Текст книги "Прощание в Дюнкерке"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

XXIX

Он проснулся в непривычной квартире. Мебель со странными и неуместными в наскоро наведенном уюте инвентарными бирками, новый вид из окна: пустырь, над ним голубые церковные купола, дальше высокая арка с переливающейся на солнце золоченой скульптурой, увенчанной тяжелым бронзовым снопом.

Как непривычно откликаться на родное имя – Сергей…

Реально только одно – нежное дыхание Нины, ее порозовевшее во сне лицо. Как это случилось? Когда? Неужели вчера? Неужели это было только вчера? А когда началось? Когда аэродромный ветер разбросал по полю Нинины цветы?

– Вас поженить сегодня? Или еще подумаете? – сказал чей-то знакомый и давно забытый голос.

Так это Демидов привез Нину на аэродром? Но почему он знал? Разве можно рассказать о Ричмонде, о любви, о запрете, о нежности, о тоске по невозможности счастья? Кто мог это сделать? Он не сумел бы никогда. Как не сумел сказать «подожди» на ее «да», брошенное в ответ Демидову. Он видел лишь блеск ее глаз – счастье захлестнуло его.

Их привезли к небольшому двухэтажному зданию, у подъезда ждал майор Филиппов. Он подошел к машине, нагнулся, открывая дверцу, скрипнула его новая портупея, сказал деловито:

– Сейчас оформят…

Вот тут к Сергею вернулось чувство реальности. Он испугался.

– Я могу, Нина, испортить твою жизнь. Ты не знаешь… Я не имею права…

Он почувствовал ее ладошку на своих губах.

– Глупый… – сказала она по-английски.

Да откуда было знать Сергею, что пережила Нина с того памятного дня в сентябре… Как страдала она, окруженная молчанием родных, как плакала и тайком ото всех убегала к ранней заутрене в Удельную, в церковь Николая Угодника, чтобы просить у доброго святого, скорого помощника, заступника, здравия и многих лет рабу божию Сергию… Только однажды мать сказала ей в мрачной задумчивости: «Да вряд ли он вообще крещен…» Откуда было знать Сергею, сколько передумала Нина, чтобы привыкнуть к новому, неожиданно открывшемуся образу любимого?! Да, конечно, читала она об этом в книгах… Но это же дорогой, реальный человек оказался тем самым книжным, придуманным… агентом?… героем?… В том была игра, лицедейство – но как это изумительно, жутко в жизни! Кто стал бы рассказывать Сергею, какой начался переполох, когда ранним вчерашним утром Демидов снова приехал в Быково и объявил, что забирает с собой Нину Ивановну встречать на аэродроме Дорна, и какая беспредельная радость захватила Нину. Эту радость не испортили даже слова Литовцева: «Подумай, девочка, он же чекист! Чекист в нашей семье!» – а она только махнула рукой, потому что Андрей, конечно, славный, умный, только, наверное, – как это здесь говорят? – классово ограниченный… И умчалась с Демидовым. Кто теперь мог бы ее остановить!…

– Смелее, ребята, – Демидов шутливо подтолкнул его к дверям. – Имеешь ты, Сергей, право на счастье, как все советские люди. На любовь и на счастье! Вперед, ребята!

Потом прозвучало:

– Именем Российской Советской Федеративной… объявляю вас… Поздравьте друг друга!

Вечером в этой новой квартире с казенной мебелью появились не на шутку встревоженные Мария Петровна, Юлия, Валентина, Литовцев. Нет, ни слова упрека, все как положено. Цветы, улыбки, шампанское. Только в глазах Марии Петровны – испуг. Недоверчивое любопытство на лицах сестер Нины. Недоуменный вопрос в приподнятых бровях Литовцева. А, все обойдется… Жизнь все поставит на свои места.

Он глянул на новенький китель. Вчера впервые надел – впервые увидел, что в петлицах две шпалы. Две шпалы и орден Красной Звезды.

