Текст книги "Прощание в Дюнкерке"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

XVI

Генерал Гизевиус умышленно не стал останавливаться в отеле «Дрезден». Он снял номер в менее респектабельном «Кёльне». И подальше от глаз, и поближе к событиям. Небе, старый друг, в тридцать третьем они вместе, выдержав государственный экзамен по юриспруденции, были направлены на службу в полицию – как вполне благонадежные молодые члены «Стального шлема», позвонил сразу же, как только Чемберлен вышел от Гитлера, и сказал одно лишь слово: «Кончено». Это одно слово, произнесенное в доли секунды, зафиксировать не смогли бы, но значило оно многое – Гитлер с Чемберленом не договорились. Дело идет к катастрофе.

Гизевиус даже не стал пить поданный денщиком кофе – тут же оделся и поехал к Шахту. К Ялмару Шахту, президенту Рейхсбанка. Задуманное Гизевиусом, его единомышленниками – Герделером, Остером, Небе, Витцлебеном, Беком, Браухичем – было бы неосуществимо без Шахта. Связь с американцами установилась только потому, что Шахт после назначения Гитлера канцлером сумел внушить послу США Додду, что, несмотря ни на что, находится в оппозиции к гитлеровскому режиму. Именно Шахт устанавливал связи, а потом отношения с Даллесом. Именно Шахт, зная, насколько тяжела для Гизевиуса служба в гестапо, перевел его в Объединенный штаб связи, осуществляющий общее руководство разведывательным аппаратом различных ведомств рейха, председателем которого был рейхсминистр Рудольф Гесс. Именно Шахт потом свел Гизевиуса с Герделером, поручив налаживать контакты с военными. В самом деле, считал Гизевиус, чего стоят их общие усилия, усилия нескольких разочаровавшихся чиновников, без поддержки военных? Гизевиус любил повторять про себя, что верность своему народу требует оппозиции Гитлеру. Но разве докажешь свою верность народу, если между ним и тобой – гестапо с его жуткими методами? Каковы они, Гизевиус понял довольно быстро. По молодости в первые дни службы задал нелепый вопрос старшему коллеге, пришедшему в гестапо из веймарской полиции, этому человеку можно было доверять.

– Скажите, я здесь в учреждении полиции или просто в разбойничьей пещере?

– Вы в разбойничьей пещере и будьте готовы ко всему. Вам предстоит еще многое пережить, – был ответ.

Гизевиус считал себя сильным человеком, он умел отгонять от себя все, что других лишало сна. Небе уже сейчас был на грани психического заболевания, после «ночи длинных ножей» у него явно появились признаки мании преследования, только он страшился сам себе признаться в этом, зная о программе Гесса «Эвтаназия» – планомерном уничтожении в Германии всех официально зарегистрированных психических больных. Небе приходится теперь часто брать отпуск – якобы для лечения почек – и уезжать за границу, как только он начинает чувствовать признаки приближающегося приступа. Вот и сейчас он собирается на воды в Бельгию. А что станется, если Бельгии не будет, но будет протекторат рейха?

Еще до тридцать седьмого года, считал Гизевиус, можно было добиться изменения положения в стране, сместив Гитлера большинством голосов в имперском кабинете. Сейчас остается одно: армейский путч, генеральский заговор, верхушечный переворот…

Шахт снял особняк в предместье Бонна, но Гизевиус не заметил тех сорока минут, что он гнал машину от Годесберга по извилистой дороге вдоль реки. Особняк охранялся. Пришлось назвать свое имя эсэсману, который вежливо кивнул, попросил подождать, снял телефонную трубку аппарата, укрепленного прямо на решетке ограды, и медленно, членораздельно произнес:

– Генерал Ганс Бернд Гизевиус…

Эсэсман выслушал ответ и лишь после этого отворил калитку.

На старинном ларе в холле лежали форменное пальто и фуражка с генеральской кокардой. Доктор Шахт не один, понял Гизевиус. У Шахта был Витцлебен.

