Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– А если я ошибусь, – угрюмо возразил Ванчурин, – и дам неправильный прогноз? Я не бог, Виктор Сергеич, такое со мной бывает.

– Или, как на «Байкале», выйдет из строя машина? – вставил Кудрейко. – Или штормовое предупреждение застигнет флотилию вдали от берега, как в Беринговом море?

– Скажите своё слово, Алексей Архипыч, – потребовал Ерофеев. – Все-таки начальник экспедиции – вы!

– И скажу, – решительным тоном произнёс Чернышёв. – Насиловать никого не буду, хотите – принимайте моё предложение, хотите – нет: пошли, ребята обедать. Сегодня щи с бараниной, мне на камбузе по секрету шепнули.

– Вы меня удивляете, Алексей Архипыч! – Ванчурин, до сих пор самый молчаливый и сдержанный из всех нас, разошёлся всерьёз. – Вас будто подменили! Если бы я не знал вас раньше, не видел в Беринговом и вчера… Ну, Виктор Сергеич учёный, он теоретик, монографии пишет, а вам-то плавать, рыбу зимой ловить! Какого дьявола вы ухмыляетесь? Зачем срывали меня с места, уговаривали идти в экспедицию? Да с вами ни один уважающий себя синоптик больше не пойдёт!

– А мне надо, чтоб он не себя, а меня уважал, – проскрипел Чернышёв. – Распустились, понимаете, много воли нынче дадено вашему брату… Много болтаем, ребята. Циклон идёт, того и гляди хвостом зацепит, а мы все разглагольствуем, дождёмся, что щи остынут.

– Щи с бараниной… – мечтательно произнёс Корсаков. – Алексей Архипович, по такому случаю, в знак окончания – по маленькой?

– Оби-и-делся… – добродушно проворчал Чернышёв, похлопывая Кудрейко по плечу. – Мало тебе льда на обоих полюсах, бродяга?

Кудрейко резким движением высвободился.

– Уж лучше бы вы молчали, Алексей Архипыч, – с сожалением сказал он. – А то после «Байкала»… извините за прямоту, разочаровываете.

– Присоединяюсь к вашему мнению, – Баландин встал, с глубоким укором посмотрел на Чернышёва. – Я… тоже не ожидал, Алексей Архипович. Давайте действительно выпьем и пойдём есть щи, больше нам ничего не остаётся.

Корсаков заторопился к серванту.

– Хорошо бы, конечно, выпить, – вздохнул Чернышёв, – а нельзя. Правило у меня на борту такое, Виктор Сергеич.

– Алексей Архипович… – Корсаков прямодушно развёл руками. – Ну, не будьте бюрократом, в честь окончания!

Глаза у Чернышёва блеснули.

– Окончания чего? – переспросил он, прикладывая ладонь к уху. – Ась?

Баландин, который уже держал рюмки, замер. Все притихли. Мы уже давно усвоили, что, когда Чернышёв начинает свои штучки, кому-то будет совсем не смешно. Корсаков знал это не хуже нас. Он поставил бутылку на место, с подчёркнутым спокойствием уселся в кресло и стал смотреть Чернышёву прямо в глаза.

– Экспедиции, – сказал он. – Согласно распоряжению руководства.

– Устному али письменному? – продолжал шутействовать Чернышёв.

– Устному.

– Устное в дело не подколешь. – Чернышёв наморщил лоб и сделал вид, что усиленно размышляет. – Бумагу бы нам, Виктор Сергеич, бумагу! Хотите, расскажу, какие случаи бывают, когда на слово, без бумаги веришь? Я быстро, за пять минут расскажу, просто для смеху, а?

– Чего вы хотите? – с усилием спросил Корсаков.

– Для себя ни вот столечко. – Чернышёв доверчиво показал краешек мизинца. – Только для вас, Виктор Сергеич, исключительно для вас и нашего научного коллектива. Ну и чуток для Паши, материалу ему не хватает.

– Чего вы хотите? – повторил Корсаков.

Чернышёв подошёл к телефону, снял трубку, набрал две цифры.