Нина вздохнула во сне. Он осторожно поднялся с постели. Кажется, на кухне он видел чайник. Вчера Филиппов все таскал коробки – то посуду привез, то вешалку с зеркалом. «Расторопный, душевный человек Филиппов, – подумал он. – А я совсем, наверное, не пригоден для семейной жизни. Я еще ничего о ней не знаю, потому что жил один, потому что рос без отца. Это ее молодость бесстрашна. За что мне этот бесценный подарок?!»

Квартира показалась огромной – целых четыре комнаты. В гостиной поставили рояль. Явно позаботились о Нине.

Когда они подъехали к дому, он принял его за гостиницу. Дом внушительный – темно-серый, с глухими балконами. Только на первом этаже весело поблескивали витрины большого гастронома и аптеки.

– Кажется, у Сергея Морозова никогда не было своего пристанища, собственного, настоящего дома? Вот нам и пришлось восполнять этот пробел. Не смотри, что окраина, что Ярославское шоссе, скоро тут будет настоящий московский центр – Всесоюзная сельскохозяйственная выставка достраивается, она привлечет массу людей. Народу будет, – Демидов подмигнул Нине, – как на Пикадилли.

Да, как уехал из Москвы с фибровым чемоданчиком, так и вернулся – даже зубной щетки нет. «Какую работу мне предложит теперь Демидов? Как мы будем жить?» – думал он.

– Роберт, где ты? – вдруг донеслось из спальни.

Все бросил – она зовет, он нужен ей! Присел на край постели.

– Ну как ты? – спросил по-английски, сработала привычка.

Она улыбалась.

– Удивительно… Я – и я твоя жена… А у тебя стали совсем другие глаза. Как будто небо наконец прояснилось после долгого дождя и вышло солнышко.

– Почему? – спросил он.

– Потому что прежде тебя заколдовал злой чародей, как того принца со звездой во лбу. Но твоя звезда все равно сияет, – она указала глазами на китель с орденом. – И ты пройдешь сквозь все чары и победишь. Как мальчик со звездой, которого вела к победе над злом его звезда.

– Я на шестнадцать лет раньше тебя перестал читать сказки, дорогая.

– Почему ты говоришь со мной по-английски? Ты же слышишь: я вполне свободно владею родным языком.

– Привык. Помнишь наш первый разговор, когда ты сказала, что Италия пахнет картинной галереей, и я спросил…

– Да, ты спросил – как пахнет Россия, – она приподнялась, прижалась к нему. – Даже не так – а Россия? Я не ответила, потому что не помнила и не знала. Теперь скажу. Россия пахнет стружкой. Свежий запах хороших струганых досок, свежих стружек – очарование… Скажи, а мой папа, он тоже, как ты? Демидов говорил, он помогал тебе…

– Какая ты еще девочка, Нина, – он погладил ее по голове. – Конечно нет. Он просто славный порядочный человек. Хочешь чаю? Я принесу сюда.

– Нет-нет, – появившаяся на ее лице искренняя озабоченность растрогала его. – Ни в коем случае! Это мой долг – ухаживать за тобой.

Он улыбнулся:

– Ты любишь яичницу с помидорами? Я сам приготовлю. Ты все равно не умеешь. Кто прогуливал курсы в лондонском Дамском клубе?

Он резал помидоры, следил, как шипят они на сковородке, пуская сок, вспоминал, как вчерашним длинным-длинным днем они с Ниной забежали на базар, уместившийся между Ярославской дорогой и выставочной стройкой. Нина зарывалась в пахучую зелень, перебирала в руках упругие боровики, любовалась литыми кукурузными початками, долго пробовала слоистый творог, недоверчиво нюхала топленое молоко, уж не подмешано ли какао… Спросила вдруг удивленно:

– Почему тут все так дешево? Почему все так хорошо?

– Потому что мы дома, – ответил он ей.