Хозяин дома сидел у горящего камина в темном сюртуке, стоячий накрахмаленный воротник манишки, напоминавший о дедовских временах, никак не вязался с поблескивающим на лацкане золотым значком НСДАП. Доктор Шахт получил его из рук фюрера. Казалось, он ведет с командующим первой армией неторопливую светскую беседу. Когда Шахт повернулся к вошедшему Гизевиусу, мягкие черты лица на миг заострила тревога:

– С чем вы, генерал? С победой или поражением?

Витцлебен нахмурился:

– Гитлер прервал переговоры? Он оскорбил британца?

– Переговоры прервал Чемберлен.

Шахт облегченно вздохнул:

– Вот это тот самый козырь, который играет последним. Ибо все ошиблись. Гитлер ошибочно, то есть преждевременно, возжелал европейской власти. Чемберлен, которому застит глаза лозунг борьбы с красными, слишком уж хочет немедленного союза с Гитлером. Самое же главное, – Шахт сделал небольшую паузу и нарочито внятно сказал: – И Чемберлен, и Даладье, и Бенеш – все ошибаются в оценке Гитлера!

– Это абсолютное зло, – мрачно уронил Витцлебен из глубины просторного турецкого дивана. Гизевиус видел в отсветах огня лишь блеск лакированных сапог и тень от чеканного профиля генерала. – Мыслящие люди сознают сей факт. Чемберлен, Даладье, Бенеш – они не думают, они калькулируют. Бедные бухгалтеры!

Раздался телефонный звонок. Гизевиус понял, звонил эсэсман, потому что вскоре в комнату вошел еще один гость, человек лет сорока.

– Познакомьтесь, Ганс, – любезно проговорил Шахт, – наш друг Рудольф фон Шелия… Советник нашего посольства в Варшаве, в будущем – кто знает! – Шахт усмехнулся, – министр иностранных дел Германии… Очень способный дипломат. Генерал фон Витцлебен хорошо знает его отца.

– Мы теряем время, – резко сказал Витцлебен. Гизевиус вдруг испытал легкую зависть к этому человеку – под шестьдесят, а энергичен, строен, как юноша. На ум опять пришел Небе и собственная прогрессирующая стенокардия. – Мы теряем время, а оно сейчас не работает на нас. Шахт, как вы, умнейший и трезвейший политик, могли подтолкнуть к власти…

Шахт не дал ему договорить, добродушно разведя руками:

– Но и оставлять германский народ в руках прожженного шпиона Папена было бы подлостью. Ошибки должны исправляться. Гитлер перестал быть управляемым, вот что плохо. Мы где-то просчитались, оглушенные, видимо, некоторыми его полезными мыслями, например о прекращении классовой борьбы… Мы, конечно, рискуем, господа. Но лично за себя я не боюсь. Мир большого бизнеса убережет меня от любых превратностей. А вы, господа, продумайте для себя гарантии.

– Мы будем действовать наверняка, – твердо сказал Гизевиус.

– Я полагаю, все должно произойти в рамках законности.

– Простите, доктор, в рамках какой законности? – Гизевиус почувствовал, что Шахт вдруг начинает уводить разговор в сторону – Гитлеровской? Веймарской?

– Это ваш вопрос, юристов…

«О эта сладкая стариковская улыбка добренького дедушки, – раздраженно подумал Гизевиус, – откуда она у этого крепкого прожженного политикана?»

– Простите, я отвлекусь, камин гаснет, – Шахт встал, нагнулся, низко опустив голову, высматривая среди березовых поленьев, сложенных на каминной решетке, посуше, покрепче. Резко разогнулся:

– Я готов ко всему, если генералы уберут Гитлера.

– Именно поэтому я буду предлагать на пост канцлера вашу кандидатуру, доктор Шахт, – проговорил Витцлебен, пристально глядя на разгорающийся огонь.

Шахт опустил глаза:

– Но я уж не молод. Вероятно, генерал Герделер был бы уместнее на этом посту, подумайте, Эрзин.

– В таком случае я немедленно еду к Герделеру, – ответил Витцлебен. – Приказ у него. Доктор Шахт, я обращаюсь к вам!

