Текст книги "Я — русский еврей"
Автор книги: Владимир Фридкин
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Позднее покаяние
Надо покаяться. Говоря словами Зощенко, покаяться за «ошибку, совершенную на заре жизни, перед восходом солнца».
Весной сорок седьмого года мы заканчивали десятый класс, сдавали выпускные экзамены. Я, как говорили тогда, шел на медаль. Золотые и серебряные медали ввели всего за два года до этого. И первую золотую медаль дали ученику нашей школы. Ее получил Женя Щукин, будущий известный физико-химик[12]12
Евгений Дмитриевич Щукин (р. 1928) – советский и российский ученый в области физической химии, доктор физико-математических наук, профессор, лауреат Ленинской премии, академик РАО.
[Закрыть].
Нынче доски с именами медалистов висят в новом здании школы (по соседству). На них нет имен физика Андрея Дмитриевича Сахарова, историка Сигурда Оттовича Шмидта, актера Игоря Владимировича Ильинского и многих наших замечательных выпускников. В их время медалей не было.
Медалистом считался тот, кто, получив не более двух четверок в аттестате, напишет сочинение на пятерку. Темы сочинений сохранялись в глубокой тайне. Их присылали из гороно[13]13
Гороно – городской отдел народного образования.
[Закрыть] в закрытом конверте в день экзамена. Уже за неделю до экзамена вся Москва перезванивалась, гадала, какие темы пришлют на выпускной экзамен. Родители волновались.
– Вот увидите, без образа Татьяны не обойдется. Ведь в этом году – сто десять лет со дня гибели Пушкина, – говорила по телефону одна мамаша другой.
– Ничего не значит, – отвечала другая. – В этом году – семьдесят лет со дня смерти Некрасова. Из надежного источника знаю, что тема будет «Кому на Руси жить хорошо».
Первая мамаша нервно возражала:
– Сравнили Некрасова с Пушкиным… Кстати, а кому на нашей Руси жить хорошо? К чему эти эвфемизмы на экзамене?
– Послушайте, вы забываетесь, – тревожно отвечала вторая, – мы говорим по телефону…
Кажется, я первый из класса угадал одну из трех возможных тем.
За девять месяцев до нашего экзамена «Правда» опубликовала постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»[14]14
Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 г.
[Закрыть]. В постановлении писалось о том, что Михаил Зощенко и Анна Ахматова «специализировались… на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание». Вслед за этим газеты опубликовали и доклад Жданова, вдохновителя этой кампании. Сейчас эти тексты кажутся безумными, невероятными. Спросите нынче любого студента, кто такие Ахматова и Зощенко. Вам скажут, что они – гордость русской литературы. Потом спросите их, кто такой Жданов. Вряд ли молодые люди вам ответят.
Но что я знал об Ахматовой и Зощенко? Тоща, весной сорок седьмого года? Кажется, держал в руках «Камень» Ахматовой, тонкую книжечку, неизвестно как попавшую на мою книжную полку. Слушал, как кто-то (кажется, Эммануил Каминка[15]15
Эммануил Исаакович Каминка (1902–1978) – советский артист, мастер художественного слова.
[Закрыть]) читал рассказы Зощенко про баню и аристократку. Слушал и смеялся.
И я поделился своей догадкой с друзьями из класса. Уроки газеты, которые вел Кузьма не прошли даром. «Между строк» я угадал одну из тем, которые пришлют в запечатанном конверте из Гороно.
Утром, в день экзамена мы встретились в Медвежьем переулке у входа в школьный двор. Левертов и еще несколько ребят ходили взад и вперед, бормоча на память цитаты из доклада Жданова. В классе, когда все расселись, наш учитель словесности Елизавета Александровна открыла конверт и вывела на доске три темы. Тема первого сочинения – «Высокая идейность советской литературы».
Я угадал. И получил медаль.
Прошло много лет. Нам, одноклассникам, открылась поэзия Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама. Мы прочли «Перед восходом солнца» Зощенко. Достать эти книги было трудно. Но они уже продавались в «Березках» за золото, на доллары. Как-то я зашел в книжную «Березку» на Кропоткинской. На столах были разложены двухтомник Ахматовой, синий том Мандельштама, книги Пастернака, Цветаевой… Настоящая поэзия стала цениться на вес золота. «И правильно, – подумал я, – ведь еще Маяковский сказал: поэзия – та же добыча радия». В кармане у меня было несколько долларов. Я приценился к двухтомнику Ахматовой. Денег не хватало. Двухтомник продавался с «нагрузкой». Нагрузкой служил том стихов Анатолия Софронова. Ну, кто стал бы Софронова покупать за доллары?