«Это все же здорово, – думал он, – у меня есть дом. Есть семья. Жена. Будут дети. Теперь мне есть к кому стремиться. Мне есть ради чего и ради кого жить. Что бы ни было дальше – это счастье. Это наполненность… гармонией бытия, именно гармонией… Смел ли я надеяться? Когда раньше я погружался в нее?»

Нина вошла в кухню, выглянула в окно и уселась на широкий подоконник.

– Это место прежде называлось село Алексеевское, – начала пояснять. – Потому что в этой церкви, отъезжая из Кремля на охоту в Сокольники – а Сокольники называются потому, что охота была соколиная, – всегда останавливался на отдых царь Алексей Михайлович, отец Петра Великого. По его имени назвали село.

– Откуда столь обширные познания? Из лондонского Дамского клуба?

– Это и многое другое мне рассказал майор Филиппов.

– Милый молодой человек. Ты заметила, вчера он почти не отходил от Валентины, – сам почувствовал, как в его голосе прозвучали ревнивые нотки. С какой такой стати майор что-то там рассказывал его жене? – Я сам покажу тебе Москву. И Ленинград.

– Когда ты вернешься? Мы успеем к поезду? Кстати, на какой поезд Дмитрий Романович взял билеты?

– Билеты я возьму сам, – неожиданно сухо ответил он, – когда освобожусь, переговорив с моим руководством.

Нина не поняла его тона, смутилась. Он почувствовал себя виноватым. В самом деле, почему вдруг упоминание о Филиппове раздражило? Майор искренне старался помочь им обоим весь вчерашний совсем не легкий день.

– Моя мама обязательно понравится тебе, – сказал он мягко. – Она научит тебя печь пироги и жарить картошку, как я люблю. Вот тогда я допущу тебя к плите. Диплом английского клуба считаю недействительным! И вообще, английскому клубу я не доверяю. Кстати, пудинг и пиво не переношу. Запомни, дорогая.

– Я надеюсь, ты тоже близко сойдешься с моей мамой, – Нина почему-то улыбнулась заискивающе, Сергея даже немного покоробила ее улыбка, неужели она не приняла его шутливого тона. – Мама только с виду неприступна. Она так много пережила! Ты, конечно, понимаешь… Она боится, что теперь ее не пустят к папе. И запретила Вале и Литовцевым писать знакомым, даже папе, о моей свадьбе.

Морозов ничего не ответил жене.

«Как все не просто! – думал он. – Какую же должность мне предложит Демидов с учетом всех новых обстоятельств? С каким окладом? Нина привыкла жить, не думая о завтрашнем дне. Да и я, признаться, избаловался на Дорновом наследстве… Но что я, в общем, умею? Что я знаю, кроме изнанки рейха?»

XXX

Ни следа вчерашнего радостного подъема в лице Демидова уже не было. Озабочен, почти угрюм. Нервно потирает бритую голову, этот его жест Морозов помнил с двадцать пятого года.

