Текст книги "Горицвет (сборник)"

Автор книги: Владимир Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

ГОРИЦВЕТ

I
ХОДИЛ ЁЖИК
В СТРАНУ ЗАМОРСКУЮ

БАРСУК ФИЛЬКА

Жили по соседству в Гореловской роще два медведя: медведь Спиридон и медведь Лаврентий. По праздникам в гости друг к дружке ходили, медком угощались. А неподалеку от них барсук Филька жил. И сам – ни к кому, и к нему – никто. Завидно было ему, что медведи живут дружно. И решил он поссорить их. Приходит к медведю Лаврентию и говорит:

– Жалко мне тебя, Лаврентий. Доверчивый ты больно. Считаешь другом медведя Спиридона, а он ходит по лесу и посмеивается над тобой. «Лопух, – говорит, – медведь Лаврентий. Не успеешь порог его берлоги переступить, а уж он мед на стол тащит:

угощайся. Я к нему только за тем и хожу, чтобы мед есть».

   – Врешь! – рявкнул медведь Лаврентий. – Врешь, Филька. – И сгреб барсука за шиворот.

Перепугался Филька, побледнел: надавит чуть покрепче медведь, и дух из него вон. Не рад уж Филька, что и врать начал, да пятиться назад некуда: слишком далеко зашел. Хитростью решил взять медведя.

   – Если я вру, – говорит, – пусть провалюсь я на этом месте.

Страшной клятвой поклялся барсук.

Смотрит медведь Лаврентий: сейчас расступится земля и примет Фильку. Но тот как стоял, так и остался стоять, а земля даже и не шелохнулась под ним. И тогда поверил медведь всему, что сказал барсук. За стол усадил его, медом угощает, жалуется:

   – Как она, жизнь-то, повернуться может, а! В глаза, значит, – друг, а за глаза – лопух. Эх, Спиридон, Спиридон...

А Филька ест мед и поддакивает:

   – С друзьями уж так: сегодня их полна берлога, а завтра и здравствуй сказать некому. Объели, обпили и поминай как звали. В душу ни к кому не заглянешь, а без этого как узнать, друг он тебе или только мед есть приходил. Нет уж, лучше самому по себе

жить. И радость и горе – все твое, все от тебя.

Говорил Филька, а сам мед за обе щеки уписывал. Наелся досыта, а остатки завернул и унес домой —

пригодится. Отдохнул после сладкого обеда и к медвёдю Спиридону подался. Пришел и ну нашептывать в мягкое медвежье ухо:

   – У медведя Лаврентия в гостях был сейчас. Что он говорит о тебе, сказать даже страшно. Говорит, что ты жулик, что ты делаешь только вид, что живешь честно, а сам мед потихоньку из его ульев воруешь.

Поднялся медведь Спиридон.

   – Врешь, – кричит, – врешь, Филька! Не мог Лаврентий обо мне сказать такое. Мы же с ним с детства друг друга знаем. Сколько раз раков на речке вместе ловили. Он же мой друг.

А Филька щурит глазки, подбородком кивает:

   – Друзья, они разные бывают: и верные и неверные. Ты с другом-то по вечерам на завалинке посиживаешь, на вечернюю зорю смотришь, а он камень против тебя за пазухой держит. И не увидишь, как бабахнет. А если говорю я неправду, то пусть сгорю я на этом месте и даже дыма от меня пусть не будет.

Страшной клятвой поклялся барсук.

Медведь Спиридон попятился даже от страха: сейчас запылает Филька. А Филька как стоял, так и стоять остался, даже еще поднял прутик с земли, колечко из него свивать начал. И тогда поверил медведь всему, что говорил барсук. Заахал:

   – Ах, Лаврентий, Лаврентий! Я в тебе души не чаял, а ты вон обо мне говоришь что: жулик я. Да я за всю мою жизнь мухи не обидел, не то чтобы на чужое позариться. Да и зачем мне чужое, когда у меля своего девать некуда.

А тут ужинать пора подоспела. Притащил медведь огромную миску меду. Поставил на стол перед барсуком и дал ему большую ложку.