Я раскрыл первый том Ахматовой:
Из-под каких развалин говорю.
Из-под какого я кричу обвала,
Как в негашеной извести горю
Под сводами зловонного подвала…
Я вспомнил свое школьное сочинение, и мне стало стыдно. Стыд этот, липкий и жгучий, преследовал меня всю жизнь. Помню случай в академической столовой. Я обедал с дочерью художника Грабаря, Ольгой Игоревной. За наш стол подсел Ю. А. Жданов, сын того самого Жданова, которого мы, мальчишки, цитировали в выпускном сочинении. В конце обеда Ольга Игоревна спросила Юрия Андреевича, как он теперь относится к преследованию великих творцов русской культуры Ахматовой, Зощенко, Шостаковича… Его ответ поразил меня: «Но согласитесь, ведь Шостакович – это не Верди». Придя в себя, Ольга Игоревна ответила: «Вы правы. Шостакович – не Верди. Если бы он был Верди, он не был бы Шостаковичем».
Я молчал, опустив глаза. Сказать мне было нечего. «На заре жизни, перед восходом солнца» я совершил поступок, которого стыжусь до сих пор. Впрочем, восхода солнца пришлось ждать всю жизнь.
Интеллигентный Витя
В школе он учился неважно. Зато выделялся суровой мужской красотой: высокий пышноволосый брюнет с волевым подбородком и чеканным профилем, главной его чертой была уверенность в себе. Он находил выход из любого положения. Характер имел крутой.
Однажды на уроке химии учительница вызвала его отвечать. Урока он не знал. (Позже рассказал, что провожал девушку из соседней школы и подзадержался в ее подъезде.) Он долго молча стоял у доски, повернув к Любови Иосифовне (так звали химичку) свой медальный профиль.
– Витя, вы будете отвечать? Сознайтесь, что урока вы не выучили!
– Любовь Иосифовна, – сказал Витя, – есть высшее счастье – познав, утаить.
Ответ потряс всех. И Витя избежал двойки.
На следующий день Натан Эйдельман[16]16
Натан Яковлевич Эйдельман (1930–1989).
[Закрыть], будущий историк и пушкинист, объявил в классе, что Витя спер эту фразу у поэта Брюсова.
Но дело было сделано.
Или вот еще. На уроке сталинской конституции Костыль (так прозвали преподавателя этого замечательного предмета) заметил, что Витя держит под партой и читает постороннюю книгу. Костыль решил сострить:
– А ну, убери-ка нелегальную литературу.
И Витя вынул и торжественно показал томик Ленина. На этот раз он не выучил наизусть какую-то цитату. А Костыль был посрамлен.
Лидия Германовна, учительница немецкого языка, как-то попросила Витю отнести домой Леше Баталову тетрадь с проверенным диктантом. В тетради стояла жирная двойка. Леша, будущий великий киноартист, еще школьником справедливо полагал, что ему математика, физика, а заодно и сталинская конституция ни к чему. И школу прогуливал. Баталов жил на Ордынке в квартире отчима, писателя Виктора Ефимовича Ардова. Витя отправился на Ордынку. От Таганки тащился через весь город. Пришел. Дверь закрыта, звонок не работает. Стал стучать в дверь. Никто не открывает. Стучал десять минут, полчаса. Повторяю, характер у Вити был крутой. В квартире был только Ардов. Он принимал ванну и лежал в пене. Слыша громкий стук в дверь, Ардов сильно нервничал. Конечно, тридцать седьмой год был позади, да и брали обычно только ночью, но в дверь стучали ногами, и у писателя сдали нервы. Он вылез из ванны, накинул халат и босой двинулся по длинному коридору ко входу. У самой двери поскользнулся и упал. И тут на него обрушилась груда лыж, стоявших в прихожей. Ухватившись за лыжу, он долго не мог оттянуться от пола. Наконец, освободившись от халата, встал и отворил дверь. Перед Витей открылось неслабое зрелище. В проеме стоял голый человек, весь в мыле, с белой пенной шапкой на голове. В руке он держал лыжу. Писатель и ученик молча уставились друг на друга. Первым пришел в себя Витя:
– Лидия Германовна просила отнести Леше тетрадку с диктантом…
Потрясенный Ардов долго еще смотрел на Витю, потом взял тетрадку и сказал:
– А вы, сударь, – чудак.
