Текст книги "Прощание в Дюнкерке"

Автор книги: Владимир Сиренко

Соавторы: Лариса Захарова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

XXIV

Гитлер нашел подлый внешнеполитический ход – кризис доводить до пика, заставляя весь мир в прямом смысле считать часы и минуты. Так было при вступлении в Рейнскую зону. Так было при захвате Австрии. Так было в дни «майского кризиса». И вот опять: часы, минуты… Сколько их осталось до четырнадцати часов 28 сентября?

Премьер-министр Франции Даладье подсчитал: до истечения срока ультиматума Бенешу, фактически до вторжения вермахта в Чехословакию, осталось пять с половиной часов. Мудр был Шотан, распустивший правительство в такие же тяжкие часы истечения ультиматума перед вторжением Гитлера в Австрию.

В кабинет Даладье заглянул взъерошенный министр внутренних дел Альбер Сарро.

– Мы совершенно не спали, – голос у Сарро был хриплый. – У нас нет противогазов для раздачи парижанам. Я говорил Боннэ, нужно немедленно раздобыть миллион противогазов в Англии. У них есть, я знаю. Ответа из Лондона нет?

Накануне Боннэ просил британского посла Фиппса обратиться к кабинету с несколькими прямыми вопросами. Что сделает Великобритания, если Франция начнет военные действия против Гитлера? Будет ли проводить мобилизацию? Введет ли всеобщую воинскую повинность? Готова ли объединить экономические и финансовые ресурсы обеих стран?

Даладье печально усмехнулся. Господи, о чем он говорит, какие противогазы? Или это как при пожаре, когда в панике хватаются за всякую мелочь, вместо того чтобы спасать ценности и жизни?

– В Лондоне противогазов не хватает даже для лондонцев, – процедил сквозь зубы Даладье. – Они не станут делиться с нами, не надейтесь. Во всяком случае, так мне и Боннэ сказал, и наш посол Марэн, он только что из Лондона. А вы, Альбер, проходите и присаживайтесь. В девять Лебрен собирает кабинет.

Даладье показалось, что Сарро, присев на диван, тут же заснул – так крепко закрылись его глаза.

Через полчаса пришел Боннэ – осунувшийся и злой.

– Война неизбежна, – сказал, присев рядышком с дремлющим Сарро, тот вздрогнул, широко раскрыл глаза:

– Что? Телеграмма из Берлина?

– Спите, Сарро. У вас впереди много работы. Из Берлина, к счастью, пока ничего нет. А Лондон начинает эвакуацию населения. Может быть, и нам стоит? Это ваша забота, Альбер.

– Да… Надежда на мир, видимо, исчерпалась, – прошептал Даладье, представив себе эвакуацию Парижа, положил голову на сложенные на столе руки.

– Нечего впадать в прострацию, – одернул его Боннэ. – Мы же не сидим без дела, и сейчас приедет Эрик Фиппс, – Боннэ имел в виду английского посла, – появится ясность. Они нас не бросят, уверен.

Фиппс появился без четверти десять: свежий, гладко выбритый, пахнущий кельнским лосьоном – явно провел спокойную ночь в своей постели.

– Доброе утро, господа, я хотел бы ознакомить вас с ответом правительства его величества, – с сожалением оглядел помятых французов Фиппс.

Даладье взял у посла папку

«Если, несмотря на все усилия английского премьер-министра, Чехословакия станет объектом нападения со стороны Германии, то немедленным результатом этого будет то, что Великобритания начнет предварительные мероприятия. Позиция, высказанная на совместном совещании в Лондоне в апреле сего года в отношении введения воинской повинности, остается неизменной. Вопрос об объединении экономических и финансовых ресурсов зависит от решения парламента, поскольку затрагивает соответствующие статьи конституции».

«До чего это по-британски! – с желчью думал Даладье. – На прямой вопрос дать обтекаемый неконкретный ответ! Дадут они нам или нет свой экспедиционный корпус – вот в чем суть, черт побери!» – и сказал:

– Наш ответ мы дадим после совещания кабинета у президента, господин посол. Оно сейчас начнется. Нам пора. Результаты вам будут сообщены незамедлительно.