– Вряд ли есть смысл мне спешить к Герделеру… – уклончиво ответил Шахт, снова повернувшись к камину. – Вы с господином, Гизевиусом вполне управитесь. Но не забудьте, немецкий народ – народ последовательный. Он может с неодобрением отнестись к новому лидеру, если он вдруг резко изменит политику. Именно в этом смысле я говорил, господа, что вы должны как-то продумать гарантии для себя. И потом, мудрее будет, сместив Гитлера, поставить временную переходную фигуру – из близких к нему. Но такую, которой мы могли бы управлять.

– Гесс? – отрывисто спросил Гизевиус.

– Возможно, и Гесс. Когда вы соберетесь у Герделера, подумайте, посоветуйтесь…

– Вы остаетесь, фон Шелия? – повернулся Витцлебен к дипломату.

– Да.

– Мы ждем тут кое-кого… из моих американских друзей, – пояснил Шахт. – Барон хотел бы кое-чем поделиться с ними. Гизевиус, а где мы встретимся?

– На вилле генерала Ольбрихта.

Гизевиуса удивила сухая церемонность, с которой Витцлебен прощался с Шахтом.

Витцлебен и Гизевиус прошли мимо эсэсманов у входа – те вытянулись перед двумя высшими чинами. Резкий порыв ветра вдруг набросил суконную полу шинели Витцлебена на кожу форменного пальто Гизевиуса. Витцлебен усмехнулся.

– Не думал, что вы склонны к символике, – сказал Гизевиус. – Единым порывом вот так же переплетены наши судьбы – такие разные…

Витцлебен промолчал. Нет, их судьбы не переплетутся, хотя они оба будут стремиться к свержению и ликвидации гитлеровского режима. Витцлебен погибнет на виселице – после неудачного взрыва бомбы, подложенной полковником Штауффенбергом. А Гизевиус будет выступать на Нюрнбергском процессе в качестве свидетеля. Только в качестве свидетеля – не напрасно он уже тогда, в 1938 году, держался Даллеса и вашингтонских настроений.

– Будьте осторожны с Шахтом, – вдруг сказал фон Витцлебен, когда они отошли от ворот виллы достаточно далеко. – Да, Ганс, будьте осторожны с Шахтом. Шахт в свое время предал демократов, на чьих плечах выбрался к политическим верхам, ввел нацистов в политические салоны. Теперь он предает нацистов. Может предать и нас. У него склонность к махинациям, как у всех голштинцев. Он патологический лжец. Прощайте. За углом меня ждет машина. Я не смогу вас подвезти. Прошу меня извинить. До скорой встречи.

Гизевиус поклонился первым и первым зашагал прочь.

XVII

Когда Чемберлен, прервав переговоры, направился к дверям, Гитлер действительно не мог встать. Начинался приступ бешенства, который сковывал движения. Внутри все клокотало, он готов был швырнуть в эту удаляющуюся к двери горделивую фигуру пресс-папье, подсвечник, бронзулетку с пасторальной сценкой – все, что было под рукой.

За Чемберленом захлопнулась дверь, Гитлер дал себе волю. Опрокинул стол, бронзулетка, подсвечник, пресс-папье покатились на ковер. Гитлер выкрикивал нечто бессвязное… Влетевший на крик Геринг ничего не мог понять: фюрер извивается по ковру, грызет ворс, треножник опрокинулся, ковер усеян осколками разбившейся хрустальной вазы.

«Только не хватало, чтобы он порезался о битый хрусталь! – подумал Геринг. – Это будет совсем некстати». Схватил фюрера в охапку и уложил на диван. Нужно обратить на него внимание врачей – или поменять их. Пожалуй, следует посоветоваться с Гейдрихом, у него всегда на примете есть достойные, знающие в своей области люди.

Гитлер хрипел, с губ падала рыжеватая пена.

– У вас насморк, мой фюрер, – с мягкой улыбкой проговорил Геринг, протягивая платок.

– Б-благодарю, – зубы Гитлера отстукивали нервическую дробь. – Я устал. Я устал и хочу пить. Распорядитесь, чтобы мне дали свежего морковного сока.

Геринг крякнул, на его взгляд, куда полезнее была бы хорошая рюмка коньяка.

