Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Теоретическая конференция (Продолжение)

Много спустя, когда зароненное Баландиным зерно проросло и я замахнулся на повесть, мне не раз вспоминалась эта сцена. Теперь, по прошествии времени и после всего, что случилось, она не кажется столь значительной, но тогда я сидел не за письменным столом в своей квартире, а раскачивался вместе с креслом, и глаза мои смотрели не на двор, где за Монахом гнался какой-то тип с палкой, а на угрюмо волнующееся за иллюминатором море. Одно дело – быть истолкователем событий, и совсем другое – их участником: совершенно разные ощущения.

Вспоминаю, тогда меня вдруг пронзила мысль, что капитан Чернышёв – одержимый навязчивой идеей фанатик, и мне на миг стало страшно. Его взгляд показался мне безумным. Я смотрел на него и думал, что за изменчивым, как ветер на море, поведением этого человека, нарочито уважительным, а на самом деле пренебрежительным отношением к спутникам по экспедиции, скрывалась железная решимость навязать нам свою волю и любой ценой осуществить задуманную идею. А страшно мне стало потому, что я физически ощутил давящее превосходство его воли, полную свою неспособность что-либо ей противопоставить: ну что может сделать попавшая в водопад щепка? Я говорю о себе, а лучше бы сказать «мы»: на лицах моих товарищей читались такие же мысли.

И хотя нрава голоса я не имел и обязан был оставаться беспристрастным свидетелем, всей душой я склонялся на сторону Корсакова.

Теперь они не отрываясь смотрели друг на друга.

– Законная любознательность, – сказал Корсаков. – Я бы отнёсся к ней с полным уважением, если бы не одно обстоятельство.

– Какое же? – мрачно спросил Чернышёв. Впервые я увидел его без всякого грима: бескомпромиссный, абсолютно уверенный в себе, с холодным и даже жестоким взглядом.

– Если бы, удовлетворяя её, вы рисковали только своей жизнью.

Баландин импульсивно сжал рукой моё колено.

Чернышёв изменился в лице – хотя, бьюсь об заклад, он ждал именно этих слов.

– Кто ещё так думает? – с оскорбительным вызовом спросил он. И, не дожидаясь ответа, буркнул: – Впрочем, это не имеет значения: каждый желающий может покинуть судно.

Кудрейко присвистнул.

– Под зад коленкой?

– Ну зачем так грубо, – поморщился Ерофеев, – нам, может, ещё и пообедать дадут. Корсаков покачал головой.

– Не в вашей компетенции это предлагать, Алексей Архипович, состав экспедиции утверждали не вы. Воцарилась полная тишина. Чернышёв напряжённо о чём-то думал, кивал каким-то своим мыслям, а потом с силой ударил ладонью по столу – привычка, которая меня раздражала.

– Вы правы! – воскликнул он. – Приношу свои извинения – переборщил. Но от сорока тонн, простите великодушно, не отступлю. Тридцать у нас уже было, запросто вывернулись, а сорок нужно испытать. Вы же умные люди, поймите, очень нужно!

– Почему вы настаиваете именно на этой цифре? – оторвавшись от протокола, спросил Никита.

– А ты записывай, без тебя спросят! – прикрикнул Чернышёв. – Потому, что многие капитаны считают её критической.

– Ну а вы сами? – спросил Корсаков.

– Не знаю, у меня сорока тонн ещё не было. Но мы докажем – поверьте моей интуиции, докажем! – что при правильном управлении судном оно сохранит остойчивость!

– Допустим, вы, – Корсаков сделал ударение на последнем слове, – это докажете. И что же тогда?

– Тогда, – возбуждённо воскликнул Чернышёв, – мы победители! Мы будем знать все! Мы пройдём все стадии обледенения, от слабого до критического, по ходу дела испытаем различные средства защиты и первыми – первыми! – познаем, как спасать теряющее остойчивость судно! Черт побери, да как вы не поймёте, что это исключительно важно! Я проведу это на практике, вы дадите теоретическое обоснование – да нашей работе цены не будет! Сколько судов ушло под воду только из-за того, что не знали… Эх, – он потряс сжатыми кулаками, – не с того я с вами начал… В печати, Виктор Сергеич, публиковались отрывочные данные, а у меня – помнишь, Паша, я тебе заметки давал? – все собрано, я ведь этой статистикой специально занимаюсь, ну вроде хобби. Хотите, я вам почитаю докладную министру? Там про все главные случаи, вам будет интересно, честное слово! А ты, Никита, чаю нам пока что крепкого завари, брось протокол, я тебе копию записки дам. Чернышёв порывисто встал и вышел из салона.

