Текст книги "Я — русский еврей"

Автор книги: Владимир Фридкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Лучше в жизни уже не будет

Валя Смилга[27]27
  Вольдемар Петрович Смилга (1929–2009) – доктор физико-математических наук, российский физик и популяризатор науки.


[Закрыть], ныне известный физик-теоретик, был в нашем классе первым учеником. По математике и физике равных ему не находилось, а по гуманитарным дисциплинам он не уступал самому Эйдельману: память имел необыкновенную. Еще в школе Валя стал кандидатом в мастера спорта по шахматам. Потом играл в каком-то важном соревновании на звание мастера, где принимали участие Борис Спасский, будущий гроссмейстер, и наш общий азербайджанский друг Азер Зейналлы. Вале из-за цейтнота не хватило пяти минут, чтобы выиграть партию и стать мастером. Это о нем пелось в «Карнавальной ночи»: «Пять минут, пять минут, без пяти минут он мастер».

В школе Валя был тем, кого называют «enfant terrible»[28]28
  Букв.: «ужасный ребенок» (фр.).


[Закрыть]. Ему прощались все выходки. Одну хорошо помню. На уроке литературы Елизавета Александровна читает нам древний литературный памятник о судьбе раба-славянина, проданного сначала в Константинополь, потом в Смирну, Багдад, еще куда-то. При этом автор каждый раз методично указывает цену, за которую продавали раба. У Елизаветы Александровны от волнения за несчастную судьбу человека запотели стекла пенсне и разметались седые волосы. В классе – тишина. Валя и Игорь Белоусов на задней парте сосредоточенно играют в морской бой. Но вот наконец раба продают в Багдад, и Валя вслух роняет:

– А ведь подешевел!

Елизавета Александровна прекращает чтение, нервно сбрасывает пенсне и устремляет на Валю испепеляющий взгляд. А он, как бы в оправдание, разводит руками:

– Так ведь цена указана…

Вот пример его раннего математического развития. Известно, что в школьный туалет, утром прибранный нянечкой, в конце дня зайти невозможно. Ну разве что в охотничьих сапогах. Валя объяснил это непонятное явление еще в седьмом классе методом последовательных приближений. Представьте себе, что ранним утром в чистый туалет приходит ученик в калошах. По небрежности он оставляет небольшую лужу у писсуара. Вслед за ним приходит ученик в ботинках, становится дальше, и лужа растет. И наконец приходит ученик в валенках…

После окончания Физтеха Валя поступил в аспирантуру к Федору Федоровичу Волькенштейну. Поссорившись с руководителем, ушел к другому, у которого и написал диссертацию. Потом защитил докторскую. Позже его работы по мюонному структурному анализу получили мировое признание. Я как-то спросил Федора Федоровича, как вышло, что он расстался с таким талантливым учеником.

– Вы правы, – ответил он. – Валя чрезвычайно талантлив. Тут недоразумение. Мы не поняли друг друга. Я полагал, что работать будет он, а он рассчитывал на то, что работать буду я.

Из сына Андрея, такого же талантливого, как отец, Валя хотел воспитать второго Леонардо да Винчи. Еще в школе Андрей приступил к изучению математического анализа, дифференциальной геометрии и курса теоретической физики Ландау и Лифшица. Читал историю Соловьева. Учился игре на фортепиано. Кажется, отец приучил его ходить в бассейн и заниматься йогой. Сам Валя каждое утро по полчаса стоял на голове.

Однажды Смилга, Эйдельман и я уехали зимой на несколько дней в Мозжинку, в академический дом отдыха под Звенигородом. Дом отдыха находился среди дач, в которых жили академики. Кормились мы в клубе, помпезном сталинском здании с обшарпанными коринфскими колоннами. Вечерами там показывали фильмы. В холле стоял телефон, по которому академики звонили в Москву. Перед киносеансом к телефону выстраивалась очередь. Однажды, когда Валя снял трубку, за ним стояли и ждали своей очереди академики Понтрягин, Гельфанд, Опарин и еще несколько. Равнодушные лица академиков постепенно охватывало изумление. Валя проверял, как идут занятия у сына:

– Так. Третью главу у Гельфанда прочел? Врешь. Дай определение множества по Дедекинду… Так. Теперь уравнение Фоккера-Планка… Врешь. Это уравнение диффузии. Теперь быстро, тут ждут, даты жизни Суворова, Барклая де Толли и Мартынова. Кто такой Мартынов? Ты что, дурак, забыл, кто Лермонтова убил? Ну вот, другое дело… Ладно, времени нет, тут очередь. Иди к фортепиано и сыграй первую часть сонаты Моцарта. Какой-какой? Все той же, Кёхель[29]29
  Упоминается каталог произведений Вольфганга Амадея Моцарта в хронологическом порядке, созданный австрийским музыковедом и композитором Людвигом Кёхелем в 1862 г.


[Закрыть] триста тридцать.

Несколько минут Валя сосредоточенно слушал. Потрясенные академики стояли молча и уже не смотрели на часы.

– Дурак, где ты там си-бемоль нашел? Работай над туше.

Когда Валя, положив трубку, отходил от телефона, взволнованные академики долго смотрели ему в спину. Все, за исключением Понтрягина. Тот, как известно, был слепой.

Однажды Азер Зейналлы, ставший, как и мы, физиком, пригласил меня в Баку почитать лекции. Узнав об этом, Валя решил ехать со мной, тоже с лекциями, а заодно поиграть с Азером в шахматы. Сейчас не помню, в чью пользу был у них счет. Так мы оказались вместе в огромном люксе высокого здания «Интуриста», стоявшего на берегу Каспийского моря.

Валя сорвал мне уже первую лекцию. Я читал аспирантам теорию фазовых переходов по Ландау. В зале сидело человек пятьдесят. Вдруг, чувствую, не слушают меня. За задними столами разговоры. Потом начался шум. Я оторвался от доски. Вижу, вокруг Вали собралась почти вся аудитория (женщин не было). Аспиранты яростно обсуждают что-то, не относящееся к лекции. Оказалось, Валя научно объясняет, почему жены обманывают их так же часто, как они изменяют своим женам. Эта мысль показалась азербайджанским ученым невероятной и невыносимой.

– Этого не может быть! – закричал Азер, и все бросились к доске.

– Извини, дорогой, это подождет, – сказал кто-то, стирая мои формулы.

Валя нарисовал на доске распределение женщин и мужчин города Баку и, пронумеровав их, объяснил, что вероятность супружеских измен одинакова. Если, конечно, пренебречь небольшой группой блондинок, приезжающих в Баку на заработки. Аудитория была так потрясена этим объяснением, что меня вежливо прервали:

– Подожди, дорогой. Дай хоть с этим разобраться. Значит, моя жена…

Через пару дней в нашу честь устроили банкет. Хозяином был прокурор города, родственник Азера. Кавалькада машин двинулась к берегу Каспия, не обращая внимания на светофоры. Милиционеры отдавали честь. Валя и я сидели в первой машине, черной «Волге» прокурора. Приехав, мы увидели большой сарай, стоявший на голом песчаном берегу. Ни растительности, ни следов жизни. А войдя в сарай, испытали потрясение. Во всю его длину стоял стол, покрытый белой скатертью. На скатерти – тарелки с черной икрой, холодной осетриной, крабами, зеленью. В углу – ящики с коньяком и шампанским. Вдоль стола вытянулись вежливые официанты с белыми салфетками в руках и улыбкой на лице, сладкой, как рахат-лукум.

Оценив объем и содержимое ящиков, Валя стал «половинить». Это вызвало возмущенные крики хозяев:

– Валя, дорогой, пить до дна! Пьем за дружбу народов, за физику, за ваши лекции…

Когда подали осетрину на вертеле и шашлыки, Валя успел выпить пару бутылок коньяка, и у него установилось «подвижное равновесие». Явление это известно из химии. Сколько выпьешь, столько и отольешь. И Валя тихо спросил у официанта, где тут туалет.

– Зачем туалет, дорогой? Зайди за павильон…

За павильон мы пошли в обнимку. Стоим, облегчаемся. Вдруг посмотрели под ноги. И видим, что облегчаемся на огромные окровавленные осетровые головы. В Москве это называют головизной. Ее выбрасывают редко, и за ней стоит очередь длиннее, чем в мавзолей Ленина. Валя еще мог говорить. И он сказал:

– Понимаешь, старик… Лучше в жизни уже не будет.

