Текст книги "Одержимый"

Автор книги: Владимир Санин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Первый лёд

Черт бы побрал эту качку! На такой скорлупке, как наш «Дежнев», даже несчастные шесть баллов могут лишить человека чувства юмора.

– Разве это качка? – На лице Перышкина не было и тени сочувствия. – Ты бы сходил, Георгия, на торпедном катере – забыл бы, как маму зовут.

– Адмирал Нельсон… – Лыков назидательно рассказывает сто раз слышанную мною историю о том, что знаменитый флотоводец всю жизнь страдал морской болезнью и в шторма блевал в мешочек, который держал наготове вестовой. Как ни странно, мне становится от этого легче. А когда я вспоминаю, что творилось ночью с Баландиным, то и вовсе приободряюсь. Такова особенность нашей психики: испытывать тайное удовлетворение от сознания того, что кому-то хуже, чем тебе. С точки зрения высокой морали, конечно, это выглядит сомнительно, но пусть в меня бросит камень тот, кто этого не испытывал.

Второй день нас треплет шторм, не такой, о каком мечтают Чернышёв, Корсаков и им подобные одержимые, но всё-таки шторм. А не такой потому, что температура воздуха лишь два градуса ниже нуля и лёд почти не нарастает.

– Вот так бы и всю дорогу, – откровенно мечтает Лыков. – А, Федя?

Перышкин охотно соглашается и добавляет несколько крепких слов в адрес учёных психов, которые спят и видят поиграть с океаном в очко. «Двадцать два, перебор – и ваших нет!» – заключает он под одобрительный кивок Лыкова.

Эти единомышленники так осмелели потому, что Чернышёва и Корсакова в рулевой рубке нет, а меня можно не опасаться: кто-то пустил слух, что «корреспондент не трепло и свой парень». Честно говоря, я и в самом деле не трепло, и такой слух меня вполне устраивает: кажется, я единственный на судне человек, с которым откровенничают и начальство и матросы. Например, я знаю, что полчаса назад Корсаков вдрызг разругался с Чернышёвым после того, как пригласил меня в свой салон «расширить сосуды», открыл холодильник и обнаружил исчезновение двух бутылок коньяка. Для виду Корсаков порылся в рундуке, заглянул в тумбочку и даже пошарил под диваном – зря тратил время: можно найти украденные деньги, унесённую другом под полой книгу, но никогда и никто ещё не находил пропавшее спиртное. Я нисколько не сомневался, что упомянутые Чернышёвым две бутылки принадлежали именно Корсакову, поскольку матросы коньяк не покупают (пустая трата денег, пижонство – водка такой же крепости). Приглашённый на объяснение Чернышёв страшно расстроился.

– Ай-ай-ай! – Он поцокал языком. – Так это был ваш коньяк, Виктор Сергеич? Кто бы мог подумать?

– Вы прекрасно понимаете, что в моем холодильнике мог находиться только мой коньяк!

Чернышёв хлопнул себя по ляжкам.

– А ведь и в самом деле! Вот что значит учёный человек – логика-то какая! Ай-ай, какая беда… Ладно, не огорчайся, Виктор Сергеич, раз я тебя не предупреждал, что спиртное на борту запрещено, двадцать пять процентов премии снимать не буду. А знаешь, какие это деньжищи? На десять корзин цветов для прекрасного пола хватит.

– Попрошу мне не «тыкать»!

– Неужели я так забылся? – Чернышёв скорчил до чрезвычайности огорчённую гримасу. – Это от качки, Виктор Сергеич, от качки. Мозг, понимаете, тупеет, мозги сбиваются набекрень. Я вам расскажу занятнейшие эпизоды, связанные с качкой! Хотите чашечку чая?

Видя, что Корсаков готов взорваться, я тактично удалился: начальство предпочитает ссориться без свидетелей.

Впрочем, вскоре они явились вместе, как ни в чём не бывало: Корсаков достаточно благоразумен, чтобы не ставить под удар экспедицию из-за пустяков.

На мостике пока ничего интересного не происходило, и я спустился в твиндек проведать Баландина. Но благому намерению не дано было свершиться: из каюты гидрологов доносился смех, и, чем развлекать страдальца, я эгоистично решился развлечься сам.