– Ешь, – говорит, – Филька. Если бы не ты, л бы и теперь не знал, что не друг мне Лаврентий. В глаза мне одно говорит, а на стороне – другое.

Чмокал Филька медовыми губами, соглашался:

– Что верно, то верно. Друг, что месяц: то он большой, то маленький, то за облака спрятался, то опять светит. Без друзей куда легче живется. Друг – это ведь одно беспокойство. То сам к тебе в гости плетется, то тебя в гости зовет. Нет уж, лучше без друзей жить, чтобы тебе никто не мешал и чтобы ты никому помехой не был.

Говорит так барсук Филька, а сам знай черпает мед из миски. За всю жизнь столько не видел, сколько съесть ухитрился – чуть из-за стола поднялся. Домой не пошел. У медведя Спиридона ночевать остался.

«Утром позавтракаю у него, все дома не есть», – думал он, умащиваясь в медвежьей постели. А она у него из камыша связана, на такой мягко и крепко спится.

Спит Филька, похрапывает, а медведя Спиридона и сон не берет. Ворочается он с боку на бок, сопит —

нелегко друзей-то терять: «Ах, Лаврентий, Лаврентий...» А потом поднялся и пошел к соседу. Решил он

ему обиду свою в глаза высказать. Оторвать от сна и высказать.

Но будить медведя Лаврентия не надо было. Не спал он. Сидел на завалинке и думал: «Ах, Спиридон, Спиридон...» А он, вот он, медведь Спиридон, идет к нему. Подошел и говорит:

   – Что же это ты, Лаврентий, небылицы обо мне плетешь какие, будто жулик я, мед из твоих ульев ворую.

Отвернулся медведь Лаврентий в сторону. Говорит, а голос глухой, печальный, будто и не медвежий вовсе:

   – Не говорил я о тебе такого. Это ты вон ходишь по роще и говоришь всем, что лопух я, медом тебя кормлю.

   – Что ты, – взмахнул медведь Спиридон лапами, – чтобы я о тебе говорил такое...

И только тут догадались медведи, что обманул их Филька, поссорить задумал. Пришли они в берлогу к медведю Спиридону, подняли потихоньку матрац с Филькой, отнесли к речке и опустили на воду.

   – Плыви, – говорят, – из нашей рощи.

И пошли к медведю Лаврентию спать.

Проснулся утром Филька. Лежит, нежится, глаз

не открывает, думает: «Позавтракаю сейчас у Спиридона, а обедать к Лаврентию пойду. Так и буду кормиться возле них, медок посасывать».

И слышит он тут – булькает у него под матрацем

что-то. Цап лапкой, а это – вода. Вскочил барсук, смотрит: плывет он на медвежьем матраце по речке, несет его речка неизвестно куда.

Перепугался барсук, побурел от страха: до одного берега далеко, а до другого еще дальше.

   – Караул! – кричит. – Тону! Помогите!

Подхватило его крик эхо, понесло по роще. Услышал его медведь Спиридон, сказал своему соседу медведю Лаврентию:

   – Слышь, Лаврентий, кричит. Проснулся, значит.

   – Пусть покричит, может, урок этот ему на пользу пойдет, – ответил медведь Лаврентий, перевалился на другой бок и захрапел снова: ночью-то недоспал.

ПОШУТИЛ

Прибегает заяц с Лысой горы к зайцу Длинные Уши и говорит:

   – Ты знаешь, заяц Рваный Бок вчера Волка в капкан поймал.

У зайца Длинные Уши и глаза сразу округлились:

   – Ну?!

   – Да. Поставил он капкан, Волк шел и попался. Рваный Бок посадил его на цепь у своего домика, и Волк его охраняет.

   – Эх, – вздохнул заяц Длинные Уши, – мне бы поймать. Я бы тогда никого не боялся. Пошел бы на прогулку, Волка на ремешок – и с собой: тронь меня, попробуй.

Посидели они, поморгали, заяц Длинные Уши и говорит :

   – А ты знаешь, сегодня на поляне собрались со своего леса звери и решили: как только кто соврет, тут же хватать его и подвешивать за задние ноги к дереву.