Дверь широко раскрылась, и вошел Гесс. «Кажется, – отметил Геринг, – он все-таки проводил Чемберлена». Гесс холодно сказал:

– Что ты делаешь, Адольф? Я имею в виду вовсе не это, – он обвел разгромленную комнату тяжелым взглядом из-под бровей. – Что ты делаешь? Ты что, возьмешь на себя смелость сейчас воевать с Англией?

Гитлер отмахнулся. Геринга уж и след простыл, он осторожничал, старался, чтобы все конфликты с фюрером его обходили.

– Чемберлен стар и упрям – я не выдержал, Руди…

– Ты слишком многого хочешь, Адольф, и тебе не хватает гибкости. Мы еще не заработали право решать все сами.

– Ты оговорился, Рудольф. Мы еще не завоевали это право, но мы завоюем… – в глазах Гитлера промелькнул живой огонек, до этого они были, как у мертвой овчарки, остановившиеся и тусклые.

Гесс присел на неудобный ампирный диванчик.

– Я не хотел расстраивать тебя, Адольф, поэтому молчал. Но если ты поссоришься со старым господином, – Гитлер вздрогнул, так называли только покойного президента генерал-фельдмаршала Гинденбурга, – это вызовет не просто протест. Я знаю, несколько наших высших военных искали встречи с Чемберленом перед его приездом сюда. Их цель – просить Чемберлена любой ценой спасти европейский мир, а значит, и Германию. Ты не думал, Адольф, к чему сейчас могут привести твоя запальчивость и твое нетерпение? Бог с ней, с войной на два фронта, бог с ней, с красной опасностью. Есть одно обстоятельство, которого ты еще не знаешь. За несколько часов до вылета из Лондона к нам Чемберлену было сделано предложение завести переговоры в тупик. Не без дальнего умысла, Адольф. Это предложение было сделано одним из сотрудников нашего посольства. Действовал он, разумеется, не только от себя лично. За ним стоят люди из Берлина. Из создавшегося тупика у тебя, уважаемый господин канцлер, есть лишь один выход – в отставку, – Гесс внимательно следил за реакцией Гитлера.

– Кто же вместо меня? – испуганно спросил Гитлер.

– Этого я пока не знаю.

– Кто эти мошенники? Ты знаешь имена?

– Пока нет. Важнее другое, Чемберлен отказался иметь с ними дело. Это означало: он не хотел видеть на твоем месте другого человека. Но что он думает теперь, я не знаю и судить об этом не берусь. Но я кое-что предпринял. Для начала дал старику автомобиль, чтобы он не таскался в тумане по реке.

Гитлер недоуменно вскинул голову:

– Что, у него не было автомобиля?

– Разумеется. Из отеля он прибыл на пароме… Ты ведь это знаешь, – Гесс усмехнулся. – Так вот, дорога через мост долгая, у него будет время обдумать мое предложение. Я просил Чемберлена дать письменные возражения по поводу наших новых предложений. Он, конечно, упрямо твердил, что не желает больше иметь с тобой дело, но я продолжаю надеяться, – Гесс глянул на часы. – Он еще не доехал до отеля. И мы успеем послать паромом нарочного с нашими уступками. Ты же больше не станешь упрямиться, Ади! – Гесс улыбался Гитлеру снисходительной улыбкой.

– Нужно, не теряя времени, написать такой меморандум, чтобы Чемберлен не мог его ни принять, ни отвергнуть. Мы обвиним англичан в проволочках и войдем в Карлсбад.

Появились Геринг с морковным соком и Риббентроп с толстой папкой, куда собирал все, относящееся к изменению чешских границ.

Гитлер жадно выпил большую чашку сока и глубоко вздохнул, словно действительно почувствовал живительный прилив сил.

«Неужели эта безвкусная жижа так действует?» – изумился Геринг, с некоторых пор чувствовавший симптомы переутомления, особенно после обильных трапез и большой охоты.

Незапланированное совещание повел Гесс.

– Что мы хотим? Вот конкретный вопрос, который следует обсудить спокойно, тихо, глядя на вещи трезвыми глазами.