Ерофеев читал вслух Зощенко, а Кудрейко, лёжа на койке, обессиленно скулил.

– В соседней каюте человек смертные муки принимает, а вы… – упрекнул я.

– Жив будет, – вытирая слезы, отмахнулся Ерофеев. – Нет, слушайте: «А тут какой-то дядя ввязался. Дай, говорит, я докушаю. И докушал, сволочь, за мои-то деньги». А в этом… Сейчас найду, вот: «Тогда вдруг появился Феничкин брат… он почти ничего не говорит и только ногами выпихивает лишних обитателей из комнаты…» Ногами… из комнаты…

– Зощенко из самых моих любимых писателей, я знаю его почти наизусть, но приятели хохотали так самозабвенно, что я охотно к ним присоединился. Успокоившись, Ерофеев закрыл книгу и бережно её погладил.

– Перед отъездом у соседа выменял за моржовый клык, – похвастался он. – Сколько ни перечитываю, все нахожу новые строчки. Признайтесь, Паша, завидно, что не сочините такого?

– Нисколько. Завидовать можно равному, а Зощенко велик и недосягаем.

– Если так, почему у него было столько недоброжелателей?

– Именно поэтому! Попробуйте, Митя, назвать хоть одного великого человека, у которого их не было. Перефразирую не помню кого: зависть и недоброжелательство – это тень, которую отбрасывает великий человек, где бы он ни появился.

– Слышал, Алесь? – строго спросил Ерофеев. – Теперь понятно, почему ты мне летом завидовал.

– Единственную путёвку в Пицунду на отдел разыгрывали, – пояснил Кудрейко. – Ему, негодяю, досталась.

Мне эти ребята нравятся, я то и дело захожу в их каюту. Мы примерно одного возраста и быстро сошлись. Полярные гидрологи, они зимовали и в Арктике и в Антарктиде, много всякого повидали и не без юмора рассказывают о своих приключениях. Даже Чернышёв, который не очень-то скрывает скептическое отношение к своей «научной части», и тот признал: «Этих бродяг льдом не удивишь».

Дверь скрипнула, и в каюту просунулся Баландин. Его землистого цвета лицо было исполнено такого укора, что мы кощунственно не удержались от смеха.

– Неужели в этом миро кто-то может смеяться? – слабым голосом спросил он, стараясь удержать равновесие на уходящем из-под ног полу.

– Садитесь, пожалуйста. – Ерофеев встал, предупредительно пододвинул тяжёлый, не меньше пуда весом, стул. – Чем можем помочь?

– Если вы уж так добры… – Баландин не сел, а рухнул на стул, – я готов продиктовать своё завещание.

– Пройдёт, не обращайте внимания, – с максимальной отзывчивостью сказал Ерофеев. – В свой первый шторм я тоже за борт хотел бросаться, а теперь даже не замечаю.

– Почему «тоже»? – возразил Баландин. – Лично я нисколько не желаю туда бросаться, поскольку не умею плавать. Куда охотнее я бы сейчас бросился – причём с безрассудной отвагой – на тахту в своей квартире.

– Я тоже способен на такой героизм, – признался Ерофеев. – Да, вы же были на мостике, Паша, как там наверху?

– Все то же, теплынь и одна слякоть. Соскучились по льду?

– Пусть по нему медведь скучает. – Кудрейко зевнул. – Чёртова качка, так и тянет на боковую. Уж лучше пурга, правда, Илья Михалыч?

– Алесь шутит, – сказал Ерофеев. – Лучше всего штиль, солнышко и парное Чёрное море. Про пургу хорошо читать в книжке, когда загораешь на согретой гальке с голым пузом.

– Что говорит этот оторванный от жизни фантаст? – Баландин подёргал себя за огромные уши. – Штиль, пляж, солнце… Разве такое бывает?

– Бывает, Илья Михалыч, – заверил Ерофеев, – я слышал об этом от вполне достойных доверия людей.

– Алесь, – доверительно спросил Баландин, – ваш друг случайно не с приветом? Кудрейко засмеялся.