– Что там у тебя, Антоныч?.. Не скучай, скоро приду. – Он повесил трубку, подмигнул Никите. – Записывай, друг, в протокол: идя навстречу просьбам… Паша, как это у вас в газете пишут?.. Нет, лучше так: согласно общему пожеланию членов экспедиции решено эксперимент продолжить и расширить. В настоящее время, – Чернышёв взглянул на часы, – в 11 часов 30 минут по дальневосточному времени «Семён Дежнев» входит в зону обледенения с целью изучения методов борьбы за остойчивость судна при критической ледовой нагрузке. Это я приблизительно сформулировал, – заторопился он, – ты, Никита, так и укажи: приблизительно, с учётом поправок Виктора Сергеича.

Корсаков рывком поднялся, с грохотом отодвинул кресло.

– Вы забываете, что распоряжением начальника управления запрещено набирать более двадцати тонн льда!

– Не забываю! – Чернышёв округлил глаза и ударил себя кулаком в грудь.

– Вот здесь оно, золотыми буквами! Только ведь сами знаете, Виктор Сергеич, не нарушишь – план не выполнишь. Да и кто об этом узнает, если все мы – единомышленники? Может, боитесь, что Лыков начальству доложит, так зря: Лыков – свой парень!

Корсаков пошёл к двери.

– Рекомендую взять курс на Вознесенскую, – на ходу сказал он. – Бумагу, как вы говорите, скоро получите.

– Валяй, валяй, – пробормотал ему вслед Чернышёв. И мгновенно преобразился, яростно ударил кулаком по столу, да так, что подпрыгнули чашки. – Не учёный ты, а заяц с куриными мозгами, трах-тарарах-тарарах! А вы все тоже хороши, голос подали, когда вас за горло схватили! «Байкал», «Байкал» заладили… Это вам «Байкал» в диковинку…

– Алексей Архипович, – трогательно сказал Баландин, – простите старого недотёпу. Я с вами!

– И мы! – изумлённо глядя на Чернышёва, воскликнул Кудрейко. – Ну, скажу я вам!..

– Печёнкой чувствовал, не могли Архипыча подменить… – проворчал Ванчурин.

– Я тоже рад, – тихо сказал бледный Никита. – Только он ведь своего добьётся, он без осечек стреляет.

– Ну, мы тоже не лаптем щи хлебаем, – хмуро сказал Чернышёв.

– Понимаю, – кивнул Никита. – Помехи в эфире, буря в ионосфере, не так ли?

– Типун тебе на язык! – Чернышёв постучал по столу. – Мне, брат, – он провёл рукой по горлу, – связь вот так нужна, мне «Буйный» надо в курсе держать, возвращается мой друг Васютин.

Вошёл Корсаков, багровый от гнева.

– Лесота отказался принять служебную радиограмму, – отчеканил он. – Сослался на личный приказ капитана.

Чернышёв снова дурашливо округлил глаза.

– Так и сказал? – возмутился он. – По моему… личному?.. Постой, постой, а ведь правду сказал, чистую правду. Припоминаю, я и в самом деле ему что-то такое приказывал.

– Это произвол! – воскликнул Корсаков. – Вам это даром не пройдёт, это уж я вам обещаю – тоже лично!

– Знаю, воткнут шило, – спокойно согласился Чернышёв. – Только в рубку, Виктор Сергеич, больше не ходите, Лесота жалуется, что посторонние мешают ему работать. Там же дощечка висит: «Посторонним вход воспрещён», не видели?

– Это чёрт знает что… – впервые на моей памяти Корсаков совершенно растерялся. – Что же мне делать?

– А что хотите, – вставая, с лёгким презрением ответил Чернышёв. – Я бы на вашем месте отобедал и улёгся спать.

Выписки из протоколов

19 февраля. В 10 часов 30 минут поясного времени IX пояса «Семён Дежнев» вышел из бухты Вознесенской и взял курс на северо-восток Японского моря в сторону залива Надежды. В море наблюдался блинчатый лёд.

В 15 часов 20 минут получено штормовое предупреждение об усилении в период 15-17 часов северо-восточного ветра и угрозе обледенения. В 17 часов 45 минут ветер достиг 7-8 баллов, началось интенсивное забрызгивание судна. Проведён комплекс гидрометеорологических наблюдений. Направление ветра 30 градусов, скорость пятнадцать метров в секунду, температура воды минус 1, 7 градуса, температура воздуха минус 13 градусов, высота волн 2, 5-3 метра.

