудь, и строгость в нем была, как у электрической будки, где намалеваны череп и косточки и еще надпись – «Опасно для жизни».

– Привет, геноссе! – сказал я, вваливаясь за Риткой и Додиком в аудиторию. В ней с двух потоков народу сидело кот наплакал.

– Быстрей рассаживайтесь, – мрачно сказал Колосков. – А тебе, Доронина, сегодня совсем не к лицу опаздывать… Значит, теперь у нас, – он тыкал в каждого пальцем, – …двадцать шесть, двадцать семь, двадцать…

– Людей так не считают, – не выдержал я.

– Молчи, – огрызнулась Ритка.

– Коромыслов, я вам слова не давал, – скорчил рожу геноссе.

– Тоже грамотный, – зашипела Додикина длинноносая Райка. – Вечно высовывается. Оставят после лекций – лучше? Да?

– Тридцать один, тридцать два, – бубнил Колосков, но уже без пальца. – Итак, всего тридцать два человека из семидесяти шести. Какие есть мнения?

– Разойтись, – брякнул я.

– Коромыслов, кончай паясничать, – цыкнул геноссе.

– Цыц! – ткнула меня Ритка в ребро.

– Нет кворума, – крикнул Дубов, красавец из соседней группы. Морда у него, как у оперного дьявола, хотя, по-моему, он тоже еще девушка.

– Минуточку внимания! – застучал карандашом геноссе. – Давайте рассуждать по-человечески…

– Чего рассуждать? Собрание не подготовлено! – крикнул красавчик Дубов.

Не терплю таких слов – «не подготовлено!» (Дубова, правда, тоже не терплю…). Или «надо готовить»! Какой толк, если все, как опера, по голосам расписано? По-моему, если что нужно стоящее, так без говорильни само выйдет.

Как-то перед войной Берта решила устроить в соседнем дворе футбольное поле. Мяч гоняли под нашими окнами, пыль в комнаты летела, и даже как-то разбили стекло. Провели три собрания в жилкоопе, какую-то комиссию выдумали, но ничего не вышло. А началась война, отец вынес лопату и начал рыть щель. И за ним – другие. Даже рельсу для перекрытия откуда-то приволокли. Чин-чинарем в два дня мировой бункер отгрохали. Без всяких обсуждений. Потому что кому охота погибать под бомбежкой или осколками зениток…

– Товарищи, дела-то всего на двадцать минут! – взмолился Колосков. – У нас тут есть заявление от несоюзной Дорониной Маргариты с просьбой принять ее в наши ряды.

Я чуть язык не прикусил. А Ритка хоть бы хны… Только порозовела немного. Красивая была до ужаса!

– Я не знал. Извини, – шепнул я.

– А всегда лезешь, – смилостивилась.

– Итак, два вопроса, – состроил мрачную рожу геноссе. – Экзамены и прием новой… тьфу, нового члена. Какие есть суждения? Давайте поактивней?

Все молчали, вернее, чего-то бормотали, шум стоял, а суждений не было.

– Сдать всем экзамены на четыре и пять, – ляпнул кто-то.

– Что же, до вечера молчать будем? – спросил геноссе. – Экзамены всех касаются.

– А ты при чем? – буркнул Дубов. – Ты их у нас принимать будешь?

Дальше шло уже совсем неразборчиво. Фон подымался, как в приемнике, когда крутишь громкость.

Наконец перешли к Ритке.

– Суждения? – спросил геноссе.

– Заслушать автобиографию.

– Кто за? Коромыслов, ты за?

– Как все, – махнул я рукой.

– Он в нее влюбленный, – брякнул кто-то.

Но это была не Светка. Светки нигде не было. Наверно, еще отсыпалась.

– Можно с места? – спросила Ритка.

– Нельзя. Выходи, товар показывай, – подмигнул геноссе и вдруг стал как всегда запьянцовским, своим в доску парнем.

Ритка поднялась. Лицо у нее немного конфузилось, но в походке не было никакого смущения. Планшетку она взяла с собой, может, боялась, что раскроют.