Когда англичанин вышел, Даладье передал английский документ Боннэ:

– Нужно отнестись с осторожностью к этой бумаге. Коммюнике подозрительно. Ничего конкретного.

Боннэ тоже прочитал и лишь недоуменно поднял брови:

– Текст как текст. Правда, не упоминается телеграмма Рузвельта.

– Посмотрим, что скажет Лебрен, – вздохнул Даладье. Сам он принял решение.

Ровно в десять двери кабинета президента наглухо закрылись за министрами Франции.

– Господа, – сказал Лебрен, – мы должны быть готовы к самому худшему. Что скажете, генерал Вийемен?

Начальник штаба военно-воздушных сил Франции печально констатировал, что состояние французской авиации таково, что она может быть полностью уничтожена люфтваффе в течение двух недель.

– Если бы Гитлер знал об этом, – мрачно отозвался министр экономики Поль Рейно, – вряд ли бы он до сих пор медлил с нападением на Чехословакию. Может быть, Генеральный штаб представит более утешительные сведения?

Гамелен даже не повернул головы. Молчал.

Даладье понял, его час настал.

Он вытащил из саше голубоватую бумагу и быстро написал записку сидящему напротив него Лебрену: «Господин президент республики, имею честь вручить вам отставку моего кабинета».

Даладье не успел протянуть записку Лебрену, как ее перехватил Боннэ.

– Вы с ума сошли! – воскликнул он. – В такой момент!

Сарро с любопытством заглянул в записку:

– Конечно, о какой отставке можно говорить… – тихо прошептал он. – Война на пороге… Нельзя быть малодушным.

– Я ее не принимаю и не приму, – отмахнулся от всех Лебрен. – Продолжаем…

Даладье быстро скомкал голубоватый листок.

– Итак, на чем мы остановились? На состоянии укреплений? – спросил президент.

Военные докладывали уже полтора часа. Их прервал телефонный звонок Франсуа Понсе из Берлина. Посол позвонил сначала на Кэ де'Орсе, но телефонистки перевели его на приемную президента. Боннэ поспешно вышел. Министры Франции подавленно замолчали.

На часах была половина первого пополудни.

– Я был приглашен к Гитлеру на одиннадцать часов, – отрывисто кричал в трубку посол. – Я приложил все усилия, чтобы доказать ему, что основные его требования могут быть удовлетворены без военной конфронтации. Буду информировать о дальнейшем ходе событий.

Боннэ безвольно опустил трубку на рычаг.

– Ничего, к сожалению, определенного, господа, – сказал он министрам. – Хотя Франсуа Понсе сделал все, что мог.

Тяжело, томительно было сидеть за длинным столом Совета министров.

– Мда… – протянул вдруг Лебрен. – Как не вспомнить Аристида Бриана… Король Альфонс XIII пригласил его поглядеть корриду, Бриану не понравилось кровавое зрелище. Король же все допытывался о впечатлениях гостя. Бриан сказал королю: «Ваше величество, уберите ваших матадоров, пикадоров и тореадоров, позвольте мне выйти на арену с маленькой охапкой сена, и думаю, я сумею отлично поладить с быком!» Король обиженно ответил: «Не обольщайтесь надеждой, господин Бриан!» Действительно, с охапкой сена к разъяренному быку не подходят. – Лебрен вдруг в упор посмотрел на Боннэ. – Как вы полагаете, Жорж, кто были те пикадоры и тореро, что взъярили берлинского быка?

Даладье отвел глаза. Сарро вспыхнул. Боннэ и бровью не повел.

– Конечно, господин президент, Чемберлен напрасно унижался в Годесберге, – равнодушно заметил он.

Пробило два часа дня. Все невольно втянули головы в плечи. Министры представляли, как сейчас на площадях, бульварах, набережных собираются толпы парижан, как редакторы газет приостанавливают вечерние выпуски. Все ждут и боятся услышать роковое: война!