– Не смею и не могу настаивать, Сергей. Но руководство рекомендует. Вчера в Мюнхене подписано четырехстороннее соглашение. Это прямой шаг к войне. Даладье и Чемберлен еще очнутся от мюнхенского наркоза, кончится его обезболивающий эффект и… – зло проговорил Демидов. – А в общем, Мюнхен изменил ситуацию в корне. Поэтому руководство высказалось за твое возвращение в Германию. Я, конечно, понимаю, что мы предполагаем твои возможности, а вот СД ими располагает. И все же мы очень бы хотели, чтоб в новой ситуации, да еще имея в виду данные, полученные тобой от фон Шелии, ты остался работать в центральном аппарате службы безопасности рейха. И вот что должно стать для тебя главным – как Гитлер и Чемберлен поступят с Польшей? Война – это война. Но вот если они решат организовать новый Мюнхен, мы должны будем выдвинуть свою дипломатическую акцию. Учинив еще один сговор, они подойдут к нашим границам, не ослабнув ни на йоту, лишь еще более окрепнув технически и идейно. Нужно еще и поэтому самое пристальное внимание обратить на политику восточноевропейских союзников Франции. После Мюнхена они могут утратить доверие к Парижу. Они поняли, договоры с Францией ничего не стоят. Как следствие, можно ожидать переориентации Польши, Румынии, Югославии на Берлин. Не поручусь, новым Мюнхеном немцы еще и попытаются скомпрометировать нашу устремленность на мирное решение всех проблем. Начнут ведь провоцировать вооруженную защиту своих интересов. А установка сейчас твердая – не поддаваться на провокации. Какой бы ценой это ни далось. Не скрою, муссируется сейчас идея дипломатических договоренностей с рейхом. Но товарищ Сталин пока категорически против. Никаких контактов с Гитлером! А мне думается, нарком Литвинов не то недооценивает политику Англии и Франции, не то переоценивает ее. А верить никому нельзя. Своим стало трудно верить.

– Берзин?…

Демидов предупреждающе поднял руку:

– Не вспоминай о нем, – тон стал резким, Морозов опустил голову, понял, не ему, столько лет проведшему вдали от Родины, здесь судить. Но верить и умом и сердцем в предательство этого человека отказывался.

Демидов положил на стол кулаки и сказал назидательно:

– И вообще, нам работать надо. Некем тебя заменить. И некогда заменять… Надо тебе ехать.

Демидов следил за реакцией Морозова.

– Когда? – спросил тот глухо. У него заболело сердце: все, что он обрел, о чем мечтал, – все снова терять? Опять один?

Демидов хмурился, зачем-то брал разноцветные карандаши, торчащие острыми грифельками из потемневшего бронзового стакана письменного прибора, тихо заговорил:

– Ты, Сергей, прости меня, старика… Я тебя понимаю. Как понимаю, что за вопрос ты хочешь задать – зачем же в таком случае мы с немалым риском везли тебя в Москву? Буду откровенен. Твое похищение оуновцами, как и ты сам справедливо считаешь, твоя серьезная неудача. Мы ее объясняем еще и тем, что нервы у тебя уже не те, что десять лет назад. Нам стало ясно, тебе нужен отдых, передышка, нормальная жизнь. Как видишь, мы все для этого сделали. Похищение казалось нам вполне подходящим пред логом для твоего внезапного исчезновения с западноевропейского горизонта. Не с Пикадилли же или Александерплац тебе исчезать при загадочных обстоятельствах. И «окрутить» тебя я решил поскорее, чтоб ты спокоен был. Мы считаем, ты перед Родиной чист, мы тебе по-прежнему доверяем, иначе сегодняшнего разговора попросту не было бы, – Демидов снова погладил бритый затылок и решил не посвящать Морозова в обстоятельства, когда ему, начальнику отдела Разведуправления, пришлось на весьма высоком уровне отстаивать непогрешимость Дорна перед долгом и честью. – Но… – продолжил он, запнувшись, – Мюнхен перечеркнул все наши планы, надежды, настроения. Да, настроения… Так вот, если возвращаться, то немедленно.

– И как же я теперь вернусь? – угрюмо спросил Морозов.

– Есть сведения, Дост ищет тебя в Праге. Вопрос в том, как передать тебя Досту, чтобы комар носа не подточил. Конечно, мы могли бы сразу перебросить тебя в Германию, но… Твое начальство в Берлине не только задаст вопрос: «Где это вы пропадали, гауптштурмфюрер Дорн?» – но и тщательно проверит ответ. То, что ты выпал на несколько дней из их поля зрения, не страшно, мы прикроемся железной легендой. Теперь о Дворнике. Они хотят вашей встречи, по сути очной ставки. Возможно, они не передумали. Постараемся твое свидание с профессором подстраховать. На Дворника можно положиться?