– Ещё с каким! Лет пять назад нас высадили на точку в трехстах километрах от полюса, и мы несколько дней жили вдвоём в палатке. Просыпаюсь однажды и не верю своим ушам: играет музыка, и Митя с кем-то беседует. Прилетели за нами, что ли? Выползаю из палатки, вижу: у полыньи с транзистором сидит Митя и душевно излагает нерпе, что, если она не хочет до старости остаться необразованной дурой, пусть почаще приплывает и слушает музыку, а уж он, Митя, берётся обучить её нотам. Но только он проревел «До, ре, ми-и…», как нерпа скисла и ушла под воду. Утонула, наверное.

– Враньё, – с достоинством возразил Ерофеев. – Во-первых, я допелся до «ля», а во-вторых, ей просто не внушал доверия этот обросший щетиной дикарь. Она сама потом мне об этом сказала.

Глаза Баландина понемногу принимали осмысленное выражение.

– По-моему, качка уменьшилась, – нерешительно предположил он.

– Вы просто к ней привыкаете, – обнадёжил Кудрейко. – Скоро ещё и волчий аппетит появится, вот увидите.

Баландин замер, прислушиваясь к своим ощущениям.

– А мне и в самом деле хочется чего-нибудь съесть, – удивлённо сообщил он. – Удобно ли до обеда зайти на камбуз?

Мы переглянулись. Весь экипаж уже судачил о том, что Григорьевна раз пять забегала к Жирафу (так в первый же день прозвали Баландина) с геркулесовой кашей и сухариками, а Перышкин утверждал, что лично своими ушами слышал: «Ты покушай, покушай, зайчик мой бедненький». Ему не очень верили, но факт оставался фактом: Григорьевна взяла именно Баландина, а не Корсакова под личное покровительство.

– По-моему, удобно, – с лицемерной озабоченностью сказал я. – Любовь Григорьевна вроде бы человек незлой. Не прогонит, вы только скажите ей, что два дня не ели.

Кудрейко отвернулся и тихо заскулил.

– А потом, Илья Михалыч, – заторопился я, – приходите на палубу, посмотрим на вашу эмаль.

– Чего там смотреть, её давным-давно смыло, – ущипнув Кудрейко за ногу, сказал Ерофеев. Баландин выпрямился.

– Митя, не шутите над святыми вещами. Моя эмаль вечна!

– А порошок? – ехидно спросил Ерофеев.

– Экспериментатор имеет право на неудачу. Даже у Хемфри Дэви из ста опытов девяносто девять не получались. Но я вам, маловеры, докажу, что противостоять льду может только химия!

– Где же всё-таки порошок? – мстительно напомнил Ерофеев.

– Его, Митя, смыло в море, – уныло признался Баландин. – Я взял его слишком мало, всего одну тонну. Вчера Баландина постигло первое и обидное поражение. Несколько лет назад он изобрёл белого цвета порошок, который отлично проявил себя в аэропортах, препятствуя льдообразованию на взлётно-посадочной полосе: он был довольно тяжёлым, и дождь с ветром его не разносили. Несмотря на откровенное недоверие скептика Чернышёва, Баландин возлагал на порошок большие надежды, и когда вчера слегка подморозило, то велел рассыпать его по носовой части судна. Первой же хорошей волной полтонны порошка смыло в море, вторые полтонны постигла та же участь, и престижу Баландина был нанесён значительный ущерб, от чего, как мне казалось, он страдал куда сильнее, чем от качки. Но главную ставку он сделал на эмаль, которой покрыли часть палубы и надстроек и которая, по убеждению Баландина, должна препятствовать нарастанию льда. Словом, профессор жаждал реванша – и не было на судне человека, который не желал бы ему успеха.

В каюту заглянул матрос.

– Капитан приглашает на мостик!

Никита Кутейкин выключил секундомер.

– Два-три забрызгивания в минуту.

– Температура воздуха? – спросил Корсаков, заполняя журнал.

– Минус 4, 6 градуса.

– Запишите: курсовой угол к фронту волны десять градусов, – продиктовал Кудрейко. – Ветер семь баллов, волнение моря шесть.