Франсуа Понсе позвонил в три часа:

– Гитлер решил отсрочить вступление германских войск в Чехословакию. Он согласен созвать в Мюнхене конференцию. Приглашаются главы французского, английского и итальянского правительств.

Боннэ судорожно втянул в себя воздух.

XXV

Миссис Грейс Майкл О'Брайн чуть отдернула занавеску, горько вздохнула и отошла от окна. Люстра в ее спальне горела с вечера – она не могла спать с той минуты, как муж сообщил, что отправляется на континент. Отец миссис Грейс погиб в великой войне. Он тоже сказал на прощание матери, что едет на континент ненадолго. Грейс мороз продирал по коже, когда она вспоминала то прощание и сравнивала его с этим. Как же ехать Майклу, если прямо перед домом выкопали блиндаж, дважды заходил констебль насчет мешков с песком и светомаскировки, а вечером занес детские противогазы, что, конечно, крайне любезно с его стороны – от войны больше всего страдают дети. К тому же, как рассказывают, в пунктах по выдаче противогазов большие очереди, люди, стоящие в них, слишком напуганы и говорят бог знает о чем, невозможно стоять там с детьми.

Майкл лишь усмехается. И шутит. Томас Мор тоже шутил, поднимаясь на эшафот: «Сэр, помогите мне подняться по этим ступеням, – сказал он палачу, – а вниз я уж как-нибудь сам». Эта его острота включена даже в школьный курс истории, как образец британского самообладания. Томас Мор, конечно, великий пример для подражания… Но сегодня, вероятно, уместнее купить побольше сахара и лука, подумать о запасах мыла и спичек, иначе с детьми будет очень туго. «И как будет страшно, – подумала миссис О'Брайн, – когда бомбы посыплются на нас прямо из пелены тумана! Ведь когда видишь вражеские самолеты, то готовишь себя заранее…» Она посмотрела на портплед, который укладывала для мужа, вспомнила про ладанку. Конечно, ладанка отцу не помогла – он был убит. Но все-таки спокойнее, есть надежда, что господь охранит. Ладанки у миссис о'Брайн не было, поэтому она сняла свой медальон с миниатюрным изображением мук святого Себастьяна и засунула его в кармашек портпледа, куда муж не имел привычки что-либо класть, – Майкл может не понять ее тревоги и надежды.

Грейс услышала, как наверху стукнула дверь детской. Няня повел а детей завтракать. Ну что ж, в таком случае пора и ей выйти к семье.

Майкл пил кофе, и его вид показался миссис О'Брайн довольно беспечным. «Он думает, конечно, о войне. Действительно, слишком много говорят об этой войне. Но почему же не принимают мер?! Ведь нужно же что-то делать, пока она не началась, а эти сильные мужчины, от которых все зависит, лишь говорят, говорят… Вот сейчас Майкл закончит завтрак и пойдет в палату слушать, как говорят о войне. А слабым женщинам ничего не остается, как заранее делать то неприятное, что должно отвести голод, вшей, боль, холод хотя бы от детей. Я верно поступила, сказав кухарке, чтобы пока не готовила пуридж, овес может долго храниться. Эти новые маленькие пачки по три фунта… Моя мать в свое время покупала мешком – сейчас это было бы кстати», – подумала Грейс.

– Я снял со счета триста фунтов, – вдруг отрывисто, не поднимая на жену глаз, сказал О'Брайн. – Кроме того, если я не вернусь после 1 октября, получи в редакции мой гонорар за полмесяца. Тебе должны выплатить.

Зачем он это сказал? Чтобы не оставить семью без денег? Значит, он считает, что уже ничего не изменить? Тогда зачем он едет на континент? Грейс, кажется, догадалась и проговорила со всей осторожностью, со всей предупредительностью:

– Боюсь, дорогой, мистер Пойнт, дружба с которым никогда особенно не восхищала меня, втянет тебя в неприятности. Без него ты вряд ли стал бы добиваться поездки в Гаагу.