– Совершенно верно, – быстро отозвался Геринг. – Прежде всего нужно указать, что территория должна быть передана вместе с материальными ценностями, размещенными на ней, притом без повреждений и ущерба, в рабочем состоянии.

– Это невыполнимое требование, Герман, – попытался одернуть его Гесс. – Посудите сами… Как это, оставить все? Это, между прочим, уже не территориальные претензии, а имущественные. Мы с вами не в земельном суде.

– Тогда зачем нам вообще Судеты? Конечно, там уголь, руда, радий, но что с того, если мы получим пустые штреки и исковерканное шахтное оборудование? – возмущенно размахивая руками, запротестовал Геринг. – Текстильная, стекольная промышленность, нам что, потом локти кусать? Или, может быть, тащить туда свои станки? Вы думаете, что станет с четырехлетним планом? Конечно, это же я отвечаю за его выполнение! Мне и думать! Да и потом, в указанные сроки чехи все равно не смогут демонтировать оборудование практически всей своей промышленности – кто же виноват, что они расположили ее именно в Судетах? Фактически им придется оставлять его и так, но лучше, если это будет документально оговорено.

– Верно, – поддержал Геринга Риббентроп, – то, что зафиксировано в документе, менее спорно, нежели… – он не мог найти слово и замолчал.

– Так и запишите, Риббентроп, – согласно кивнул Гитлер, – как указывает Геринг…

– Передача германским властям, – начал Геринг диктовать взявшему ручку Риббентропу, – в целости и без повреждений находящихся на отходящих к Германии территориях всех промышленных предприятий, военных сооружений, сырья, товаров, скота… что еще можно включить в перечень? – обернулся Геринг к Гессу.

– Подвижной состав, – насмешливо бросил Гесс, но Геринг уже подхватил его слова:

– …скота, подвижного состава железнодорожного и автомобильного транспорта…

– На чем же чехи смогут уехать из наших новых районов? – опять язвительно спросил Гесс. – Вы забираете скот, значит, и лошадей тоже.

– А на чем хотят, – отмахнулся Геринг. – А вы, Риббентроп, не забудьте указать военные сооружения, нам они тоже пригодятся.

– В таком случае пишите так: под контролем международной комиссии, – быстро заговорил Гитлер, – под контролем международной арбитражной комиссии провести во всех, слышите, Риббентроп, во всех районах Чехословакии плебисцит с целью выяснения желания населения относительно будущей государственной принадлежности. Что вы смотрите на меня, как на привидение? Так мы получим всю страну! Почему нельзя использовать эту возможность? Плебисцит, в котором каждый гражданин выскажется, в каком государстве хочет жить. В Чехии полно безработных, они будут счастливы стать гражданами рейха, где проблема занятости решена с большим избытком рабочих мест!

– Гениально, мой фюрер! – воскликнул Геринг.

Гесс только тяжело вздохнул.

– Вообще-то этот план, – с осторожной недоверчивостью заметил Риббентроп, – идет куда дальше берхтесгаденских требований. Как бы нам не прогадать.

– Мы только выиграем! – казалось, Гитлер совсем оправился.

Риббентроп порылся в своих бумагах и медленно произнес:

– Я, конечно, должен оговорить несколько частностей. Боюсь, наши контрагенты, – Гесс усмехнулся, никак не может этот виноторговец отделаться от торгашеского жаргона, – могут указать нам, что мы, – Риббентроп положил перед собой копию англо-французского плана, – пошли дальше наших требований. Мы же сами согласились на обмен населением в соответствии с пожеланием граждан. Значит, требование плебисцита будет явным противоречием.

– Риббентроп, у вас правая рука не знает, что делает левая. Вы только что записали пункт о плебисците. Зачем обмениваться гражданами, если они сами выразят желание принять то или иное гражданство?

– Это словоблудие, Адольф! – не выдержал Гесс.

– Чемберлен не поймет этого, я уже немного разобрался в нем, – энергично ответил Гитлер. – Главное для него – формулировка. Он все время толкует об урегулировании мирным путем. Вот мирным путем мы и присоединим всю Чехословакию. Никакого противоречия в наших предложениях нет, наоборот, я развиваю наши Иден, развиваю творчески.