Вечером мы ехали в город в машине Азера.

– Выпьем чайку и поиграем, – сказал Азер. – Я не играл с Валей со школьных лет.

Валя лежал на заднем сиденье и признаков жизни не подавал.

– Ты с ума сошел, – сказал я. – Какие сейчас шахматы? Его бы до постели довести.

– Сам дойду, – проснувшись, сказал Валя. Впрочем, идти сам он уже не мог. Обхватив Валю с двух сторон, мы внесли его в подъезд дома, где жил Азер.

Стол был готов: белая скатерть, пара бутылок коньяка, фруктовая ваза с черной икрой до краев и шахматная доска. Валя играл белыми. Глаза у него то открывались, то закрывались с частотой не выше десятой герца. Главная трудность – попасть пальцем в нужную фигуру. Первую партию Валя выиграл. От стыда Азер покраснел. Доску перевернули, а пустую бутылку коньяка поставили на пол. Вторую партию Валя тоже выиграл. На Азера страшно было смотреть. Доску еще раз перевернули, и на пол поставили вторую пустую бутылку.

– А что, коньяка больше нет? – спросил Валя. Лена, жена Азера, немедленно принесла из кухни еще бутылку. Тут я не выдержал и зашептал Вале на ухо:

– Немедленно кончай пить, а эту партию, пожалуйста, проиграй. Ведь мы в гостях…

Вряд ли Валя меня слышал. Глаза у него почти не открывались.

Когда он выиграл третью партию, третья бутылка была наполовину пуста. Мы схватили Валю под мышки и через детскую песочницу потащили к машине. Тащить было тяжело. Ноги оставляли в песке глубокие борозды.

Попрощавшись, Азер уехал, оставив нас у входа в гостиницу. Я стоял, обняв безжизненное тело, и думал, работает ли лифт. Была поздняя ночь. Нам повезло, лифт работал. В кабине лифта Валя неожиданно открыл глаза и сказал совершенно членораздельно:

– Значит, так. Поднимаемся в бар. Еще по сто грамм и баиньки…

Тут я не на шутку испугался, но, к счастью, бар оказался закрыт.

Утром меня разбудило солнце, вставшее из-за Каспия. Голова раскалывалась, во рту – помойка, глаза не открывались. В общем, жить не хотелось. Я раздвинул пальцами веки и не поверил тому, что увидел. Передо мной был человек, точнее мужчина. Но там, где должна быть голова, висели его гениталии. А голова находилась внизу, у самого пола. «Все, – подумал я. – Это белая горячка, это конец».

– Очень советую по утрам стоять на голове, – сказал Валя. – Помогает после возлияний.

Тут я вспомнил, что Валя занимается йогой и по утрам стоит на голове.

И от сердца отлегло.

Через неделю мы улетали. В самолете Валя вынул из кармана конверт и пересчитал свой гонорар. Нам хорошо заплатили.

– Учти, это – заначка, – сказал Валя. – Если об этих деньгах стукнешь жене, я за себя не отвечаю…

Обычно Валя хранил заначку в книжке, только не в сберегательной, а в литературной. Дома была большая библиотека, и Валя прятал деньги в одной из книг, до которой, он был уверен, рука жены не доберется.

Через пару дней у меня дома раздался звонок. Я снял трубку.

– Никакой ты не писатель, – сердито сказал Валя. – Пишешь хуже какого-нибудь Нагибина или Крелина…[30]30
  Юрий Маркович Нагибин (1920–1994); Юлий Зусманович Крелин (1929–2006).


[Закрыть]

– А в чем дело? Нагибин и Крелин – хорошие писатели.

– А ты – плохой.

Тут же все и прояснилось. Вернувшись домой, Валя положил бакинские деньги в мою книжку рассказов о Пушкине. Он полагал, что книжку эту никто не читает. А жене на следующее утро случайно захотелось перечитать какой-то мой рассказ. И она была вознаграждена за любовь к литературе.