– Вероятно, я поеду в Мюнхен. Гитлер отказался проводить конференцию там, где предложил Рузвельт, он предпочитает свои стены.

– В Германию?! – ахнула миссис О'Брайн. – Как же так? Нет, Майкл, у нас дети, и ты имеешь определенные обяза… – она осеклась, потому что вошли Стив и Энн, их сын и дочь. – И зачем только господин Рузвельт вмешался в эту историю!

«И действительно, обывателю неясно, – думал О'Брайн, спускаясь в подземку, – какого черта нужно было господину Рузвельту посылать Гитлеру эту телеграмму с предложением созыва конференции всех стран, заинтересованных в споре. Он что, хочет присвоить себе лавры миротворца?»

Пойнта О'Брайн увидел у входа в палату лордов. Он только что поговорил с лордом Пассфильдом – Сидней Вебб резко порицал действия Гитлера, предрекал правительственный кризис во Франции, скорое падение Чемберлена, но был уверен, что войны никто не допустит.

– Старый утопист тебе не предсказал, как отзовутся на действия Рузвельта простые американцы? Не спросил тебя, зачем вообще Рузвельту чехи, если даже мы, живущие в Европе, не слишком заинтересованы в их судьбе? – насмешливо спросил О'Брайн Пойнта.

– А затем, чтобы максимально раскалить события, и тогда начавшаяся война приведет к уничтожению и фашизма, и большевизма одновременно, этих двух крайностей, мешающих дышать всему миру. Таким образом, идейные и экономические конкуренты США будут устранены. Больше нам ничего не надо. Мир будет представлять собой большой-большой американский рынок. Извини, Майкл, но ты же знаешь, это не мои мысли.

– Надеюсь, – коротко бросил О'Брайн.

Он увидел, как в палату общин в окружении приверженцев направляется Черчилль. Видимо, здесь сегодня будет жарко, если прибыли и сэр Уинстон, и сэр Роберт Ванситарт, о, и даже Иден.

– Неужели они сегодня наконец-то вставят кляп этому старому дураку Чемберлену? – спросил Пойнт.

– Это будет сенсация… – без надежды отозвался О'Брайн.

Пойнт нарочито серьезно глянул на приятеля и вдруг рассмеялся:

– Сенсация… Что вот-вот Чемберлена свалят или старикан сам упадет, к этому публика готова. Вот я действительно нашел сенсацию. Для рождественского номера «Лайфа». Это будет материал номер один.

– Что такое?

– Скажу, только не приставай потом, где я достал это.

– Даю слово.

– Я уже переправил материал в Вашингтон. Это всего лишь географическая карта. Подпись же под ней будет такая, – Пойнт сделал многозначительную паузу. – «Германская атака на СССР, сопровождаемая нападением Японии с востока, назначена на март 1939 года».

– Странно, – задумчиво сказал О'Брайн, – а мне говорили о сильной офицерской оппозиции Гитлеру в Германии.

Пойнт потер руки:

– Все это так. Я тоже слышал о недовольных генералах. Но в Берхтесгадене я сам видел истеричек, которые орали в экстазе: «Хочу ребенка от фюрера!» – едва завидев эту весьма не донжуанскую фигуру на прогулке. А потом эти бабы собирали песок с его следов на дорожке. Эти истерички самые обыкновенные немки, дочери, жены и сестры самых обыкновенных немцев… Верхушечная оппозиция и оболваненный народ – ты знаешь в истории примеры, когда им удавалось сойтись воедино? И потом… Генералы составляют заговоры от безделья. Скоро Гитлер им даст много работы, и они успокоятся. Когда я увидел эту карту со стрелками, нацеленными на Москву, меня оторопь взяла… Одно дело – натравливать на русских, совсем другое – разъярить этот народ. Война с Россией!

– Посторонние, шапки долой! – раздалось по гулким коридорам.

Появился спикер.