– Слишком много патетики, – пробормотал Корсаков. – Страсти в научном эксперименте – вредная штука.

– Позвольте с вами не согласиться, – возразил Баландин. – Я имею в виду не данный конкретный случай, а общий принцип.

– До споров ли сейчас? – с упрёком сказал Корсаков. – Нам нужно держаться вместе. Как считаете, Митя?

– Насчёт патетики? – спросил Ерофеев. – Не знаю, много её или в самый раз, но мне понравилось.

– И мне, – признался Кудрейко. – Мы, конечно, не моряки, но…

Послышались торопливые шаги – вошёл Чернышёв со знакомой мне папкой.

– Вот! – Он сел в кресло, перевёл дух. – Про многие случаи вы и без меня знаете, здесь подробности интересны, подробности! – Он прокашлялся, развернул папку. – Это – введение, общие слова… начнём отсюда. Никита, сделай пометку – информация из докладной записки на имя министра, выдержки…

И Чернышёв, усевшись поудобнее, стал читать:

– Прежде чем перейти к практическим предложениям, считаю целесообразным ознакомить вас с получившими наибольшую известность случаями гибели судов от обледенения.

Зимой 1902/03 года в Северном море шесть немецких рыболовных траулеров «В. В. Иоганн», «Балтрут», «Георг», «Уранус», «Ниек» и «Комендант» в жестокой штормовой обстановке подверглись сильному обледенению, потеряли остойчивость и погибли вместе с экипажами. Зимой 1931 года в Баренцевом мори пропали без вести траулеры «Осётр», «Макрель» и «Союзрыба». Есть все основания предполагать, что они погибли от обледенения и последующего опрокидывания вверх килем.

О гибели 26 января 1955 года английских рыболовных траулеров «Лорелла» и «Родериго» имеется более подробная информация. Оба судна были застигнуты сильным штормом в 90 милях на северо-восток от Исландии. Последние сообщения с траулера «Лорелла» свидетельствовали о том, что огромные массы льда, скопившиеся на палубе, надстройках, бортах и такелаже, превратили судно в сплошной айсберг. Лёд облепил стойки антенн до такой степени, что они стали толще телеграфных столбов. Льдом заполнились спасательные шлюпки, обледенели шлюпбалки – все спасательные средства, таким образом, оказались непригодными к использованию. Траулер потерял способность к управлению, оказался развёрнутым лагом к волне и перевернулся. Через два часа при таких же обстоятельствах погиб и «Родериго». Комиссия, расследовавшая обстоятельства гибели обоих траулеров, пришла к выводу: «Суда перевернулись и погибли по причине необычайного и непредвиденного совпадения сил: свирепого шторма, высокой волны и потери остойчивости из-за тяжёлого обледенения верхних устройств судов».

9 декабря 1959 года погибло шведское спасательное судно «Титан», имевшее хорошую остойчивость и приспособленное к плаванию в самых тяжёлых условиях. По заключению комиссии капитан «Титана» недооценил катастрофичности положения и не принял энергичных мер по борьбе с обледенением, а главной ошибкой капитана было то, что он решил выравнивать крен не путём околки льда, а перемещением грузов, что и привело к опрокидыванию судна».

Здесь Чернышёв оторвался от текста, сказал Никите: «Сделай себе пометку, этот случай очень важный», – и продолжал чтение:

– «25 января 1957 года в результате сильного обледенения опрокинулся и погиб в Гренландском море датский ледорез „Тернен“.