В 18 часов 15 минут легли на курс 130 градусов, после чего забрызгивание и обледенение судна прекратились. На конструкциях продолжалось затвердение льда. В 19 часов вновь изменили курс на 345 градусов, что привело к интенсивному забрызгиванию и обледенению…

Судно введено в ледяное поле у залива Надежды, лёд сколот.

Средняя интенсивность обледенения на палубе была около двух сантиметров в час, а максимальная у среза надстройки пять сантиметров в час. Судно принимало в час в среднем 4, 7 тонны льда.

Определено распределение льда на поверхности судна в следующих размерах: на палубе, палубных механизмах и устройствах 50-55 процентов от общего веса льда; на бортах, фальшбортах и планшире около 20 процентов, на вертикальных переборках надстроек 10 процентов и на вертикальных конструкциях около 15 процентов. Примерно такое же распределение льда выявилось и на предыдущих испытаниях.

Данный вид обледенения следует квалифицировать как очень сильный, представляющий опасность для судов типа СРТ. Для достижения критического состояния в зоне обледенения достаточно находиться 9-10 часов.

Выводы:

1. Штормуя против ветра и волны и неоднократно меняя курс, «Семён Дежнев» за восемь часов набрал 38 тонн льда. Это больше, чем на «Вязьме», едва избежавшей опрокидывания, но меньше, чем на «Байкале», при аналогичных гидрометеорологических условиях.

Установлено, что наибольшая частота забрызгиваний имела место при следовании курсом на ветер под углами 30-45 градусов, при дальнейшем же увеличении угла интенсивность обледенения уменьшалась, а при курсе более 90 градусов забрызгиваемость и, следовательно, обледенение прекращались полностью.

Рекомендация: если позволяет обстановка, следует попытаться развернуть судно по ветру, чтобы избежать дальнейшего обледенения и сохранить остойчивость.

2. Обледенение может быть симметричным, когда лёд образуется равномерно, и асимметричным, создающим кренящий момент; при следовании судна курсом строго на ветер происходит симметричное обледенение, а под углами к направлению ветра – асимметричное, причём в большей степени обмерзает наветренная сторона, что и приводит к опасному крену.

Рекомендация: необходимо любой ценой избегать асимметричного обледенения, для чего либо производить первоочередную околку с обросшего льдом борта, либо, если это невозможно, подставлять под ветер другой борт. 21 февраля. В 13 часов 25 минут поясного времени вышли в тот же район Японского моря. Гидрометеорологические условия не изменились. В 14 часов 40 минут начался обильный снегопад, ветер усилился до 10 баллов, волнение моря 8 баллов, температура воздуха минус 10 градусов. Началось интенсивное обледенение. Отрабатывался разворот на 180 градусов на заднем ходу. При развороте на волну судно скрепилось на ПБ до 35 градусов, но быстро выпрямилось. Последовали малым ходом с попутной волной на юго-восток.

Из-за снегопада лёд имел вязкую структуру и чрезвычайно трудно поддавался околке.

Во время пробной околки в 17 часов 15 минут закатившейся на палубу волной смыло за борт Крюкова П. Г., однако, ухватившись на стойку шлюпбалки, он удержался.

Повторный манёвр разворота на волну, так же как и первый, привод к опасному крону.

Впервые произведено успешное испытание полиэтиленовой плёнки Баландина. Полиэтиленовой плёнкой были покрыты грузовая стрела и часть мачты, лёд с покрытых участков сбивался с двух-трех ударов, то есть несравненно легче, чем с непокрытых.

К 22 часам характер качки стал изменяться: судно стало очень медленно крениться на ЛБ и столь же медленно возвращаться в первоначальное положение. Одновременно с выходом в ледяное ноле начата немедленная околка льда с вертикальных конструкций.

Ведя замеры по восьми точкам, Ерофеев и Кудрейко определили вес набранного льда в сорок тонн. Околка льда произведена в безопасный условиях.

Зафиксированные повреждения: волной выдавило стекла в рубке у правого крыла, оборвало антенны. Обледенение при сильном снегопаде следует квалифицировать как крайне опасное.