О'Брайн наблюдал за депутатами оппозиции. Казалось, они готовы к бою. Иден опустил голову, не желая даже видеть передней скамьи, где сидит улыбающийся, совершенно безмятежный премьер.

Наконец Чемберлен поднялся:

– Все эти дни я получаю письма британских матерей, обращающихся ко мне в тревоге за своих сыновей, которые могут стать жертвами войны. Как ужасно, нелепо, немыслимо, что нам приходится рыть траншеи и надевать противогазы из-за ссоры в далекой стране между людьми, о которых мы ничего не знаем! Благодаря усилиям большого политика и миротворца Бенито Муссолини, перед чьим талантом невозможно не преклоняться, господин Гитлер отсрочил свое выступление против непреклонной Праги, и, таким образом, мы, борцы за европейский мир, получили возможность встретиться и мирно обсудить все возникшие между нами вопросы. Я принял приглашение на конференцию глав правительств Германии, Франции, Италии и Великобритании с легким сердцем. Я с легким сердцем отправляюсь в Мюнхен. Я думаю, что на сей раз… – взрыв аплодисментов такой силы, словно палату наводнили платные клакеры, прервал премьера.

Сквозь шквал рукоплесканий прорвался высокий, пронзительный женский голос:

– Благодарим бога за премьер-министра!

– Это кто, сумасшедшая Нэнси Астор? – спросил у О'Брайна знакомый журналист из Швейцарии.

– Нет, это не она. Ее сегодня что-то вообще не видно. Посмотри, Джек, – О'Брайн тронул за плечо Пойнта, – видишь женщину? Она рыдает счастливыми слезами.

– С ума можно сойти от британской чувствительности… – хмыкнул американец.

Со своего места вскочил лидер лейбористов Эттли. Продолжая рукоплескать, он проскандировал:

– Переговоры сохранят мир! Мы душой будем в Мюнхене!

– Все мы испытываем облегчение! – кричал со своей скамьи лидер либералов Синклер.

«Уж не разыгран ли этот спектакль по написанной пьеске с выверенными репликами? – вдруг подумал О'Брайн. – Экий всеобщий восторг! А где же наши традиционные парламентские разногласия, гордость нашей монархической демократии? Черчилль шел сюда с крайне решительным видом, однако его голоса не слышно».

– Мы сохраним мир, не жертвуя нашими принципами! – не унимался Эттли.

Чемберлен вытащил белый платок. Казалось, он утирает слезы умиления.

Вдруг со своего места резко поднялся Черчилль и демонстративно направился к двери. За ним последовал Иден, за Иденом – Хор и Ванситарт. Спикер пытался вернуть их на место. Но Черчилль шел как танк на крепостной вал, притом именно к той двери, в которую обычно выходят депутаты, голосующие против проводимых палатой законопроектов.

В зале стало тихо. Паузой воспользовался депутат от коммунистической партии Уильям Галлахер:

– Никто не желает мира более, чем моя партия, – громко заговорил он. – Но это должен быть мир, покоящийся на свободе и демократии, а не на расчленении и уничтожении малого государства. Я утверждаю, что именно политика британского правительства привела к настоящему кризису. Я не присоединяюсь к тому, что здесь происходит. Я решительно протестую против расчленения Чехословакии! – и сел, не обращая внимания на враждебные взгляды и выкрики: «Нет!», «Палата не принимает!», «Благодарим премьер-министра!»

На галерее послов Джозеф Кеннеди сказал шведскому послу:

– Я чувствую такое облегчение, что готов любого обнять…

Пальмшерна невольно отстранился – он совершенно не желал обниматься с послом Соединенных Штатов.

Когда прения закончились и можно было уходить, О'Брайн никак не мог сдвинуться с места. Почему же Чемберлен не потерпел поражения? Что произошло? Он вопросительно глядел на Пойнта. Тот вдруг медленно сказал:

– Жаль, что здесь нет Дорна. Не кажется ли тебе, Майкл, что Дорн не зря уехал из Лондона? Дорого бы я дал, чтобы узнать, где он сейчас.