С понижением температуры началось обледенение. «Семён Дежнев» носом зарывался в море, и на палубу, надстройки обрушивались мириады брызг. Качало на мостике значительно сильнее, чем в твиндеке, но в каюте без иллюминаторов качка изнуряла больше, а наверху, как нынче любят говорить, мозг получал всё-таки какую-то информацию. Временами волна, разлетаясь, с силой била в окна рулевой рубки, и я инстинктивно отшатывался, вызывая усмешки Лыкова.

– Алексей Архипыч, меняйте курс, – попросил Корсаков. – Прямо на ветер.

По команде капитана Перышкин крутанул штурвал.

– Никита, секундомер!

В море зимой я никогда не был. Неприглядное зрелище. Все вокруг тебя серое и мрачное: и повисшие над морем тучи, и пелена над горизонтом, и холодные волны, налетавшие на маленький кораблик, как цепные псы. Я поёжился: хлестнувшей волной с головы до ног окатило Ерофеева и Птаху, которые, прикрепившись карабинами к штормовому линю, брали пробы с образовавшегося льда.

– Четыре забрызгивания, – доложил Никита.

– Здорово их. – Я кивнул на людей на палубе. – Работёнка по большому блату.

– Павел Георгиевич, прошу не мешать, – резко выговорил Корсаков. – Никита, повторить замер!

– Есть повторить. – Никита прильнул к замёрзшему окну, на котором бешено вертелся «дворник». – Четыре забрызгивания.

Мне уже было известно, что обледенение, возникающее от брызг морской воды, самое частое и опасное. Но пока что мы имели дело с начальной стадией: на палубе образовался ледяной панцирь. При этой стадии можно спокойно работать и даже рассказывать анекдоты.

– Попробуем курс под углом 90 градусов к направлению ветра, – предложил Корсаков. – Не возражаете, Алексей Архипыч?

– Лагом к волне, креста на вас нет… – пробурчал Лыков.

Волны с силой ударили по левому борту.

– Число забрызгиваний ноль, – сообщил Никита.

– Вы правы, – кивнул Корсаков Чернышёву. – При таком курсе забрызгивания прекращаются. И следовательно, обледенение от брызг.

– Только лагом к волне на нашей посудине штормовать не рекомендуется, – сказал Чернышёв. – Так что особой ценности данное наблюдение не имеет. Ну, сколько?

Вопрос был адресован Ерофееву и Птахе. Они ввалились на мостик в штормовых рыбацких костюмах, с которых стекали тяжёлые капли.

– Живые озонаторы, морем запахло, – принюхиваясь, с удовольствием сказал Баландин.

– Купальный сезон открыт, – бодро откликнулся Ерофеев. – Лёд нарастает медленно, около тонны в час.

– Сколько и где? – спросил Корсаков.

Ерофеев доложил толщину ледового покрова в различных точках и отметил, что в местах, покрытых эмалью, лёд нарастает слабее. Пока что этот процесс, однако, выражен не очень ясно, нужно подождать с выводами до сильного обледенения.

– Если погода не изменится, – сказал Корсаков, внося цифры в журнал, – за сутки можем набрать тонн двадцать. На каком этапе начнём околку, Алексей Архипыч?

– А ни на каком, – пробормотал Чернышёв, поглядывая на море.

– Простите, не понял.

– И понимать нечего… Ежели синоптик не наврал, циклон уходит на норд-ост, не догоним. Часа через три выйдем из зоны обледенения.

– Было бы чего догонять, – весело подал голос Перышкин. И, спохватившись, торопливо проговорил: – Молчу, Алексей Архипыч, молчу!

– Рулевой матрос должен быть немым! – рявкнул Чернышёв. – Только повторять команду – как робот! На первый раз оставляю без компота.

– Есть остаться без компота, – ухмыльнулся Перышкин и с деланной обидой в голосе бросил: – В тропиках нам сухое вино выдавали, а здесь последнего компота лишают.

– Без двух компотов, – прорычал Чернышёв и великодушно добавил: – Условно…

Капитан разбушевался

Третьи сутки мы шастаем по Японскому морю в поисках плохой погоды. Редчайший случай в этих широтах – тишь да гладь в январе, курорт! В нескольких сотнях миль, у Татарского пролива, возникла устойчивая зона обледенения, но «Дежнева» туда не пускают: «Буйный», наш спасатель, надзирает и над рыбаками, которые промышляют неподалёку, и все попытки Чернышёва освободиться от опеки начальство пресекает в зародыше: кому охота платить за разбитые горшки? Чернышёв бесится, на всех рычит, и на глаза ему лучше не попадаться.