– Думаю, можно.

– Вот и оговорим ближайшую задачу. А ты включайся, включайся в работу. Что-то ты односложно отвечаешь. Вяловат. Другим тебя помню, – Демидов наконец-то улыбнулся.

– Кто у меня будет на связи? Я хотел бы работать с Фернандесом.

– Его уже нет в Москве. Фернандес встретит тебя в Праге и уйдет в Испанию. Там дело идет к трагическому концу.

– Увы…

– Да, республиканское правительство решило эвакуировать из Испании интербригады. Сколько крови пролито… Фернандеса – Колю Минина ты знаешь только как связника. Да и мне его жаль терять в этом качестве. Но он получил большое задание, останется в Испании, надолго. Он пойдет твоим путем – начнет внедряться, чтобы действовать, – Демидов помолчал, раскрыл папку. – Вот фотография человека, который в двадцать третьем году был внедрен в мюнхенскую пивную «Бюргербройкеллер».

– Этот человек многое знает, – осторожно заметил Морозов, – и его, конечно, знают многие.

Морозов вгляделся в лицо на фотографии. Неприметное лицо. Небольшие светлые глаза, чуть одутловатый овал лица, редкие светлые волосы, мясистый нос.

– Что он делает в пивной?

– Посменный швейцар. У нацистов на отличном счету. На днях он перебирается в Берлин. Будет искать работу. Пароль и отзыв те же. Как ты понимаешь, – Демидов опустил глаза, – Нина Ивановна останется здесь. Мы будем помогать ей. Известия о семье ты будешь получать регулярно, будь спокоен. Что же касается сроков вашей разлуки…

– Но может быть, можно отправить Нину к отцу? Как я понял, семья ничего не знает о роли Багратиони. И мы могли бы… хотя бы изредка встречаться?… Кажется, я внушил Нине, что с нами ее отец не связан… Вы будете отзывать его? – спросил Сергей, увидев ледяную маску на лице руководителя.

– Зачем? – пожал плечами Демидов. – Багратиони мы ценим. Он преданный человек. Но Нина останется здесь, – Демидов вдруг засмеялся. – Да, обвели вы Багратиони вокруг пальца… Я сказал, семье мы будем помогать, на учебу твою жену направим. А в остальном… Нине достаточно знать то, что она знает, будем надеяться на ее благоразумие. А остальные свои догадки пусть при себе держат. Для них же лучше. А когда Иван Яковлевич вернется, ему вовсе не обязательно являться на службу в это здание. Слащев, к примеру, преподавал. Генерал Игнатьев книгу пишет. И твоему тестю есть чем поделиться и с читателями, и со слушателями. Еще вопросы есть?

– Да. Я должник сюртэ. А чем расплатиться, не знаю.

Демидов задумался. Потом сказал:

– Кабы не твой вынужденный «отпуск», ты, может быть, знал бы о переговорах полковника немецкого Генштаба Типпельскирха с офицерами венгерского Генштаба. Переговоры направлены против Чехословакии. Думаю, связаны с планами рейха захватить и оставшуюся после раздела часть страны. Ведь мадам Трайден-Леже обеспокоена вопросом, когда Гитлер остановится в притязаниях? Вот и должна знать – никогда, пока ему позволяют. Что еще?

– Я успею съездить в Ленинград?

– Думаю, да. И повторяю, о жене, о ее родне не волнуйся.

– Что говорить об этом… – тон Морозова был обреченным. – Не надо, Павел Сергеевич.