Выводы:

1. Разворот на 180 градусов на заднем ходу рекомендовать нельзя, так как для обледеневших судов типа СРТ он слишком опасен и может привести в штормовых условиях к опрокидыванию судна. Данный манёвр может быть использован лишь высокобортным судном с большим тоннажем.

2. Ещё раз проверить и рекомендовать к использованию, помимо эмалей, полиэтиленовую плёнку Баландина.

3. Большинство капитанов при обледенении предпочитает держать судно носом на волну – главным образом для того, чтобы не менять заданный курс или не удаляться от района промысла. У данного вида штормования, однако, имеются очевидные недостатки: слишком интенсивно идёт процесс обледенения, судно испытывает чрезмерно тяжёлые динамические нагрузки от ударов волн, которые расслабляют заклёпки и швы наружной обшивки, что создаёт угрозу возникновения течи и даже перелома корпуса.

Рекомендация: прежде чем попытаться развернуться и начать штормование по волне, необходимо оценить обстановку. При этом особое внимание следует обратить на одно обстоятельство: если длина волны близка или равна длине судна, метацентрическая высота, и так понизившаяся из-за обледенения, может оказаться отрицательной и судно опрокинется. Поэтому в данной обстановке необходимо немедленно уменьшить скорость, чтобы гребни волн быстрее проходили среднюю часть судна. И вообще в тех случаях, когда длина крутых и коротких волн близка к длине судна, штормовать по ветру рекомендуется лишь при крайней необходимости.

4. Обледенение высокорасположенных конструкций, увеличивая парусность судна, представляет особую опасность для удержания его на плаву. Смерзание в одно целое рангоута, такелажа, мачты может привести к критическому крену.

Рекомендация: в любых условиях производить первоочередную околку высокорасположенных конструкций.

Обсуждение проходило ночью, после околки льда; увидев, что мы начинаем слушать вполуха и засыпаем в креслах, Чернышёв прекратил разбор, поставил задачу на следующую фазу эксперимента и отпустил нас по каютам. Помню, я испытывал такую нервную и физическую усталость, что на заключительные слова Чернышёва реагировал довольно тупо: проспиртованный изнутри, растёртый спиртом снаружи, закутанный, как кокон, в одеяло, я мог думать только о постели. И, лишь вскарабкавшись на свой второй ярус и уронив голову на подушку, я не без трепета представил себе, что это значит – набрать сорок пять тонн льда и отработать его околку в штормовых условиях открытого моря. До сих пор, как говорил Чернышёв, мы занимались сбором разведывательных данных; теперь же мы схватились с обледенением врукопашную…

На размышления, однако, сил не осталось, и я заснул тяжёлым, тревожным сном.

Но, прежде чем мы приступили к третьей фазе эксперимента, на борту «Семена Дежнева» произошли важные события.

Виктор Сергеевич Корсаков

Утро началось с неприятнейшего сюрприза.

– Понятно, почему вы ночью так развоевались, – положив руку на мой лоб, сказал Баландин. – Метались, стонали, кому-то грозили… – Он достал из портфеля термометр. – Ну-ка, будьте любезны. Ставлю вас в известность, что я популярный в кругу своих друзей шаман. Все болезни лечу мёдом, у меня запасена целая банка.

– До меня ли, – запротестовал я. – Ведь мы выходим в море…

– В лучшем случае к вечеру, – успокоил Баландин. – Ещё не восстановлены антенны и окна в рубке. Ну а если даже и выйдем, указания капитану будете передавать через меня!

Баландин жизнерадостно заржал. За полтора месяца он, по его собственному выражению, «сбросил лишний вес» и, длинный, на редкость тощий, в непомерной, с плеча Воротилина тельняшке, выглядел как дружеский шарж на Дон-Кихота.

– Паша, – торжественно изрёк он, – простите мне отличное настроение. Идея с полиэтиленовой плёнкой пришла внезапно, я и сам не ожидал, что получится так интересно. А ведь плёнка, прошу учесть, значительно дешевле эмали!

– Счастливый вы человек, Илья Михалыч, – позавидовал я.