Со спасателем мы ещё хлебнём горя: без него портнадзор нас в море не выпускает, и при возникновении необходимых для нашего эксперимента условий мы должны держать с «Буйным» непрерывную связь. А хлебнём горя потому, что командует спасателем Васютин, бывший капитан рыболовного траулера «Алдан» и давний недруг Чернышёва, который однажды хитростью перехватил у «Дежнева» очередь на плавбазу и успел сдать свою рыбу первым сортом. Чернышёв, конечно, затаил в душе хамство и долго ждал случая, чтобы отыграться. Наконец такой случай представился: на «Алдане» заболел повар, и Чернышёв через подставных лиц навязал Васютину одного отпетого халтурщика из портовой забегаловки, расхвалив его сверх всякой меры. Васютин, большой любитель вкусно покушать, клюнул; сменить повара на промысле не так-то просто, и недели две Чернышёв интересовался по радио, какой у Васютина аппетит, и посылал с оказией желудочные таблетки. Васютин в ответ открытым текстом клеймил «хромого черта» за вероломство – словом, два недруга веселили всю флотилию, пока не схлопотали по выговору. Встречаясь в море, капитаны обменивались приветствиями: «Алдан», у которого скорость побольше, издевательски волочил за собой на конце пустое ведро, а «Дежнев», оказавшись однажды с наветренной стороны, салютовал «Алдану» всем своим скопившимся на борту запасом мусора.

– Так что если хотите стать Архипычу ближайшим другом, похвалите Васютина, – закончил Лыков свой рассказ. – Вот вы, Паша, скажите, к примеру, что ничего интересного здесь не находите и желаете перебраться на «Буйный».

– С превеликим удовольствием! – откликнулся я. – Васютин, по крайней мере, культурный человек и не устраивает на борту зверинец. А ваш любимый Архипыч с утра ходит по мостику, как тигр, скажи слово – разорвёт на части и выбросит за борт!

Корсаков сочно хохотал. Мы сидели у него в салоне, лучшей на судне каюте, единственной двухкомнатной и со всеми удобствами. Корсаков и Лыков пили чай, а мы с Никитой играли в шахматы. У Никиты на доске была типичная «безнадёга», и он был явно рад, что я отвлекаюсь, так как лелеял призрачную надежду дать мне вечный шах.

– А зачем вы полезли под руку? – миролюбиво спросил Лыков. – Тигру, знаешь, бантик на хвосте завязывать опасно, может оттяпать важную часть организма.

– Какой такой зверинец? – потребовал разъяснений Корсаков.

– Паша преувеличивает, – промычал Лыков, жуя печенье. – Журналистское воображение.

– Всыпьте ему, – искушающе посоветовал мне Никита, небрежно передвигая пешку.

– Преувеличиваю? – озлился я. – Кто вошёл на мостик человеком, а ускакал оттуда внебрачным сыном блудливого козла?

– Ну я, – хладнокровно сказал Лыков. – Подумаешь, дела.

– А за какое преступление Гриша Букин превратился в «барана с ослиными мозгами»?

– С куриными, – поправил Лыков. – С ослиными, у нас ещё не было.

– Будет! – заверил я. – В указанное выше мифическое животное Гриша был обращён за крамольнейшую мысль: «Хороша погодка, Алексей Архипыч, хоть загорай!» Но Гриша милый мальчик, он даже захихикал, так ему было смешно, а что услышал в свой адрес Ванчурин, уважаемый синоптик и человек в годах, когда принёс Чернышёву карту погоды?

– Наверное, Архипыч его поблагодарил и справился о здоровье, – пряча пламенеющие глаза, высказал догадку Лыков.