У зайца с Лысой горы и глаза врозь:

   – Ну?!

   – Да. И еще решили: не снимать вруна с дерева до тех пор, пока у него не выпадет последний зуб изо рта.

   – О, так и высохнуть, пожалуй, на дереве можно, – сказал заяц с Лысой горы и придвинулся поближе к зайцу Длинные Уши.

   – Ты знаешь, – говорит, – никому не говори про то, что я рассказал тебе. Он, Рваный Бок-то, говорил как-то, что неплохо бы поймать Волка и посадить у дома на цепь, но пока еще не решил, где и как будет ловить его.

   – Д-да? Понятно.– Заяц Длинные Уши сказал это так, что зайцу с Лысой горы нехорошо стало.

   – Х-хочешь, – придвинулся он еще ближе, – я тебе морковку принесу?

И тут же сбегал на деревню и принес две красные сочные морковки.

   – Вот, – говорит,.– ешь. Только, пожалуйста, никому не рассказывай про то, о чем говорил я тебе; я пошутил просто.

   – Ладно, не скажу, – пообещал заяц Длинные Уши и съел морковку.

Съел и добавил:

   – Да ты не тревожься особенно-то, я ведь тоже пошутил просто.

ПРО КУЛИКА И ЖАВОРОНКА

Жил у Белого озера Жаворонок. Большой певун был. Бывало, рассвет еще только чуть краешек неба тронул, а уж он с гнездышка сошел, встряхнулся, сказал самому себе:

   – С добрым утром, Жаворонок.

Умылся росой и полетел над озером с песней, зазвенел серебряным колокольчиком:

   – Вставайте, вставайте! Ночь кончилась. Новый день загорается.

Сам был веселым и других веселил. Иной раз утро выдастся пасмурное, серое. Не глядел бы на небо. А поднимется над озером Жаворонок, пронесет над ним свою песню, и зашевелятся все:

   – Подумаешь – пасмурное. А мы его сейчас песнями расцветим, и будет оно веселым.

И тоже летят в небо.

Хорошо жилось Жаворонку у Белого озера, легко пелось. Но поселился возле него Кулик. Прилетел и; свил себе гнездо на кочке.

   – Здесь, – говорит, – жить буду.

   – Живи, – сказал Жаворонок, – я всегда рад; соседа иметь!

И на следующий день встал пораньше. Думает: «Спою сейчас Кулику свою песню, пусть послушает. И утро ясное выдалось, как раз для песни. А Кулик, наверное, спит еще.

Смотрит, а Кулик уже на кочке сидит, на воду глядит. Крикнул ему Жаворонок:

   – С добрым утром, сосед.

Поглядел Кулик на него и хмуро так говорит:

   – Какое ж оно доброе?

   – Как же! Ни одного облачка.

   – Вот это и плохо, что ни одного. Хотя бы одно – лучше было бы.

«А что, – думает Жаворонок, – прав Кулик: не хватает сегодня небу облачка». И уж стало казаться ему утро скучным, совсем не для песни. И не пронес он в этот раз над озером свой звоночек. Сидел на краешке гнездышка и говорил самому себе:

   – Прав Кулик, очень прав: никак нельзя в такое утро песни петь.

А спеть хотелось, и поэтому проснулся он на следующее утро до света. Смотрит, а утро и ясное и с облачком. «Эх, – думает, – и спою сейчас!»

Смотрит, а уж Кулик на своей кочке сидит, на воду смотрит. Крикнул ему Жаворонок:

   – С добрым утром, сосед!

   – Какое ж оно доброе, – отозвался Кулик хмуро.

   – Как же, – говорит Жаворонок:– и ясное, и с облачком.

   – Так если б оно вчера было, это облачко, а сегодня оно совсем и не к месту.

Смотрит Жаворонок – прав Кулик, совсем не «к лицу сегодня небу облачко. Мешает оно сегодня небу. И пропала у него охота петь в такое неудачное утро. Сидел он опять весь день на краешке своего гнездышка и говорил самому себе:

   – Прав Кулик, очень прав: никак нельзя в такое

утро песни петь.