Он вдруг подумал, что ему позволили жениться, чтобы заставить быть еще осмотрительнее, еще преданней. К чему? Куда уж больше? Нина – его заложник?…

XXXI

И были объятия, и были слезы… А потом Сергей почувствовал, насколько мать и сестра не знают, как вести себя с ним. Разговоры о здоровье не могли длиться бесконечно. Нина сидела в углу дивана тихо, как мышонок. Мать робко погладила ее по смоляным волосам, сестра поглядывала эдак критически. Да, разумеется, Нина совсем не похожа на ее подруг и ровесниц. И стать не та, и манеры…

«Наверное, воскресни сейчас отец, – подумал Морозов, – они вот так же были бы счастливы видеть его и так же не понимали, откуда, почему и зачем он ворвался в их жизнь и как теперь, когда он вдруг появился во плоти, эта жизнь потечет, не сойдет ли с привычной колеи».

За одно был благодарен – они не задавали вопросов, никаких. Потом началась суета, как перед большим праздником: ставилось тесто, под ловкими руками Полины, женщины деловой и немного суровой, росла гора пельменей, избегавшийся по магазинам муж Полины Леонид все приносил и приносил авоськи с бутылками и снедью. Нина и Сергей чувствовали себя лишними. Глафира Алексеевна явно стеснялась звать на кухню сына и сноху. Да разве можно чистить картошку такими ручками, как у нее! Да разве к лицу офицеру-орденоносцу разводить керогаз?

Сергей повез Нину в центр. Постояли у Зимнего, у Ростральных колонн. Нина начала зябнуть в легком лондонском пальто. Небо над Ленинградом висело темное, неласковое, сыпало снежную крупку.

– Далеко до Суворовского проспекта? – спросила Нина, когда они, пройдя пешком весь Невский, оказались у Московского вокзала. – Там наш дом. Номер сорок один…

Сергей взял ее под руку и повел Суворовским проспектом. Идти оказалось не близко. Дошли почти до Смольного, когда нашли наконец четырехэтажный особняк с большой аркой.

– Хочешь зайти? – неуверенно спросил жену Сергей.

– Нет… Здесь родился папа. Сюда после свадьбы он привез маму… Мы с Юлией родились уже в Москве, но Валя здесь. А все равно родной дом…

Сергей смотрел на здание, мимо которого так часто пробегал или проезжал, проходил в рядах демонстрантов. Не замечал его прежде. Сейчас почему-то искал намек на некую высшую княжескую принадлежность этого среднего петербургского строения – и не находил. Дом как дом. А Нина не хотела уходить. Стояла, смотрела, как начинают зажигаться окна. Молчала.

Сергей думал о своем. После разговора с Демидовым он почувствовал, как внутри него словно стрелки перевели. Он уже не здесь, он уже оторван от этой жизни, от Нины, матери, сестры, родного города, Москвы, собственной новой квартиры… Наутро не стал бриться. Нина грустно улыбнулась. Она тоже мудро не задавала лишних вопросов. Только когда перед отъездом к матери он вернулся в их общий теперь дом очень поздно, почти ночью, заплакала. А в поезде, когда стояли у окна в тамбуре, Сергей курил, она неожиданно вспомнила Чехова, «Три сестры», процитировала по памяти:

– «Когда берешь счастье потихоньку, урывками, становишься злющей…» Но ты не бойся, Роберт, я найду способ сохранить себя.

Он понял, к чему она это сказала. Однажды в Лондоне он прошептал ей: «Смогу любить только тебя: ты редкость, в женщинах не часто доброта, сердечность и разум так гармонично слиты воедино».

«Если в шотландских сказках зеленые человечки, гномы или эльфы, похищали людей, – размышлял Морозов, проходя с женой по аллеям Летнего сада, – то потом возвращали их на то же место, даже к тому же делу, каким те были заняты до исчезновения, и люди не замечали, что прошли часы, дни, годы… Вот так и со мной. Никто не должен заметить, что прошли дни… Чем они были заполнены? Конечно, неволей, голодом, грязью, измывательством сильненьких».

Он не ответил сестре, попенявшей на отросшую щетину. Избегал встречаться взглядом с матерью – она укоризненно качала головой, замечая, как он едва прикасается к ее домашним угощениям.