Я часто вспоминаю нашу поездку в Баку и Валины пророческие слова о том, что лучше в жизни уже не будет. Так оно и оказалось.

Потомок Державина

Помню, на уроках немецкого мы проходили притяжательные местоимения, possessiv pronomen. Этот немецкий (точнее, латинский) термин вызывал у нас, созревших юношей, ненормативные ассоциации. Однажды был диктант. Женя Пронин, сын генерала КГБ, отвечавшего за охрану Сталина на железной дороге, попросил подсказки у Феди Поленова[31]31
  Федор Дмитриевич Поленов (1929–2000) – морской офицер; почти 30 лет (с 1960-го по 1992-й) был директором Государственного музея-заповедника В. Д. Поленова. Автор книг: «У подножья радуги», «За открытой дверью», «Теплые края», «Долина Любосны».


[Закрыть].

– Пососи прономы, – ответил Федя.

Пронина он не любил.

Дед Феди, Василий Дмитриевич Поленов, еще при Ленине первым удостоился звания народного художника, а свой собственный дом на берегу Оки получил в личное владение. Впрочем, длилось это недолго. В тридцатых годах дом отобрали (он стал музеем), а директора музея, Фединого отца (сына великого русского художника), как водится, посадили. Когда, окончив школу, мы приехали в Поленово, отец лежал неподалеку, на Бёховском кладбище, среди старых поленовских могил.

После окончания школы Федя, по старой семейной традиции, служил во флоте. Вернувшись, стал директором Поленовского музея, где жил в небольшой квартире с террасой. Жил как помещик. На территории музея завел всевозможные угодья, конюшню, сеновал… Когда мы, городские жители, его бывшие однокашники, приезжали в Поленово, первым делом спрашивали хозяина: «А как нынче овсы, уродились?» Федю звали парторгом собственной усадьбы, а молодых экскурсоводов – сенными девушками.

Федя водил нас по музею мимо портретов своих предков – Державина, Воейковых, Поленовых… А в конце экскурсии под самой крышей дома показывал главную достопримечательность – картину Поленова «Христос и грешница». Я любил бродить по комнатам музея с Эйдельманом. Мы скользили по прохладным скрипучим половицам и неизменно останавливались у шкафа с державинской посудой.

– Как все близко в нашей истории, – говорил Натан. – От Державина до Феди рукой подать.

Помню, как-то собирали мы с ним землянику на склоне Бёховского холма. Среди древних, заросших травой поленовских могил попадались крупные сочные ягоды. Нас разморило, и мы прилегли, любуясь синей излучиной Оки. Эйдельман сказал:

– Вот мы с тобой не знаем, где нас похоронят. А Федя будет лежать тут, на склоне Бёховского холма.

Так и случилось. Федю похоронили на поленовском кладбище в Бёхово.

Случай с Эйдельманом

В школе Натан Эйдельман поражал всех своей памятью. Будущий историк и пушкинист помнил всё: даты жизни французских королей, знаменитых сражений, самые незначительные факты из жизни русских писателей, имена римских прокураторов… Решительно всё. В классе устраивались представления. Кто-нибудь раскрывал вузовский учебник истории и, листая его, наугад спрашивал Эйдельмана о датах жизни Меттерниха, Дизраэли, Барклая де Толли, министра Горчакова… Не помню, чтобы Натан сбился. О компьютерах тогда еще не знали. Натан был первым в мире персональным компьютером. И однажды этот удивительный дар спас его.

Двери в классах бывшей гимназии были стеклянными. Кузьма любил, проходя по коридору, остановиться и незаметно понаблюдать за классом. Однажды он увидел, как Эйдельман на каком-то уроке с аппетитом ест бутерброд и читает под партой книгу. Кузьма открыл дверь, поманил Натана пальцем и сказал:

– Эйдельман, зайди ко мне.

Мы проводили Натана сочувственными взглядами.

О том, что произошло в кабинете директора, я, естественно, узнал от самого героя происшествия. Натан оправдывался тем, что не успел поесть на перемене, а у него сегодня ответственный доклад в школе на кружке по истории. И он очень волнуется. А от волнения у него разыгрывается волчий аппетит.

Ниже я позволю себе реконструировать по памяти его прямую речь.