XXVI

Остаток ночи ехали товарняком, потом на попутной машине и все утро, пока солнце не поднялось к зениту, шли лесом. «Ничего, – время от времени нервозно, не к месту, балагурил Лиханов, идущий впереди, – здесь леса культурные, волков нет, кабаны только на отстрел по частным угодьям. Прорвемся… Здесь леса культурные».

Дорн шел молча, он размышлял о неожиданном сообщении Фернандеса. Его отзывают в Москву. Почему? Дома ему перестали верить? «Конечно, похищение – мой огромный просчет. И я должен нести за это полную ответственность. Вот оно – главное испытание, которого я не выдержал. Соблазн получить хоть маленькую толику счастья для себя привел меня в Дюнкерк. Ради одного взгляда Нины… Я поставил личное над главным. Из-за меня рисковали товарищи», – он был суров к себе, готовясь к любым выводам в Центре. Да, он виноват.

Однако не покидала мысль, что похищение спровоцировано из Берлина. Тогда оно могло бы произойти где угодно, при любых обстоятельствах. Может быть, поэтому Центр считает необходимым вернуть Морозова в Москву? Чтобы он ушел неразоблаченным и не потянул за собой Багратиони и Велихову?

– Там, за речкой, смотрите, городок, – указал Лиханов на видневшиеся островерхие черепичные крыши и шпиль собора. Они остановились. Фернандес скептически оглядел товарищей.

– Я бы сказал, наш внешний вид не соответствует содержанию паспортов. Ты, Роберт, пожалуй, выглядишь приличнее всех, значит, тебе и идти туда, хоть я поклялся, что не отпущу тебя ни на секунду. Важно, во-первых, выяснить, где мы. В Люксембурге или уже в Бельгии. А во-вторых, приодеться.

– Если я не проглочу хоть маковую росинку, я не смогу идти дальше, – вздохнул Лиханов.

Фернандес невозмутимо ответил ему:

– На Галлиполи ты голодал дольше. Вчера тебя накормили на три дня вперед – да здравствуют гастрономические утехи французских инженеров!

– Все это хорошо, – сказал Дорн, – но Коленчук присвоил всю мою наличность вместе с бумажником, как ни жаль.

– Деньги есть. Держи. Тут хватит, – Фернандес протянул Дорну пачку франков.

Втроем они дошли до моста через речку. Дальше Дорн пошел один. Звон церковного колокола заставил его прибавить шагу. Полдень, скоро лавки и магазины закроются, и время, драгоценное для них время уйдет впустую.

Городок был тих, опрятен, мал. Дорн вышел на центральную площадь и огляделся, отыскивая глазами тумбу с афишами и рекламой – обычно на эти тумбы и клеют местные газеты. Да, вот газета – «Новости Антюса». Вчерашняя. Антюс – это Бельгия! Самая граница с Францией и Люксембургом. Тогда все объяснимо: мятый костюм, утомленный вид. Он же турист, с трудом выбрался из Франции, там паника, он спешит домой. Ему нужно в Брюссель, к самолету. И скорее, скорее – мир ждет войну Дорн пробежал глазами газету. Ни слова о совещании глав правительств в Мюнхене… Может быть, его отложили? Или потому не вывесили сегодняшний номер, что редактор ждет не дождется известий из Германии?

Дорн решил, что магазин на площади, поблескивающий надраенными до хрустального сияния витринами, самый подходящий для него. И он не спеша направился к его дверям. Площадь была почти безлюдна. Только молочница катила тележку с пустыми бидонами, да в сквере у собора сидели чистенькие, разомлевшие на солнце старушки.

– Добрый день, мсье, – сказал Дорну хозяин, праздно сидевший у шкафов с товаром, – Что угодно?

– Здравствуйте. Я хотел бы присмотреть для себя костюм и сорочку. Если возможно – то и обувь.

Хозяин подозрительно покосился.