В январе 1968 года трагически погибли три английских рыболовных траулера: «Капитан Перидот», «Росс Кливленд» – у берегов Исландии, и «Сент Романус» – у берегов Норвегии. Последняя радиограмма с гибнущего траулера: «Мы гибнем судно опрокидывается передайте нашу любовь жёнам и семьям». О событиях трагической ночи рассказал 26-летний помощник капитана «Росс Кливленда» – второй в истории мореплавания моряк (первым был Анатолий Охрименко с «Бокситогорска», о нем ниже), спасшийся при опрокидывании судна от обледенения. Вот его рассказ: «Шторм, бушевавший вторые сутки, к утру перешёл в пургу. Так как после этого обледенение резко усилилось, капитан распорядился начать околку. Одновременно мы взяли курс на ближайший фиорд. Когда в 18:30 я поднялся на мостик, ветер достиг силы 10 баллов, а снегопад был таким, что из ходовой рубки не было видно, что творится на баке. Судно, с трудом выгребая на среднем ходу против ветра, медленно продвигалось вглубь фиорда. Однако обледенение все усиливалось. Люди, обессиленные непрерывной околкой льда, уже не могли справиться с нарастающим льдом. Лобовая стенка рубки и некоторые участки поручней были покрыты слоем льда толщиной четыре дюйма. В 18:50 сильным порывом ветра судно накренило на левый борт. Рулевой тщетно пытался переложить руль вправо. На его отчаянный крик к штурвалу бросился ещё один человек, но было поздно: траулер лёг на левый борт и больше не выпрямился. Тотчас через палубу перекатилась первая волна. Я рванул ручку машинного телеграфа на „полный вперёд“, но это ничего не дало. Ещё две огромных волны захлестнули судно… Когда, открыв дверь рубки, я попытался пробраться к шлюпке, меня накрыло здоровенной волной и смыло за борт. Соображать снова я начал только тогда, когда почувствовал, что кто-то вытаскивает меня из воды. Волосы и брови настолько обледенели, что через это ледяное забрало я едва различил лица своих спасателей. Это был боцман, одетый в вязаную фуфайку, тёплые брюки и сапоги, и юнга в одном бельё, он, видимо, только соскочил с койки. Траулер лежал на борту так, что верхушки мачт уже касались воды. Людей на нём не было видно, да если бы они и были, из-за громадного крена им не удалось бы воспользоваться ни шлюпками, ни плотом. Плот же, на котором мы находились, размещался возле дымовой трубы, поэтому он не покрылся льдом, и волны без труда сбросили его, на наше счастье, в море. Вскоре нас отнесло от места гибели судна. Постоянно обдаваемые ледяной волной, я и мои товарищи начали замерзать. Первым перестал двигаться юнга, спасти жизнь боцмана также не удалось».

– Минутку, Алексей Архипович, – попросил Корсаков. – В своё время мы этот случай разбирали и пришли к выводу: околку они начали слишком поздно. Согласны?

– Ещё бы! – воскликнул Чернышёв. – Преступно поздно, на вторые сутки!

– Тогда не усматриваю в ваших намерениях логика – давил Корсаков. – Вы сознательно хотите повторить роковую ошибку капитана «Росс Кливленда»?

– Виктор Сергеич, – устало сказал Чернышёв, – неужто я такой индюк, чтоб в десятибалльный шторм сознательно набирать сорок тонн? По прогнозу у нас ожидается… сколько?

– Пять-шесть баллов, – подсказал Ванчурин.

– Тоже далеко не штиль. – Корсаков на мгновение задумался. – Ладно, об этом после, продолжайте.

Чернышёв исподлобья взглянул на Корсакова, хотел что-то сказать, но сдержался и продолжил чтение:

– «Наибольшее число трагедий произошло, однако, в Беринговом, Охотском и Японском морях, когда, осваивая новые районы и переходя от сезонного к круглогодичному промыслу, рыболовные суда разных стран встретились с особо тяжёлыми гидрометеорологическими условиями. Наиболее трагичным и памятным днём для рыбаков Советского Союза и Японии было 19 января 1965 года, когда в Беринговом море от обледенения в течение нескольких часов погибли четыре советских и шесть японских рыболовных траулеров.