– В общем, да, – охотно согласился Баландин, натягивая свитер и сразу приобретая более степенный вид. – Что нам нужно для счастья? Капельку удачи, друг мой. Мне – придумать что-нибудь дельное, вам – собрать приличный материал, Корсакову – сохранить достоинство, девочкам – найти хороших людей и выйти замуж. Кстати, в последнее время я занимаюсь с ними математикой и химией…

– С ними тоже? – улыбнулся я.

– Паша, как вы можете, – с упрёком сказал Баландин. – Да, я люблю молодёжь, и мне симпатичны эти милые, незатейливые девочки, но я, разумеется, шагу не сделаю, чтобы добиться их благосклонности, ибо понимаю, что буду до крайности глуп и смешон. Прошу поверить на слово, что дело обстоит именно так. Они экстерном кончают десятилетку, Люба просила им помочь. И если Рая внимательна и усидчива, то Зина… Не нравится мне эта история, Паша, связался черт с младенцем… Я не ханжа, однако, на мой взгляд, наши понятия о «нашей женщине» должны неизбежно меняться; помню, для меня, подростка, двадцатидвухлетняя женщина казалось старухой, теперь же я не могу относиться к ней иначе как к дочери. Зато женщина, которая по возрасту годится в бабушки, часто полна для меня привлекательности, она – ровня. Не хочешь быть смешон, ищи ровню. – Он густо покраснел. – Надеюсь, вы не думаете, что я… что мы с Любой… Словом, вы не придаёте слишком серьёзного значения тому, что… как бы получше выразиться…

– Конечно, не придаю, – великодушно помог я. – Так сохранит Корсаков достоинство, как считаете?

– Хитрый вы, Паша, – улыбнулся Баландин, – ловко переключаетесь… На этот вопрос ответить не берусь.

– А всё-таки? – настаивал я. – Согласитесь, он ведёт себя безупречно: в разборах принимает самое деятельное участие, будто ничего не произошло, перед Чернышёвым извинился, Зину на чай не приглашает…

– А почему не приглашает, не знаете? – проворчал Баландин. – Вы наивны, друг мой, ему больше ничего не остаётся делать. Капитан Сильвер тоже повёл себя безупречно, когда вернулся к исполнению обязанностей корабельного повара.

– Вот так сравнение! —рассмеялся я. – Не хватает только, чтобы Корсаков, как Сильвер, ночью проломил перегородку и сбежал… ну не с мешочком гиней, а с чемоданом протоколов. Нет, серьёзно, Илья Михалыч, вы сами учили меня снисходительности к мелким недостаткам.

– Дайте-ка термометр. – Баландин озабоченно присвистнул. – Тридцать восемь и две десятых, имеете полное право валяться на койке, капризничать и задавать трудные вопросы… Снисходительность… Когда вам, как мне, стукнет шестьдесят…

– Шестьдесят?! – ошеломлённо воскликнул я.

– Спорт, друг мой, ежедневная зарядка, водные процедуры, бег трусцой и лыжи! Когда вам стукнет шестьдесят и страсти перестанут с прежней силой надувать ваш парус, вы поймёте великую мудрость Анатоля Франса: «Дайте людям в судьи Иронию и Сострадание»; тогда вы возвыситесь над будничной серостью, начнёте обозревать мир с олимпийской высоты и вам, быть может, откроются новые истины. Вы поймёте, что слабость бывает человечнее цельности, что настоящий друг тот, кто прощает вам вашу удачу, вы сами научитесь многое прощать и не причинять боли, и единственное, к чему останетесь непримиримым, – это к подлости во всех её разновидностях. Сие длинное и нудное рассуждение, которому вы нетерпеливо внимаете, я привожу потому, что хочу уберечь вас от разочарований. Очень похвально видеть человека в наилучшем свете, но нельзя с этой заданной целью смотреть на него через розовые очки… Отдыхайте, бегу докладывать. Кстати, к вашему сведению, есть такой морской сигнал: «Имею на борту больного!»

– … симулянта, – проворчал я. – Бросьте, Илья Михалыч!