– Родилась в тыща девятьсот двадцать шестом году…

– Ого!

– Замуж пора! – крикнул Дубов.

– Тихо! – шикнул геноссе.

– В сорок первом году закончила семь классов. В войну потеряла год. Ну, теперь учусь на курсах…

Как всегда, рассказывать было нечего. Я тоже два года назад больше не выжал.

– Какие будут вопросы? – спросил Колосков.

– Родители?

Это был опять Дубов. Ритка чуть в него не влюбилась, а он про нее сказал: пучеглазая. Я ее даже успокаивал, мол, глаза в полном порядке. Мне, например, нравятся. Это было еще до моей влюбленности.

– Служащие, – ответила Ритка. – Отец – член партии. Мать тоже.

– Еще есть вопросы? – спросил Колосков.

– Как у вас с учебой? – вылез какой-то мудрец. Я его не знал.

– Ну, что с учебой – учится, – сказал геноссе. – Готовится к аттестату.

(Все эти собрания – просто игра во взрослых.

И еще, чтобы не ранить гордость. Дескать, не приказали, а сами решение приняли. Сами обсудили, постановили. Сами начальство. Это так в детстве отец со мной советовался:

– Понимаешь, Топса, тут картина вышла, но детей до 16 лет не пускают. Так что я без тебя пойду. Как ты считаешь?

– Иди, конечно, – отвечал я. А что скажешь?..)

– Правильно! Хватит вопросов!

– И так все ясно.

– Пусть ответит про международное положение, – опять сунулся Дубов. Зануда был, вроде меня. Только еще глупее. Будь я таким смазливым, рта бы не раскрывал.

– Читаете газеты? – спросил он Ритку. Тоже манера на собраниях переходить на «вы».

– Да, – кивнула она не очень уверенно. Чудно было глядеть. Такая ладная, большая. А стоит у доски, мнется, сжала под мышкой планшет, тушуется.

– Проясните обстановку в Триесте! – Вот тип! Небось, Триеста на карте не найдет, а давай обстановку!

– Это не вопрос, – поднялся я. – В Триесте сам черт ногу сломит. Ты еще про подмандатные территории спроси.

– Пусть ответит, какими орденами награжден комсомол.

Но она, чудачка, и этого не знала.

– Орденом Боевого Красного Знамени, орденом Трудового…

– Правильно, – пожалел ее геноссе. – И еще в позапрошлом году орденом…

– Ленина! – крикнул Додик. – Есть предложение принять.

– Орденом Ленина, – как ни в чем не бывало повторила Марго.

Все подняли руки, а она пошла на место и плюхнулась рядом со мной.

Ничего себе получилось кино. Но у меня внутри кошки поскребывали. За два года я сильно изменился.

Тогда, в апреле, когда Федор написал мне рекомендацию, все было по-другому. Казалось, вся жизнь поделилась – на до этого апреля и на после. Ничего, что я тогда билеты у кино перепродавал, водку и газеты носил на рынок. Это была мелочь. Немцы еще сидели в Харькове, а я уже мечтал, как лезу на американскую статую Свободы с красным знаменем. Я тогда знал, что это будет, и сейчас знаю, но только думаю об этом реже. Я не из мечтателей. Но все равно приятно было писать в анкетах: член ВЛКСМ и восьмизначный номер билета. Последние четыре цифры сходились у меня с годом рождения.

18

Сразу убегать было неудобно, и Ритка осталась на истории. Историчка была симпатичная тетка лет двадцати четырех, красивая и классно одетая. В глазах у нее блестела такая стервинка, я бы даже мог сказать точнее… Словом, она улыбалась так, как будто знала, что глядеть на нее приятно, и не сердилась, что на нее пялят глаза. Когда ты красивая – не трудно быть доброй. Ритке она тоже нравилась, и первые пятнадцать минут Марго даже за ней записывала, вырвав пару листков из тетради Дода. Остальное время мы играли в «морской бой».

Светка так и не появилась.

– Надо бы к ней зайти, – сказала Марго.

– А оттуда – в кино? – подмигнул я.