Письмо Чемберлену отпечатали, и Гитлер распорядился немедленно отправить его в отель «Петерсберг».

– Не нужно торопиться… – остановил его Гесс. – Не нужно.

Гитлер недовольно вскинул голову:

– Тогда к чему была вся эта гонка?

– Пока мы работали, я подумал: а не разумнее ли дать Чемберлену возможность высказаться первому? Я ведь просил его, когда провожал, выразить свои возражения письменно. Давайте подождем. А я еще поработаю над текстом.

– Козыри, действительно, бросают последними, чтобы взять весь банк. – Риббентроп был опытным игроком в покер.

XVIII

Чемберлен всю ночь промучился без сна. То, что Гитлер оказался не человеком слова, то есть не джентльменом, не удивило – рано или поздно от него следовало ждать чего-то в этом роде. Другое мучило, просто изводило Чемберлена. Его план оказался неудачным – лучшее творение его внешнеполитической мысли! Некстати вспоминался покойный брат Остин, его утонченно-сардонические реплики. Что бы он сказал сегодня? Всласть бы поиздевался, но, безусловно, порадовался бы, что у Невилла хватило достоинства подняться и уйти – молча подняться и молча уйти, хотя в спину Гитлер еще бросал какие-то дружественные фразочки. Завтра самолет – и… Палата его освищет. Это будет ужасно. С Даунинг-стрит придется уехать.

Печальный конец всех усилий стал очевиден, когда вчера, после переговоров, они с Вильсоном и Малкином пили чай – как раз около шести – и принесли телеграмму Галифакса: «Прошу учесть, что английское общественное мнение все больше склоняется к мысли прекратить дальнейшие уступки Гитлеру и планы премьер-министра вызывают растущее недоверие в стране».

«Значит, я был прав, – подумал Чемберлен, – прав. Действительно, молча уйти – единственно верный поступок. Или стоит прислушаться к этому Мефистофелю, Гессу? Откуда-то он знает, что Кордт встречался с Вильсоном. Наверняка Кордт действовал не без ведома второго лица нацистской партии. Может быть, даже по его непосредственному указанию – второе лицо всегда опасно тем, что стремится стать первым. Но что же делать мне? Итогом нашей с канцлером ммм… размолвки станет не просто общеевропейский кризис, это обернется моим политическим фиаско. Послушаться Гесса, сделать шаг назад? Но как на это посмотрят они?» – он бросил осторожный взгляд на Малкина и Вильсона.

Малкин сосредоточил свое внимание на печенье, а Вильсон, взяв из рук премьера телеграмму Галифакса, задумчиво проговорил:

– Боюсь, это не просто частное мнение сэра Эдуарда.

– М-да, – тут же отодвинул от себя плетеную корзину с печеньем Малкин. – Вот и ведущий обозреватель «Обсервер» Гарви уже полон непримиримости в отношении господина Гитлера. Он пишет, что Германия стремится получить стратегические преимущества. Я просмотрел парламентскую почту. Крайне, я бы сказал, грубое выступление Эмери… – Чемберлен вздрогнул, Эмери в консервативной партии считался видной фигурой и для Чемберлена был основным конкурентом на выборах.

– Что такое? – в голосе премьера прозвучала живейшая заинтересованность. – Почему грубое?…

– Он, видите ли, заявил, что сегодня уже нет здравомыслящего человека, который сомневался бы в том, что речь идет только об автономии Судет, а не о стремлении Германии уничтожить чехословацкое государство в целом. И ставит вопрос, отдадим ли мы на расправу свободный народ ради того, чтобы спасти собственные шкуры, или мы еще не настолько выродились, чтобы быть не в силах дать отпор насильникам. Не судьба Чехословакии, – Малкин менторски поднял вверх указательный палец, – но наша совесть поставлена сегодня на карту. Вот так, грубо, но доходчиво…

Спустившись к завтраку совершенно разбитым бессонницей, Чемберлен решил сказать Вильсону, что передумал, нужно еще раз встретиться с канцлером – не могут же они вернуться в Лондон ни с чем.

В салоне работал радиоприемник. Малкин и Вильсон слушали Прагу. Прага передавала военную музыку.