Первым явился выразить своё сочувствие Чернышёв. В образных выражениях, которые я не берусь повторить, он проанализировал мою сущность, сообщил, что за мою самодеятельность Лыков и Птаха лишены двадцати пяти процентов премиальных, и, смягчившись при виде моего огорчения, ласково обозвал меня «беззубым бараном» – в его лексиконе, насколько я помнил, такого барана ещё не было. Отныне выходить на палубу в открытом море мне разрешалось только в сопровождении четырех самых здоровых матросов, на поводке из манильского троса диаметром в два дюйма. Впрочем, Чернышёв выразил надежду, что я так перетрусил, что и без предупреждений не высуну носа из помещения, ибо, по его наблюдениям, человек, поднятый волной и едва не вышвырнутый за борт, отныне испытывает к морю подсознательное недоверие, которое было бы ещё сильнее, если бы я не успел ухватиться за стойку шлюпбалки и пошёл на дно, к превеликой радости окрестных рыб.

Выпалив все это скороговоркой, Чернышёв удалился, уступив место консилиуму в составе Лыкова, Баландина и Любови Григорьевны. Консилиум определил у меня бронхит, осложнённый, по особому мнению Лыкова, умственной недостаточностью, и приговорил пить горячее молоко с мёдом, дважды в сутки ставить горчичники, есть манную кашу и не трепыхаться. На прощание Лыков пробурчал, что для прочистки мозгов не помешала бы ведёрная клизма с морской водой, но из-за отсутствия процедурного кабинета пообещал доставить её по возвращении.

Пока я, облепленный горчичниками, проклинал свою жалкую участь, вокруг кипели страсти. Ерофеев и Кудрейко, заскочившие проведать больного, рассказали, что многие на «Дежневе» взбудоражены вчерашней плавной качкой и намерением капитала пойти на сорок пять тонн. Об этом повсюду судачат, разбившись на группки, кто-то вроде бы сунулся к Чернышёву заверять завещаете, но это скорее всего трёп, а точно известно лишь то, что большое, размером с простыню, донесение начальнику управления написал Корсаков, но Лесота его, не принял. Об этом Корсаков поставил всех в известность за завтраком, в присутствии Чернышёва, который повздыхал, что антенна до сих пор не восстановлена, и обещал при первой же возможности ту жалобу передать. От слова «жалоба» Корсакова передёрнуло, но он смолчал, и завтрак закончился без перебранки. Однако в столовой команды Перышкин в открытую прохаживается по адресу капитана и требует по старому морскому обычаю предъявить ему претензию, «пока нас всех не утопили, как слепых котят «.

– Точно, как слепых котят! – подтвердил Перышкин, явившийся с Воротилиным по моему приглашению. – «Во имя будущего! Все моряки вам спасибо скажут!» – передразнил он кого-то. – Только не заливай мне, Георгич, меня уже двадцать четыре года воспитывают кому не лень. Да я из их «спасибо!» белых тапочек не сошью! На кой хрен я должен тонуть ради незнакомых людей, которых и не увижу никогда? Где есть такой закон, покажи!

– Такого закона нет, – сказал я. – Здесь каждый решает за себя, как несколько дней назад матрос Перышкин, который вызвался заменить Дуганова.

– Совсем другое дело, – смягчился польщённый Перышкин, – тоже мне сравнил… Своей жизни я хозяин, усёк? Не желаю, чтоб мне приказывали, где и когда я должен отдавать концы!

– Вот и шёл бы в управдомы, – ухмыльнулся Воротилин. – Зря на него время тратите, Павел Георгич.

– А куда ещё Георгичу его девать? – съязвил Перышкин. – Каждому своё: одному кайлом махать, другому авторучкой.

Шутка мне не понравилась, впрочем, Перышкин тоже. Ему, как и всем другим матросам, доставалась здорово, он сильно похудел, перестал бриться, взгляд его стал дерзким и злым. К сожалению, изменился к худшему он не только внешне, и немалая доля вины за это лежала на мне: именно я, обуреваемый профессиональным восторгом, поспешил передать звонкую информацию о самоотверженном поступке двух матросов «Семена Дежнева». Информация прозвучала по «Маяку», Перышкин задрал нос и стал смотреть на окружающих с этаким насмешливым намёком: «Кишка у вас, ребята, тонка, прыгал на „Байкал“ всё-таки я, а не вы». То, что вместе с ним, и, как выяснилось, не в первый раз, прыгал Воротилин, Перышкин как-то забыл; Воротилин, который не придавал тому эпизоду никакого значения и не вспоминал о нем остался в тени, и само собой получилось, что главную роль в спасении «Байкала» сыграл Федор Перышкин.