А петь хотелось, и поэтому проснулся Жаворонок на следующее утро до зари. Думает: «Встану пораньше и разбужу Кулика песней».

Но Кулик уже сидел на своей кочке и смотрел на «оду. И вид у него был такой горький, такой печальный, что, глядя на него, можно было подумать: шла беда вдоль озера, ко всем понемногу шла, а досталась вся ему одному.

   – Что с тобой? – спросил его Жаворонок.

А Кулик махнул крылом и сказал грустно:

   – А...

Всего одно «а» сказал, а достало оно до самого сердца Жаворонка. И почувствовал Жаворонок, что не может он и сегодня песню петь; не запевается она, и все тут.

Сегодня так, и завтра так: попеть Жаворонку хочется, а песня не складывается. Глянет на Кулика – опять он хмурый, опять длинноносый сидит на своей кочке и на воду смотрит.

   – Что с тобой, сосед? – спросит Жаворонок.

А Кулик махнет крылом и вздохнет горько:

   – Как что? Не видишь разве – заря сегодня какая. Я ее всю ночь ждал, а она вон бледная, чахлая, чуть тлеется.

Скажет так, и начинает казаться Жаворонку: и в самом деле непесенное выдалось утро, хотя он только что радовался ему и собирался лететь в небо. Присядет он тоже на кочку и сидит, как Кулик, на воду смотрит.

Сегодня – так, завтра – так: сам не поет Кулик и Жаворонку настроение портит видом своим хмурым. Ну как ты будешь петь, когда сосед твой сидит на

кочке и вздыхает так, что достает до самого сердца.

   – Нет, с таким соседом песни не споешь, – сказал Жаворонок и перебрался жить в другое место.

И опять висит он с раннего утра в небе и звенит, звенит своим серебряным звоночком, будит всех в округе:

   – Вставайте, вставайте! Ночь окончилась. Новый день загорается.

ВОДЯНОЙ

Бежит щенок Федотка мимо, колодца и думает: «Дай погляжу, что в нем». Вспрыгнул на сруб, смотрит: далеко внизу – вода, а из нее глядит на федотку щенок какой-то, сам маленький, а уши длинные.

   – Здорово! – кричит ему Федотка.

   – ... орово! – отозвался щенок из колодца и головой мотнул, а вода как была спокойная, так и не шелохнулась даже.

Удивило это Федотку.

Свесился он пониже, чтобы получше к щенку присмотреться. И тут – то ли подтолкнул его сзади кто, то ли еще почему, – только шагнул Федотка вперед и – эх, Федотушка, будь здоров! – полетел в колодец. Три раза перевернулся, пока летел.

Но не разбился. Дыхание только перехватило от страха. Взобрался кое-как на доску в углу, сел. Вода с него ручьями льется. Уши отвисли.

Смотрит Федотка: с четырех сторон нависают над ним холодные прозеленевшие доски сруба, внизу – вода ледяная, а вверху далеко-далеко – голубым квадратиком небо.

   – Эх, угодил куда, – вздохнул Федотка и стал думать, как же ему из колодца выбраться.

Немного погодя слышит – бадейка сверху спускается. Бабушка Степанида за водой пришла. Обрадовался Федотка. «Ну, – думает, – теперь я спасен».

Подтащил к. себе бадейку, сел в нее и поехал наверх. Едет, посмеивается: будет о чем собакам на селе рассказать.

До самого верха доехал Федотка. «Сейчас, – думает, – выпрыгну и побегу сушиться». Но тут. глянула бабушка Степанида, а он – сидит.

Так и дрогнуло у бабушки старенькое сердце.

– Водяной! – вскрикнула она и – откуда только сила взялась – побежала прочь от колодца.

А Федотка поехал в бадье вниз и – буль! – искупался еще раз.

Примостился опять на доске и сидит, ребрышками подрагивает. Слышит: дед Григорий к колодцу пришел. Прикрылся ладонями, долго вниз глядел. Прижался Федотка в уголке и дышать даже перестал. И когда поехала бадья вверх, не сел в нее: дед не бабка – испугаться не испугается, а за уши оттреплет.