И захлопнул дверь перед Витиным носом. Писатель, разумеется, произнес слово «чудак» на букву «м». Но в словаре Ожегова такого слова нет.
Ходили слухи о необыкновенных успехах Вити у женщин, и сам Витя их не опровергал. Помню такой случай. Собрались в школьной уборной. Витя стоял в центре, на голову выше всех. Он элегантно курил бычок, держа его между большим и указательным пальцами, и рассказывал, прерывая себя кинжальными, сквозь зубы, плевками.
– Ездили мы летом с папаней на пароходе по Волге (его отец был известным киноактером). Там в ресторане подавальщица была. Ну, я вам скажу… Я с ней, конечно, жил. Но не в этом дело… Приплываем в Горький[17]17
В те годы Нижний Новгород. – Примеч. авт.
[Закрыть]. Для папани – отдельная экскурсия, поддача и все такое. Экскурсию водила блондиночка… Ничего себе. Я с ней тоже жил. Но не в этом дело. А в Астрахани вот таких осетров ловили. – И Витя на метр развел руки. – Там с одной рыбачкой у меня такое закрутилось… Но не в этом дело.
В чем, собственно, было дело, никто так и не понял. Мы слушали, раскрыв рты, глядя на Витю восторженными глазами. Главное, что рассказ про Волгу произвел на нас, девятиклассников, сильное впечатление.
После школы и института Витя работал в каком-то ответственном министерстве, а в Чернобыле отличился в ликвидации последствий аварии на АЭС. К этому времени он красиво поседел, что в дополнение к чеканному профилю и волевому подбородку делало его еще более солидным и привлекательным. Чернобыльская организация давала ему путевки для лечения на разных заграничных курортах, и Витя объездил много стран. Помню, мы встретились с ним в Израиле, где я читал лекции, а Витя лечился в санатории на Мертвом море. Встретились у нашего школьного друга Толи, который вместе с женой Олей переехал туда на постоянное жительство. По пути к Толе моя жена строго спросила:
– Ты, конечно, тост уже подготовил? И опять какой-нибудь неприличный?
– Нет, почему? Я скажу, что по израильскому радио и телевидению передали срочное сообщение. Дескать, в страну приехал Витя Б. Предупреждаем всех женщин моложе сорока. Если к вам подойдет высокий седой мужчина с медальным профилем и объяснится в любви, немедленно звоните в полицию…
– Ты с ума сошел! Ведь Витя обидится!
– Интересно, почему? Если бы такое сказали обо мне, я бы, наоборот…
– Да кто о тебе такое скажет? – вздохнула жена.
До отъезда в Израиль Толя и его жена Оля жили летом на своей даче в Гульрипше[18]18
Гульрипш – курортный поселок городского типа в Абхазии.
[Закрыть]. Частенько туда приезжали многие из нашего класса и, конечно, Витя. Вечерами пили «изабеллу», а Эйдельман и Городницкий устраивали литературные забавы. Смеялись так громко, что на соседней даче поэту Евтушенко не работалось. Витя в литературных вечерах участия не принимал. При первых звездах он надевал чистую белую рубаху с галстуком, модные тогда расклешенные брюки и, шурша ими о прибрежную гальку, шел в поселок, на танцы. Приходил под утро.
Однажды Оля решила отучить его от ночных походов.
– В нем слишком много энергии, нерастраченных сил, – говорила она нам, – надо их умерить.
Она знала, что Витя отзывчив и безотказен. Как-то утром она попросила его починить крышу сарая. Обливаясь потом под жарким абхазским солнцем, Витя целый день случал молотком и гремел кровельным железом. Когда зажглись первые звезды, он кончил работу, искупался в море, переоделся и был таков. Оля не сдавалась. На следующий день она поручила ему расчистить колючие заросли у забора. Вооружившись секатором и садовыми ножницами, Витя работал до позднего вечера. Из зарослей он вышел обессиленный, весь в царапинах и крови. Оля торжествовала.