– Простите, Иван Кузьмич, видимо, я страдаю комплексом маршала Массена.

– Это еще кто такой? – строго спросил Кузьма.

– Наполеоновский маршал. Наполеон говорил: «Самый храбрый в армии – это я. Но храбрее меня Массена». Так вот, Массена во время сражения мчался впереди войска и на скаку обгладывал куриную ногу, запивая из фляжки бургундским. От волнения.

Кузьма отвлекся от чтения бумаг и с интересом посмотрел на провинившегося, Натана это вдохновило, и он продолжал:

– Андре Массена, герцог Риволи, князь Эсслингский родился в тысяча семьсот пятьдесят восьмом году в Антибе, на юге Франции. Полагают, что Бонапарт, будучи бригадным генералом, познакомился с Массеной в Ницце еще до своего ареста, который случился десятого августа тысяча семьсот девяносто четвертого года. А арестован он был по делу Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, которых судили и казнили в Париже. Позже Массена женился на сестре Бонапарта. И именно ему суждено было привести Бонапарта к власти. Дело было так…

Кто-то стучал в дверь, звонил телефон, но директор, увлекший рассказом, не обращал внимания. Подперев свою львиную голову рукой и облокотившись на стол, он слушал Эйдельмана. А тот, видимо, и забыл, где находится.

– Интересно, что свое первое сражение Массена проиграл, – продолжал Натан. – Его разбил под Мантуей в тысяча семьсот девяносто шестом австрийский генерал Вурмзер. Но уже три года спустя Массена нанес сокрушительное поражение нашей русской армии под командованием Корсакова. Вот бы ему тогда же сразиться с великим Суворовым. Но того отозвал Павел… Так вот, именно Массена с Мюратом обеспечили Наполеону победу восемнадцатого брюмера[32]32
  Брюмер – второй месяц (22/23 октября – 20/21 ноября) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793-го по 1 января 1806-го. 18 брюмера соответствует 9 ноября 1799 г. по григорианскому календарю.


[Закрыть]. Бонапарт рвался к власти, а совет пятисот, собравшийся во дворце Сен-Клу, готовился дать ему отпор и задушить республику. Наполеон был в отчаянии, не знал, что делать. Но всё решили Массена и Мюрат со своими гренадерами. Мюрат вошел в зал и сказал, обращаясь к гренадерам: «Вышвырните мне всю эту публику вон». И в три минуты зал опустел. Это как у нас, помните, Иван Кузьмич, матроса: «Караул устал ждать»?[33]33
  «Караул устал» – крылатая фраза, сказанная матросом Железняком (А. Г. Железняковым; 1885–1919) во время разгона Учредительного собрания в России 6 (19) января 1918 г.


[Закрыть] И в три минуты Франция из республики сделалась консульством. Вот так революции кончаются тиранией…

Натан говорил бы еще долго, но его последние слова, видимо, обеспокоили Кузьму. То ли аллюзию он почувствовал. То ли еще что… Наверно, не следовало Эйдельману в связи с восемнадцатым брюмера вспоминать о матросе и роспуске большевиками Учредительного собрания. Но в этом был весь Эйдельман. Кузьма очнулся и сказал:

– Ну ладно… Ты иди. Только держи себя в руках.

В дальнейшем эта способность завораживать слушателя проявилась у Эйдельмана во всю силу. А тогда, в школе, было только начало. И оно его спасло.

Выколоть глаза архитектору? Зачем?

Борю Мержанова[34]34
  Борис Миронович Мержанов (1929–2006).


[Закрыть] звали в классе ханом. Откуда взялась эта кличка – не знаю. Зато помню, как появился в классе второй хан. Толя Каплан, нуждаясь в деньгах, ходил сниматься в массовках на Мосфильм. В фильме «Адмирал Ушаков» ему досталась «роль» трупа турецкого хана. Толя Василевицкий, наш поэт-сатирик, сочинил по этому поводу парафраз на стихотворение Майкова «Емшан»:

 
Когда в степи из стана в стан
Бродили орды кочевые,
Жил хан Мержан и хан Каплан,
Два друга – батыри лихие.
 