Ситуация, сложившаяся в тот день, оказалась исключительно сложной. В ночь на 19 января на район восточной части Берингова моря вышел глубокий циклон, обусловивший усиление северного ветра до 11-12 баллов и сильное понижение температуры воздуха. Видимость упала до нуля – пятидесяти метров, а высота волны достигала семи-десяти метров. Сто пять промысловых, более двадцати производственных судов и три спасателя оказались в тыловой части глубокого циклона. Получив штормовое предупреждение от синоптической группы, руководство экспедиции отдало распоряжение всему флоту пройти на север и укрыться в ледяном массиве. Однако суда, застигнутые штормом на значительном расстоянии от кромки льда, оказались в тяжёлом положении. Их переход к ледяным полям чрезвычайно осложнился из-за встречного штормового ветра и волнения моря, что способствовало интенсивному обледенению. Плавбазы, транспортные и спасательные суда вели непрерывное наблюдение за флотом на аварийных частотах. На перекличках судов 19 января сначала не вышел на связь СРТ «Нахичевань», а затем СРТ «Себеж», «Севск» и «Бокситогорск». Штаб экспедиции объявил радиопоиск, в эфир полетели вызовы на различных частотах.

В 8 часов 15 минут матрос с траулера «Уруп» сквозь парение моря и заряды пурги почти совсем рядом увидел плавающее вверх килем судно, на днище которого, с трудом удерживаясь, карабкались люди, но на глазах у членов экипажа «Урупа» они были смыты в море перекатившейся через днище волной. Двое из них сразу скрылись из виду, а двое других оказались вблизи «Урупа». В условиях двенадцатибалльного шторма «Уруп» сделал несколько попыток приблизиться к гибнущим, и последняя попытка оказалась удачной. Мастер добычи Салик Ухмадеев бросил выброску, колотушка обернулась вокруг руки плавающего человека, его подтянули к борту, и сразу же несколько человек выхватили его из воды на палубу. Им оказался мастер добычи СРТ «Бокситогорск» Анатолий Охрименко. После того как он был поднят на палубу, на поверхности моря уже никого не было.

В 12 часов 39 минут «Бокситогорск» затонул в точке 58 градусов 32 минуты северной широты, 172 градуса 48 минут западной долготы. Единственный оставшийся в живых член экипажа – Анатолий Охрименко рассказал: «Волны высотой до десяти метров со страшной силой обрушивались на наше крохотное судно. Траулер с каждым часом принимал на себя вес новые тонны льда, и вся команда из последних сил окалывала палубу, надстройки и такелаж. Но лёд нарастал быстрее, парусность корабля увеличивалась. Ранним утром ураган достиг невероятной силы, страшный удар обрушился на левый борт, затем судно накрыла вторая волна и крен резко увеличился. Мы – матрос Коля Козелл и я – бросились в коридор, с огромным трудом открыли бортовую дверь и вылезла на палубу. В это время крен достиг 80 градусов, мачты почти лежали в воде. Мы ухватились за поручни, выбрались на фальшборт, я успел крикнуть боцману Александру Новикову: „Прыгай за нами!“ – и в этот момент послышался треск, и судно опрокинулось. Я с трудом вскарабкался на киль, заметил, что винт корабля ещё крутился в воздухе. Видимость была почти нулевая, так как от сильного мороза над водой струился пар, но в стороне я заметил кока Хусанова и матроса Булычёва, которые отчаянно барахтались в ледяной воде. Но помочь им я никак не мог, волна два раза накрывала меня, а третья смыла в море. Случайно натолкнулся на обломок льдины, вцепился в него, обнял и так держался из последних сил, хотя руки уже не слушались; весь обмёрз и думать ни о чём больше не мог, когда вдруг увидел приближающееся судно…»

Следует подчеркнуть, что в этой обстановке Анатолий Охрименко проявил исключительное самообладание. В ходе поисков «Севска», «Себежа» и «Нахичевани» была осмотрена акватория площадью в сто сорок тысяч квадратных миль от пролива Унимак до острова Святого Матвея. Было найдено много предметов с траулеров «Себеж» и «Севск», «Нахичевань» же исчезла бесследно. Комиссия по расследованию причин трагедий на основании радиограмм с погибших судов и показаний Охрименко установила, что траулеры погибли в результате потери остойчивости, вызванной интенсивным обледенением в условиях жестокого шторма. К аналогичным выводам пришла комиссия, расследовавшая причины гибели японских рыболовных траулеров.