Оказалось, напрасно. Спустившись к морю и проплыв брассом метров сто, Витя переоделся в вечерний костюм и исчез в направлении поселка. Утром вернулся с несколькими ножевыми ранами. Видимо, на танцплощадке перешел кому-то из местных дорогу. Оля перебинтовала раны, и пару вечеров Витя слушал рассказы Эйдельмана и песни Городницкого. На третий вечер, оклемавшись и сняв бинты, он опять ушел в «ночное». И Оля сдалась.
Как-то Витя рассказал душераздирающую историю. Вместо курорта в Южной Африке чернобыльцы подсунули ему путевку в подмосковный правительственный санаторий.
– Когда приехал туда, понял, что не прогадал, – рассказывал Витя. – Обстановка кремлевская. Питание – на заказ. Бильярд – с футбольное поле. Кругом – девочки в модном прикиде[19]19
Прикид (жарг.) – платье, костюм. – Примеч. авт.
[Закрыть]. Таких, пожалуй, и не снимешь[20]20
Снять девочку (жарг.) – познакомиться для мимолетных отношений. Куприн, написавший «Яму», этого выражения не знал. – Примеч. авт.
[Закрыть]. Дом стоит на берегу озера, а за озером лес. В общем, все условия. И познакомился я там с дамочкой лет сорока пяти. Поверь, прелесть, мила до невозможности. Крашеная блондинка с таким, знаешь, упругим декольте, что вот-вот наружу все выпрыгнет. И ямочки на щеках. За обедом мне улыбается. Чувствую – порядок. Надо забить стрелку[21]21
Забить стрелку (жарг.) – назначить встречу. – Примеч. авт.
[Закрыть]. Сели мы с ней в лодку. Гребу к другому берегу, где лес. Ну, думаю, сейчас… А она, глядя на меня, робеет, смущается. А я знаю, от чего смущается. Думает, мужик солидный, представительный, да еще таком санатории. Может, из администрации президента, а то и повыше. И чтобы себя в моих глазах не уронить, говорит, как бы между прочим, что она начальник управления МВД в чине генерал-лейтенанта… Не поверишь, тут у меня все и оборвалось, обвисло. Испугался. Много я баб перепробовал, но генералов не приходилось. Там с ней в кустах я и так, и эдак. Не поверишь не смог. Вот что испуг делает. А жаль… Уж очень была мила. И ведь не пальцевала[22]22
Пальцевать (жарг.) – бахвалиться. – Примеч. авт.
[Закрыть]. Через несколько дней время ей уезжать. Приехал за ней «мерс» с адъютантом. Вышла в полном генеральском мундире. Я еще подумал: безо всякого декольте, а хороша! А мне на прощанье так сказала: «Вот вы все про демократию да реформы. А от этих реформ интеллигенция у нас, между прочим, очень ослабла». Так и уехала.
Витя помолчал и вдруг, ни к кому не обращаясь, спросил:
– Интересно, кого это она считает у нас интеллигенцией?
Система Станиславского
Начну с того, что я никогда не понимал, почему в театре господствует только одна система, а книга «Моя жизнь в искусстве», написанная великим режиссером, на экзамене в ГИТИСе вызывает у студентов страх и трепет (вроде надоевшего всем «Краткого курса»[23]23
Имеется в виду учебник «Краткий курс истории ВКП(б)».
[Закрыть]). Почему в искусстве должна быть какая-то система и именно одна? Помню, как Пастернак писал о Блоке:
Сначала я пытался сам во всем разобраться, раскрыв эту самую «Мою жизнь…». Дошел до того места, где автор называет свою систему «системой моего имени», и перестал читать дальше. А после того, как прочел «Театральный роман» Булгакова, засомневался еще больше.
Между тем рядом был человек, который мог бы все объяснить. Мы встретились в седьмом классе. Володя Левертов сидел за одной партой с Натаном Эйдельманом. Я и Кирилл Холодковский – перед ними. Диктанты мы списывали у Кирилла. Кирилл не учил грамматики – он обладал абсолютной врожденной грамотностью.
Больше семидесяти лет прошло, а я так ясно все вижу. Мы пишем диктант. Елизавета Александровна Архангельская диктует отрывок из Толстого. На ней строгая белая блузка, заколотая у шеи старинной брошью, и пенсне с черным шнурком. В моменты лирических переживаний аккуратно уложенные седые волосы рассыпаются серебряными прядями. Ни дать ни взять – классная дама из гимназии имени Нансена. Так называли нашу школу сразу после октябрьского переворота.