На уроке сталинской конституции стихи кочевали от парты к парте, пока не попали из рук Бори Мержанова в руки Костылю. Костыль, отличавшийся косноязычием, сказал Боре:

– Немедленно убери. А то я мать твою… в письменном виде…

Но мать Бори он вызвать не смог бы, даже если очень захотел. Она сидела в лагере.

Стихи о двух ханах дошли до Кузьмы. И Боре пришлось из десятого класса уйти в школу рабочей молодежи. Я все допытывался, неужели из-за пародии на Аполлона Майкова. Но Боря предполагал, что МГБ уже давно подбиралось к нему и давило на директора. И хоть Кузьма был крепкий орешек, Боре в конце концов пришлось уйти из десятого класса.

А причиной стал Борин отец, Мирон Иванович Мержанов (Миран Оганесович Мержанянц). Мирон Иванович был замечательный архитектор, получивший «Гран-при» в 1937 году на Всемирной Парижской выставке. Несчастье в том, что Сталин выбрал его архитектором своих многочисленных дач. Начал Мержанов с «ближней» Кунцевской дачи. Эта первая дача (она же и последняя, на которой «гений всех времен и народов» угас в марте 1953 года) была возведена в 1933 году. Потом Сталин поручил ему строить дачи в Сочи: возле Мацесты, на Холодной речке, в абхазском поселке Мюссера. Благоволение Сталина привело к тому, что Мирон Иванович спроектировал и построил для членов политбюро и наркомов около сотни дач по всему Подмосковью и Черноморскому побережью.

Дачи запрещалось фотографировать. Более того, архитектурные идеи Мержанова, эскизы и техническая документация считались государственной тайной, хранились в спецхранах или уничтожались.

А кончилось все как обычно. В августе 1943 года Мирона Ивановича и его жену арестовали. Боря остался без родителей и продолжал учиться в 110-й школе. В апреле 1948 года (через год после отчисления из школы) его арестовали, обвинив в «подготовке террористического акта». Боря вернулся из лагеря в конце 1952 года, отец – годом позже, просидев в лагерях почти 11 лет. А мама его в лагере умерла.

Один эпизод, рассказанный Борей, я помню слово в слово:

«В сорок девятом году отца неожиданно привезли из лагеря в тюрьму на Лубянку. Тогда многим таким способом добавляли срок. Я еще сидел в этой же тюрьме, и нас разделяли какие-то сто метров тюремного коридора, но кто же знал… В рваной телогрейке и зимней шапке с лагерными номерами (один номер на груди, другой на коленке, третий на шапке) голодного больного отца ввели в кабинет министра МГБ Абакумова. Тот без лишних слов поручил ему проектировать санаторий МГБ в Сочи. Рванину заменили приличным костюмом и шляпой и отправили в знаменитую сухановскую тюрьму[35]35
  Секретная тюрьма для особо важных политических преступников, существовавшая на территории Свято-Екатерининского монастыря Московской области в 1938–1953 гг.


[Закрыть], где один из казематов переделали в рабочий кабинет. Отец с жадностью глотал бутерброды с икрой и чертил на ватмане проект. Когда проект был принят, отца определили в шарашку под Москвой. Там он познакомился с Солженицыным, который впоследствии упомянул его в „Круге первом“, назвав „сталинским архитектором“. Из шарашки отец шесть раз летал в Сочи наблюдать за строительством. Его сопровождали вежливые ассистенты в штатском. Когда санаторий был достроен, его снова перевезли на Лубянку, одели в телогрейку с номерами и отправили в Тайшетский лагерь отсиживать срок. А ты говоришь – Аполлон Николаевич Майков…»

Прошли годы, и Боря пошел по стопам отца, сам стал известным архитектором.

Я как-то спросил его, почему отцовские проекты сталинских дач хранились в таком секрете. Боря ответил:

– Ты ведь знаешь, что Сталина часто сравнивают с Иваном Грозным. Есть легенда, что Грозный выколол глаза двум гениальным архитекторам, построившим Храм Василия Блаженного. Чтобы не построили еще один такой. Так вот, Сталин был практичнее Грозного. Выколоть глаза архитектору? Зачем? Он еще пригодится. И ведь пригодился же!