– Они только что сказали, – буркнул Вильсон недовольно, – нужно ждать важных сообщений.

Чемберлен налил молока, взял чайник, и в эту минуту из приемника зазвучала незнакомая речь.

«Внимание, важное сообщение, – переводил Малкин, – президент республики как верховный главнокомандующий вооруженными силами Чехословакии объявляет всеобщую мобилизацию», – и опять военный марш.

– Давление генерала Сыровы, – прокомментировал Вильсон. – Этого следовало ожидать. Поначалу я был склонен считать, что назначение Сыровы – всего лишь кость голодной собаке. Надо что-то делать, вот и поменяли премьера…

– Я могу написать господину Гитлеру упреждающее письмо, – осторожно начал Чемберлен, решив воспользоваться, как ему показалось, благоприятным моментом. – В самых нейтральных выражениях. Но с мыслью, что безумно начинать сейчас какие-то решительные действия. Чехи намеренно обостряют ситуацию еще больше, поэтому я должен призвать Гитлера к благоразумию. Хорас, – обратился он к Вильсону, – давайте набросаем черновик письма.

Письмо к Гитлеру отправили после ланча. Выражения самые осторожные, интонация почти просящая.

Главную опасность и сложность мы усматриваем в вашем стремлении прибегнуть к ненужной демонстрации силы с поспешной оккупацией отходящих к рейху районов. Подобная поспешность, на наш взгляд, была бы осуждена общественным мнением, поскольку Прага осталась невыслушанной в вопросе о новых изменениях чешских границ. Поэтому, не будучи выслушанной, Прага законно расценит преждевременный ввод войск на отходящие к Германии территории как агрессию и будет вынуждена оказать сопротивление, в результате чего будет разрушена та основа, на которой все стороны договорились действовать сообща, а именно – упорядоченное урегулирование проблемы вместо решения ее с применением силы. Мы со своей стороны готовы просить президента Бенеша рассмотреть новые германские предложения и отозвать из отходящих к Германии районов войска и полицию, временно придав им статус нейтральных территорий. Рейхсканцлер со своей стороны должен принять предложения, понять необходимость существования неких альтернатив. (Вильсон возражал против последних фраз, счел их излишними, но для Чемберлена они были важны как доказательство, что он до конца отстаивал свою точку зрения на переговорах. Опасение господина канцлера, что временная нейтрализация отходящих к рейху районов может повлечь за собой массовые беспорядки, может быть признано основательным, поэтому предлагается переложить временную ответственность за поддержание порядка в Судетах до их отхода к Германии на силы господина Генлейна, которые будут действовать под контролем заинтересованных государств.

– Вот теперь, отослав письмо, мы можем уехать, это будет достойно, – значительно сказал Чемберлен, но опять вспомнил разговор с Гессом. – Впрочем, можно и подождать ответа. Мы до последней минуты должны надеяться…

Малкин не представлял, на что еще надеяться, но Вильсон поддержал премьера.

Ответ Гитлера пришел через час. Чемберлен прочитал послание с горечью и раздражением. «Зачем же Гесс останавливал меня? – думал он. – Выигрывал время? Но для чего ему эти несколько часов?» Он передал письмо Малкину и направился в свои апартаменты собираться. Нет, все бесполезно, нужно красиво удалиться.

Премьер-министр Великобритании грустно смотрел, как камердинер укладывает в картонки жесткие пластроны фрачных манишек, как упаковывает сорочки, и тут раздался телефонный звонок. Звонил Гитлер. Трубку параллельного аппарата держал переводчик. В весьма вежливых выражениях Гитлер приглашал Чемберлена в свою резиденцию. «Вот! – воспрянул духом Чемберлен. – Это то, чего добивался Гесс. Гитлер явно уступает мне», – но вялым голосом ответил канцлеру, что нездоров и сможет встретиться с ним только после чая, не раньше шести, а лучше – в седьмом часу вечера.

Беседа с немцами началась в присутствии Вильсона и посла Гендерсона. Все сидели за столом, на котором лежала все та же карта Чехословакии. «Очевидно, ее так и не убрали после вчерашнего», – подумал Чемберлен.