Итак, Кирилл пишет. Эйдельман, Левертов и я списываем. Вдруг Елизавета Александровна делает паузу.
– Вот в этом месте, после слова «ольшаник», следует ли ставить запятую? Как ты думаешь, Кирилл?
Кирилл задумчиво смотрит в потолок и отвечает:
– Мне кажется, запятая здесь не нужна.
– И я того же мнения. Но у Толстого она есть. Поэтому мы все поставим здесь запятую.
Уже тогда, на уроке русского, я задумался о власти авторитета.
В школе систему Станиславского не проходили. А после школы пути наши разошлись. Володя Левертов стал студентом Щукинского училища при Вахтанговском театре, а в семидесятых годах – ведущим режиссером ГИТИСа, воспитателем многих талантливых актеров. На его спектакли мы приводили уже и своих детей.
И вот однажды я спросил Владимира Наумовича про эту систему, высказал свои сомнения. И он мне ответил:
– Ты что, с ума спятил? Да без системы Станиславского нет театра, нет актера… Да что с тобой толковать…
Вот и все. Так ничего и не объяснил. Стал я по случаю обращаться к знакомым актерам.
– В самом деле, – говорил я, – Щепкин, Мочалов, Мартынов и другие русские актеры играли гениально, когда этой системы и в помине не было.
Евгений Весник сказал так:
– Талантливому актеру эта система и не нужна. Просто она облегчает овладение профессией.
И опять я не понял. Если таланту эта система не нужна, зачем обучать и натаскивать бесталанных? Искусство – это не ремесло. Здесь талант нужен.
Спросил Сергея Владимировича Образцова. Тот ответил уклончиво:
– Не знаю, не знаю… В моем театре этой системы нет.
Однажды в Нью-Йорке мой друг, физик из Принстона, пригласил меня в театр на Бродвее. В спектакле «Лисички» (по пьесе Лилиан Хеллман) играла знаменитая Элизабет Тейлор. У нас она больше известна как киноактриса. Не знаю, сколько ей было тогда лет (происходило это в конце семидесятых). Играла прекрасно. После театра мы пошли ужинать в ресторан и встретили там актрису. Тейлор сидела за столиком рядом с баром.
– Я давно с ней знаком. Хочешь, представлю ей тебя? – спросил мой друг.
Так я оказался за ее столиком. Слово за слово, и я спросил ее, играет ли она по системе Станиславского. Элизабет долго не могла справиться с именем великого режиссера.
– Mister… mister… Please remind me the name[25]25
Мистер… мистер… Пожалуйста, повторите имя (англ.). – Примеч. авт.
[Закрыть].
Потом сказала, что слышала это имя, но о системе понятия не имеет.
– Так как же вы играете? – спросил я, придав вопросу оттенок крайнего изумления. И тут же испугался, не обидел ли я кинозвезду.
Но Тейлор рассмеялась, видимо, не поняв меня, и стала рассказывать смешные истории из голливудской жизни.
Вернувшись в Москву, я рассказал Володе об этой встрече.
– Так что, эта дура не знает системы Станиславского? Вот она так и играет, теперь понятно…
Ему, моему школьному другу, было понятно. А мне – нет. Мне и сейчас непонятно… А поговорить с Левертовым еще раз не довелось. Он рано умер[26]26
Актер, режиссер, педагог Владимир Наумович Левертов скончался 12 ноября 1996 г.
[Закрыть]. Одним из первых в нашем классе.
Встречи со Сталиным
Если память не изменяет, Серго Микоян появился у нас в восьмом классе. Еще шла война. Он был строен и красив какой-то испанской (или латиноамериканской) красотой. Одет был всегда с иголочки. По школьному коридору ходил стремительно, шурша брюками, сшитыми из какого-то заграничного материала. Почему-то эта стремительность и шуршание навсегда связались с ним в моей памяти.
Однажды Кузьма (наш директор Иван Кузьмич Новиков), заглянув в класс, вызвал меня в свой кабинет. Ничего хорошего это не предвещало. Обычно он вызывал к себе двоечников. Говорил при этом одно и то же:
– Ну что, третья двойка? Иди устраивайся…
Двоек у меня не было. И все-таки страшновато. Не успел я войти, на столе директора зазвонил телефон. Кузьма взял трубку и сделал мне знак, чтобы я сел.