– Да, почти, – кивнул я. – Войдя на мостик, Ванчурин имел неосторожность улыбнуться, ну и получил по заслугам: «Чего осклабился, старый индюк? Тоже солнышку обрадовался или жемчужное зерно в куче нашёл?» А когда Ванчурин твёрдо заявил, что не потерпит и поставит вопрос, капитан в порядке извинения отреагировал: «Поставь его – знаешь куда?» И далее – точное указание. Не напрягайтесь, Никита, это не из Шекспира или Гельвеция, их словарный запас был не так богат. Кстати, зря подсовываете пешку, вам шах.

– А вы хорошо подумали? – огорчился Никита. – Даю вам ход обратно.

– Помолчи, – остановил его Корсаков, которому наша с Лыковым перепалка доставляла, по-видимому, большое удовольствие. – А лично вы, Павел Георгиевич, чего были удостоены?

– Ну, со мной обошлись гуманно, чрезмерно мягко, – ответил я. – Стоило мне вякнуть по поводу того, что Ванчурин человек пожилой и нельзя… – тут же послышался рёв: «Кудахтать можешь в своём курятнике!»

– Эка невидаль, – пренебрежительно сказал Лыков. – Мы и не такое слышали, когда косяк теряли или, того хуже, трал обрывался.

– И молчали? – неодобрительно спросил Корсаков.

– Почему, иные жаловались, – ухмыльнулся Лыков. – По неопытности.

– Мстил, что ли? – подал голос Никита.

– Вот уж нет, до такого наш Архипыч не опускался. Просто выступал на собрании, каялся в грехах и предлагал каждому, кто считает себя обиженным, справку с печатью, что таковой не является курицей, бараном или развесёлым верблюдом. Так что, Паша, если справочка нужна, ну, жене предъявить или на работу… – Лыков не выдержал тона и прыснул. – Не обижайтесь, Паша, принимайте Архипыча, как он есть. Подумаешь, курятник. Когда на море такое происходит, Архипыч и подальше послать может.

– Что происходит? – удивился Корсаков. – У нас вроде бы все тихо.

– Конечно, все тихо, – слишком быстро согласился Лыков и встал из-за стола. – Без пяти шестнадцать, мне на вахту. А чаек у вас, Виктор Сергеич, неплох…

– Три сорта смешиваем, – скромно похвастался Никита.

– … хотя и не такой, конечно, как у Архипыча, – будто прослушав, продолжил Лыков. – Он смешивает пять-шесть сортов, да и заваривает покруче. Однако всё равно пить можно, так что большое спасибо. Счастливо оставаться.

– Странные люди, – заметил Никита. – Утром, когда я проходил по корме, Чернышёв заорал с мостика: «Сколько тебя ждать, мамонт с пустым чердаком!» Пошевелив мозгами, я сообразил, что, поскольку на мамонта по своей конфигурации никак не тяну, Чернышёв обращался скорее к Филе Воротилину, знаете, такой голубоглазый гигант из палубной команды. Как же он реагировал на столь деликатное обращение? О, вполне достойно – поднял руку, радостно оскалился и проорал: «Иду, Алексей Архипыч, иду!» Хотя, впрочем, – Никита прищурился, – если выбирать между мамонтом и курицей…

– У меня тоже трудный выбор, чем дать мат, конём или слоном, – мстительно сказал я. – Пожалуй, конём интереснее.

Никита потребовал реванша, но Корсаков с каким-то заданием послал его к гидрологам, и мы остались одни. Наедине с Корсаковым я ещё ни разу не был и почему-то почувствовал себя неловко.

– Забавный он у вас, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– И не без способностей, – добавил Корсаков, уютно углубляясь в кресло, – хотя жизни толком ещё не видел. И в то же время, как вы могли заметить, достаточно самоуверен, не признает никаких авторитетов.

– Мне казалось, что к вам…

– Меня, – подхватил Корсаков, – он вынужден глубоко уважать и даже почитать, поскольку, во-первых, я его научный руководитель, а во-вторых, он влюблён в мою дочь. – Корсаков рассмеялся. – Хочешь не хочешь, а лезь вон из кожи, производи самое благоприятное впечатление. Поэтому, как сказал бы Лыков, если желаете стать близким другом Никиты, изругайте меня на чём свет стоит. Тем более основания для этого имеются: я не раз видел ваш осуждающий взгляд, когда вступал в полемику с Чернышёвым. И я, пристыженный, её сворачивал, ибо не стоит рисковать интересами экспедиции из-за щелчков по носу, наносить которые наш «хромой черт» великий мастер!