– Ты и кайлом не очень-то размахался, – беззлобно сказал Воротилин. – В полную силу только над борщом работаешь да Райке голову дуришь. Смотри, схлопочешь от Гриши.

– Очень я его испугался, – Перышкин фыркнул. – Нужна мне его Райка.

– Схлопочешь, – неодобрительно повторив Воротилин, – и не только за Раису, вообще. Вы скажите ему, Павел Георгиевич, язык он распустил. Плохая примета – болтать перед делом, ЧП накличешь.

– Верно, Георгич, что хромого черта на берег списывают? – с вызовом спросил Перышкин.

– Откуда ты взял?

– Люди говорят, – уклонился Перышкин. – За амбицию. Начальство само кончать предложило, а он выслуживается.

– А Кудрейко говорит, что самые важные данные за последние дни получили, – возразил Воротилин.

– Какие такие данные? – окрысился Перышкин. – Тебе-то они на кой нужны, что ты в них понимаешь?

– Кому надо, тот и понимает.

– За что я люблю Филю, так это за интеллект! – восхитился Перышкин. – Для кого хошь голыми руками каштаны из огня вытащит.

– Не кипятись, – примирительно сказал Воротилин. – Скоро домой пойдём, в отпуск. Приедешь ко мне, поохотимся.

– Так списывают, Георгич? – не обращая внимания на Воротилина, настаивал Перышкин.

– Скорее тебя спишут, – оскорбился Воротилин. – За сплетни.

– Марш отсюда, сачки! – С кастрюлькой, покрытой полотенцем, вошла Любовь Григорьевна. – Вас Птаха по всему пароходу ищет.

Выставив их из каюты, Любовь Григорьевна сняла с меня газеты с горчичниками и налила в кружку горячего молока.

– Лучше бы, конечно, от бешеной коровки, да сухой закон, – посочувствовала она. – Пей и закройся хорошенько, меду там две столовых ложки, пропотеешь.

– Федя меня и так в пот вогнал.

– Чего он к тебе шляется? – с недовольством спросила Любовь Григорьевна. – Напрасно его балуешь, на весь мир расхвалил. Пустоцвет он и шатун, я его от девочек отвадила, так он, сопляк, ко мне стучится! Филю бы не испортил, Филя у нас образцово-показательный, – она мечтательно улыбнулась, тряхнула серьгами. – Эх, была бы я лет на пятнадцать помоложе… Ты, Паша, укройся получше, есть долгий разговор.

Она села, глубоко вздохнула и беспокойно на меня посмотрела.

– Что-то на душе муторно, сон видела нехороший, – сказала она, покусывая губы. – Ну, это тебе не интересно – бабий сон, а если у меня предчувствие? Слух, Паша, по пароходу идёт, будто Алексей наступил вашему Корсакову на хвост и оттого будут большие неприятности. Есть в этом правда или нет? Ты смелее говори, что ко мне попало, то пропало.

Я рассказал, что знал Любовь Григорьевна слушала, кивала.

– Быть неприятностям, – решила она. – Сожрёт он Алексея, как сливу, и косточку выплюнет.

– А не подавится?

Она покачала головой.

– Если б Алёша добро так умел наживать, как врагов… Покачнётся – много охотников отыщется, чтоб подтолкнуть буксир подметать или бумаги скалывать…

– Дипломат он неважный, – сказал я. – Мог бы преспокойно закончить экспедицию, распрощаться с Корсаковым и набирать лёд в своё удовольствие.

– Какой он дипломат! – разволновалась Любовь Григорьевна. – Моряк он. Ты говоришь – закончить, распрощаться… Так бы оно и было, если б не «Байкал». Я-то знаю, от «Байкала» он обезумел, вспомнил, зачем в экспедицию вышел – стыдно стало людям в глаза смотреть, вот и потерял осторожность. А этому артисту, – она повысила голос, – тоже стыдно, а почему? До того доухаживался, что с битой мордой ходит – ручка у Зинаиды тяжёлая, по сто вёдер девка на скотном дворе таскала! Вот ему и приспичило домой, здесь он ноль без палочки, а там большой человек, ко всякому начальству вхож… – Она вдруг взглянула на меня с наивной надеждой, с жаром проговорила: – Примири их, Паша, придумай что-нибудь!