По телефону звонил член Политбюро Анастас Иванович Микоян. Это я понял позже из разговора. Кузьма говорил в трубку примерно следующее:
– Я понимаю… я все понимаю… Но третья двойка по химии, вторая двойка по математике. Нет, Анастас Иванович, школа терпеть такого не может…
Потом Кузьма долго слушал молча. А я представлял себе, как член Политбюро уговаривает его не исключать Серго и клятвенно обещает исправить положение…
А для чего меня тогда Кузьма вызвал, я сейчас и не помню…
Как и другие дети членов Политбюро, Серго жил в Кремле. Однажды Белоусов и я провожали его из школы до Боровицких ворот. Неожиданно Серго пригласил нас домой сыграть в шахматы. Офицер охраны сказал, обращаясь к Серго:
– Ты что, порядка не знаешь? Выпиши на них пропуск.
И Серго тихо сказал Белоусову:
– А пошли они все…
И мы отправились к Белоусову, на Суворовский бульвар. Сейчас, когда я вспоминаю этот эпизод, думаю, какими мы были тогда наивными мальчишками. Ну кто стал бы выписывать нам пропуск в Кремль? Ведь там жил этот… как его?.. Сталин.
Окончив школу, мы всем классом встречались в последнюю субботу ноября, в день школы. Собирались у ярко освещенных дверей, выходивших в Мерзляковский переулок. Некоторые проходили в знакомую раздевалку и поднимались в зал, где висели доски с медалистами и заседали толстые дяди и тети, когда-то носившиеся здесь с портфелями и ранцами по лестницам. Я любил забраться в класс и тихо в одиночестве посидеть за своей партой.
Но чаще, не заходя в школу, мы шли в ресторан. Самым любимым был «Арагви». Зал заказывал Серго. Помню, как-то собрались мы у дверей ресторана. Двери, конечно, закрыты, ресторан полон. На улице лютый мороз. Долго стучали в дверь.
Наконец важный толстый швейцар просунул в дверь голову:
– Вам русским языком говорят. Нету никакого вашего заказа, и местов свободных нету…
Тяжелая дверь захлопнулась. Тут наконец подъехал Серго, подошел к двери и стал настойчиво стучать кулаком. Стоило важному швейцару увидеть Серго, как дверь широко распахнулась, и мы вместе с морозным паром повалили в теплый, пряно пахнувший холл ресторана. Серго знали все.
В эти годы (после окончания МГИМО) Серго работал главным редактором журнала «Латинская Америка». Уже о многом он мог вспоминать и рассказывать. Как-то я спросил его, видел ли он Сталина. Ведь он вырос в Кремле.
– Много раз, – ответил Серго. – Мы встречались во дворе Кремля. Но, строго говоря, встречей это не назовешь. Всем кремлевским детям было строжайше приказано не попадаться ему на глаза. Увидишь Сталина – сверни в сторону или повернись лицом к стене. Один раз я спрятался за Царь-пушку и просидел там до тех пор, пока он не повернул на Ивановскую площадь. Ведь он был солнце. А на солнце смотреть нельзя – ослепнешь.
Серго рассказал, как еще до нашей школы он и другие кремлевские дети играли в политических деятелей. Ну в кого им еще было играть? Распределили роли: кто предсовмина, кто министр иностранных дел. Начали выпускать что-то вроде газеты. Видимо, они не успели выбрать министра и сотрудников КГБ, потому что настоящие сотрудники быстро «раскрыли» незаконную организацию. Казалось бы, детская игра… Но детей строго наказали. Два или три дня Серго и его брат Вано не ночевали на даче. Мама сходила с ума. На третий день на дачу приехал отец и сказал матери: «Ашхен, успокойся. Все в порядке. Они в тюрьме».
Серго и его брата сослали в Среднюю Азию. Не помню, сколько времени они там пробыли. Серго и его брат уже учились в институте, когда Сталин, как бы между прочим, спросил Микояна: «А что, Анастас, как твои дети?» – «Учатся. Не сглазить бы – успешно». – «А как ты думаешь, Анастас, достойны твои дети высшего образования?»
Об этом разговоре Серго узнал от отца, но уже не помнил, что отец ответил Сталину.