Корсаков снова рассмеялся.

– Рад это слышать, именно так я и думал, – с облегчением сказал я. – Только не решался вам сказать.

– Ну, это напрасно. – Корсаков благожелательно поглядел на меня. – Мы слишком мало знакомы, чтобы не доверять друг другу, не так ли? Впрочем, мне кажется, что по мере узнавания взаимного разочарования не будет. Если позволите, люди вашего склада мне симпатичны – и как товарищи по путешествию, и как собеседники, ибо я высоко ценю в людях уживчивость, иронию, широкий взгляд на вещи и отсутствие стремления самоутверждаться за счёт других. К сожалению, первого и последнего из этих качеств недостаёт нашему капитану.

– Своё дело он знает неплохо, – вяло возразил я.

– Да, знает, как управлять кораблём, – уточнил Корсаков. – Уверен, что практик он превосходный, наслышан. Но в море мы вышли не ловить рыбу, а заниматься наукой, к которой капитан Чернышёв имеет весьма отдалённое отношение. Поэтому лишь поспешностью и недомыслием можно объяснить то, что его сделали начальником столь важной экспедиции.

– Справедливости ради, экспедиция создана по его предложению, – напомнил я. – Докладную министру написал всё-таки Чернышёв, с неё началось.

– Ну, лабораторные испытания мы проводили задолго до событий в Беринговом море, – с досадой возразил Корсаков. – Теоретическая модель обледенения среднего рыболовного траулера всё-таки создана нами, а то, что экспедиции предстоит, можно сравнить, например, с испытанием нового типа самолёта в воздухе. Что бы вы сказали, если бы руководителем конструкторского коллектива назначили рядового лётчика-испытателя? А именно это и случилось: группа учёных оказалась под началом человека, о котором известно лишь то, что он удачно ловит рыбу.

В дверь постучали.

– Никудышная здесь звукоизоляция, – входя, пробурчал Чернышёв. – Каждый чих слышен. Чаек горячий? – Он присел за стол, налил себе одной заварки, отхлебнул и поморщился. – Не в службу, а в дружбу, подогрей, Паша, только не до кипятка. Ну, не дуйся, я ведь про курятник в шутку, чтобы тебя посмешить. Хорошая у вас каюта, Виктор Сергеич, диван, кресла, занавесочки, туалет – завидно, даже у капитана такой нет. Только хочу попросить, именно попросить, а не, упаси бог, приказать: когда Рая заходит прибирать, погуляйте где-нибудь, а то, знаете, девка она хотя и простая, а так и хочется её пожалеть, сказать ласковое слово. Мы, мужики, вообще ведь народ к бабе отзывчивый и жалостливый, особливо в море, когда на неё одну нас чёртова дюжина.

– Спасибо, учту, – с ледяной вежливостью сказал Корсаков.

– Вот и хорошо, – весело продолжил Чернышёв, – а то Рая похвасталась, будто вы ей линию жизни по ручке гадали и большую удачу от шатена посулили. А Гриша-то Букин – блондин! Вот у Раи головка закружилась: а кто он, этот шатен? Может, Паша, или Федя Перышкин, или, не смейтесь, вы? А девка – она ведь дура, она ошибиться запросто может, Виктор Сергеич, это мы не из лабораторных испытаний, а из практики нашей быстротекущей жизни усвоили. Так что вы уж лучше это… Никите погадайте.

– Мне этот разговор неприятен, Алексей Архипович, – сказал Корсаков. – Переходите к главному.

– Э-э, дорогой Виктор Сергеич, самое главное на корабле – это и есть так называемые пустяки… Спасибо, Паша, теперь чаек в самый раз. Только заварку, Паша, нужно выдерживать ровно восемь минут, а если семь или девять – уже не то. Приходи, научу, век благодарить будешь! Да, именно пустяки, Виктор Сергеич: кто-то не так на тебя посмотрел, не то слово сказал, радиограмма от жены с недомолвкой, щи пересолены – глядишь, и все пошло наперекосяк. С виду рыбак – гранит, кувалдой не расшибёшь, а на самом деле – ну, просто ребёнок, такой ранимый и обидчивый.