– Я удовлетворен тем, что в своих внешнеполитических акциях Великобритания все-таки учитывает интересы рейха, – в голосе Гитлера звучала любезность, но глаз он не поднимал. – Я согласился с вами, господин премьер-министр, и не начну военных действий. Но мое условие остается прежним. Я не начну военных действий, если чехи уберутся из Судет до 26 сентября. А 28 сентября эти районы должны быть объявлены территорией рейха.

– Срок слишком мал, – возразил Чемберлен, – мы не успеем переговорить с Прагой и определить взаимоприемлемый вариант.

– Я не хочу слушать старые песни! Я уже все сказал по этому поводу. Если Прага не уложится в эти сроки, то я прекрасно управлюсь за это время с оккупацией причитающихся мне районов! Поляки и венгры меня поддержат. От Чехии останется свиной пятачок – вот до чего доиграется Бенеш, до свиного рыльца вместо страны!

– Извините, господин канцлер, но я прошу вас избегать непарламентских выражений.

– Мы, немцы, люди простые, вот так: либо 26-го они уйдут, либо туда войду я!

– Но это же ультиматум! – возмутился Чемберлен.

Гитлер заметил, как напряглись руки Чемберлена, сжимающие трость, – он опять хочет уйти? – и незаметно нажал на кнопку звонка на полу под своим стулом.

Вошел Видеман с телеграммой. Попросил разрешения огласить срочное послание: «45 дивизий чехословацкой армии приведены в боевую готовность».

Гитлер вскочил со своего места и заметался по залу.

– Вот видите! – крикнул он. – Вот видите, к чему приводит разговорный жанр, который вы мне навязываете. Да плюс 30 русских дивизий! 75 дивизий против 51 дивизии вермахта! Они хотят уничтожить и завоевать нас! И вы полагаете, я буду на это смотреть? Я буду ждать краха, мило беседуя с вами?

Чемберлен смотрел на Гитлера исподлобья: если канцлер упрекает британскую сторону, что она свела труднейшую проблему к «разговорному жанру», к эстрадному трюку, то, простите, на представление какого театра масок Гитлер сам пригласил их? Неужели он полагает, что им неизвестно об объявленной Бенешем мобилизации? Или Гитлер думает, что они не знают, какие силы могут быть задействованы? Странно, что телеграмму со старыми новостями принесли фюреру так поздно. Наверняка он блефует. Чемберлен собрал всю свою выдержку:

– Чехи официально заявили о согласии с самоопределением Судет и сдержат слово! Мобилизация объясняется, вероятно, нестабильным внутренним положением страны.

– Да? – Гитлер остановился в фиглярской позе, расстегнутый френч оттопырился, рука где-то сзади, будто поддерживает галифе в неподобающем тому месте. – В таком случае достаточно введения чрезвычайного положения. Я не первый год стою во главе государства и различаю… Зачем они объявили мобилизацию? Они грозят нам! Где Браухич? Я сейчас же отдам приказ о выступлении!

Чемберлен мобилизовал остатки воли, оглянулся на Вильсона, у того лицо посерело, увидел растерянные, перепуганные глаза Малкина и сказал:

– Я думаю, вы ошибочно предполагаете, что чехи готовятся напасть на вас. Я тоже не первый год, господин канцлер, занимаюсь политикой. Мой отец и брат… Я учитываю не только собственный опыт…

Гитлер засмеялся ему в лицо:

– Нет, уж лучше ужасный конец, чем ужас без конца! Где Браухич?

Вильсон невольно усомнился, что главнокомандующий сухопутными войсками вермахта вообще находится в Годесберге, но не успел сказать премьер-министру о своих сомнениях. Чемберлен тихо проговорил:

– В таком случае я отправляюсь в Лондон с тяжелым сердцем. Для сохранения мира я сделал все, что в человеческих силах. Остальное в руках господа.

Риббентроп вдруг протянул к Чемберлену руки:

– Минуту, так нельзя, одну минуту. Я прошу английскую делегацию задержаться и прочитать наш меморандум, – он буквально сунул бумаги в руки Чемберлену. Тот отстранился.