Слышал Федотка, как сказал дед наверху:

– И придумает же старая: водяной в колодце. Сама ты водяной в юбке.

Перелил воду в ведро и пошел домой, а Федотка в колодце остался. Сидит, ночи дожидается. Днем далеко видно. Увидят, что сидит он в бадье, испугаются и убегут, а он опять купайся. А день-то еще только начался,– до вечера сколько раз съездить можно. Пожалуй, однажды вниз-то уедешь, а наверх уж и ехать не придется: доездишься, шею сломаешь.

Вечером по глубоким сумеркам пришла к колодцу тетка Лукерья, и Федотка сел в бадью. Погрузился в темную, холодную, жуткую воду. Один нос снаружи оставил, а когда подъехал кверху, и его спрятал.

Смело вытащила тетка Лукерья бадью из колодца. Поставила на сруб, а Федотка тут – будь! – и появился,

Фу! – фукнул в самое лицо тетки Лукерьи.

Решительная была тетка Лукерья, ничего не боялась. А тут охнула побежала от колодца. А ночь была лунная, и хорошо было видно, как мокрый Федотка удирает в противоположную сторону, только уши всплескиваются кверху.

После этого недели две ходила бабушка Степанида по селу и говорила всем:

   – Водяной у нас в колодце объявился. Умереть.

мне на этом месте, если вру. Вытащила я бадью, а он– сидит.

И тетка Лукерья, не верившая до этого ни в какую нечистую силу, в водяного уверовала. И тоже ходит по селу и говорит всем:

   – Точно, есть в нашем колодце водяной. Я его собственными глазами видела. Вот только поближе не успела разглядеть, какой он из себя. Помню только, что он умеет фыркать и что у него есть уши

ЭХ ТЫ...

Нашел Бельчонок ежовую иголку в лесу. Острую, крепкую. За-ме-ча-тель-ную. Попробовал – ого! —как колется. И побежал к березовому пню на котором, любил медведь Спиридон на солнышке греться. Воткнул иголку в пень, спрятался за ореховый куст. Выглядывает, посмеивается: придет сейчас медведь, сядет и,„ подпрыгнет.

Пришел медведь. Сел. И глаза сразу большими у него сделались, и рот открылся. Приподнялся он, вытащил из пня иголку. А Бельчонок – хи-хи! -г– за кустом. Посмотрел на него медведь и покачал головой:

   – Эх, ты...

Сказал и ушел к себе в берлогу. И Бельчонку стало стыдно немного. А потом подумал: «Медведь-то уж старенький, а я над ним такую шутку...» – и совсем застыдился.

Прибежал вечером к медведю, встал перед ним, зашмыгал носом:

   – Прости меня, дядя Спиридон.

   – За что это?

   – Да что я иголку в пенек воткнул, – сказал Бельчонок. – Старенький ты, а я такую шутку... Прости, не сердись на меня.

   – А я и не сержусь вовсе, с чего это ты взял?

                           – Как же ведь ты же головой покачал и «Эх, ты сказал мне.

                           – И засмеялся тогда медведь Спиридон.

   – Вон что, – говорит. – Но ведь я почему тебе сказал так? Сел я и чувствую: иголка подо мной, а не колется. Глянул и покачал головой. Эх, ты, говорю, дескать, кто ж так иголки втыкает: острым концом в пень. Кверху острие править надо, тогда бы я, знаешь, как вскочил. Ого! Сам делал когда-то, знаю.

Услышал это Бельчонок и сказал:

   – Эх, ты... Как же это я промашку такую дал, не сообразил. Но ничего, это еще поправить можно.

И побежал новую иголку искать.

Но ведь ежиные иголки на каждом шагу не валяются. Все лето искал, нашел-таки. Иголку нашел, а шалить стало стыдно – вырос. И осталась его иголка без дела. Лежит у него в домике на видном месте. Иной раз посмотрит он на нее и вздохнет:

   – Эх, ты... И как я тогда промашку такую дал.