Подбородок её задрожал, глаза вспыхнули, она схватила мою руку, крепко, по-мужски сжала.

– Забудь, что Алёша тебя обижал, придумай! Подольстись, пообещай артисту, что напишешь о нем хорошо, с портретом… Ну а если ему невтерпёж, намекни, пусть ко мне придёт, сволочь такая!

В дверь постучали.

– Я потом ещё молочка принесу, – отпуская мою руку, заторопилась уходить Любовь Григорьевна. – Как пропотеешь, смени рубашку, а сырую брось, я постираю. В дверях стоял Корсаков.

Голова у меня шла кругом, меньше всего на свете я ожидал этого визита.

– Заболели? – участливо спросил Корсаков. – Никита за машинку уселся, протоколы перепечатывает, вот я и сбежал.

– Вы словно оправдываетесь, что впервые зашли в гости, – по возможности приветливее сказал я. – Располагайтесь, пожалуйста.

– Тесновато у вас, – присаживаясь и оглядывая каюту, сказал Корсаков. – А в том, что я навязал своё общество, виноваты сами, поскольку перестали уделять мне внимание, хотя, о чём я имел удовольствие говорить, вы мне симпатичны.

Я невольно улыбнулся.

– Мой главный тут же, не сходя с места, здорово бы вас отредактировал. Не огорчайтесь: он у самого Толстого половину «что» и «который» повычеркивал бы.

– «Что такое телеграфный столб? Отредактированная ёлка!» – засмеялся Корсаков. – Не беда, всех нас редактируют. Так уж сложена жизнь, что каждый, достигший определённого уровня, подгоняет других под свой стиль: вас – редактор, меня – Чернышёв. Начальство всегда право, потому что у него – сила.

– Посмотрим, будете ли вы это говорить, когда станете директором института.

– Вполне возможно, что не буду, – охотно согласился Корсаков. – Отношение к жизни определяется ступенькой, на которой стоишь, и степенью удовлетворения, которое от своего положения получаешь.

– Убеждён, что вы пока что не удовлетворены, – сказал я и, памятуя наказ Любови Григорьевны, подхалимски добавил: – Но мне почему-то кажется, что пройдёт немного времени – и к своему положению вы не будете иметь никаких претензий.

– Ошибаетесь, – весело возразил Корсаков. – Постоянная неудовлетворённость – движущий стимул, Паша, как только человек становится полностью и всем доволен, его нужно немедленно освобождать от занимаемой должности.

Так, я для Корсакова стал Пашей, большая, можно сказать, огромная честь. К чему это? Ба, уж не выпил ли он?

– Не беспокойтесь, самую малость, – уловив мой взгляд, признался он. – Но всё равно капитан мог бы лишить меня премиальных, если бы это от него зависело. К величайшему сожалению, от него зависят другие, неизмеримо более важные вещи. Не стану лукавить, именно об этом я хочу с вами поговорить. Если, конечно, я вас не утомил.

– Нисколько.

Корсаков уселся поудобнее, закурил и задумался. Я молча смотрел на него, предчувствуя тяжёлый разговор и гадая, что творится на душе этого до сих пор непонятного мне человека. Верный своей привычке, он был щегольски одет, чисто выбрит и подтянут, властность и уверенность в себе его не покинули, но нечто появилось на его лице постороннее… Припухлость на щеке? Да, и с синевой, Зина, видимо, приложилась не очень деликатно… Нет, не в этом дело, а в общем, что ли, выражении, какое бывает у человека, когда ему не даёт покоя подспудная мысль. А ведь таким я Корсакова уже видел! Сработала память: когда Чернышёв известил нас, что перевернулся японский траулер, потом на разборе, когда нас положило на борт, и совсем недавно – в плавную качку…

Это было лицо волевого, превосходно умеющего держать себя в руках, но очень взволнованного человека. Взволнованного – это как минимум: может быть, вернее было бы сказать – напуганного.

– Помните нашу беседу в начале плавания, которую Чернышёв довольно-таки бесцеремонно нарушил? – наконец спросил он.