В результате анализа вышеприведённых и ряда других случаев гибели судов от обледенения выяснилось, что основным по частоте и опасности для мореплавания является обледенение от забрызгивания и заливания забортной водой при сильном ветре и отрицательных температурах воздуха. Эти явления наиболее характерны в зимние месяцы в акватории дальневосточных морей – Берингова, Охотского и Японского. В связи с этим возникло и широко дискутируется мнение о том, что рыболовные траулеры небольших размеров – а именно они дают главную часть добычи рыбы – не должны принимать участия в промысле в зимние месяцы из-за крайней опасности обледенения.

Эта точка зрения вызывает решительные возражения. Опыт капитанов с большим стажем работы и мой собственный свидетельствует о том, что принятие необходимых мер – немедленный выход из района интенсивного обледенения, правильная загрузка судна для увеличения остойчивости, своевременное окалывание судна и другие практические меры – даёт гарантию безопасности работы даже в суровых зимних условиях. Этот опыт, однако, нуждается в практическом и теоретическом обосновании…»

– Такие дела. – Чернышёв медленно и как-то слишком аккуратно сложил листы в папку, пододвинул её Никите и залпом выпил остывший чай.

Теоретическая конференция (Окончание)

– Такие дела, – повторил он, обводя нас глазами. – Чего пригорюнились?

– Минута молчания, – сказал Кудрейко. – Осмыслить надо, Архипыч.

Задумался и Чернышёв, единственный из нас, для которого докладная записка была не просто информацией и поводом к размышлению.

– Сколько льда набрали погибшие траулеры? – спросил Ерофеев.

Чернышёв вздрогнул и непонимающе на него посмотрел. Ерофеев повторил вопрос.

– Судя по отрывочным, весьма приблизительным данным, за тридцать тонн.

– Но этого оказалось достаточно, – напомнил Никита.

– В сильнейший шторм! – Чернышёв насторожился. – А у нас штормик – пять-шесть баллов. Есть разница?

– Есть, но…

– Займись своим делом, Никита, – сказал Корсаков. – Алексей Архипыч, с материалами расследования, в том числе с вашими показаниями, меня ознакомили в Морской инспекции. Картина гибели траулеров ясна: обстоятельства не позволили экипажам своевременно околоть лёд, в первую очередь с вертикальных конструкций. У меня вопрос лично к вам. Известно, что «Семён Дежнев» наряду с другими траулерами находился точно в таких же условиях, как «Бокситогорск»…

– Вопрос ясен, – не дослушав, кивнул Чернышёв. – В том, что «Дежнев» остался на плаву, никакого чуда нет. Первое: аврал я начал сразу же, как только стал обрастать, не теряя ни минуты; весь экипаж, за исключением вахты на мостике, в машине и радиста, двенадцать часов подряд непрерывно окалывал лёд. Второе… помните, я просил Никиту сделать пометку? Дай-ка сюда папку… шведское судно «Титан»… вот: «Главной ошибкой капитана было то, что он решил выравнивать крен не путём околки льда, а перемещением грузов, что и привело к опрокидыванию судна». Итак, второе: когда я понял, что лёд нарастает быстрее, чем мы его сбиваем, я запрессовал все днищевые танки забортной водой, и остойчивость у меня была лучше, чем у многих других. А на «Титане» топливо и воду перекачивали с борта на борт – грубейшая ошибка! – и судно получило резкий крен, выровнять который не удалось. Третье: ход я сбавил до среднего и затем до малого, чтобы уменьшить удар о волну и, следовательно, забрызгивание, благодаря чему хотя и с потерей во времени, но добрался до ледяного поля.