– Могу вам объяснить – я мирный человек. Вот мои документы. Но мне пришлось так быстро уехать из Франции, что…

– Я все понимаю, и я не полицейский, чтобы заглядывать в чужие паспорта, – вдруг смутился хозяин магазина, – Неужели там так все серьезно воспринимают?

– Да, настоящая паника. Уехать невозможно, от границы я шел пешком. Мне нужно срочно в Брюссель. Как лучше туда добраться? Я совсем не знаю этих мест.

– Что вам необходимо прежде – одежда или совет?

– Пожалуй, начнем с одежды.

– Прошу сюда, – указал хозяин на маленькую кабинку, а сам направился к длинной вешалке, где, как солдаты при построении в затылок, висели костюмы: двойки, тройки, фраки, смокинги, брюки со штрипками и расклешенные – на любой вкус.

Дорн прошел в примерочную, снял пиджак, критически осмотрел себя. Да… И впрямь беженец.

Хозяин принес два костюма, которые пришлись Дорну так, словно специально шились для него.

«Видно, этот человек давно торгует одеждой», – подумал Дорн. – Второй костюм более или менее подойдет Фернандесу, а вот что делать с Лихановым? У него настолько люмпенский вид, что любой полицейский задержит его с паспортом на имя бельгийского биржевика по подозрению в преступлении против добропорядочной личности».

Он взял оба костюма, три рубашки, четыре галстука и пару ботинок. В конце концов, Лиханов и Фернандес смогут купить себе ботинки в другом месте, подумал Дорн и как мог застенчивей сказал:

– Мне так нравится ваш товар, да и цены у вас куда ниже, чем в Париже или Орлеане, где я был совсем недавно. Надеюсь, вы не осудите меня, если я к взятым для себя костюмам посмотрю еще один – для отца? Он чуть ниже ростом, слегка полнее и шире в плечах. Неудобно являться без подарков, но сейчас во Франции не до сувениров.

– Все понял, – с улыбкой отозвался хозяин. – Вашему папе, пожалуй, подойдет вот это, – он бросил на прилавок темно-зеленый в коричневую крапинку костюм. – Вполне элегантен! Может быть, мсье воспользуется случаем и посмотрит еще что-то для отца и других родственников? – хозяин хитровато прищурился. – Известно, как война взвинчивает цены. А я пока готов на скидку за оптовую покупку.

– Я так благодарен вам! – сказал Дорн и достал деньги. – А теперь подскажите, как лучше добраться до Брюсселя?

– Поездом до Арлона. А до вокзала ходит автобус. Остановка через квартал, за собором.

Дорн взял увесистый сверток, пошел к городскому кладбищу, где Лиханов и Фернандес должны ждать его.

– Товар, предупреждаю, лежалый, – сказал товарищам Дорн. – Такое носили лет десять назад.

– Биржевики – люди консервативные, – усмехнулся Фернандес, без всяких церемоний начав переодеваться. Дорн порадовался, что костюм не выглядел на нем будто с чужого плеча. Чуть-чуть подвела жилетка, никак не хотела сходиться на груди. Но Фернандес быстро снял ее, накинул пиджак, не стал его застегивать и засмеялся от удовольствия. Впрочем, в распахнутом пиджаке он смотрелся даже с эдакой небрежной элегантностью.

Дорн вдруг позавидовал ему – хорошо быть от природы веселым человеком. А каков от природы он сам? И неожиданно подумал, что, наверное, он человек тяжелый. Подозрительность стала второй натурой. Или это только наблюдательность и связанная с ней привычка постоянно анализировать все – каждое свое и чужое слово, каждый свой и чужой поступок?

Лиханову оказались коротки брюки.

– Тебе бы еще полусапожки, и прямо вылитый охотник из частных угодьев, – опять посмеялся Фернандес – Дорн наверняка специально выбрал тебе костюм защитного цвета.