– Особенно если обозвать его индюком или развесёлым верблюдом, – не выдержал я.

– Правильно, Паша, вот что значит профессиональная наблюдательность! – восторженно подхватил Чернышёв. – Абсолютно недопустимые вещи, как услышишь подобное – сразу ко мне! Ладно, вас, ребята, конечно, интересует, что я подслушал под вашей дверью. Сразу оговорюсь, – Чернышёв поднял кверху палец, – невольно, но с большим интересом и даже глубоким сочувствием. Первая мысль: а как бы я сам себя чувствовал, если б меня отдали под начало, скажем, Птахи? Да я бы на стенку полез! Так и вам, должно быть, неприятно и унизительно плавать под началом капитана, стыдно сказать, без учёной степени! И, осознав это, я тут же, не сходя с места, сложил бы с себя полномочия, если б не одна подспудная мысль: ни хрена вы пока что в обледенении судов не понимаете. Оверкиль модели в бассейне, Виктор Сергеич, так же похож на оверкиль в море, как вот этот спитой чай на изъятый у вас коньяк. И дай вам волю, вы сослепу такого наколобродите, что сами за варягами побежите. Не скажу, что вам здорово повезло с начальником экспедиции, но раз уж бог или черт связал нас одной верёвочкой, скрипите зубами и терпите.

– Вот это другое дело! – с живостью воскликнул Корсаков. – Этак мы с вами до чего-нибудь и договоримся. В одном лучше разбираетесь вы, в другом мы… Главное – установить полное взаимопонимание, воз у нас, в конце концов, один, и тащить его мы должны вместе и в одну сторону. Однако не скрою, некоторые ваши действия вызывают столь решительный протест, что я, простите за откровенность, даже подумал, не пора ли выйти из игры.

– Какие действия? – порывисто спросил Чернышёв.

– Пожалуйста, перечислю. Над экспериментом профессора Баландина с порошком вы изволили в открытую посмеяться – это раз; предложенную Ерофеевым формулу определения количества льда на судне обозвали шаманством – это два; проводившиеся лабораторные испытания квалифицировали как цирковой трюк – это три; оскорбительные клички – четыре. Если обидел, извините великодушно.

– Извиним его, Паша? – Чернышёв подмигнул, – Только зря лукавите, Виктор Сергеич, мы-то с вами знаем, что из игры выходить вы никак не намерены, поскольку сие не входит в ваши планы… Это раз. Баландина я предупреждал, что затея с порошком пустая, непременно смоет его в море – два. Формула Ерофеева слишком громоздкая, пока по ней определишь количество льда, судно утонет – три. Насчёт циркового трюка – не очень, согласен, удачная шутка, высказанная, однако, наедине, – четыре. Что же касается кличек, то перед Пашей я извинился, а за экипаж не волнуйтесь, мои ребята сами за себя постоят. Удовлетворены?

– Не совсем. – Корсаков, как мне показалось, был слегка озадачен. – Я прошу нас подумать вот о чём, Алексей Архипыч. Не верёвочкой мы связаны, а одной цепью скованы, извините за высокий штиль. Но о каком взаимопонимании может идти речь, когда люди от вас шарахаются? Если вынужденное безделье так влияет на ваше настроение…

– А, бросьте эти дамские штучки. – Чернышёв скривился, встал. – Шарахаются… безделье… настроение… Но девочки. Значит, дела такие: получено штормовое предупреждение, к ночи тряхнёт. Приглашайте после ужина науку, обсудим, как и что.

– Какое ожидается волнение? – спросил Корсаков.

– Баллов девять, и ветер норд-вест, то, что надо, – ответил Чернышёв. – Материковые ветры здесь самые холодные. Готовься, Паша, материальчик тебе в руки плывёт, строк на тысячу!

Чернышёв ухмыльнулся, пошёл к двери, но вдруг остановился и как-то странно на нас посмотрел.

– А настроение действительно хреновое, – сказал он. – SOS перехватили. В ста пятидесяти милях обледенел и перевернулся японский траулер.