– Почему не все так поступили? – спросил Баландин. – Ведь то, что вы предприняли, совершенно логично! Даже неспециалисту ясно, что…

– Ошибаетесь, Илья Михалыч, – перебил Чернышёв, – далеко не всем и далеко не так уж ясно. Знаете, что такое запрессовать топливные танки забортной водой? Со мной Дед неделю разговаривать не хотел: сутки, а то и больше нужно потом частить танки. Очень неприятная, грязная и нелюбимая работа, Илья Михалыч. Другие рыбу ловить будут, а ты лежи в дрейфе, скреби танки и гляди, как твои соседи трал за тралом таскают и над тобой, перестраховщиком, посмеиваются. Редко какой капитан на такое пойдёт, сто раз себя уговорит – авось пронесёт? Сколько судов погибло из-за этого «авось»… И из-за того, что не сразу окалываться начинали, и к ледяному полю пробивались недостаточно упорно – опять же авось кончится шторм, ближе к району лова будем, чего время терять…

– Спасибо, Алексей Архипович, – сказал Корсаков. – Ваша аргументация вполне меня убедила…

– Давно бы так! – откровенно обрадовался Чернышёв. Мне даже показалось, что он еле удержался от мальчишеского желания протянуть Корсакову руку. – Замучаешься с вами, учёными…

– Я не закончил, – холодно возразил Корсаков. – Ваша аргументация совершенно меня убедила в одном: набирать предельное количество льда настолько опасно для судна, что я решительно отвергаю эту идею как ошибочную и даже абсурдную.

Не берусь гадать, что произошло бы в следующую минуту, не загляни в салон Лыков.

– Можно тебя, Архипыч?

– Чего там? – рыкнул Чернышёв. – Говори при всех!

Лыков вошёл, прикрыл за собой дверь.

– Лёд вовсю набираем, – бесцветным голосом сказал он.

– Вот неприятность! – Чернышёв хлопнул себя по ляжкам. – А я только-только собирался на ботдек загорать!

Лыков присел, налил себе чаю.

– Не только ты хочешь загорать.

– Кончай загадки! – повысил голос Чернышёв.

– Федор мутит ребят: кэп, мол, по фазе сдвинулся, сорок тонн набирать хочет.

– Под дверью слушал, сукин сын?! – Чернышёв был до крайности неприятно удивлён. – Говорил, не бери его!

– Мало что говорил, другого не было.

– Где он?

– В кубрике, только сменился. – Лыков положил руку на плечо Чернышёва, который порывался встать, с силой усадил его на место. – Пусть отдохнёт.

– Объявляйте перерыв, Архипыч, – предложил Ерофеев, – нам пора лёд замерять.

– И мне не терпится взглянуть, – поддержал Ерофеева Баландин.

Было решено собраться после обеда.

Я остался в салоне, вымыл стаканы и расставил их по гнёздам. Затем, убедившись, что в коридоре никого нет, извлёк из портфеля магнитофон, провернул ленту назад, нажал на клавиш и облегчённо вздохнул. Все в порядке, запись отчётливая. С тех пор, как на Чукотке я потерял в пургу заполненный блокнот, мне часто мерещится один и тот же кошмар: случайно размагниченная плёнка, сгоревшая рукопись и прочее. Бережёного бог бережёт: две записанные двухчасовые кассеты всегда при мне, намертво зашил их во внутреннем кармане куртки, там же и записная книжка. Это главное моё богатство, лишись я его – считай, пропутешествовал впустую, с моей хилой памятью материала и на пустячный очерк не хватит.

Я спустился в свою каюту, оделся и вышел на палубу.

Море было угрюмое и неспокойное, от него как-то сыро становилось на душе. Беспорядочные волны вызывали смешанную качку, с борта на борт и с носа на корму, ветер швырял холодные брызги в лицо. Необъяснимая ассоциация: сколько лет прошло, но, глядя на море, я всегда вдруг вспоминал Инну. То ли потому, что возникала к себе какая-то сентиментальная жалость, то ли угнетало чувство заброшенности – не пойму, да и разбираться больше не хочу.

Я двинулся вдоль фальшборта к баку. Ледяную кашу уже прихватило, шпигаты и портики замёрзли, и вода, попадавшая на борт, быстро превращалась в лёд. Ерофеев и Кудрейко обмеряли рейки и штыри, которых они наставили повсюду, откалывали кусочки льда и совали их в полиэтиленовые мешочки – для лабораторного анализа; Баландин и Птаха оживлённо о чём-то разговаривали у лобовой надстройки, а на крыле мостика суетились с кинокамерами Никита и Гриша Букин. Ёжась от холода, я постоял у покрытой брезентом спасательной шлюпки.