Утром следующего дня три провинциального вида господина, перекидываясь веселыми шутками, садились в «Дуглас» бельгийской авиакомпании. Кресла в самолете были мягкими, уютными, и после пережитого напряжения, после трудной дороги, двух бессонных ночей они моментально заснули. Проспали посадку в Копенгагене, не откликались на предложения стюардессы выпить коктейль, съесть сандвич, почитать газету или посмотреть журнал. Дорн видел во сне улицы Берлина, по ним скрежетали бульдозеры, летела пыль от рухнувших бюргерских домиков. Лиханову снилось детство, имение под Полтавой, речка и сенокос. Он улыбался, сквозь плотно прикрытые веки бежали слезы, но некому было заметить их. Фернандес словно провалился в черный, бездонный колодец – спал крепко, без сновидений.

– Рига, господа, Рига! Рейс завершен, поздравляю с благополучным прибытием, – звонко сказала стюардесса.

Их встречали. Дорн не знал этого человека. Фернандес, очевидно, тоже. Встретивший пригласил их в легковую машину, и они поехали через город, минуя вокзал, за Двину На пустом летном поле, отгороженном от шоссе перелеском и рекой Лиелупе, стоял самолет с красными звездами на крыльях. Под фюзеляжем отдыхал летчик. Приветливо замахал шлемом, увидев машину. Еще каких-то три часа полета… и Москва!

Они не разговаривали. К чему слова? Разве выразить все, что эти трое сейчас чувствовали? Они только крепко пожали руку своему провожатому. По очереди стиснули по-товарищески протянутую ладонь пилота и поднялись по легкому трапу Под сиденьями, расположенными вдоль пассажирской кабины, лежали парашюты. На высоте стало холодно. Но Дорн, Фернандес, Лиханов весь полет смотрели в иллюминаторы, хотя небо было затянуто низкими тучами, земля сквозь них виднелась редко – но они чувствовали ее близость, близость родной земли, и смотрели, смотрели… Облаков становилось все меньше, земля просматривалась все лучше, вот уже видны трактора на полях, дороги, перерезавшие леса, грузовики на дорогах, крыши домов. Наконец впереди показались дома большого города.

Почувствовали, как самолет лег на крыло. Скоро посадка. Дорн видел открытую легковую машину у края посадочной полосы, видел людей, стоящих рядом с ней, – они смотрели в небо, на самолет. Дорну уже казалось, он видит родные лица. Толчок – и самолет, вздрагивая, побежал по бетонке. Моторы взревели последний раз. Все, остановка. Не верилось, ни во что это не верилось! Неужели были Коленчук, мадам Трайден, парижский вокзал, форт «Шатийон», маленький магазинчик бельгийского захолустья? Или это все приснилось в «Дугласе»? Пилот открыл дверцу и опустил трап.

– Прошу! – сказал он, широко улыбаясь. – Поздравляю, товарищи, с возвращением вас. Но пасаран! – Пилот думал, что эвакуирует интербригадовцев.

Дорн спускался последним. Он ничего не видел, кроме изменившегося, осунувшегося лица Павла Сергеевича Демидова. Он сейчас же, сейчас скажет ему все – что осознает свою вину, что…

– Сережа! Сережка! – закричал Демидов. – Сереженька! Родной! – Дорн попал в его мощные, крепкие руки, узловатые пальцы заскользили по лицу, – Сережа… Да чего же ты плачешь, глупый!… Сережа! Ну, смотри, где ты, смотри… Мы с тобой! Да скажи же хоть слово… Герой!

Дорн взял себя в руки:

– Готов, Павел Сергеевич, нести ответственность…

Демидов похлопал его по плечу:

– Потом отчитаешься, – он улыбнулся. – Глянь вон туда… – и указал на край поля. – Посмотри, кто еще тебя встречает.

На самой кромке летного поля, возле черной «эмки» стояла девушка с цветами. Демидов махнул ей рукой, она сделала несмелый шаг, еще один, и Сергей узнал Нину Багратиони. Забыв обо всем, бросился к ней – он даже не спрашивал себя, откуда она и почему оказалась здесь. На секунду замер, оглянулся на Демидова, словно ждал от него поддержки. Нина побежала навстречу, теряя цветы из огромного букета.