А когда они с Ниной собрались в Москву и пришлось сказать об этом, ему показалось, родные восприняли его слова с облегчением. Но он не обиделся. Так и должно, наверное, быть… Нина вряд ли захотела бы остаться в его семье. Потом был еще один московский вечер. Еще одна их с Ниной ночь… Утром он ушел на службу, как уходят по утрам из дома все совслужащие. Только Нина знала, что не стоит его ждать к ужину…

С ним был сверток, в котором лежал костюм, тот самый, в котором он сел в автофургон «Хлеб из Нанта». Треснувший по шву пиджак, замызганные дорожной грязью брюки.

Нет, никаких прыжков с парашютом Морозов не совершал. В матросской робе сошел на берег в Данциге, его встречали такие же разудалые, видавшие виды «морские волки». Они помогли добраться до Праги. За двое суток путешествия Дорн совсем отощал – пил только воду, умышленно не спал ночами. Словом, перед Паулем Тюммелем Дорн предстал вполне истощенным и измученным. А к кому еще ему было идти, бежав от людей Коленчука, как не к резиденту немецкой разведки в Чехословакии?

– У меня, разумеется, нет с собой жетона, – надтреснутым от мучений голосом сказал Дорн. – Но вы можете быстро связаться с Берлином, с Объединенным штабом связи, там удостоверят мою личность. Я тот самый гауптштурмфюрер СС Роберт Дорн, которого, должно быть, уже похоронили и руководители, и друзья… И ради всего святого, чашку кофе, ванну и постель. Я падаю от усталости. Как я вырвался, целая история… Если можно, я расскажу ее после.

Тюммель, однако, звонить в Берлин не стал. И хотя он меньше всего рассчитывал увидеть гауптштурмфюрера целым и невредимым, быстро преодолел замешательство, принял гостя необыкновенно любезно. Он понятия не имел, как поступать с ним дальше, потому что появление Дорна явно путало Хайнихелю все карты, и потому, угостив Дорна снотворным, Тюммель немедленно связался с Моравцем. Было бы неплохо, если бы Моравец помог сыскать паршивца Коленчука или его людей. Как это они упустили своего пленника?! И как теперь проводить очную ставку? Ведь, собственно, проводить-то ее должен Коленчук, хотя нужна она Хайнихелю – бог знает с какими, укрытыми абвером целями. Наверное, нелишне в этой ситуации нейтрализовать Доста. Но под каким соусом Дорна-то, уверенного, что он наконец спасен, доставить к Дворнику? Советоваться с Хайнихелем трудно, он человек без воображения. Арестовать Дорна, чтобы устроить ему проверку, нет ни оснований, ни полномочий. А может быть?… – и Тюммеля осенило.

Дорн проснулся за полдень. Пригласив его позавтракать, Тюммель сказал озабоченно и печально:

– Берлин так потрясен вашим возвращением из небытия, гауптштурмфюрер, что опасается самозванства. Скажите, в Праге у вас есть знакомые, которые знали бы вас в лицо?

– Вы ставите меня в затруднительное положение. Пусть пришлют фотографию из моего личного дела, сверят отпечатки пальцев…

– Дорогой мой, я-то всецело вам доверяю. Но вы же представляете себе наших дотошных служак! Подумайте, вспомните, кто вам знаком здесь? И сейчас такое время… Неудобное, скажем так.

– Если бы я знал хоть одну живую душу! Но я пришел к вам.

– Вы поступили исключительно верно. Если бы вы обратились в посольство, боюсь, это только еще более осложнило бы вашу ситуацию. И все-таки… Кстати, гауптштурмфюрер, не вы ли работали с профессором Дворником? – будто случайно вспомнил Тюммель. – С богословом, долго жившим в Лондоне?

– Да, ту операцию проводил я, – ответил Дорн и обрадовался. Значит, они все-таки желают поставить его лицом к лицу с Дворником, хотят дознаться, как складывались его отношения с профессором. Ах, Гизевиус, Гизевиус, поклонник тонкой работы… Ну да бог с тобой, генерал. Фернандес тоже славен тонкой работой.