– Капюшон опустите, простудитесь! – крикнул мне Птаха. – Куда собрались, Георгич?

Я наугад ткнул пальцем в сторону тамбучины и решил в самом деле заглянуть в кубрик. Хватаясь за все, за что можно ухватиться, проковылял по скользкой палубе, с трудом открыл тяжёлую дверь тамбучины и спустился вниз.

В крохотном кубрике было накурено и душно. На нижних нарах, раздевшись до тельняшки, лежал Перышкин, а напротив него, на других нарах, сидели Воротилин и Рая.

– Гриша на крыле с кинокамерой, – сообщил я Рае, – все отобразит!

– А пусть его! – Рая кокетливо обмахнулась платочком. – Я уже три года как совершеннолетняя!

– Садись, Георгич, – предложил Перышкин, – у нас секретов нет. Так что вы там наверху порешили?

– Теоретические проблемы, – ответил я. – Адгезия льда, остойчивость и так далее.

– А мы больше про любовь. – Перышкин подмигнул Рае, которая тут же приняла независимый вид. – Как, по-твоему, Георгич, возможна любовь с первого взгляда, как у меня и Раюши?

– Тоже мне любовь. – Рая мгновенно и густо покраснела. – Только и знаешь, что руки в ход пускать.

– Будто я виноват, что ты такая кругленькая, – проникновенно поведал Перышкин. – Если сердцу не прикажешь, то рукам и подавно.

– Краснобай! – восхищённо прогудел Воротилин. – Твоё счастье, что Григорьевна не слышит, снова получил бы половником по лбу!

– Собака на сене твоя Григорьевна, – с досадой отозвался Перышкин. – Девчонок будто в монастыре держит, вон брюки заставляет надевать, фурия.

– И правильно, что заставляет, не зыркайте, – указала Рая. – И вовсе она не фурия, а просто женщина в возрасте, все мы такими будем.

– Ты – никогда! – льстиво заверил Перышкин. – Пересядь ко мне, я тебе что-то на ушко скажу.

– Так я тебе и поверю.

– Мне? – поразился Перышкин. – Филя, ты мой лучший кореш: брехал я когда?

– А каждый раз, как рот открывал, – засмеялся Воротилин. – Будь я девкой, до загса тебя бы и не слушал.

– И ты, Брут! Вот уйдёте все, я Рае в два счета докажу.

– Так я с тобой и осталась! Постыдился бы человека. Мне надоел этот примитивный флирт.

– Федя, – спросил я, – что ты натворил? Перышкин рывком поднялся, сел.

– Старпом нажаловался?

– Это не имеет значения. Что ты натворил?

– А ничего! – с вызовом ответил Перышкин. – Мы, Георгич, живые люди, а не заклёпки, мы от рождения язык имеем. Кэпа блоха укусила, а нам чесаться? Филя, растолкуй ему, что такое сорок тонн!

– Я что, – Воротилин поёжился, – я как прикажут…

– А ты скажи, скажи, – настаивал Перышкин. – На тебе пашут, а ты и рта не раскрой?

Воротилин сжал огромные руки, растерянно заморгал.

– Архипыч лучше знает.

– Так не пойдёт, – запротестовал Перышкин, – повтори, что нам говорил!

– Это ты говорил, – насупился Воротилин, – я только согласился, что сорок тонн очень много.

– Согласи-ился! – передразнил Перышкин. – А кто хныкал мне в жилетку, что двух пацанов жалко, Александр Сергеич Пушкин?

Воротилин выпрямился.

– Ты моих пацанов не трожь, – с угрозой проговорил он. – Я, может, за них всегда боюсь, ты их не трожь.

– Не буду, – поняв свою ошибку, заторопился Перышкин. – Ты меня прости, Филя, я ведь не хотел, я любя.

Воротилин смягчился.

– Ладно, Федя, чего там… Боязно, конечно, только Архипыч лучше знает, авось продержимся, не впервой.

– Льда им не хватает, чудакам, – с упрёком сказала Рая. – У меня с прошлого раза, как положило на борт, колено распухшее, а у Зинки кровоподтёк на все бедро. На берег бы списались, так Григорьевну жалко бросать.