ХОДИЛ ЕЖИК В СТРАНУ ЗАМОРСКУЮ

Никогда не приходилось Ежику в заморских странах бывать, но от перелетных птиц много он о них

слышал и любил говорить при случае:

   – У нас что, вот в стране заморской...

И начинал рассказывать. И выходило по его рассказу, что в заморских странах леса выше, чем

у нас, и птицы в них поют звонче, и вода в родниках слаще.

– Одно слово – заморские страны. В них все заморское не наше. Все, хоть немножко, да получше, чем у нас – говорил Ежик. И мечтал:

   – Эх, побывать бы хоть в одной какой-нибудь стране заморской. Ну почему я не птица? Взмахнул бы крыльями и полетел.

   – В заморские страны не только на крыльях и пешком попасть можно, – сказал Хомяк. – Я уж сколько раз там бывал.

   – Ну и как там? – заблестел Ежик маленькими глазками.

   – Все так, как ты говоришь.

   – Послушай, своди меня в страну заморскую, я, знаешь, как тогда рассказывать буду!

   – Сводить можно, – сказал Хомяк, – да только идти туда с завязанными глазами надо.

   – Зачем это?

   – Потому что пеший путь в заморскую страну только я знаю. А это моя тайна.

   – Ну коли так, – сказал Ежик, – завязывай мне глаза. – Й выдвинул вперед остренькую мордочку.

Целую неделю водил его Хомяк с завязанными глазами до родному лесу, а потом привел его на ту же поляну, с которой ушли они, и снял с глаз повязку.

– Вот, – говорит, – перед тобой и страна заморская.

Смотрит Ежик – вот это да, куда попал он! Деревья вокруг вершинами кверху стоят и все луной облитые. Вот это роща! В такой жить никогда не надоест.

Воздух Ежик понюхал. Сказал:

   – Чистый какой. У нас вроде и такой, а совсем не такой: нет в нашем воздухе запахов заморских. А звезды яркие какие! Не то что у нас. И частые, все небо утыкано. Что значит страна заморская: звезды в ней и то другие.

Всю ночь ходил Ежик по родной роще и все удивлялся ей, ахал: «Красотища какая!» А когда стало солнце всходить, совсем голову потерял. Кричит Хомяку:

   – Смотри, смотри, какое солнце в заморской стране круглое. И какое большое! Наше рядом с ним, что горошина рядом с арбузом. А сосны как вытянулись! У нас хоть бы одна такая стройная была, посмотреть не на что.

Родничок увидел, водички из него похлебал и опять заахал:

   – А, родничок-то совсем как наш, очень похож, а вода – куда нашей до нее. Сама сласть! Весь день можно пить и все пить будет хотеться. Что значит страна заморская. На всю жизнь теперь рассказывать хватит. А ты что же не удивляешься?

   – Чему ж удивляться? – сказал Хомяк. – Я это каждый день вижу.'

   – Ну?! Счастливый ты какой. А можно мне здесь... навсегда остаться? Больно хорошо здесь, самое место для жцзни.

   – Оставайся, – разрешил Хомяк, – полезай вон под тот куст боярышника и живи.

Глянул Ежик, куда Хомяк показывал, и лапками

всплеснул:

   – Смотри ты, совсем как мой куст, под которым я в нашей роще живу, и совсем не такой. На этом и листьев больше и пораскидистее он моего, больше тени дает. Эх! Даже боярышники в заморской стране не такие, как у нас... А-а-а, а ты откуда тут взялась? – Это Ежик, заикаясь от неожиданности, у жены спросил, которая вдруг выкатилась серым комышком из– под куста. А она, как увидела его, так и подкатилась к нему счастливая:

   – Вернулся! А у меня уж все сердце по тебе изболело. Думала, пропал ты, ведь целую неделю дома не был. Ты, поди, есть хочешь?

И только тут понял Ежик, что посмеялся Хомяк над ним. Ничего не сказал ему. И жене не сказал ничего. Только ссутулился вдруг и ушел к себе в домик. И после этого никогда больше не слышал от него никто ничего о заморских странах.