– Вот и отлично. Что стоит Дворнику узнать старого лондонского знакомца? По-моему, Дворник симпатичный человек, весьма контактный, – сказал Тюммель.

– Вы правы. Когда и как мы сможем повидаться?

– Думаю, сегодня к вечеру я договорюсь о вашей встрече. Кстати, как же вы улизнули от оуновцев?

– Вы не поверите, они меня отпустили. Им надоело меня кормить. А расправиться со мной в городе, кишащем полицией и военными патрулями, они не посмели, хотя имели на то прямое указание своего патрона.

– Не может быть! – воскликнул Тюммель. В интерпретации Хайнихеля действия Коленчука в отношении Дорна преследовали более сложную цель, чем просто избавление от подозрительного агента. Абвер, как понял Тюммель, решил проверить чистоту операции «Святой». «Или Хайнихель был со мной неискренен?» – поразился Тюммель.

– Я собственными ушами слышал, как Коленчук сказал своим подручным: «Немца убрать». В тот момент я не заметил поблизости других немцев. Мне кажется, меня спасло то, что там была перестрелка, возникла французская полиция… Я забыл вам сказать, они же притащили меня из Франции! Кстати, с целью устроить мне очную ставку все с тем же Дворником. Их крайне волнует, решили ли мы с профессором судьбу Карпатской Украины. Поразительные невежды!

«Дурак Коленчук, – усмехнулся про себя Тюммель, – оказывается, попутно решал свою проблему… А не много ли он на себя берет? Ему ли конкурировать с Волошиным? Нет, мы Коленчука дальше его нынешнего уровня не пустим, он человек опасный, может стать неуправляемым…»

– Да, действительно… – пробормотал Тюммель. Как-то неловко выходит, не следовало настораживать Дорна совпадением. Впрочем… выбора нет. – И что же дальше?

– Коленчук доверился случайным людям. Какой-то люмпен с парижских окраин, кажется, бывший русский офицер, совершенно деклассированная личность… Безработный таксист, по-моему, румын. Румын меня и отпустил. Этот, русский, вдруг сгинул, мы с румыном остались один на один. А у него даже оружия не было. Ни огнестрельного, ни холодного, – Дорн высокомерно усмехнулся. – К тому же их угораздило попасть в воинский эшелон. Капрал на капрале. Не то бы валяться мне с изломанным позвоночником под железнодорожной насыпью. Как говорил мой бывший руководитель штандартенфюрер Лей: «Вы везунчик, Дорн».

Дорн о Лее упомянул не случайно. Знает ли его Тюммель? Нельзя исключать, что всю эту гадость подстроил Лей. Уж больно настырно они тут хотят свести его с Дворником. Похоже на Лея. Как угодно, но уличить… хоть в чем-то!

Дорн пристально следил за выражением лица Тюммеля. Этот человек, разумеется, прекрасно владеет собой. Нет, кажется, не отреагировал на фамилию. Но не переспрашивает, с другой стороны. Это хуже. Вполне логично было бы поинтересоваться, кто такой этот штандартенфюрер, долго ли с ним служили, давно ли вышли из его подчинения…

– Вам действительно на редкость повезло, – сочувственно сказал Тюммель. – Я вас оставлю ненадолго. Надеюсь, вы не будете скучать. У меня неплохая библиотека.

Когда резидент ушел, Дорн подошел к окну. По узкой старинной улочке, прилепившейся к подножию холма Петршин, торопливо шли редкие прохожие. Из кофейни на углу вышел молодой темноволосый смуглолицый пастор и медленно направился к церкви – ее крест возвышался над крышами домов. У дома, где жил Тюммель, он замедлил шаг, поднял голову, и они с Дорном встретились взглядом. И Дорн поднял левую руку.