– Спишешься тут… – помрачнел Перышкин, – такую телегу вдогонку пошлёт, хромой черт…

– Ты, друг, на Архипыча хвост не подымай, – неожиданно обиделся Воротилин. – Ты здесь без году неделя, а возникаешь.

– Раб в тебе сидит, Филя, – с сожалением сказал Перышкин. – Знаешь, почему тебя хромой черт обожает? Работаешь ты за четверых, а кушаешь за двоих – экономия; в шторм поломает мачту, тебя можно поставить – опять экономия… Чем он тебя взял, дылду здоровую, заработком?

– Это само собой, деньги мы считать умеем. – Воротилин пропустил «раба» и «дылду» мимо ушей. – Своих в обиду не даёт – это раз, за счёт артелки, как некоторые, не угощается – это два и вообще справедливый. С «Дежнева» по своей охоте и не помню чтоб кто ушёл.

– И туда, – Перышкин ткнул пальцем вниз, – пойдёшь по своей охоте? Чего молчишь?.. Вот Георгич смотрит на меня туманно, думает, небось труса праздную… Угадал?

Я неопределённо пожал плечами.

– Это вы зря, Павел Георгич, – вступился Воротилин. – Трус после «Вязьмы» в море не пойдёт.

– А ты знаешь, – Перышкин все больше возбуждался, – в какую сторону ползти, когда пароход лежит на борту? Пробовал по переборке к двери карабкаться, – он протянул ко мне руки, – так, что ногти вылезли? Погляди, пощупай, вот они, розовенькие, ещё не отросли! Теоре-тики! – передразнил он.

– А Райка и Зинка не теоретики, им детей рожать, понял? У Фили два пацана, у Дуганова трое, да и у меня самого две дырочки в носу для воздуха приспособлены, а не для морской воды! Так и передай хромому черту: для воздуха!

– Не того связного нашёл, – сказал я, – объясняйся сам. И всё-таки, Федя, никто тебя в экспедицию волоком не тащил, по собственному желанию пошёл. Да и все мы. Так что не ищи виноватых, Федя. Ну, счастливо оставаться.

– И я с вами, – спохватилась Рая, взглянув на часы. – Батюшки, обед, а я заболталась.

К обеду Чернышёв не явился, а на совещание, сверх обыкновения, опаздывал. По слухам, он заперся с Лыковым в каюте, и мы терялись в догадках. Корсаков и Никита молчали, и поэтому мне показалось, что они что-то знали. Во всяком случае, когда капитан вошёл, Корсаков чуть заметно напрягся, а Никита с излишней торопливостью уселся за протокол.

– Хорошо отобедали? – с прямо-таки отцовской заботой поинтересовался Чернышёв, почему-то не садясь в кресло. – Раечка жаловалась, что половину в тарелках оставляете, мужики, говорит, а едят, как воробышки. Пища, конечно, у нас грубая, деликатесов, извините, не держим…

Чернышёв явно возвращался к прежней, очень неприятной манере с нами разговаривать.

– … Щи да каша – пища наша. Впрочем, за аппетит подчинённых капитан личной ответственности не несёт, – по-прежнему стоя рядом с креслом, разглагольствовал он, – хотите – кушайте, не хотите – дышите свежим морским воздухом. Я, Виктор Сергеич, случаем, вас не обидел? Очень вы хмуритесь, а я, как увижу, что кто-то хмурится, тут же спрашиваю самого себя: не сказал ли ты, Алексей Архипыч, лишнего, обидного!

– Хватит! – сквозь зубы процедил Корсаков. – Скоморошничать можете в своей каюте.

Дурашливая ухмылка сползла с лица Чернышёва.

– В самом деле, хватит, – согласился он. – Информирую: во время перерыва мой заместитель послал начальнику управления радиограмму, в коей выразил беспокойство по поводу намерений капитана Чернышёва. Зачитываю ответ. – Он вытащил из кармана листок. – «Категорически приказываю экспериментальных целях ограничиться пятнадцатью тире двадцатью тоннами льда точка Случае нарушения будете освобождены своих обязанностей точка Подпись». Предлагаю хором прокричать: «Ура!»

Все промолчали.

– Через два часа приступаем к околке льда, – бесстрастно произнёс Чернышёв и вышел из каюты.